Брыль Янка. Сиротский хлеб

   Что это - кто-то голосит?
   Да, голосит!
   Даник встал с колен и подошел к окну. Протер запотевшее стекло и увидел по ту сторону грязной площади кирпичный дом постерунка. На крыльце стоит полициант. И никого вокруг, только серое грустное небо и грязь.
   - А сы-нок мой, а род-нень-кий!.. - снова послышались причитания.
   Кто же это? Даник до самого низа протер запотевшее стекло и увидел: на тротуаре, чуть правее окна, стояла какая-то тетка.
   - Тише, Ганна, ничем ты не поможешь, - донесся голос мужчины; его не видно: должно быть, за крыльцом стоит.
   А тетка не утихает:
   - А где же тот бог, а где же вы, до-бры-е лю-ди?.. А за что ж вы его мор-ду-е-те-е?!
   - Тише, глупая!.. Ну вот, дождалася!..
   С крыльца постерунка спустился полициант и уже направляется сюда, обходя лужи.
   Даник не выдержал: забрался коленями на окно, отворил форточку и задрожал - не то от холода, не то от голоса женщины.
   - Пускай берут! - уже не плакала, а кричала она. - Пускай мучают и меня! Пускай!..
   Из-за крыльца показался мужчина, он прошмыгнул перед окном по мокрым, грязным доскам тротуара.
   - Стой! Чекай, хаме!* - кричит полициант и уже спешит сюда по грязи.
   ______________
   * Стой! Подожди, хам!
   А тетка не убегает. В каком-то сером бурнусе, в лаптях, в старом платке. И - не убегает!
   Даник привстал и высунулся в форточку.
   - Иди, иди! - говорит тетка. - Иди, пей, ворон, и мою кровь! Бог даст захлебнешься! Ах, боже мой!..
   Даник увидел только, как он, полициант, замахнулся... Мальчик закрыл глаза от ужаса и закричал. Одно-единственное, самое первое слово:
   - Ма-ма!..
   И тут его подхватили чьи-то сильные руки, сняли, стащили с подоконника на пол.
   Даник пришел в себя, увидел, что это она, пани Марья. Она захлопнула форточку, стала спиной к окну, заслонила его собой. А он рванулся вперед, хотел крикнуть ей какие-то такие слова, после которых она навсегда бы перестала быть его учительницей, а он - ее учеником... Но пани Марья закрыла лицо руками, и плечи ее задрожали! Даник отступил. Крика за окнами уже не слышно. И тишина пустого класса, и эти маленькие белые руки, закрывшие милое когда-то лицо учительницы, и ее вздрагивающие плечи - все это словно вернуло его снова сюда, в заставленный партами класс...
   Даник растерялся, обмяк, отошел на свое место и стал на колени.
   - Что ты делаешь, дитя мое! Что ты кричишь!..
   Она уже у него за спиной. А он не хочет даже оглянуться. "Иди ты к черту! Вместе со всеми вами - к черту!" - безмолвно рвутся слова из его потрясенной, уже недетской, кажется, души. Но слезы, горячие слезы ненависти и горя, сами катятся из глаз.
   - Встань!
   Даник опустил голову еще ниже.
   - Встань, Малец, говорю тебе!
   В голосе ее уже не слышно слез.
   И он уже не плачет. Слезы еще ползут по щекам Сивого, а он уже ковыряет сухой жесткий мох в пазу, а потом отрывает руку от стены, и пальцы сами сжимаются в кулак.
   - Встань, Даник! - Она в первый раз так его назвала. - Ну я прошу тебя, встань...
   Даник встал. Он не смотрит на нее, не может поднять глаз.
   И вот лица его касается теплая ладонь.
   Пальцы спускаются по щеке до подбородка и хотят снизу поднять голову мальчика.
   - Не надо, Даник, злиться на меня...
   Но он не хочет слушать ее, не хочет и этой руки. Мотнув головой, он освобождает подбородок из ее теплых пальцев.
   - Ну что ж, иди домой. Только тихо. Дай-ка я провожу тебя через эту комнату.
