Страница:
Она не знала, где находится, и ей это было безразлично. Она так устала.
Через некоторое время широкие бульвары и тихие дома сменились узкими, извилистыми улочками, где постройки теснились близко друг к другу, а фасады магазинов были обшарпанными и убогими. В воздухе стоял запах рыбы, масла и экзотических специй. В темноте мелькали какие-то тени, наглые глаза пялились на нее, чьи-то пронырливые фигуры скользили мимо. Сердце у нее стало биться немного быстрее, потому что опасность, которая витала в воздухе, обостряла ее чувства. Причиной этого был не страх, а возбуждение. Жизненная энергия опять побежала по ее венам, а необходимость быть начеку сразу прогнала усталость.
Некоторые окна были ярко освещены, и она слышала доносящиеся изнутри голоса и раскаты смеха. Слышались быстро, без пауз произносимые слова иностранной речи, из которой она не поняла ни слова. Из окон падал свет, и можно было рассмотреть лица людей на улицах… их желтую кожу, темные раскосые глаза, мужчин с длинными косичками. Группа мужчин собралась у костра посреди улицы, передавая по кругу бутылку и выкрикивая что-то на своем экзотическом языке. Яркий, ослепительный свет костра плясал на их странных силуэтах и зажигал их темные глаза, и все это было похоже на сцену из ада. В этот момент Энджел показалось, что она и правда попала в ад.
Вдруг над ней нависла тень, и чья-то мускулистая рука протянулась между Энджел и стеной дома, возле которого она стояла, и перегородила ей дорогу. Высокий мужчина смотрел на нее маслеными глазками.
— Так, барышня, — протянул он. — Куда это мы направляемся?
Судя по его виду, он был моряком, с нечесаной светлой бородой, сломанным зубом и дыханием, тяжелым от перегара. Он выглядел так себе, но она слышала, что моряки возвращаются из экзотических стран с карманами, туго набитыми деньгами. Сегодня у нее было желание взять себе часть этих денег. У нее было желание сделать много чего еще.
Она смерила его взглядом.
— Это зависит… — не растерялась она. — Вы купите даме выпивку?
Он ухмыльнулся и взял ее за руку.
Он видел, как тяжело дается Джереми каждый его очередной медленный, хриплый вдох, и знал, что любой из них может оказаться последним. Как Энджел могла выдерживать это так долго? Как она смогла просидеть здесь долгие часы и не сойти с ума?
Ему не совсем было понятно, почему он вообще здесь сидит. Он уже ничего не мог сделать для Джереми Хабера, да и никто уже ничего для него не мог сделать. Не нужно было ему отпускать Энджел из больницы одну. Ему следует вернуться в гостиницу и проверить, там ли она. Ему нужно проверить многое. Но он сидел здесь… потому что он дал слово Энджел.
Чтобы время проходило быстрее, он писал письмо Консуэло, стараясь словами передать то, что он нашел в Энджел, пытаясь хоть как-то подготовить ее к тому, что обнаружит она… но это было невозможно. Письмо давалось ему тяжело; слова были не самым эффективным его оружием.
Возможно, он сможет сказать ей все лично… или не сможет?
"Она очень похожа на тебя..
Достаточно правдиво.
«Вздорная и эксцентричная» — это явная недооценка, и к тому же он не знал, как это написать без орфографических ошибок. Он пытался найти другие слова. «Смелая. Красивая. Умная». Какой она была, когда океанское солнце сияло в ее глазах, а лицо ее раскраснелось, когда черные шелковистые волосы развевались по ее плечам'.. Она была как песнь ветра в его объятиях. Что чувствовал он в тот момент, когда ему казалось, что он больше никогда не сможет обнимать ее столько, сколько захочет, или целовать так же крепко, или даже настолько близко к ней подойти.
Он бросил на листок бумаги сердитый взгляд. Энджел Хабер — лгунья и воровка и еще бог знает кто. Только болван может ей доверять, и тем не менее он не мог выбросить ее из головы. Как объяснить Консуэло то, что он и сам не способен понять?
«Это твоя вина, — внезапно подумал он, уставившись на лист бумаги. — Ты виновата, что полюбила этого подлого бандита Кэмпа Мередита и отвернулась от собственного ребенка. Она не могла не вырасти такой, какой она стала, и это чудо, что она вообще осталась жива. Это твоя вина…»
Он резко отбросил эту мысль, шокированный и ужаснувшийся, когда понял, что его разум предал его. Неужели во всем этом виновата Энджел? Она настраивает его против женщины, которой он посвятил жизнь с того самого момента, когда впервые ее встретил, — против хорошей женщины…
«Хорошей, — предательски нашептывал ему коварный внутренний голос, — ноне совершенной…»
Он раздраженно скомкал листок, и вдруг увидел, что Джереми пошевелился. Адам встал, пытаясь найти какую-нибудь нянечку, но был уже поздний час, и длинная комната опустела.
Джереми открыл глаза. Адам подошел к изголовью кровати и склонился над ним, чтобы услышать, если он о чем-нибудь попросит.
Старик долго смотрел на Адама затуманенным от обезболивающих лекарств взглядом, а затем заговорил:
— Адам…
Адам почувствовал облегчение, увидев, что Джереми узнал его.
— Да, сэр, это я.
Джереми попытался заговорить, но его усилие вызвало слабый, сиплый кашель. Адам собрался было выйти из палаты, чтобы поискать нянечку или врача, но Джереми потянул его за рукав. Адам остановился.
— Энджел… — выговорил наконец Джереми.
— Я отправил ее в гостиницу, чтобы она немного отдохнула. Я могу послать за ней, если вы хотите.
— Нет… — Старик слабо шевельнул головой на подушке. — Лучше… хочу поговорить… с вами.
Адам подвинулся ближе. Он с трудом разбирал, что говорил Джереми.
— Энджел… — прошептал старик. Чувствовалось, что ему стоило огромных усилий выговорить слово или сформулировать мысль. — Я беспокоюсь о ней. Такая своевольная… Нужен человек, который бы… заботился о ней.
Адам хотел было заверить старика, что Энджел и сама может прекрасно о себе позаботиться, но не стоило говорить это сейчас. Тем более что это не соответствовало действительности.
— Я уже больше не могу… о ней заботиться. Я очень… — Эти его слова внезапно оборвал острый приступ боли, исказившей его лицо; пытаясь с ней справиться, он сжал руку Адама. — Я очень хотел… научить ее, — закончил он, задыхаясь.
