— Моника, — неожиданно спросила она, — вы любите мать?
— Конечно, — удивленно ответила та. — Хотя она у меня вконец сбрендила — можно принимать только малыми дозами. Но конечно, я ее обожаю. К чему вы это спросили?
— У меня порой возникает чувство, что я бессердечная дочь. Мать умерла, но я так редко о ней вспоминаю. А когда вспоминаю, то с состраданием, какого при ее жизни никогда не испытывала. С болью. Как она, наверное, думала обо мне. Но мне ее не хватает только в одном смысле: я жалею, что она не дожила до того, чтобы увидеть, как я на нее похожа. В том единственном, что она ценила, — на первом месте у нас мужчины, женщины на втором.
— А как же иначе? — Моника воздела брови чуть ли не до самых волос.
— Мне приходит на ум, и идиотская утренняя история, вероятно, помогла мне это понять, что многих женщин сближает ненависть к мужчинам и страх перед ними. Знаю, этим открытием никого не удивишь. Я другое хочу сказать. Мне становится жутко, когда такие женщины пробуют меня завербовать, перетянуть на свою сторону. Речь не о феминистках. Их-то я понимаю, хотя отнюдь не симпатизирую. Я веду речь о сверхженщинах. О самодовольных потребительницах мужчин. У этих свои сложные, хоть и неписаные законы. Они твердо знают, что им положено по праву.
Удовольствия. Потачки. Привилегии. Глупые истерики по пустякам. Самообожествление. Такие женщины поражают меня своей бесчестностью, внушают ужас. По мужчинам, вероятно, бить легче, чем по ним. Мне так кажется. Может, феминисткам имеет смысл взглянуть на вопрос свежим взглядом.
Эдит замолчала. Она попыталась высказать глубоко прочувствованное, но вышло невразумительно. Тут с меня надо спрашивать, подумалось ей. А все потому, что из-за вечного моего смирения никто не обращает внимания на мои требования. А может, и того проще — у меня не получается их предъявить. И хватит о женской чести. Дэвид назвал бы эту честь лопнувшим пузырем. Никто и не замечает, когда ее нет.
— Боюсь, мне это не по зубам, — положила конец ее размышлениям Моника. — Мне бы казалось, вам-то уж нечего волноваться. Наш мистер Невилл не на шутку вами интересуется.
— Чепуха, — отмахнулась Эдит. — Если он один раз пригласил меня на прогулку…
— Да, но других-то не приглашал, верно? Нет, честно, если вы правильно разыграете свою карту, вы его заполучите. А денег у него, как я понимаю, куры не клюют. Торговля, что же еще.
Последнее заявление сопровождалось затяжкой, исполненной безграничного презрения. Непонятно, как Моника выяснила, что у мистера Невилла денег куры не клюют; Эдит о его деньгах и не подозревала.
— Моника, — устало сказала Эдит, — я совсем не это имела в виду. Деньги — то, что вы зарабатываете сами, когда становитесь взрослыми. Я не гоняюсь ни за мистером Невилл ом, ни за его деньгами. Мне отвратительны женщины, добывающие богатства таким путем.
— Не вижу в этом ничего плохого, — возразила Моника, впрочем, без особого пыла и, помолчав, добавила: — Мужчины тоже так поступают.
Настроение у них упало, они понурились, смутно чувствуя, что продолжение разговора не принесет желанного взаимопонимания, и мрачно задумались каждая о своей ссылке. Затем Моника подозвала официантку и заказала еще по порции торта. Почему бы и нет? — подумала Эдит. По крайней мере, не нужно будет возвращаться в отель. Да у меня и голод пропал.
Они ели молча, испытывая чувство незащищенности и вины, ощущая себя некрасивыми — как все женщины, которые едят в одиночестве и без всякого удовольствия. Нёбо Эдит обожгло приторным вкусом, она сразу насытилась и пододвинула тарелку к Монике, которая скормила остатки торта Кики.
— Странно, что песик не разжирел, как каплун, — заметила Эдит. — Вы столько в него впихиваете.
— Да он почти все выблевывает, — рассеянно ответила Моника с интонацией человека, который вот-вот нащупает связь между следствием и причиной.
Из-под своих густых лохм Кики взирал на хозяйку с бесконечным доверием. Кто я такая, чтобы встревать между ними, подумала Эдит.
— Во всяком случае, он красив, — сказала Моника, зажигая одну из своих неимоверно длинных сигарет. — Невилл то есть. Вы тоже неплохо смотритесь,
Эдит, когда за собой следите. Вы уж меня простите, но одеваетесь вы ужасно. Или не прощайте — это ваше дело. Нет, мистера Невилла можно рассматривать как ценный улов.
— Я не заметила, — честно призналась Эдит. Моника пристально на нее посмотрела:
— Детка, когда Невилл появился в отеле, у него на лбу было написано, чего он стоит.
— Моника, уж не хотите ли вы сказать, что влюбились в мистера Невилла? — спросила пораженная Эдит.
— О любви, по-моему, речи не было, — возразила Моника, помолчав.
— Тогда что…
— А, не важно… Нет, Эдит, я заплачу. Нет уж, позвольте мне. Все равно рассчитаюсь я.
Эдит потерла запотевшее стекло, увидела клубы серого тумана и почувствовала, что он начинает ее затягивать. В таких обстоятельствах и проявляется характер, подумала она. Но этот ее характер, которому она никогда не придавала большого значения, совсем недавно, может быть после размышлений минувшей ночи, начал хиреть на глазах, и единственным лекарством от недуга, как она знала, была работа. Раз помогало раньше, попеняла она себе, поможет и сейчас. К тому же я запаздываю с книгой. «Под гостящей луной» обещана Гарольду к Рождеству, а я вот уже три дня ни строчки не написала. Неудивительно, что я в подавленном настроении. Необходимо засесть за работу.
— Я, пожалуй, вернусь в отель, — сказала она Монике. — Нужно написать несколько писем. А вы чем займетесь?
— В такой день единственное занятие — сходить в парикмахерскую, привести себя в порядок. По полной программе. Проводите меня. Вы ведь не спешите?
Нет, она не спешила. И когда Моника взяла ее под руку, прикосновение тронуло ее и согрело. Они молча и медленно пошли вслед за песиком, который суматошно трусил по опавшей листве, под сырыми деревьями, преисполненные друг к дружке требовательного, но искреннего расположения — его как раз хватало на то, чтобы поддержать их перед лицом более горестных воспоминаний, непрошеных и несмягченных.