   Пятый класс - слышно Данику - уже шумит за стеной. Проходить через него и в самом деле не стоит. Даник берет с парты сумку и шапку, идет следом за пани Марьей. Через учительскую она выпускает его на крыльцо. Мальчик не говорит даже того "до видзэня", которое обязан сказать.
   Не может вымолвить.
   Да и не хочет.
   8
   Как-то вечером дома, когда мать налила ему пообедать после школы, Даник, не садясь за стол, сказал:
   - Дай мне злотый.
   - Вот как! - удивилась мама. - На что тебе?
   - Надо.
   - Велели разве, чтоб принес?
   - Не надо было б, не просил бы.
   - Садись, ешь.
   - "Ешь"!.. Ты вот дай, а то - "ешь"...
   - Завтра пойдешь, так дам.
   - Дай сейчас. Мне очень надо, ей-богу!
   - Ну и репей ты, Данила! Конца, ты думаешь, не будет этим дядькиным злотым? Пойдешь весной в поле да выкопаешь? Найдешь вместо него другой, за бороной идучи?
   Зося говорила это, а сама уже рылась в старом, еще девичьем сундуке, где лежал ее серый бурнус с недавно пришитым боковым карманом.
   - На, бери. Надулся, как индюк! Садись, ешь.
   Он взял злотый, спрятал его в сумку и только тогда уже сел за стол и придвинул к себе миску. Пока он ел, мать все глядела на него, стоя посреди хаты, и наконец сказала:
   - А характер, ей-богу же, батькин!..
   Назавтра в школе, только прозвенел звонок на большую перемену и пани Марья вышла из класса, Санька Сурнович, уже прозванный Матейкой, вскочил на парту и закричал:
   - Внимание, внимание! Сегодня Малец угощает! Приготовьтесь, кто голодный!
   - Я голодный!.. А я еще голодней!.. Давай, Даник! Чем угощаешь? закричали мальчики.
   Даник сидел за партой и только улыбался.
   - Чем я тебя угощу! Свежим снегом? Что он выдумал!
   И Сивый толкнул своего друга Саньку Сурновича в бок: молчи!
   - Эй, завтрак несут! Нех жые!*
   ______________
   * Да здравствует! Ура!
   Из пятого класса - он проходной - вошли дежурные. Рыжий кудрявый Абраша Цымес, сын кузнеца Рувима, натужившись нес перед собой бачок с горячим кофе. За ним шла, неся прикрытую салфеткой кошелку, Аня Купревич, по прозвищу "Коза", бойкая, крикливая девчонка с рубцом на верхней губе.
   - Г-гоп! - поставил бачок на стол Абраша.
   - Чего налетели? - закричала Коза на ребят. - Не все сразу!
   В школе, по недавно заведенному порядку, учащимся выдавалось "бесплатное подкрепление": кружка кофе и ломтик хлеба - всегда одно и то же. Дети чиновников и полицейских относились к этому свысока - брали только кофе и запивали им свои домашние бутерброды. Им подражали в этом сынки и дочки лавочников побогаче. Другие ребята, если кому из них мать и давала что-нибудь "с собой", ели, конечно, и свое и школьное. Много было и таких, для кого эта кружка кофе и ломтик хлеба составляли весь их завтрак. Над ними иногда подсмеивались дети чиновников и торговцев.
   Насмешки эти всего больше обижали и злили Даника Мальца. Он уже понимал (разговоры об этом шли среди старших), что "подкрепление" это - ничтожные крохи от тех податей, которыми паны душили трудящийся люд.
   - Ну, Абраша, ты свой человек! Полную, брат, наливай!
   Абраша любил это дело. С черпаком в левой руке, со списком - в правой (он был левша), веселый рыжий Цымес выкликал фамилии:
   - Бурак Люба!
   - Есть!
   - На, получай на чай... - И он наливал черпаком в подставленную кружку. - Ян Цивунок!
   - Есть!
   - На, получай на чай... Онэфатэр Эля!.. Стэфан Чечотка!..