Адам положил ладонь на руку Джереми, не зная, что сказать и что делать.
Старик все смотрел на Адама. Впервые за то время, что прошло после его беспамятства, его взгляд был ясным, острым и осмысленным.
— Вы… понимаете ее, — прошептал он. — Вы знаете…
И тогда к Адаму наконец вернулся дар речи, и он хрипло проговорил:
— Да. Я знаю.
— Я вручаю ее вам, — ровным тоном произнес Джереми. — Вы будете о ней заботиться.
— До моего последнего вздоха, — хрипло поклялся Адам, и, когда он произнес эти слова, он понял наконец, как глубоко лежала правда и как долго он старался не видеть ее. Он сжал руку старика:
— Я буду о ней заботиться. Даю слово.
Джереми улыбнулся и закрыл глаза.
Это было жуткое место, худшее из всех, где бывала Энджел. Спертый воздух был пропитан угрозой. Мужчины, которые смотрели на Энджел, даже тот, который сидел за изрезанным столом напротив нее и то и дело подливал виски в ее стакан, ухмылялись и облизывали губы, как стая голодных койотов, окружившая раненого зайца. Энджел знала, что перед тем как она покинет это заведение, с ней случится что-то ужасное. Но ей было все равно. Она была готова к этому, даже была бы рада. Потому что не было на свете ничего, что было бы хуже того, что ожидало ее в больничной палате. А здесь по крайней мере у нее была возможность сразиться.
Виски затмило ее разум, делая его невосприимчивым к боли, она становилась безрассудной и дикой. По ее венам струилось отчаяние, а шум, табачный дым и опасность действовали на нее, как вино, и Энджел ощущала себя в собственном тесном и забаррикадированном мире, куда ни смерть, ни одиночество вторгнуться не могут. Здесь она сама несла за себя ответственность. Здесь она могла управлять собственной судьбой. Здесь она могла взять, что ей было нужно, и никто и ничто не могло ее остановить.
Когда верзила моряк с косматой бородой обнял ее и поднял со стула, она пошла с ним, смеясь, откинув голову, поднимая ноги так, чтобы мелькали ее нижние юбки. Это вызвало гиканье и крики других мужчин. Он кружил ее по комнате в странном импровизированном танце, бормоча что-то сквозь пьяную ухмылку, что, возможно, было непристойно, но она не слышала слов и не хотела слышать. Она просто засмеялась и обняла его за пояс, притворяясь, что веселится на славу, а в это время осторожно сунула руку в его карман и ухватила пальцами лежащую там пачку банкнот.
Денег было много, больше, чем она ожидала найти, когда она вынула их и свернула в трубочку, которая уместилась в ее кулаке, и сердце ее часто забилось от радости победы. По правде говоря, количество денег не было важно — имел значение сам факт, что она сделала это, что она победила…
И вдруг моряк схватил ее за волосы и дернул их с такой силой, что она откинулась назад и от испуга вскрикнула. Он по-прежнему ей улыбался, обдавая ее запахом виски, но его сверкающие злобой глаза выдавали, что он замыслил что-то недоброе и жестокое.
— Думаешь, ты очень умная, паршивка? Залезла в мой проклятый карман, рассчитывая, что я так напился, что этого не замечу? Ну, клянусь Богом, я заплачу тебе, но никак не раньше, чем получу товар!
Он бросился на нее, и она увидела свой шанс, свой единственный шанс. Она с силой пнула его в пах. Он согнулся, вопя от боли, но ее инстинкты были притуплены алкоголем, усталостью и потрясением; она рванулась к двери, но опоздала ровно на одно мгновение. Кто-то схватил ее руку и заломил назад; она вскрикнула, почувствовав, как растягиваются сухожилия и удлиняются кости, и, оцепенев от боли, еще сильнее сжала деньги в кулаке. Она ощущала запах пота и слышала смех мужчины, который держал ее, и попыталась освободиться, отчего ее рука чуть не переломилась пополам.
Моряк, стоявший согнувшись от боли, повернулся к ней. Его глаза пылали гневом. Он размахнулся и ударил ее.
Удар пришелся ей по губам, и она ощутила соленый при, вкус крови во рту. Боль ударила ей в голову, и какое-то мгновение она ничего не видела и не слышала. Инстинктивно она начала вырываться из рук незнакомца, рискуя сломать себе руку, и в какой-то бешеный, отчаянный миг неистовства ей показалось, что один из ее ударов попал в цель, потому что державший ее мужчина вдруг ослабил хватку, и она выдернула руку из его пальцев.
Освободившись, Энджел зашаталась, почувствовав, как в ее беспомощно повисшую руку вонзаются острые иглы боли. Но деньги она не бросила. Пошатываясь, она направилась в ту сторону, где, как она предполагала, должен был находиться выход, но внезапно ее сильно ударили о стену, и железная рука схватила ее за горло.
Сквозь туман в ее глазах неясно вырисовывался звериный оскал нависшего над ней моряка и его сверкающий, яростный взгляд. Но даже когда он ее душил, даже когда он сдавливал ее горло и она задыхалась, она только все крепче сжимала деньги в своем кулаке. Он что-то говорил, но из-за шума в ушах она ничего не могла разобрать. Ее губы онемели и вспухли, кровь стучала в висках. Она ловила ртом воздух, но не могла его вдохнуть. Она царапала лицо моряка свободной рукой. Он только ухмылялся и еще крепче сжимал ей горло.
И вдруг раздался выстрел. Она услышала его ясно и четко, как взрыв среди доносящихся как будто издалека голосов, которые ее окружали. Моряк отпустил ее горло, воздух наполнил ее легкие, и у нее все поплыло перед глазами. Прозвучал еще один выстрел, и верзила-моряк зашатался. И неожиданно, что казалось совершенно невероятным, Энджел услышала, как ее назвали по имени.
Для надежности прислонившись спиной к стене, возле двери стоял Адам. Он медленно переводил свой револьвер с моряка на его приятелей и на любого, кто захотел бы сдвинуться с места. У него был жестокий стальной взгляд.
— Энджел! — снова позвал он ее. — Уходи отсюда!
Она, спотыкаясь, поплелась к нему.