Женщины делятся грустью, подумала Эдит. А радостью предпочитают похваляться. Торжество, победа над неблагоприятными обстоятельствами требуют благодарных зрителей. И атмосфера нервозной суеты, подчас усугубляемая болтовней на сексуальные темы, — все это лишь для того, чтобы покрасоваться перед приятельницами. Никаким единением тут и не пахнет.
В мертвый час, между двумя и тремя, когда благоразумные люди устраиваются отдохнуть задрав ноги или вздремнуть, Эдит и Моника шли берегом озера под уснувшими деревьями. День, казалось, тянется бесконечно, но ни та ни другая не желали наступления вечера. Каждая на свой лад считала, что этот долгий день один только и защищает их от дней худших, ибо опасности, которыми для обеих было чревато будущее, до сих пор служили им лишь поводом поиронизировать, посмеяться, а то и позабавиться. Но те, кто вдохновил эту иронию или эту забаву, сейчас начинали обретать независимое и внушающее беспокойство существование, обнаруживать способность к своеволию и своенравию, каковые таили некую глубоко скрытую неясную угрозу самому их запредельному бытию. Мы обе приехали сюда для того, чтобы вызволить других из неприятного положения, подумала Эдит; никто не принимал в расчет наших надежд и желаний. Однако о надеждах и желаниях следует заявлять, и заявлять в полный голос, если мы хотим поставить других перед необходимостью их замечать, не говоря уж об обязанности их воплощать в жизнь. И все же как странно, что некоторых женщин все время приходится ублажать и улещивать… Похоже, мне никогда не усвоить заповеди правильного поведения, подумала она, те заповеди, что девочки, как принято считать, впитывают с материнским молоком. Всему, чему я научилась, я научилась от отца. Подумай еще раз, Эдит. Ты неверно решила уравнение. В таких обстоятельствах и проявляется характер. Печальные наставления утраченной веры.
Они со вздохом повернулись и пошли тем же путем назад, в сторону городка и парикмахерской. На улицах было уныло и пусто, в эту дурную погоду большинство жителей благоразумно отсиживались в четырех стенах. Обогнув угол, они миновали книжную лавку. Эдит украдкой отстала, чтобы бросить взгляд на витрину, где скромно красовалось «Le Soleil de Minuit»47 в бумажной обложке. Моя лучшая книга, подумала она. Но при мысли, что мне до конца дней предстоит снова и снова переписывать один и тот же сюжет, у меня стынет кровь.
— Эдит, — прошипела Моника, — не спешите. Эдит в удивлении подняла голову и увидела, как в конце квартала миссис Пьюси и Дженнифер под ручку покидают магазин перчаток. Через минуту следом вышел приказчик с тремя фирменными пакетами, роскошью рисунка и красотой не уступавшими своему содержимому. Приказчику показали па автомобиль, который, как Эдит и Моника заметили только теперь, плавно катил с другого конца улицы им навстречу. Он остановился, водитель вылез, пересек улицу, переговорил с миссис Пьюси, забрал пакеты и вернулся в машину. Миссис Пьюси, которой, судя по всему, покупки вернули и здоровье, и душевное равновесие, улыбалась и бодро кивала, хотя с такого расстояния Моника и Эдит не могли слышать, о чем она говорит. Повинуясь слепому инстинкту, они отступили в подъезд книжной лавки, надеясь, что их не успели заметить. Но вскоре поняли, что внимание миссис и мисс Пьюси было целиком поглощено одним из тех напряженных и увлекательных разговоров, до каких посторонние решительно не допускались. К этому открытию они пришли одновременно и обменялись взглядом, в котором облегчение и покорность судьбе были смешаны в равной пропорции.
— Значит, так, — сказала Моника. — Либо придется нам их нагнать, либо пройти мимо, либо тащиться за ними, чтобы потом свернуть.
— Вы собирались в парикмахерскую, — напомнила Эдит.
— Но это же и вам по пути? Если вы идете в отель, парикмахерской не миновать.
— В отель меня как-то не тянет, — сказала Эдит. Отель или то, что он собой представлял, отпугивал ее.
— В таком случае, — решила Моника, — давайте вернемся и пропустим еще по чашечке кофе.
И они пошли назад по серой булыжной улочке. К этому времени их дружеское взаиморасположение сменилось чем-то вроде отчужденности; каждая про себя жалела о впустую потраченном дне. Нужно было остаться в номере, думала Эдит; нужно было поработать над книгой. Когда я пишу, то хотя бы зарабатываю на жизнь. Эти бесконечные хождения бессмысленны. И бестолковы. Впрочем, это ведь всего один день, у меня нет никаких серьезных обязательств, я никого не подвожу. Нет, в самом деле, на свой лад это даже приятно, подумала она, с тяжелым сердцем вступая под своды «Хаффенеггера», где витали ароматы кофе с сахаром и воздух гудел от разговоров лощеных бесстрастных благонравных матрон, составлявших постоянную клиентуру кафе в этот час дня.
— От всего этого так и рвешься домой, правда? — спросила Моника, которую вконец подкосило, что вниманием официанток теперь полностью завладели эти строгие, пышущие здоровьем дамы, которые явно заняли ее место. Ее лицо выражало обиду по этому поводу, пока она усаживалась и устраивала Кики на свободный стул, чтобы никому не взбрело в голову к ним подсесть.
Они сидели — чужестранный островок в море местной жизни; с окончанием летнего сезона они стали неуместным анахронизмом, пережившим эпоху радушных приемов, решительно никому не нужным. Пальма первенства отошла к другим. Городок готовился залечь в долгую спячку. Зимой сюда не приезжали: здесь было слишком уныло, слишком далеко до снегов, слишком мало красот, чтобы привлечь отдыхающих. У Эдит и Моники было чувство, будто местные жители со вздохом облегчения от них отвернулись, тем самым напомнив: они залетные птицы, в сущности, их здесь и нет. Когда Монике наконец удалось заказать кофе, они просидели в мрачном молчании еще десять минут, прежде чем забегавшаяся официантка вспомнила о заказе.
— Домой, — в конце концов молвила Эдит, — Да.
Но ей казалось, что ее домик отступил куда-то в другую жизнь, в другое измерение. Ей казалось, что она может туда никогда не вернуться. С того времени, как она в последний раз его видела, одно время года уступило место другому; она уже не та, что ранним утром садилась в постели, подставляла спину теплому солнцу и радовалась свету дня, мечтая поскорей приступить к работе. И это солнце, и этот свет поблекли, а с ними поблекла она сама. Она стала такой же серой, как здешняя осень. Она склонилась над чашечкой, внушая себе, что от пара над кофе, а не от чего-то другого у нее защипало глаза. С этим нужно кончать, подумала она.