   - Есть! Есть! - отвечали вызванные.
   Получив "на чай", они подходили к Козе, которая выдавала хлеб.
   Только все расселись на партах и принялись жевать, как Санька Сурнович опять закричал:
   - Внимание!
   И тут Даник двумя руками вытащил из-под парты и поднял над головой большую связку нанизанных на шпагат баранок.
   Они, казалось, даже светились! Большие, сладкие, по пять грошей!
   - Ура! Нех жые! - закричали дети.
   - Список давай! Читай, Матейко, по нашему списку! - скомандовал Даник.
   Санька стал за стол, достал из кармана сложенный листок из тетрадки и начал читать:
   - Янка Цивунок! Бируля Нина! Хана Портной!..
   Каждому, кого он называл, Даник протягивал снятую со шпагата большую душистую баранку.
   И список и баранки кончились одновременно.
   - Ишь какой! Ты, брат, давай всем!
   - Всем не могу! Не хватило.
   И вот тогда Чесик Бендзинский, сын коменданта постерунка, вскочил с места и, еще не проглотив свою булку с маслом и сыром, закричал:
   - Я знаю! Все знаю!
   - Что ты знаешь? Что? - подошел к нему Даник.
   - Ну, ну, что ты знаешь? - шагнул к нему и Санька.
   - Все знаю! И скажу!
   - Что ты скажешь? Кому?
   - Пани Марье, кому ж еще!
   - Эх ты, лупоглазый!
   - А ты хамула! Мало вам всыпали, бунтовщикам!
   - Матейко, Сивый, - по морде ему!..
   Ребята не заметили, как из учительской вошла в класс и остановилась в самой гуще их воспитательница. Они вдруг услышали ее голос:
   - Тихо! Что тут у вас? Я говорю - ти-хо!
   Она была не одна - вместе с ней вошел пан Дулемба, которого пятиклассники прозвали Пауком.
   - Будет тихо, холера, или нет?! - кричал он, подергивая желтыми усиками.
   - Разрешите, пане Кароль, я тут сама разберусь, - сказала ему пани Марья. - Где дежурные? Что это у вас за порядок?
   Абраша Цымес и Коза, оба с недоеденными баранками и кружками в руках, только хотели начать оправдываться, но тут Чесик Бендзинский их перебил. Он подошел к учительнице и сказал:
   - Я все знаю! Это - коммуна!
   - Какая коммуна? Что ты плетешь?
   - Я не плету. Я, проше пани, сразу все угадал. Этот вот, Малец, - он ткнул рукой в грудь Даника, - подучил их собрать деньги...
   - Неправда! - перебил его Санька. - Мы не подучивали, мы денег не собирали!
   - Молчи ты! - крикнул Чесик.
   Он хотел еще что-то прибавить, но учительница остановила его и обратилась к Данику:
   - Малец, ты купил баранки?
   - Я.
   - А где ты взял столько денег?
   - Мама дала.
   - А зачем ты это сделал?
   - Пани Марья, - вмешался Дулемба, - я думаю, он лжет. Эй ты, дурак, сознавайся!
   Учительница покраснела и перевела взгляд на Паука.
   - Пане Кароль, - сказала она твердо, с ударением, - я уже вас просила оставить меня. Это мой класс, и я сама разберусь. Малец, зачем ты это сделал?
   Даник глядел ей прямо в глаза:
   - У меня сегодня день рождения.
   - Неправда! Он врет! - закричал Бендзинский.
   - А ты откуда это знаешь, Чесь? - повернулась к нему пани Марья. - Как можно так говорить про коллегу?
   - Потому что он не всем дал баранки, а только по списку. Вот по этому у Сурновича!
   Глупый Санька: он не спрятал в карман, а все еще держал в руке сложенный листок из тетрадки. Учительница взяла листок и пробежала глазами.
   - На больше у меня денег не хватило, - говорил Даник. - Если б мама дала больше, так я...
   Пани Марья отвела взгляд от списка и посмотрела мальчику в глаза. Пристально, испытующе. Но он, как и раньше, не сморгнул.