В таверне воцарилась мертвая тишина, угрюмые, настороженные взгляды были устремлены на Адама, и она поспешила к двери, возле которой он стоял. Поравнявшись с ним, она не остановилась, она хотела поскорее выбраться отсюда и не видела ничего, кроме двери. Но внезапно он с силой схватил ее за запястье, скрутил его и дернул с такой силой, что она вскрикнула. Ее кулак разжался — и банкноты упали на пол.
С хриплым гневным криком она ринулась к разбросанным деньгам, но Адам оттащил ее и с силой вытолкнул за дверь, на улицу, держа ее за руку безжалостной железной хваткой, толкая ее вперед, а затем потащил ее волоком, когда она хотела сбежать. Возможно, он слышал то, что она, охваченная яростью и ужасом, не слышала: шаги бегущих людей, крики и звуки выстрелов. Она не обращала на них внимания. Она понимала только, что он здесь, хотя он не должен был здесь находиться, понимала, что она сейчас бежит, хотя она не должна убегать, понимала, что она проиграла.
Когда он затащил ее за угол какого-то здания и прижал к стене, она набросилась на него, царапая его лицо ногтями до крови.
— Подонок! — вопила она. — Вы не имели права! Это были мои деньги…
— Замолчи! — Его голос был как яростное шипение, прорвавшееся сквозь неровное дыхание, он с силой зажал ей рот ладонью, а потом притиснул ее голову к своему плечу. Она сопротивлялась, и тогда он всем телом навалился на нее, прижав ее к холодной стене бедрами и грудью.
Она не могла дышать. Ее шея продолжала болеть после того, как ее чуть не задушили, и боль волнами пульсировала в голове. Адам злобно впился пальцами в синяк, который оставил на ее лице кулак моряка. В холодном влажном воздухе из его рта вырывался пар, и его тело с силой вдавилось в нее, оставив на ее теле горячий жесткий отпечаток, его грудная клетка больно придавила ее грудь, острые кости бедер вонзились в ее нежные бедра. Внутри ее булькало и пузырилось густое черное варево страха, и эта ядовитая жижа проникала во все уголки ее разума. Это был ужас, вызванный не тем, что произошло в таверне, не тем, что опасность все еще шла за ними по пятам. Этот страх был порожден тем, что здесь был Адам, а он не должен был здесь находиться; тем, что он разыскал ее, а он не должен был ее найти, он не должен был…
Он слегка повернул голову и замер в позе напряженного внимания, вслушиваясь в тишину, все так же держа свой револьвер на взводе. В какой-то момент она увидела, как пышные облачка его дыхания исчезли, но она не слышала того, что было слышно ему; ее сердце билось слишком громко, и у нее шумело в ушах. Но затем звуки, которые он только что слышал, похоже, смолкли; напряжение стало медленно его отпускать, и он отстранился от нее. Он убрал револьвер в кобуру, а затем снял руку с ее рта.
Без груза тела Адама, который поддерживал ее, Энджел бессильно обмякла и стояла, опираясь спиной на стену, ловя ртом воздух и давясь от внезапного судорожного кашля.
— Как вы нашли меня? — спросила она. Ее голос был хриплым, она задыхалась от гнева. — Вы не должны были здесь находиться, вы…
— Я слишком хорошо знаю тебя, Энджел, — произнес он тихо. — Найти тебя было нетрудно.
— Мы договорились, что вы будете в больнице, вы обещали, что вы будете…
— Энджел…
Она увидела это в его глазах и не позволила ему произнести это вслух.
— Лжец! Я вам доверяла, а вы…
— Энджел, послушай меня…
— Нет! — Бешеными, острыми, как нож, лапами истерика пробила себе дорогу на поверхность. — Нет, я не хочу вас слушать, все, что вы говорите, это ложь! Я возвращаюсь в больницу, к папе, я ему нужна!
Она начала протискиваться мимо него, но он схватил ее за плечи.
— Энджел, его больше нет.
Это было произнесено спокойно и веско, тоном, не оставляющим сомнений, на фоне пустой и ненужной торжественности дождевых капель, падающих с крыш в темноту Эти слова были произнесены так тихо, что она их не услышала, она просто отказывалась их слышать.
— Я бы никогда не оставила его одного. Почему вы так поступили? А если он проснется, а меня нет? Он не должен оставаться там один!
— Энджел…
— Не трогайте меня! — Ее голос был визгливым и истеричным, она старалась вырваться от него. — Не смейте говорить мне, что делать. Вы не можете запретить мне находиться рядом с ним! Вы бросили его там! Вы оставили его умирать…
— Энджел, перестань же, ради Бога!
— Не перестану, не перестану! Вы гнусный лжец, и я не стану вас слушать. Я…
Он закрыл ей рот поцелуем. Он крепко держал ее в своих объятиях, а ее тело рядом с ним было жестким и неподатливым, она сопротивлялась. Ночь была наэлектризована от бешеных страстей и от неприкрытого отчаяния. Он видел ужас в ее глазах, и все, что он мог сделать, — это привлечь ее к себе, побороть ее сопротивление, обнять ее покрепче и защитить — и поэтому он поцеловал ее.
Сначала она пыталась оттолкнуть его, но затем прижалась к нему всем телом. Под натиском его губ ее губы раскрылись, и она издала какой-то звук: то ли рыдание, то ли приглушенный крик; его затягивало в нее, и отчаянно, безнадежно он упивался ее поцелуем. Их объятие было порождено не страстью, а другой, более глубокой и примитивной потребностью. Их руки сцепились, их тела прижимались друг к другу, побуждаемые безумием, жаждой, необходимостью, грубой и необузданной… жаждой жить, надеяться, обрести уверенность и определенность, — необходимостью бросить якорь в гавани, охваченной штормом, потребностью увидеть в темноте заветный маяк. Он прижимал ее к себе, и она впилась тонкими пальцами в его шею, а его пальцы вдавились в ее бедра. Безумие, жажда, оглушающая пустота в его голове. Он ощущал соленый привкус крови на ее губах и понимал, что так не должно быть. Он хотел остановиться, он должен был остановиться…
Но когда он отнял свои губы от ее губ, она схватила его лицо и опять стала искать его рот своими губами. Его губы на ее губах не могли ничего говорить. Его тело, прижатое к ее телу, было горячим, и сильным, и полным жизни. Когда он обнимал ее, ода уже не была больше одинока. Когда он ее целовал, она не боялась.
Все бесполезно.
Он взял ее лицо в свои ладони и убрал свои губы с ее рта.
— Не бросай меня, — в отчаянии взмолилась она.
— Я не брошу тебя. Я здесь.