— Господи, — простонала Моника. — Ну, я вам доложу. Этого нам только и не хватало.
Эдит взглянула и, проследив за ее взглядом, увидела у дверей миссис Пьюси под руку с мистером Невил-лом. Миссис Пьюси смеялась, а Дженнифер тем временем вела переговоры об их любимом столике. Пожилой господин, занимавший его, как раз собирался закурить сигарету, но передумал, забрал с соседнего стула портфель и хозяйственную сумку и пошел расплатиться к кассе, одновременно пытаясь нахлобучить шляпу и натянуть пальто. Уходя, он приподнял шляпу и поклонился Дженнифер, которая наградила его лучезарной улыбкой. В этот миг, отметила Эдит, у нее было точно такое же выражение, как у миссис Пьюси.
Моника и Эдит сжались и затаились, ожидая неизбежного вызова. Минуты шли, однако с вызовом медлили. И они стали наблюдать за дамами Пьюси и мистером Невиллом. Не смолкал переливчатый смех, по крайней мере исходивший от миссис Пьюси; Дженнифер о чем-то рассказывала, а мистер Невилл, заинтересованно подавшись вперед, был само внимание. От Эдит не ускользнуло, что он помалкивал. О беседе заботилась миссис Пьюси.
— Полагаю, — сказала Моника, — сейчас самое время удрать.
Вид у нее был задумчивый. Эдит вздохнула и попросила принести счет. Они подождали в молчании, осторожно поднялись и пошли к выходу.
— Не может быть, — удивилась миссис Пьюси, когда они бочком пробирались мимо ее столика. — Наши девочки! — Они остановились с неловкими улыбками, Дженнифер и мистер Невилл улыбнулись в ответ.
— Где же вы обе весь день пропадаете? — спросила миссис Пьюси.
— Отдыхаем, — не совсем уверенно ответила Эдит. — Вам стало лучше, миссис Пьюси?
Она заметила, что внешность миссис Пьюси, столь безупречная на расстоянии, при близком рассмотрении обнаруживала перемены не в лучшую сторону. Скулы казались розовее, веки синее, а губы дрожали чуть сильнее обычного. Однако воля была на месте, неукротимая воля, отказ сложить оружие, уступить, отступить, отстать, выйти из игры. Замечательная миссис Пьюси, подумала Эдит. Укрывшаяся за своим блистательным reclame48. Она всех нас переживет. И тем не менее повторила:
— Вам лучше?
— Да, дорогая моя, спасибо. Благодаря двум этим милым людям я почти полностью оправилась. Но стоит мне только подумать…
— Мне пора, — заявила Моника. — Назначено у парикмахера. Идете, Эдит?
Эдит разыграла пантомиму — спешка, сожаление, прощание — перед обращенными к ним лицами миссис Пьюси, Дженнифер и мистера Невилла и вышла следом за Моникой.
Она почти не помнила, как вернулась в отель, хотя ее снова охватила дрожь из-за подкравшегося с озера тумана. У себя в номере она пустила в ванну горячую воду и не закрывала до тех пор, пока в ванной стало не продохнуть от пара. С яростью расчесала волосы и оставила свисать на спину. Изучила в зеркале раскрасневшееся лицо, подошла к гардеробу и сняла с вешалки новое платье из синего шелка, которое ее заставила купить Моника и которого она еще ни разу не надевала. Потом удалилась в ванную с флакончиком духов и вылила в воду все до последней капли. Сумасбродство, жара, злость совершенно ее преобразили. Совсем новое существо уселось за письменный столик и открыло ручку.
«Дэвид, милый», — написала она.
Но предусмотрительность подсказала ей не приступать к письму до обеда, поскольку, начав писать, она сама не знала, когда кончит.
Она расхаживала по номеру, не желая расставаться с молчанием в обмен на шутливую вечернюю болтовню. Но в конце концов вздохнула, взяла сумочку и перчатки и сошла вниз.
Миссис Пьюси (черный шифон) сидела в гостиной, как всегда в компании Дженнифер, которая выглядела свежей и отдохнувшей. Пианист, разложив ноты, вопросительно посмотрел на миссис Пьюси, но та умоляюще воздела руку и покачала головой, как бы давая понять, что в этот вечер не сможет почтить его своим вниманием. Тот, обескураженный, приступил к обычным своим попурри, но играл без подъема. Мадам де Боннёй вошла, переваливаясь, постояла и подошла к миссис Пьюси.
— Alors, — осведомилась она хриплым и, как у всех глухих, громким голосом, — са va mieux, la sante?49
Миссис Пьюси изобразила усталую улыбку и махнула безукоризненно белым платочком, однако ничего не сказала. Расстроившись, но всего на секунду, потому что привыкла к пренебрежению, мадам де Боннёй пожала плечами и отвернулась.
— Toujours pomponnee50, — пробормотала она, как ей казалось, себе под нос, однако на самом деле оповестив всех собравшихся. Мистер Невилл сидел в дальнем углу, скрестив свои изящные лодыжки и загородившись газетой. Эдит гордо подняла голову и двинулась в его направлении.
— Господи, Эдит! — воскликнула миссис Пьюси с несвойственным ей оживлением. — Что вы сделали со своей прической? Присоединяйтесь-ка к нам, дорогая моя. Дайте я вас как следует разгляжу.
Эдит послушно заняла свое привычное место. Миссис Пьюси задумалась, прижав к подбородку палец.
— Что ж, необычно, конечно, — изрекла она наконец, — но, боюсь, по-старому мне нравилось больше. А как тебе, милая?
Дженнифер отвлеклась от своих ногтей и неопределенно улыбнулась.
— Очень мило, — сказала она. — Совсем неплохо.
— О, но мне, боюсь, по-старому нравилось больше, — повторила миссис Пьюси и, склонив голову набок, продолжала размышлять над этим, пока не позвали к столу.
11
Эдит немного зябла на холодном воздухе. Осторожно ступая, она оперлась на поданную ей мистером Невиллом руку. На пристани не было ни души; малообещающие перспективы не могли соблазнить на дневную прогулку по озеру даже тех немногочисленных отдыхающих, кто еще не уехал. Между тем то была последняя прогулка сезона, что мистер Невилл и привел в качестве самого веского довода. Он, видимо, коллекционировал подобные неординарные случаи, которые ценил исключительно за новизну и заложенную в них иронию. Он снова был слишком хорошо одет для такой экскурсии. Две американские туристки в брюках и полиэтиленовых макинтошах пялились из-за окон смахивающей на веранду каюты на его костюм из зеленоватого твида и войлочную охотничью шляпу. На палубе никого не было. Эдит казалось, что нет никого и на всем пароходике — тот в полном безмолвии отвалил от берега и заскользил в серый туман, который обволакивал озеро, насколько хватало взгляда.