   - Так, Малец, - сказала наконец учительница, - ты у нас всегда что-нибудь придумаешь. Больше чтоб этого не делал. Даже в день рождения. Ты меня понял?
   - Понял, проше пани. Я больше не буду.
   - Вот и хорошо. Теперь, дети, скорей кончайте завтрак. Осталось на это, - она взглянула на часы, - четыре минуты. Идемте, пане Кароль, дело закончено. Дети - всегда дети.
   ...- Ну, брат Малец, - говорил Санька, - влетело б нам сегодня! Еще бы немного - ой, влетело б!..
   Они шли вдвоем по улице, по которой мимо Санькиного дома Даник возвращался к себе в деревню.
   - "Еще бы немного"! - все еще сердито хмыкнул Сивый. - Если б ты, разиня, спрятал список в карман, а то...
   - Керовничиха добрая, - оправдывался Санька. - Она никому не скажет.
   - "Добрая"! - снова хмыкнул Даник. - Она-то, может, и добрая, а Паук?
   - А что тебе Паук? Ты разве не знаешь?
   - Что?
   - Да он же увивается за ней. За что же его, как не за это, и Пауком хлопцы прозвали. Керовничиха только туп-туп, как козочка, а этот паук за ней ползает потихоньку и паутину плетет.
   Даник поглядел на Саньку. Маленький, черненький, он был на год моложе Сивого и немножко маменькин сынок.
   - Эх ты, Матейко, - улыбнулся наконец Даник. - "Туп-туп, как козочка"... Тоже разбирается. Она его и на версту к себе не подпустит. Пани Марья - да станет с такой дрянью связываться. Она... да что тебе говорить!.. Ты думаешь, она ему наш список покажет? Как бы не так!
   - А я тебе что говорю? - обрадовался Санька. - Ясно, что не покажет. А не покажет - и крышка.
   Когда они подходили к Санькиному дому, Матейко вкрадчивым голосом сказал:
   - Давай зайдем к нам! Мама яблок даст.
   - Да, "яблок"... А список отдал?
   - Да что ты все! Хотел я, что ли?
   - Ты не хотел... А если она его керовнику покажет?
   - Не покажет. Вот увидишь! Она не любит его. Правда - девчонки говорили.
   - "Говорили, говорили"... Ну, а покажет, так черт с ними со всеми вместе.
   - Ну, зайдем?
   - Да мне, брат, домой надо, - сказал, подумав, Даник. - Четыре все ж таки километра...
   - Зайдем. Мы еще такое что-нибудь придумаем, что они... Я тебя немного провожу. До мостика, как в тот раз.
   - До мостика? - улыбнулся Даник. - Ну что ж, идем.
   Они вошли к Саньке во двор.
   9
   В феврале, когда зима начинает прихварывать оттепелями, которые съедают снег, когда петухи распевают во все горло, полагая, что вот уже и весна, "керовничиха" тяжело заболела. Ее даже отвезли в уездную больницу, а через две недели привезли назад, и пани Марья лежала дома. Ученики скучали по ней, а больше всех, по-видимому, Даник. Родного языка теперь - ни часочка, и воспитательница у них новая - худая, крикливая панна Рузя, старая дева, из тех, о которых говорят "она уже в разуме". Так ее ребята и прозвали: "Девка в разуме". Учит и неинтересно и скучно. Отметки записывает в толстый блокнот, который прячет в черную сумочку. Из всех пяти баллов она больше всего любит "три с минусом" и чуть что - ругается. От нее Даник в первый раз услышал три новых польских слова: "матолэк", "дрань" и "божий конь"*.
   ______________
   * Дурак, дрянь и осел.
   Панна Рузя чаще всего стоит у белой кафельной печки, заложив назад худые, бескровные руки в кольцах. Греется.
   Однажды на рисовании, стоя вот так, она сказала:
   - Нет у вас совести! Ваша прежняя учительница сколько уж времени болеет, а вы?.. Хоть бы разочек сходили проведать. Срам!