Она начала дрожать. Она ничего не могла поделать с этой дрожью. Ее ноги больше не держали ее, и она опустила голову на плечо Адама.
— Я оставила его, — шептала она. — Я оставила его там одного умирать.
Он снова обнял ее, нежно, надежно. Он коснулся ее волос своими губами. Он ничего не говорил, просто здесь, в темноте, долго-долго держал ее в своих объятиях.
Он накрыл ее одеялом, а потом сел в кресло возле двери, охраняя ее сон.
Глава 12
Через некоторое время широкие бульвары и тихие дома сменились узкими, извилистыми улочками, где постройки теснились близко друг к другу, а фасады магазинов были обшарпанными и убогими. В воздухе стоял запах рыбы, масла и экзотических специй. В темноте мелькали какие-то тени, наглые глаза пялились на нее, чьи-то пронырливые фигуры скользили мимо. Сердце у нее стало биться немного быстрее, потому что опасность, которая витала в воздухе, обостряла ее чувства. Причиной этого был не страх, а возбуждение. Жизненная энергия опять побежала по ее венам, а необходимость быть начеку сразу прогнала усталость.
Некоторые окна были ярко освещены, и она слышала доносящиеся изнутри голоса и раскаты смеха. Слышались быстро, без пауз произносимые слова иностранной речи, из которой она не поняла ни слова. Из окон падал свет, и можно было рассмотреть лица людей на улицах… их желтую кожу, темные раскосые глаза, мужчин с длинными косичками. Группа мужчин собралась у костра посреди улицы, передавая по кругу бутылку и выкрикивая что-то на своем экзотическом языке. Яркий, ослепительный свет костра плясал на их странных силуэтах и зажигал их темные глаза, и все это было похоже на сцену из ада. В этот момент Энджел показалось, что она и правда попала в ад.
Вдруг над ней нависла тень, и чья-то мускулистая рука протянулась между Энджел и стеной дома, возле которого она стояла, и перегородила ей дорогу. Высокий мужчина смотрел на нее маслеными глазками.
— Так, барышня, — протянул он. — Куда это мы направляемся?
Судя по его виду, он был моряком, с нечесаной светлой бородой, сломанным зубом и дыханием, тяжелым от перегара. Он выглядел так себе, но она слышала, что моряки возвращаются из экзотических стран с карманами, туго набитыми деньгами. Сегодня у нее было желание взять себе часть этих денег. У нее было желание сделать много чего еще.
Она смерила его взглядом.
— Это зависит… — не растерялась она. — Вы купите даме выпивку?
Он ухмыльнулся и взял ее за руку.
* * *
Адам не знал, как долго он просидел в палате, слушая стоны умирающих и больных, лежащих на соседних койках.Он видел, как тяжело дается Джереми каждый его очередной медленный, хриплый вдох, и знал, что любой из них может оказаться последним. Как Энджел могла выдерживать это так долго? Как она смогла просидеть здесь долгие часы и не сойти с ума?
Ему не совсем было понятно, почему он вообще здесь сидит. Он уже ничего не мог сделать для Джереми Хабера, да и никто уже ничего для него не мог сделать. Не нужно было ему отпускать Энджел из больницы одну. Ему следует вернуться в гостиницу и проверить, там ли она. Ему нужно проверить многое. Но он сидел здесь… потому что он дал слово Энджел.
Чтобы время проходило быстрее, он писал письмо Консуэло, стараясь словами передать то, что он нашел в Энджел, пытаясь хоть как-то подготовить ее к тому, что обнаружит она… но это было невозможно. Письмо давалось ему тяжело; слова были не самым эффективным его оружием.
Возможно, он сможет сказать ей все лично… или не сможет?
"Она очень похожа на тебя..
Достаточно правдиво.
«Вздорная и эксцентричная» — это явная недооценка, и к тому же он не знал, как это написать без орфографических ошибок. Он пытался найти другие слова. «Смелая. Красивая. Умная». Какой она была, когда океанское солнце сияло в ее глазах, а лицо ее раскраснелось, когда черные шелковистые волосы развевались по ее плечам'.. Она была как песнь ветра в его объятиях. Что чувствовал он в тот момент, когда ему казалось, что он больше никогда не сможет обнимать ее столько, сколько захочет, или целовать так же крепко, или даже настолько близко к ней подойти.
Он бросил на листок бумаги сердитый взгляд. Энджел Хабер — лгунья и воровка и еще бог знает кто. Только болван может ей доверять, и тем не менее он не мог выбросить ее из головы. Как объяснить Консуэло то, что он и сам не способен понять?
«Это твоя вина, — внезапно подумал он, уставившись на лист бумаги. — Ты виновата, что полюбила этого подлого бандита Кэмпа Мередита и отвернулась от собственного ребенка. Она не могла не вырасти такой, какой она стала, и это чудо, что она вообще осталась жива. Это твоя вина…»
Он резко отбросил эту мысль, шокированный и ужаснувшийся, когда понял, что его разум предал его. Неужели во всем этом виновата Энджел? Она настраивает его против женщины, которой он посвятил жизнь с того самого момента, когда впервые ее встретил, — против хорошей женщины…
«Хорошей, — предательски нашептывал ему коварный внутренний голос, — ноне совершенной…»
Он раздраженно скомкал листок, и вдруг увидел, что Джереми пошевелился. Адам встал, пытаясь найти какую-нибудь нянечку, но был уже поздний час, и длинная комната опустела.
Джереми открыл глаза. Адам подошел к изголовью кровати и склонился над ним, чтобы услышать, если он о чем-нибудь попросит.
Старик долго смотрел на Адама затуманенным от обезболивающих лекарств взглядом, а затем заговорил:
— Адам…
Адам почувствовал облегчение, увидев, что Джереми узнал его.
— Да, сэр, это я.
Джереми попытался заговорить, но его усилие вызвало слабый, сиплый кашель. Адам собрался было выйти из палаты, чтобы поискать нянечку или врача, но Джереми потянул его за рукав. Адам остановился.
— Энджел… — выговорил наконец Джереми.
— Я отправил ее в гостиницу, чтобы она немного отдохнула. Я могу послать за ней, если вы хотите.
— Нет… — Старик слабо шевельнул головой на подушке. — Лучше… хочу поговорить… с вами.
Адам подвинулся ближе. Он с трудом разбирал, что говорил Джереми.