Мистер Невилл изящно стоял, положив руки на поручень. Эдит дрожала в такт с ровным биением двигателей; повернувшись спиной к этому унылому виду, она заставляла себя смотреть только на палубу и на то, что было на ней, однако чувство оторванности, причем не только от суши, но от любого знакомого ориентира, выбивало ее из колеи. По чистой слабости она отрезала себе все пути к отступлению, понимала это и испытывала тревожное чувство. Нужно было остаться и весь день работать, подумала она, но даже мысль об этом вызывала у нее дурноту. Безусловно, в таких вот городках занять себя почти нечем, и начинаешь бояться собственной скуки. Неправда, что дьявол найдет работу для праздных рук; как раз этого он и не делает. Дьяволу положено держать наготове набор заманчивых развлечений, соблазнов, толкающих на предосудительные поступки. А вместо этого он всего и предлагает что немудреный выбор между работой до изнеможения и тупым бездельем. Это и выбором-то не назовешь. Дьявол и тот отлынивает от своих обязанностей.
— Что такое? — спросил мистер Невилл, беря ее за руку.
— Так, ничего, — ответила Эдит. — Просто задумалась над тем, как трудно встретиться с пороком в наши дни. Человеку внушают, будто у него большой выбор, а на самом деле, похоже, никакого выбора не существует.
— Погуляем по палубе, — предложил мистер Невилл. — Вы вся дрожите. Ваш кардиган почти не греет. Тот, кто сказал, что вы похожи на Вирджинию Вулф, оказал вам дурную услугу, хотя, вероятно, вы посчитали это комплиментом. Что до пороков, то их полным-полно, нужно только знать, где искать.
— Мне, видимо, их не найти, — заметила Эдит.
— Это потому, что вы не вложили в поиски всю душу. Но, если не забыли, мы собираемся все это изменить.
— Честное слово, не представляю как. Если все сводится к тому, чтобы я пожертвовала кардиганом, то сразу скажу: дома у меня еще один. Я, конечно, им тоже могу пожертвовать. Но на полное изменение у меня, пожалуй, духу не хватит. Я просто-напросто лишена очарования. Не знаю почему.
— Не знаете, — согласился он. — Это видно.
Он продел поплотнее ее руку под сгиб своего локтя и повел дальше.
— Еще один круг, — приказал он. — Смотрите, вы уже не так бледны. Свежий воздух идет вам на пользу. Женщинам с белой кожей следует как можно чаще бывать на воздухе. Им нельзя позволить себе сидеть в четырех стенах — у них совсем стираются лица. Соберитесь с духом, Эдит. Как только согреетесь, напряжение схлынет и вы сразу почувствуете себя веселее. Так-то лучше. И не надо сурово хмуриться — это все-таки увеселительная прогулка.
Эдит смотрела на бескрайнюю серую гладь. Пароходик не спешил. Теперь, когда она привыкла к легкому перестуку двигателей, ей стали слышны другие звуки: тихие всплески волн внизу за бортом, шелест крыльев похожей на чайку птицы, пролетевшей совсем низко, шорох тонкой юбки, которая билась о ноги. Не от ветра — ветра не было, было одно лишь равномерное стремление вперед, хотя пароходик, казалось, стоит на месте. Где-то за туманной завесой скрывалось бледное солнце, его лучи серебрили поверхность вод далеко-далеко по курсу. Им предстояло причалить в Уши, где их ждал ленч, и вернуться ближе к вечеру. Но эта прогулка представлялась Эдит слишком серьезным делом, чтобы думать о ней только как о развлекательной. Пустынное озеро, мерцающий свет, замедленное, словно во сне, продвижение вперед — все это приобретало в ее глазах некий иносказательный смысл. В живописи, знала она, корабли часто выступают символом души, порой души, отлетающей к неведомым берегам. Символом смерти. А если и не смерти, то все равно чего-то отнюдь не радостного. Корабли дураков, шхуны работорговцев, кораблекрушения, штормы; подобные образы даже в ученическом исполнении взывают к ужасу, который таится в глубинах самых отважных сердец, бередят душу и лишают покоя, ибо таково их предназначение. Эдит снова почувствовала себя в опасности, несчастной и бездомной. Она уже жалела, что уступила мистеру Невиллу, но после бестолкового дня, проведенного с Моникой, его предложение показалось ей заманчивым. Больше того, под безупречно пошитыми костюмами мистер Невилл скрывал немалую силу воли, и Эдит при всем желании не удалось отговорить его от принятого решения. Эта пошлая и нелепая экскурсия, в которой не было решительно ничего интересного, казалась ей чудовищной глупостью. Она-то надеялась, что они предпримут еще одну пешую прогулку — их неспешный ритуал был ей по душе, даже когда мистер Невилл лез к ней со своими дикими советами, за которые она начинала его ценить. Но нет, он завлек ее на этот жуткий пароходик, на это судно без людей и без кормчего — и невозможно было бежать; бесцельная эта экскурсия приобретала мифический оттенок, по мере того как сгущался туман, а живые люди на берегу продолжали заниматься своими живыми делами, ведать не ведая про этот призрачный корабль, который для Эдит как бы уже уплыл за пределы реального мира. Вот почему она крепко вцепилась в руку мистера Невилла. Хотя в нем самом было нечто непонятно мифическое, он тем не менее ухитрялся воплощать весьма ощутимую реальность.
Но постепенно и, возможно, благодаря предупредительному молчанию со стороны мистера Невилла состояние ее духа пришло в согласие с атмосферой окружавшего их печального спокойствия, и, когда из тумана проступила пристань в Уши, она смогла облегченно вздохнуть и выпустить из пальцев безупречно зеленоватый рукав мистера Невилла.
— Ну, вот, — заметил он, когда они оказались в прибрежном ресторанчике под открытым небом с расставленными по периметру горшками с геранями. — Не так уж было и плохо, а?
— Я и вправду рада, что вокруг полно официантов, бутылок и миллионеров, — призналась Эдит. — Мне, по крайней мере, все они кажутся миллионерами.
— Именно ими они, конечно, и хотели бы выглядеть в ваших глазах. И если деньги говорят, а считается, что говорят, то тут от них вполне достаточно шума.
Он усадил ее за столик под полосатым тентом, взял меню, которое расторопный официант не замедлил положить перед ним, и сказал:
— Я бы на вашем месте заказал утку. Эдит пропустила его слова мимо ушей.
— По-моему, на пароходике я совсем растерялась. У меня было чувство, будто нам не позволят вернуться.
— Конечно, — удивленно ответила та. — Хотя она у меня вконец сбрендила — можно принимать только малыми дозами. Но конечно, я ее обожаю. К чему вы это спросили?
— У меня порой возникает чувство, что я бессердечная дочь. Мать умерла, но я так редко о ней вспоминаю. А когда вспоминаю, то с состраданием, какого при ее жизни никогда не испытывала. С болью. Как она, наверное, думала обо мне. Но мне ее не хватает только в одном смысле: я жалею, что она не дожила до того, чтобы увидеть, как я на нее похожа. В том единственном, что она ценила, — на первом месте у нас мужчины, женщины на втором.
— А как же иначе? — Моника воздела брови чуть ли не до самых волос.
— Мне приходит на ум, и идиотская утренняя история, вероятно, помогла мне это понять, что многих женщин сближает ненависть к мужчинам и страх перед ними. Знаю, этим открытием никого не удивишь. Я другое хочу сказать. Мне становится жутко, когда такие женщины пробуют меня завербовать, перетянуть на свою сторону. Речь не о феминистках. Их-то я понимаю, хотя отнюдь не симпатизирую. Я веду речь о сверхженщинах. О самодовольных потребительницах мужчин. У этих свои сложные, хоть и неписаные законы. Они твердо знают, что им положено по праву.
Удовольствия. Потачки. Привилегии. Глупые истерики по пустякам. Самообожествление. Такие женщины поражают меня своей бесчестностью, внушают ужас. По мужчинам, вероятно, бить легче, чем по ним. Мне так кажется. Может, феминисткам имеет смысл взглянуть на вопрос свежим взглядом.
Эдит замолчала. Она попыталась высказать глубоко прочувствованное, но вышло невразумительно. Тут с меня надо спрашивать, подумалось ей. А все потому, что из-за вечного моего смирения никто не обращает внимания на мои требования. А может, и того проще — у меня не получается их предъявить. И хватит о женской чести. Дэвид назвал бы эту честь лопнувшим пузырем. Никто и не замечает, когда ее нет.
— Боюсь, мне это не по зубам, — положила конец ее размышлениям Моника. — Мне бы казалось, вам-то уж нечего волноваться. Наш мистер Невилл не на шутку вами интересуется.
— Чепуха, — отмахнулась Эдит. — Если он один раз пригласил меня на прогулку…
— Да, но других-то не приглашал, верно? Нет, честно, если вы правильно разыграете свою карту, вы его заполучите. А денег у него, как я понимаю, куры не клюют. Торговля, что же еще.
Последнее заявление сопровождалось затяжкой, исполненной безграничного презрения. Непонятно, как Моника выяснила, что у мистера Невилла денег куры не клюют; Эдит о его деньгах и не подозревала.
— Моника, — устало сказала Эдит, — я совсем не это имела в виду. Деньги — то, что вы зарабатываете сами, когда становитесь взрослыми. Я не гоняюсь ни за мистером Невилл ом, ни за его деньгами. Мне отвратительны женщины, добывающие богатства таким путем.
— Не вижу в этом ничего плохого, — возразила Моника, впрочем, без особого пыла и, помолчав, добавила: — Мужчины тоже так поступают.
Настроение у них упало, они понурились, смутно чувствуя, что продолжение разговора не принесет желанного взаимопонимания, и мрачно задумались каждая о своей ссылке. Затем Моника подозвала официантку и заказала еще по порции торта. Почему бы и нет? — подумала Эдит. По крайней мере, не нужно будет возвращаться в отель. Да у меня и голод пропал.
Они ели молча, испытывая чувство незащищенности и вины, ощущая себя некрасивыми — как все женщины, которые едят в одиночестве и без всякого удовольствия. Нёбо Эдит обожгло приторным вкусом, она сразу насытилась и пододвинула тарелку к Монике, которая скормила остатки торта Кики.
— Странно, что песик не разжирел, как каплун, — заметила Эдит. — Вы столько в него впихиваете.
— Да он почти все выблевывает, — рассеянно ответила Моника с интонацией человека, который вот-вот нащупает связь между следствием и причиной.
Из-под своих густых лохм Кики взирал на хозяйку с бесконечным доверием. Кто я такая, чтобы встревать между ними, подумала Эдит.
— Во всяком случае, он красив, — сказала Моника, зажигая одну из своих неимоверно длинных сигарет. — Невилл то есть. Вы тоже неплохо смотритесь,
Эдит, когда за собой следите. Вы уж меня простите, но одеваетесь вы ужасно. Или не прощайте — это ваше дело. Нет, мистера Невилла можно рассматривать как ценный улов.
— Я не заметила, — честно призналась Эдит. Моника пристально на нее посмотрела:
— Детка, когда Невилл появился в отеле, у него на лбу было написано, чего он стоит.
— Моника, уж не хотите ли вы сказать, что влюбились в мистера Невилла? — спросила пораженная Эдит.
— О любви, по-моему, речи не было, — возразила Моника, помолчав.
— Тогда что…
— А, не важно… Нет, Эдит, я заплачу. Нет уж, позвольте мне. Все равно рассчитаюсь я.
Эдит потерла запотевшее стекло, увидела клубы серого тумана и почувствовала, что он начинает ее затягивать. В таких обстоятельствах и проявляется характер, подумала она. Но этот ее характер, которому она никогда не придавала большого значения, совсем недавно, может быть после размышлений минувшей ночи, начал хиреть на глазах, и единственным лекарством от недуга, как она знала, была работа. Раз помогало раньше, попеняла она себе, поможет и сейчас. К тому же я запаздываю с книгой. «Под гостящей луной» обещана Гарольду к Рождеству, а я вот уже три дня ни строчки не написала. Неудивительно, что я в подавленном настроении. Необходимо засесть за работу.
— Я, пожалуй, вернусь в отель, — сказала она Монике. — Нужно написать несколько писем. А вы чем займетесь?
— В такой день единственное занятие — сходить в парикмахерскую, привести себя в порядок. По полной программе. Проводите меня. Вы ведь не спешите?
Нет, она не спешила. И когда Моника взяла ее под руку, прикосновение тронуло ее и согрело. Они молча и медленно пошли вслед за песиком, который суматошно трусил по опавшей листве, под сырыми деревьями, преисполненные друг к дружке требовательного, но искреннего расположения — его как раз хватало на то, чтобы поддержать их перед лицом более горестных воспоминаний, непрошеных и несмягченных.