— Энджел… — прошептал старик. Чувствовалось, что ему стоило огромных усилий выговорить слово или сформулировать мысль. — Я беспокоюсь о ней. Такая своевольная… Нужен человек, который бы… заботился о ней.
Адам хотел было заверить старика, что Энджел и сама может прекрасно о себе позаботиться, но не стоило говорить это сейчас. Тем более что это не соответствовало действительности.
— Я уже больше не могу… о ней заботиться. Я очень… — Эти его слова внезапно оборвал острый приступ боли, исказившей его лицо; пытаясь с ней справиться, он сжал руку Адама. — Я очень хотел… научить ее, — закончил он, задыхаясь.
Адам положил ладонь на руку Джереми, не зная, что сказать и что делать.
Старик все смотрел на Адама. Впервые за то время, что прошло после его беспамятства, его взгляд был ясным, острым и осмысленным.
— Вы… понимаете ее, — прошептал он. — Вы знаете…
И тогда к Адаму наконец вернулся дар речи, и он хрипло проговорил:
— Да. Я знаю.
— Я вручаю ее вам, — ровным тоном произнес Джереми. — Вы будете о ней заботиться.
— До моего последнего вздоха, — хрипло поклялся Адам, и, когда он произнес эти слова, он понял наконец, как глубоко лежала правда и как долго он старался не видеть ее. Он сжал руку старика:
— Я буду о ней заботиться. Даю слово.
Джереми улыбнулся и закрыл глаза.
* * *
Маленькая таверна была душной и прокуренной, ею заправлял китаец со злобным взглядом, за стойкой сидели в основном моряки, которые выглядели еще более угрюмо, чем он. Там было много пьяных, некоторые были пьяны от опиума, некоторые — от того сорта дешевого виски, который раньше пила Энджел. Витавшее в таверне настроение было неуловимым, колеблющимся — от насилия до раскатов смеха и непристойных песен. Из-за занавешенной комнаты до Энджел донесся крик женщины, это был ужасный, леденящий душу звук, но он был не настолько страшен, как последовавшая вслед за ним зловещая тишина.Это было жуткое место, худшее из всех, где бывала Энджел. Спертый воздух был пропитан угрозой. Мужчины, которые смотрели на Энджел, даже тот, который сидел за изрезанным столом напротив нее и то и дело подливал виски в ее стакан, ухмылялись и облизывали губы, как стая голодных койотов, окружившая раненого зайца. Энджел знала, что перед тем как она покинет это заведение, с ней случится что-то ужасное. Но ей было все равно. Она была готова к этому, даже была бы рада. Потому что не было на свете ничего, что было бы хуже того, что ожидало ее в больничной палате. А здесь по крайней мере у нее была возможность сразиться.
Виски затмило ее разум, делая его невосприимчивым к боли, она становилась безрассудной и дикой. По ее венам струилось отчаяние, а шум, табачный дым и опасность действовали на нее, как вино, и Энджел ощущала себя в собственном тесном и забаррикадированном мире, куда ни смерть, ни одиночество вторгнуться не могут. Здесь она сама несла за себя ответственность. Здесь она могла управлять собственной судьбой. Здесь она могла взять, что ей было нужно, и никто и ничто не могло ее остановить.
Когда верзила моряк с косматой бородой обнял ее и поднял со стула, она пошла с ним, смеясь, откинув голову, поднимая ноги так, чтобы мелькали ее нижние юбки. Это вызвало гиканье и крики других мужчин. Он кружил ее по комнате в странном импровизированном танце, бормоча что-то сквозь пьяную ухмылку, что, возможно, было непристойно, но она не слышала слов и не хотела слышать. Она просто засмеялась и обняла его за пояс, притворяясь, что веселится на славу, а в это время осторожно сунула руку в его карман и ухватила пальцами лежащую там пачку банкнот.
Денег было много, больше, чем она ожидала найти, когда она вынула их и свернула в трубочку, которая уместилась в ее кулаке, и сердце ее часто забилось от радости победы. По правде говоря, количество денег не было важно — имел значение сам факт, что она сделала это, что она победила…
И вдруг моряк схватил ее за волосы и дернул их с такой силой, что она откинулась назад и от испуга вскрикнула. Он по-прежнему ей улыбался, обдавая ее запахом виски, но его сверкающие злобой глаза выдавали, что он замыслил что-то недоброе и жестокое.
— Думаешь, ты очень умная, паршивка? Залезла в мой проклятый карман, рассчитывая, что я так напился, что этого не замечу? Ну, клянусь Богом, я заплачу тебе, но никак не раньше, чем получу товар!
Он бросился на нее, и она увидела свой шанс, свой единственный шанс. Она с силой пнула его в пах. Он согнулся, вопя от боли, но ее инстинкты были притуплены алкоголем, усталостью и потрясением; она рванулась к двери, но опоздала ровно на одно мгновение. Кто-то схватил ее руку и заломил назад; она вскрикнула, почувствовав, как растягиваются сухожилия и удлиняются кости, и, оцепенев от боли, еще сильнее сжала деньги в кулаке. Она ощущала запах пота и слышала смех мужчины, который держал ее, и попыталась освободиться, отчего ее рука чуть не переломилась пополам.
Моряк, стоявший согнувшись от боли, повернулся к ней. Его глаза пылали гневом. Он размахнулся и ударил ее.
Удар пришелся ей по губам, и она ощутила соленый при, вкус крови во рту. Боль ударила ей в голову, и какое-то мгновение она ничего не видела и не слышала. Инстинктивно она начала вырываться из рук незнакомца, рискуя сломать себе руку, и в какой-то бешеный, отчаянный миг неистовства ей показалось, что один из ее ударов попал в цель, потому что державший ее мужчина вдруг ослабил хватку, и она выдернула руку из его пальцев.
Освободившись, Энджел зашаталась, почувствовав, как в ее беспомощно повисшую руку вонзаются острые иглы боли. Но деньги она не бросила. Пошатываясь, она направилась в ту сторону, где, как она предполагала, должен был находиться выход, но внезапно ее сильно ударили о стену, и железная рука схватила ее за горло.
Сквозь туман в ее глазах неясно вырисовывался звериный оскал нависшего над ней моряка и его сверкающий, яростный взгляд. Но даже когда он ее душил, даже когда он сдавливал ее горло и она задыхалась, она только все крепче сжимала деньги в своем кулаке. Он что-то говорил, но из-за шума в ушах она ничего не могла разобрать. Ее губы онемели и вспухли, кровь стучала в висках. Она ловила ртом воздух, но не могла его вдохнуть. Она царапала лицо моряка свободной рукой. Он только ухмылялся и еще крепче сжимал ей горло.
И вдруг раздался выстрел. Она услышала его ясно и четко, как взрыв среди доносящихся как будто издалека голосов, которые ее окружали. Моряк отпустил ее горло, воздух наполнил ее легкие, и у нее все поплыло перед глазами. Прозвучал еще один выстрел, и верзила-моряк зашатался. И неожиданно, что казалось совершенно невероятным, Энджел услышала, как ее назвали по имени.
Для надежности прислонившись спиной к стене, возле двери стоял Адам. Он медленно переводил свой револьвер с моряка на его приятелей и на любого, кто захотел бы сдвинуться с места. У него был жестокий стальной взгляд.
— Энджел! — снова позвал он ее. — Уходи отсюда!
Она, спотыкаясь, поплелась к нему.
В таверне воцарилась мертвая тишина, угрюмые, настороженные взгляды были устремлены на Адама, и она поспешила к двери, возле которой он стоял. Поравнявшись с ним, она не остановилась, она хотела поскорее выбраться отсюда и не видела ничего, кроме двери. Но внезапно он с силой схватил ее за запястье, скрутил его и дернул с такой силой, что она вскрикнула. Ее кулак разжался — и банкноты упали на пол.
С хриплым гневным криком она ринулась к разбросанным деньгам, но Адам оттащил ее и с силой вытолкнул за дверь, на улицу, держа ее за руку безжалостной железной хваткой, толкая ее вперед, а затем потащил ее волоком, когда она хотела сбежать. Возможно, он слышал то, что она, охваченная яростью и ужасом, не слышала: шаги бегущих людей, крики и звуки выстрелов. Она не обращала на них внимания. Она понимала только, что он здесь, хотя он не должен был здесь находиться, понимала, что она сейчас бежит, хотя она не должна убегать, понимала, что она проиграла.
Когда он затащил ее за угол какого-то здания и прижал к стене, она набросилась на него, царапая его лицо ногтями до крови.
— Подонок! — вопила она. — Вы не имели права! Это были мои деньги…
— Замолчи! — Его голос был как яростное шипение, прорвавшееся сквозь неровное дыхание, он с силой зажал ей рот ладонью, а потом притиснул ее голову к своему плечу. Она сопротивлялась, и тогда он всем телом навалился на нее, прижав ее к холодной стене бедрами и грудью.
Она не могла дышать. Ее шея продолжала болеть после того, как ее чуть не задушили, и боль волнами пульсировала в голове. Адам злобно впился пальцами в синяк, который оставил на ее лице кулак моряка. В холодном влажном воздухе из его рта вырывался пар, и его тело с силой вдавилось в нее, оставив на ее теле горячий жесткий отпечаток, его грудная клетка больно придавила ее грудь, острые кости бедер вонзились в ее нежные бедра. Внутри ее булькало и пузырилось густое черное варево страха, и эта ядовитая жижа проникала во все уголки ее разума. Это был ужас, вызванный не тем, что произошло в таверне, не тем, что опасность все еще шла за ними по пятам. Этот страх был порожден тем, что здесь был Адам, а он не должен был здесь находиться; тем, что он разыскал ее, а он не должен был ее найти, он не должен был…
Он слегка повернул голову и замер в позе напряженного внимания, вслушиваясь в тишину, все так же держа свой револьвер на взводе. В какой-то момент она увидела, как пышные облачка его дыхания исчезли, но она не слышала того, что было слышно ему; ее сердце билось слишком громко, и у нее шумело в ушах. Но затем звуки, которые он только что слышал, похоже, смолкли; напряжение стало медленно его отпускать, и он отстранился от нее. Он убрал револьвер в кобуру, а затем снял руку с ее рта.
Без груза тела Адама, который поддерживал ее, Энджел бессильно обмякла и стояла, опираясь спиной на стену, ловя ртом воздух и давясь от внезапного судорожного кашля.
— Как вы нашли меня? — спросила она. Ее голос был хриплым, она задыхалась от гнева. — Вы не должны были здесь находиться, вы…
— Я слишком хорошо знаю тебя, Энджел, — произнес он тихо. — Найти тебя было нетрудно.
— Мы договорились, что вы будете в больнице, вы обещали, что вы будете…
— Энджел…
Она увидела это в его глазах и не позволила ему произнести это вслух.
— Лжец! Я вам доверяла, а вы…
— Энджел, послушай меня…
— Нет! — Бешеными, острыми, как нож, лапами истерика пробила себе дорогу на поверхность. — Нет, я не хочу вас слушать, все, что вы говорите, это ложь! Я возвращаюсь в больницу, к папе, я ему нужна!
Она начала протискиваться мимо него, но он схватил ее за плечи.
— Энджел, его больше нет.
Это было произнесено спокойно и веско, тоном, не оставляющим сомнений, на фоне пустой и ненужной торжественности дождевых капель, падающих с крыш в темноту Эти слова были произнесены так тихо, что она их не услышала, она просто отказывалась их слышать.
— Я бы никогда не оставила его одного. Почему вы так поступили? А если он проснется, а меня нет? Он не должен оставаться там один!
— Энджел…
— Не трогайте меня! — Ее голос был визгливым и истеричным, она старалась вырваться от него. — Не смейте говорить мне, что делать. Вы не можете запретить мне находиться рядом с ним! Вы бросили его там! Вы оставили его умирать…
— Энджел, перестань же, ради Бога!
— Не перестану, не перестану! Вы гнусный лжец, и я не стану вас слушать. Я…
Он закрыл ей рот поцелуем. Он крепко держал ее в своих объятиях, а ее тело рядом с ним было жестким и неподатливым, она сопротивлялась. Ночь была наэлектризована от бешеных страстей и от неприкрытого отчаяния. Он видел ужас в ее глазах, и все, что он мог сделать, — это привлечь ее к себе, побороть ее сопротивление, обнять ее покрепче и защитить — и поэтому он поцеловал ее.