Женщины делятся грустью, подумала Эдит. А радостью предпочитают похваляться. Торжество, победа над неблагоприятными обстоятельствами требуют благодарных зрителей. И атмосфера нервозной суеты, подчас усугубляемая болтовней на сексуальные темы, — все это лишь для того, чтобы покрасоваться перед приятельницами. Никаким единением тут и не пахнет.
В мертвый час, между двумя и тремя, когда благоразумные люди устраиваются отдохнуть задрав ноги или вздремнуть, Эдит и Моника шли берегом озера под уснувшими деревьями. День, казалось, тянется бесконечно, но ни та ни другая не желали наступления вечера. Каждая на свой лад считала, что этот долгий день один только и защищает их от дней худших, ибо опасности, которыми для обеих было чревато будущее, до сих пор служили им лишь поводом поиронизировать, посмеяться, а то и позабавиться. Но те, кто вдохновил эту иронию или эту забаву, сейчас начинали обретать независимое и внушающее беспокойство существование, обнаруживать способность к своеволию и своенравию, каковые таили некую глубоко скрытую неясную угрозу самому их запредельному бытию. Мы обе приехали сюда для того, чтобы вызволить других из неприятного положения, подумала Эдит; никто не принимал в расчет наших надежд и желаний. Однако о надеждах и желаниях следует заявлять, и заявлять в полный голос, если мы хотим поставить других перед необходимостью их замечать, не говоря уж об обязанности их воплощать в жизнь. И все же как странно, что некоторых женщин все время приходится ублажать и улещивать… Похоже, мне никогда не усвоить заповеди правильного поведения, подумала она, те заповеди, что девочки, как принято считать, впитывают с материнским молоком. Всему, чему я научилась, я научилась от отца. Подумай еще раз, Эдит. Ты неверно решила уравнение. В таких обстоятельствах и проявляется характер. Печальные наставления утраченной веры.
Они со вздохом повернулись и пошли тем же путем назад, в сторону городка и парикмахерской. На улицах было уныло и пусто, в эту дурную погоду большинство жителей благоразумно отсиживались в четырех стенах. Обогнув угол, они миновали книжную лавку. Эдит украдкой отстала, чтобы бросить взгляд на витрину, где скромно красовалось «Le Soleil de Minuit»47 в бумажной обложке. Моя лучшая книга, подумала она. Но при мысли, что мне до конца дней предстоит снова и снова переписывать один и тот же сюжет, у меня стынет кровь.
— Эдит, — прошипела Моника, — не спешите. Эдит в удивлении подняла голову и увидела, как в конце квартала миссис Пьюси и Дженнифер под ручку покидают магазин перчаток. Через минуту следом вышел приказчик с тремя фирменными пакетами, роскошью рисунка и красотой не уступавшими своему содержимому. Приказчику показали па автомобиль, который, как Эдит и Моника заметили только теперь, плавно катил с другого конца улицы им навстречу. Он остановился, водитель вылез, пересек улицу, переговорил с миссис Пьюси, забрал пакеты и вернулся в машину. Миссис Пьюси, которой, судя по всему, покупки вернули и здоровье, и душевное равновесие, улыбалась и бодро кивала, хотя с такого расстояния Моника и Эдит не могли слышать, о чем она говорит. Повинуясь слепому инстинкту, они отступили в подъезд книжной лавки, надеясь, что их не успели заметить. Но вскоре поняли, что внимание миссис и мисс Пьюси было целиком поглощено одним из тех напряженных и увлекательных разговоров, до каких посторонние решительно не допускались. К этому открытию они пришли одновременно и обменялись взглядом, в котором облегчение и покорность судьбе были смешаны в равной пропорции.
— Значит, так, — сказала Моника. — Либо придется нам их нагнать, либо пройти мимо, либо тащиться за ними, чтобы потом свернуть.
— Вы собирались в парикмахерскую, — напомнила Эдит.
— Но это же и вам по пути? Если вы идете в отель, парикмахерской не миновать.
— В отель меня как-то не тянет, — сказала Эдит. Отель или то, что он собой представлял, отпугивал ее.
— В таком случае, — решила Моника, — давайте вернемся и пропустим еще по чашечке кофе.
И они пошли назад по серой булыжной улочке. К этому времени их дружеское взаиморасположение сменилось чем-то вроде отчужденности; каждая про себя жалела о впустую потраченном дне. Нужно было остаться в номере, думала Эдит; нужно было поработать над книгой. Когда я пишу, то хотя бы зарабатываю на жизнь. Эти бесконечные хождения бессмысленны. И бестолковы. Впрочем, это ведь всего один день, у меня нет никаких серьезных обязательств, я никого не подвожу. Нет, в самом деле, на свой лад это даже приятно, подумала она, с тяжелым сердцем вступая под своды «Хаффенеггера», где витали ароматы кофе с сахаром и воздух гудел от разговоров лощеных бесстрастных благонравных матрон, составлявших постоянную клиентуру кафе в этот час дня.
— От всего этого так и рвешься домой, правда? — спросила Моника, которую вконец подкосило, что вниманием официанток теперь полностью завладели эти строгие, пышущие здоровьем дамы, которые явно заняли ее место. Ее лицо выражало обиду по этому поводу, пока она усаживалась и устраивала Кики на свободный стул, чтобы никому не взбрело в голову к ним подсесть.
Они сидели — чужестранный островок в море местной жизни; с окончанием летнего сезона они стали неуместным анахронизмом, пережившим эпоху радушных приемов, решительно никому не нужным. Пальма первенства отошла к другим. Городок готовился залечь в долгую спячку. Зимой сюда не приезжали: здесь было слишком уныло, слишком далеко до снегов, слишком мало красот, чтобы привлечь отдыхающих. У Эдит и Моники было чувство, будто местные жители со вздохом облегчения от них отвернулись, тем самым напомнив: они залетные птицы, в сущности, их здесь и нет. Когда Монике наконец удалось заказать кофе, они просидели в мрачном молчании еще десять минут, прежде чем забегавшаяся официантка вспомнила о заказе.
— Домой, — в конце концов молвила Эдит, — Да.
Но ей казалось, что ее домик отступил куда-то в другую жизнь, в другое измерение. Ей казалось, что она может туда никогда не вернуться. С того времени, как она в последний раз его видела, одно время года уступило место другому; она уже не та, что ранним утром садилась в постели, подставляла спину теплому солнцу и радовалась свету дня, мечтая поскорей приступить к работе. И это солнце, и этот свет поблекли, а с ними поблекла она сама. Она стала такой же серой, как здешняя осень. Она склонилась над чашечкой, внушая себе, что от пара над кофе, а не от чего-то другого у нее защипало глаза. С этим нужно кончать, подумала она.
— Господи, — простонала Моника. — Ну, я вам доложу. Этого нам только и не хватало.