Сначала она пыталась оттолкнуть его, но затем прижалась к нему всем телом. Под натиском его губ ее губы раскрылись, и она издала какой-то звук: то ли рыдание, то ли приглушенный крик; его затягивало в нее, и отчаянно, безнадежно он упивался ее поцелуем. Их объятие было порождено не страстью, а другой, более глубокой и примитивной потребностью. Их руки сцепились, их тела прижимались друг к другу, побуждаемые безумием, жаждой, необходимостью, грубой и необузданной… жаждой жить, надеяться, обрести уверенность и определенность, — необходимостью бросить якорь в гавани, охваченной штормом, потребностью увидеть в темноте заветный маяк. Он прижимал ее к себе, и она впилась тонкими пальцами в его шею, а его пальцы вдавились в ее бедра. Безумие, жажда, оглушающая пустота в его голове. Он ощущал соленый привкус крови на ее губах и понимал, что так не должно быть. Он хотел остановиться, он должен был остановиться…
Но когда он отнял свои губы от ее губ, она схватила его лицо и опять стала искать его рот своими губами. Его губы на ее губах не могли ничего говорить. Его тело, прижатое к ее телу, было горячим, и сильным, и полным жизни. Когда он обнимал ее, ода уже не была больше одинока. Когда он ее целовал, она не боялась.
Все бесполезно.
Он взял ее лицо в свои ладони и убрал свои губы с ее рта.
— Не бросай меня, — в отчаянии взмолилась она.
— Я не брошу тебя. Я здесь.
Она начала дрожать. Она ничего не могла поделать с этой дрожью. Ее ноги больше не держали ее, и она опустила голову на плечо Адама.
— Я оставила его, — шептала она. — Я оставила его там одного умирать.
Он снова обнял ее, нежно, надежно. Он коснулся ее волос своими губами. Он ничего не говорил, просто здесь, в темноте, долго-долго держал ее в своих объятиях.
* * *
К тому времени, когда Адам привез ее в отель, наступил рассвет. В холле никого не было, и из экипажа до лифта он нес ее на руках. Она не протестовала. Казалось, она даже не заметила, что он принес ее в свою комнату. Он запер дверь на задвижку, положил ее на кровать, и она молча свернулась калачиком. Адам сидел рядом и гладил ее волосы, пока у нее не закрылись глаза. Энджел так и не проронила ни слова.Он накрыл ее одеялом, а потом сел в кресло возле двери, охраняя ее сон.
Глава 12
Кейси почти убедился в том, о чем уже давно подозревал: он единственный в их компании имеет хоть какие-то мозги. При падении с поезда Дженкс сломал ногу, и она распухла. Он до сих пор плохо ходил и постоянно ныл по этому поводу. Из-за глубокой раны на голове он провел в горячке два дня, и Кейси предположил, что эта рана заклинила его мозги окончательно. Он был как подлый пес, единственным достоинством которого была его подлость, а теперь, когда у него выхлестали всю его душонку, он вообще ни на что не годился.
Кейси давно бы уже бросил своего подельника, предоставив ему возможность заботиться о себе самому, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что сам он при падении с поезда сломал руку, и Дженкс был нужен Кейси, чтобы быть его руками. Кейси мог держать револьвер в левой руке, но сколько-нибудь метко стрелять левой он не мог, а ввяжись он в кулачный бой, так совсем бы пропал. Возможно, с девчонкой он бы и справился — может быть, — но теперь, когда рядом с ней находились двое мужчин-защитников, перевес сил был на ее стороне.
Он не мог ждать, когда рука заживет, хотя у него было искушение именно так и поступить. Его источник обогащения находился в Сан-Франциско, хоть это-то ему удалось выяснить из расписания поездов. Сколько они там пробудут — если они все еще там — и сколько времени пройдет, прежде чем они продадут крест — если они уже его не продали, — об этом можно было только догадываться.
Каждый упущенный день снижал его шансы вернуть то, что принадлежало ему по закону.
— Это проклятие, — ныл Дженкс и рассеянно тер шишку на лбу. Кровоподтека уже не было, и корка отпала пару дней назад, но шишка была размером с куриное яйцо и не рассасывалась. Она выглядела как рог, прорастающий прямо над левым глазом. — Обворовывать церкви нехорошо.
Ты знаешь, что случается с тем, кто украдет что-нибудь из церкви, Кейс? Только посмотри, что произошло с нами.
— Заткнись ты со своими вонючими проклятиями! Такого просто не бывает, и если бы у тебя была хоть половина мозгов, которые Бог дает любому болвану, ты бы знал об этом. — После того как они упали с поезда, проклятие стало для Дженкса постоянной темой для разговора, и это начинало действовать Кейси на нервы — возможно, оттого, что он сам уже начинал думать, не было ли в этом какой-то доли правды.
— Помнишь, что говорил тот священник? — продолжал настаивать Дженкс. — Он говорил, что это святыня…
— Эти проклятые святоши думают, что все, к чему они прикасаются, священно, — пробормотал Кейси, меряя шагами узкую комнату и выглядывая из покрытого тонким слоем копоти окна. Сан-Франциско был холодным, грязным, ужасно уродливым городишком, и Кейси не мог дождаться, когда они уберутся отсюда. Куда ни глянь — кругом китайцы. Каждый божий день идет дождь. Воняет тухлой рыбой.
Комната, которую они снимали, находилась над чем-то вроде рыбного магазина; она кишмя кишела клопами, а запах был таким, что ему казалось, что в конюшне, где он раньше ночевал, и то пахло лучше.
— Он говорил, что этот крест чудотворный, — волнуясь, продолжал Дженкс. Он сидел на краю служившей постелью маленькой раскладушки и кривым ножом стриг себе ногти. Он занимался этим уже два часа; удивительно, как у него вообще остались какие-то ногти на пальцах. — Священник говорил, что тот, кто украдет этот крест, навлечет на себя Божью кару и с ним произойдет большое несчастье. Он говорил, что крест сам себя защитит.
— Единственное большое несчастье, которое я вижу, это ты, болтающий всякую чушь, как проклятый идиот! — Это не совсем соответствовало действительности, и, может быть, именно это больше всего и беспокоило Кейси.
Когда-то, после скитаний по Невадской пустыне, они вышли к горам, где их нашли индейцы и забрали в свою деревню. За их доброту Кейси и Дженкс отплатили им похищением их святыни. Провернуть это дело оказалось проще простого. Кто бы мог подумать, что в глинобитной хижине, где ютилась церковь, затерянной глубоко в горах, может храниться такая ценная вещь, как этот крест? Кто мог представить, что эти индейцы оставят его вот так, без охраны, в одном лишь стеклянном футляре, так что любой мог просто зайти и взять его? Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой! Да, им здорово повезло.