Эдит взглянула и, проследив за ее взглядом, увидела у дверей миссис Пьюси под руку с мистером Невил-лом. Миссис Пьюси смеялась, а Дженнифер тем временем вела переговоры об их любимом столике. Пожилой господин, занимавший его, как раз собирался закурить сигарету, но передумал, забрал с соседнего стула портфель и хозяйственную сумку и пошел расплатиться к кассе, одновременно пытаясь нахлобучить шляпу и натянуть пальто. Уходя, он приподнял шляпу и поклонился Дженнифер, которая наградила его лучезарной улыбкой. В этот миг, отметила Эдит, у нее было точно такое же выражение, как у миссис Пьюси.
Моника и Эдит сжались и затаились, ожидая неизбежного вызова. Минуты шли, однако с вызовом медлили. И они стали наблюдать за дамами Пьюси и мистером Невиллом. Не смолкал переливчатый смех, по крайней мере исходивший от миссис Пьюси; Дженнифер о чем-то рассказывала, а мистер Невилл, заинтересованно подавшись вперед, был само внимание. От Эдит не ускользнуло, что он помалкивал. О беседе заботилась миссис Пьюси.
— Полагаю, — сказала Моника, — сейчас самое время удрать.
Вид у нее был задумчивый. Эдит вздохнула и попросила принести счет. Они подождали в молчании, осторожно поднялись и пошли к выходу.
— Не может быть, — удивилась миссис Пьюси, когда они бочком пробирались мимо ее столика. — Наши девочки! — Они остановились с неловкими улыбками, Дженнифер и мистер Невилл улыбнулись в ответ.
— Где же вы обе весь день пропадаете? — спросила миссис Пьюси.
— Отдыхаем, — не совсем уверенно ответила Эдит. — Вам стало лучше, миссис Пьюси?
Она заметила, что внешность миссис Пьюси, столь безупречная на расстоянии, при близком рассмотрении обнаруживала перемены не в лучшую сторону. Скулы казались розовее, веки синее, а губы дрожали чуть сильнее обычного. Однако воля была на месте, неукротимая воля, отказ сложить оружие, уступить, отступить, отстать, выйти из игры. Замечательная миссис Пьюси, подумала Эдит. Укрывшаяся за своим блистательным reclame48. Она всех нас переживет. И тем не менее повторила:
— Вам лучше?
— Да, дорогая моя, спасибо. Благодаря двум этим милым людям я почти полностью оправилась. Но стоит мне только подумать…
— Мне пора, — заявила Моника. — Назначено у парикмахера. Идете, Эдит?
Эдит разыграла пантомиму — спешка, сожаление, прощание — перед обращенными к ним лицами миссис Пьюси, Дженнифер и мистера Невилла и вышла следом за Моникой.
Она почти не помнила, как вернулась в отель, хотя ее снова охватила дрожь из-за подкравшегося с озера тумана. У себя в номере она пустила в ванну горячую воду и не закрывала до тех пор, пока в ванной стало не продохнуть от пара. С яростью расчесала волосы и оставила свисать на спину. Изучила в зеркале раскрасневшееся лицо, подошла к гардеробу и сняла с вешалки новое платье из синего шелка, которое ее заставила купить Моника и которого она еще ни разу не надевала. Потом удалилась в ванную с флакончиком духов и вылила в воду все до последней капли. Сумасбродство, жара, злость совершенно ее преобразили. Совсем новое существо уселось за письменный столик и открыло ручку.
«Дэвид, милый», — написала она.
Но предусмотрительность подсказала ей не приступать к письму до обеда, поскольку, начав писать, она сама не знала, когда кончит.
Она расхаживала по номеру, не желая расставаться с молчанием в обмен на шутливую вечернюю болтовню. Но в конце концов вздохнула, взяла сумочку и перчатки и сошла вниз.
Миссис Пьюси (черный шифон) сидела в гостиной, как всегда в компании Дженнифер, которая выглядела свежей и отдохнувшей. Пианист, разложив ноты, вопросительно посмотрел на миссис Пьюси, но та умоляюще воздела руку и покачала головой, как бы давая понять, что в этот вечер не сможет почтить его своим вниманием. Тот, обескураженный, приступил к обычным своим попурри, но играл без подъема. Мадам де Боннёй вошла, переваливаясь, постояла и подошла к миссис Пьюси.
— Alors, — осведомилась она хриплым и, как у всех глухих, громким голосом, — са va mieux, la sante?49
Миссис Пьюси изобразила усталую улыбку и махнула безукоризненно белым платочком, однако ничего не сказала. Расстроившись, но всего на секунду, потому что привыкла к пренебрежению, мадам де Боннёй пожала плечами и отвернулась.
— Toujours pomponnee50, — пробормотала она, как ей казалось, себе под нос, однако на самом деле оповестив всех собравшихся. Мистер Невилл сидел в дальнем углу, скрестив свои изящные лодыжки и загородившись газетой. Эдит гордо подняла голову и двинулась в его направлении.
— Господи, Эдит! — воскликнула миссис Пьюси с несвойственным ей оживлением. — Что вы сделали со своей прической? Присоединяйтесь-ка к нам, дорогая моя. Дайте я вас как следует разгляжу.
Эдит послушно заняла свое привычное место. Миссис Пьюси задумалась, прижав к подбородку палец.
— Что ж, необычно, конечно, — изрекла она наконец, — но, боюсь, по-старому мне нравилось больше. А как тебе, милая?
Дженнифер отвлеклась от своих ногтей и неопределенно улыбнулась.
— Очень мило, — сказала она. — Совсем неплохо.
— О, но мне, боюсь, по-старому нравилось больше, — повторила миссис Пьюси и, склонив голову набок, продолжала размышлять над этим, пока не позвали к столу.
11
Эдит немного зябла на холодном воздухе. Осторожно ступая, она оперлась на поданную ей мистером Невиллом руку. На пристани не было ни души; малообещающие перспективы не могли соблазнить на дневную прогулку по озеру даже тех немногочисленных отдыхающих, кто еще не уехал. Между тем то была последняя прогулка сезона, что мистер Невилл и привел в качестве самого веского довода. Он, видимо, коллекционировал подобные неординарные случаи, которые ценил исключительно за новизну и заложенную в них иронию. Он снова был слишком хорошо одет для такой экскурсии. Две американские туристки в брюках и полиэтиленовых макинтошах пялились из-за окон смахивающей на веранду каюты на его костюм из зеленоватого твида и войлочную охотничью шляпу. На палубе никого не было. Эдит казалось, что нет никого и на всем пароходике — тот в полном безмолвии отвалил от берега и заскользил в серый туман, который обволакивал озеро, насколько хватало взгляда.
Мистер Невилл изящно стоял, положив руки на поручень. Эдит дрожала в такт с ровным биением двигателей; повернувшись спиной к этому унылому виду, она заставляла себя смотреть только на палубу и на то, что было на ней, однако чувство оторванности, причем не только от суши, но от любого знакомого ориентира, выбивало ее из колеи. По чистой слабости она отрезала себе все пути к отступлению, понимала это и испытывала тревожное чувство. Нужно было остаться и весь день работать, подумала она, но даже мысль об этом вызывала у нее дурноту. Безусловно, в таких вот городках занять себя почти нечем, и начинаешь бояться собственной скуки. Неправда, что дьявол найдет работу для праздных рук; как раз этого он и не делает. Дьяволу положено держать наготове набор заманчивых развлечений, соблазнов, толкающих на предосудительные поступки. А вместо этого он всего и предлагает что немудреный выбор между работой до изнеможения и тупым бездельем. Это и выбором-то не назовешь. Дьявол и тот отлынивает от своих обязанностей.
— Что такое? — спросил мистер Невилл, беря ее за руку.
— Так, ничего, — ответила Эдит. — Просто задумалась над тем, как трудно встретиться с пороком в наши дни. Человеку внушают, будто у него большой выбор, а на самом деле, похоже, никакого выбора не существует.
— Погуляем по палубе, — предложил мистер Невилл. — Вы вся дрожите. Ваш кардиган почти не греет. Тот, кто сказал, что вы похожи на Вирджинию Вулф, оказал вам дурную услугу, хотя, вероятно, вы посчитали это комплиментом. Что до пороков, то их полным-полно, нужно только знать, где искать.
— Мне, видимо, их не найти, — заметила Эдит.
— Это потому, что вы не вложили в поиски всю душу. Но, если не забыли, мы собираемся все это изменить.
— Честное слово, не представляю как. Если все сводится к тому, чтобы я пожертвовала кардиганом, то сразу скажу: дома у меня еще один. Я, конечно, им тоже могу пожертвовать. Но на полное изменение у меня, пожалуй, духу не хватит. Я просто-напросто лишена очарования. Не знаю почему.
— Не знаете, — согласился он. — Это видно.
Он продел поплотнее ее руку под сгиб своего локтя и повел дальше.
— Еще один круг, — приказал он. — Смотрите, вы уже не так бледны. Свежий воздух идет вам на пользу. Женщинам с белой кожей следует как можно чаще бывать на воздухе. Им нельзя позволить себе сидеть в четырех стенах — у них совсем стираются лица. Соберитесь с духом, Эдит. Как только согреетесь, напряжение схлынет и вы сразу почувствуете себя веселее. Так-то лучше. И не надо сурово хмуриться — это все-таки увеселительная прогулка.
Эдит смотрела на бескрайнюю серую гладь. Пароходик не спешил. Теперь, когда она привыкла к легкому перестуку двигателей, ей стали слышны другие звуки: тихие всплески волн внизу за бортом, шелест крыльев похожей на чайку птицы, пролетевшей совсем низко, шорох тонкой юбки, которая билась о ноги. Не от ветра — ветра не было, было одно лишь равномерное стремление вперед, хотя пароходик, казалось, стоит на месте. Где-то за туманной завесой скрывалось бледное солнце, его лучи серебрили поверхность вод далеко-далеко по курсу. Им предстояло причалить в Уши, где их ждал ленч, и вернуться ближе к вечеру. Но эта прогулка представлялась Эдит слишком серьезным делом, чтобы думать о ней только как о развлекательной. Пустынное озеро, мерцающий свет, замедленное, словно во сне, продвижение вперед — все это приобретало в ее глазах некий иносказательный смысл. В живописи, знала она, корабли часто выступают символом души, порой души, отлетающей к неведомым берегам. Символом смерти. А если и не смерти, то все равно чего-то отнюдь не радостного. Корабли дураков, шхуны работорговцев, кораблекрушения, штормы; подобные образы даже в ученическом исполнении взывают к ужасу, который таится в глубинах самых отважных сердец, бередят душу и лишают покоя, ибо таково их предназначение. Эдит снова почувствовала себя в опасности, несчастной и бездомной. Она уже жалела, что уступила мистеру Невиллу, но после бестолкового дня, проведенного с Моникой, его предложение показалось ей заманчивым. Больше того, под безупречно пошитыми костюмами мистер Невилл скрывал немалую силу воли, и Эдит при всем желании не удалось отговорить его от принятого решения. Эта пошлая и нелепая экскурсия, в которой не было решительно ничего интересного, казалась ей чудовищной глупостью. Она-то надеялась, что они предпримут еще одну пешую прогулку — их неспешный ритуал был ей по душе, даже когда мистер Невилл лез к ней со своими дикими советами, за которые она начинала его ценить. Но нет, он завлек ее на этот жуткий пароходик, на это судно без людей и без кормчего — и невозможно было бежать; бесцельная эта экскурсия приобретала мифический оттенок, по мере того как сгущался туман, а живые люди на берегу продолжали заниматься своими живыми делами, ведать не ведая про этот призрачный корабль, который для Эдит как бы уже уплыл за пределы реального мира. Вот почему она крепко вцепилась в руку мистера Невилла. Хотя в нем самом было нечто непонятно мифическое, он тем не менее ухитрялся воплощать весьма ощутимую реальность.
Но постепенно и, возможно, благодаря предупредительному молчанию со стороны мистера Невилла состояние ее духа пришло в согласие с атмосферой окружавшего их печального спокойствия, и, когда из тумана проступила пристань в Уши, она смогла облегченно вздохнуть и выпустить из пальцев безупречно зеленоватый рукав мистера Невилла.
— Ну, вот, — заметил он, когда они оказались в прибрежном ресторанчике под открытым небом с расставленными по периметру горшками с геранями. — Не так уж было и плохо, а?
— Я и вправду рада, что вокруг полно официантов, бутылок и миллионеров, — призналась Эдит. — Мне, по крайней мере, все они кажутся миллионерами.
— Именно ими они, конечно, и хотели бы выглядеть в ваших глазах. И если деньги говорят, а считается, что говорят, то тут от них вполне достаточно шума.
Он усадил ее за столик под полосатым тентом, взял меню, которое расторопный официант не замедлил положить перед ним, и сказал:
— Я бы на вашем месте заказал утку. Эдит пропустила его слова мимо ушей.
— По-моему, на пароходике я совсем растерялась. У меня было чувство, будто нам не позволят вернуться.