Едва они выбрались из горного края, как один из их партнеров пошел против своих, подельников. Кончилось тем, что им пришлось прикончить его — и ради чего? Они пока еще так и не вернули себе крест. Они выследили ту девчонку на полдороге в Колорадо — и что из этого вышло? У Кейси сломана рука, а Дженкс стал почти слабоумным, и они оставались все такой же голытьбой, как и раньше. За то время, которое они потеряли, занимаясь проклятым крестом, они бы обворовали полдюжины мест, провернули бы пару дел с банками — и сейчас бы спокойно тратили свои денежки южнее границы, попивая текилу в обществе дорогих шлюх, а не торчали бы в этой ужасной дыре в ожидании вестей, которые могли так никогда и не получить. На первый взгляд казалось, что это будут легкие деньги, но теперь Кейси думал, что лучше бы он никогда не услышал об этой проклятой церквушке в Сьерре и лучше бы ему никогда в жизни не видеть этот крест. Выходило так, что крест приносил несчастий больше, чем стоил сам, особенно тому, кто привык брать то, что плохо лежит.
А что, если они проморгали девчонку? Что, если она уже распорядилась крестом и спешно покинула город в неизвестном направлении на деньги, которые должны были принадлежать им? Сколько еще они будут гоняться за этим куском серебра и камнями?
Кейси давно бы уже бросил своего подельника, предоставив ему возможность заботиться о себе самому, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что сам он при падении с поезда сломал руку, и Дженкс был нужен Кейси, чтобы быть его руками. Кейси мог держать револьвер в левой руке, но сколько-нибудь метко стрелять левой он не мог, а ввяжись он в кулачный бой, так совсем бы пропал. Возможно, с девчонкой он бы и справился — может быть, — но теперь, когда рядом с ней находились двое мужчин-защитников, перевес сил был на ее стороне.
Он не мог ждать, когда рука заживет, хотя у него было искушение именно так и поступить. Его источник обогащения находился в Сан-Франциско, хоть это-то ему удалось выяснить из расписания поездов. Сколько они там пробудут — если они все еще там — и сколько времени пройдет, прежде чем они продадут крест — если они уже его не продали, — об этом можно было только догадываться.
Каждый упущенный день снижал его шансы вернуть то, что принадлежало ему по закону.
— Это проклятие, — ныл Дженкс и рассеянно тер шишку на лбу. Кровоподтека уже не было, и корка отпала пару дней назад, но шишка была размером с куриное яйцо и не рассасывалась. Она выглядела как рог, прорастающий прямо над левым глазом. — Обворовывать церкви нехорошо.
Ты знаешь, что случается с тем, кто украдет что-нибудь из церкви, Кейс? Только посмотри, что произошло с нами.
— Заткнись ты со своими вонючими проклятиями! Такого просто не бывает, и если бы у тебя была хоть половина мозгов, которые Бог дает любому болвану, ты бы знал об этом. — После того как они упали с поезда, проклятие стало для Дженкса постоянной темой для разговора, и это начинало действовать Кейси на нервы — возможно, оттого, что он сам уже начинал думать, не было ли в этом какой-то доли правды.
— Помнишь, что говорил тот священник? — продолжал настаивать Дженкс. — Он говорил, что это святыня…
— Эти проклятые святоши думают, что все, к чему они прикасаются, священно, — пробормотал Кейси, меряя шагами узкую комнату и выглядывая из покрытого тонким слоем копоти окна. Сан-Франциско был холодным, грязным, ужасно уродливым городишком, и Кейси не мог дождаться, когда они уберутся отсюда. Куда ни глянь — кругом китайцы. Каждый божий день идет дождь. Воняет тухлой рыбой.
Комната, которую они снимали, находилась над чем-то вроде рыбного магазина; она кишмя кишела клопами, а запах был таким, что ему казалось, что в конюшне, где он раньше ночевал, и то пахло лучше.
— Он говорил, что этот крест чудотворный, — волнуясь, продолжал Дженкс. Он сидел на краю служившей постелью маленькой раскладушки и кривым ножом стриг себе ногти. Он занимался этим уже два часа; удивительно, как у него вообще остались какие-то ногти на пальцах. — Священник говорил, что тот, кто украдет этот крест, навлечет на себя Божью кару и с ним произойдет большое несчастье. Он говорил, что крест сам себя защитит.
— Единственное большое несчастье, которое я вижу, это ты, болтающий всякую чушь, как проклятый идиот! — Это не совсем соответствовало действительности, и, может быть, именно это больше всего и беспокоило Кейси.
Когда-то, после скитаний по Невадской пустыне, они вышли к горам, где их нашли индейцы и забрали в свою деревню. За их доброту Кейси и Дженкс отплатили им похищением их святыни. Провернуть это дело оказалось проще простого. Кто бы мог подумать, что в глинобитной хижине, где ютилась церковь, затерянной глубоко в горах, может храниться такая ценная вещь, как этот крест? Кто мог представить, что эти индейцы оставят его вот так, без охраны, в одном лишь стеклянном футляре, так что любой мог просто зайти и взять его? Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой! Да, им здорово повезло.
Едва они выбрались из горного края, как один из их партнеров пошел против своих, подельников. Кончилось тем, что им пришлось прикончить его — и ради чего? Они пока еще так и не вернули себе крест. Они выследили ту девчонку на полдороге в Колорадо — и что из этого вышло? У Кейси сломана рука, а Дженкс стал почти слабоумным, и они оставались все такой же голытьбой, как и раньше. За то время, которое они потеряли, занимаясь проклятым крестом, они бы обворовали полдюжины мест, провернули бы пару дел с банками — и сейчас бы спокойно тратили свои денежки южнее границы, попивая текилу в обществе дорогих шлюх, а не торчали бы в этой ужасной дыре в ожидании вестей, которые могли так никогда и не получить. На первый взгляд казалось, что это будут легкие деньги, но теперь Кейси думал, что лучше бы он никогда не услышал об этой проклятой церквушке в Сьерре и лучше бы ему никогда в жизни не видеть этот крест. Выходило так, что крест приносил несчастий больше, чем стоил сам, особенно тому, кто привык брать то, что плохо лежит.
А что, если они проморгали девчонку? Что, если она уже распорядилась крестом и спешно покинула город в неизвестном направлении на деньги, которые должны были принадлежать им? Сколько еще они будут гоняться за этим куском серебра и камнями?