   На переменке весь класс заговорил об этом. Больше всех кричала Коза, что она, коли так, сама всех поведет. И после занятий дети отправились. Растянувшись цепочкой, шлепали они по мокрому снегу лаптями, сапогами, ботинками, перебрасывались снежками, кричали. Казалось, вся улица уже знала, куда они идут.
   - Не бойтесь, - говорила Коза, - пана керовника теперь дома нет. Он еще занимается в седьмом. У них физика.
   Керовник жил в глухом, "свином", как говорят, переулке у того безрукого дядьки, который даже зимой носил старую летнюю фуражку царского железнодорожника.
   Дядька встретил их у порога, заставил еще на дворе почистить веником ноги, а потом уже сказал:
   - Тихонько, по-хорошему надо, без гама. Пани больна. Ну, что же вы? Постучите в дверь, и все. Боитесь? Эх вы!
   Даже Коза и та спряталась за других. И все зашептали Данику:
   - Ты, Малец, ты иди!
   - Который это? Он? - спросил дядька. - Ну, сапоги новые, что же ты валяй! А вы - за ним.
   Дядька взял Даника за рукав, подвел к двери другой, "тыльной" половины дома и постучал.
   - Войдите! - ответил на стук такой знакомый детям и так давно не слышанный ими голос.
   Сивый шмыгнул носом и решительно взялся за ручку. Дети шарахнулись кто в угол, а кто и обратно во двор, и Даник, перешагнув порог, оказался один.
   - А, Малец, это ты! - донеслось от окна. - Пришел, хлопчик, проведать свою учительницу? Как это хорошо! Да иди же ты сюда, поздороваемся! Ну?.. И пани Марья протянула к нему руки.
   Даник двигался, как завороженный. Она лежала головой к окну, затянутому занавеской, по шею укрытая белым одеялом. Черные кудрявые пряди ее "польки" рассыпались по подушке, а красные, точно припухшие губы улыбались.
   Когда Даник подошел к кровати, под ладонями пани Марьи загорелись его щеки и уши, а на лбу - совсем уж неожиданно - он ощутил горячие губы учительницы.
   - Хороший мой! Ты чего ж это так смутился? Ну, садись. Возьми вон стул, у стола.
   Даник взял стул, поставил его у кровати и присел на краешек. И так ему неловко! Сапоги - и вытер же их, кажется! - все-таки наследили на чистом красном полу.
   - Ну, расскажи мне, Даник, как ты теперь учишься? Ты за что это двойку получил?
   - Не двойку, - сказал Сивый. - Три с минусом.
   - Ха-ха-ха! Ах ты мой постреленок! Разве ж это не одно и то же? Да еще для тебя, для отличного ученика. Почему ты панну Рузю не слушаешь?
   - Она... она все только кричит...
   - И надо на вас кричать. Что, разве нет? Нельзя не любить учительницу: она - вторая мать.
   - Панна Рузя... нет...
   - А я? - Пани Марья хмурит брови, а на губах - улыбка.
   Даник поднял глаза и снова опустил: не выдержал.
   Она протянула руку и, как тогда, когда он стоял на коленях, взяла его теплыми пальцами под подбородок. Смотрит в глаза и грустно как-то улыбается.
   - Ты не сердишься на меня? - тихо спросила она. - За тот раз, когда ты кричал на окне? Ах, Даник, Даник! Подрастешь - поймешь меня, вспомнишь. Потому что я-то очень хорошо вас понимаю...
   Она отняла руку от его подбородка, помолчала, потом улыбнулась снова.
   - Ну, был у тебя еще один день рождения? Не красней. Ты соврал, я знаю. Я проверила - ты родился в июле, а не в ноябре. А список ваш я никому не показывала. Вот разве что кто-нибудь...
   Даник подумал о Пауке Дулембе и о Чесике. Это на них она, должно быть, намекает?
   - Я понимаю тебя - ты больше любишь бедных. И я, Даник, не из богатой семьи. Вы все тут против... панов. Вы только так поляков называете. А я тоже полька. Но это, мальчик, не одно и то же: поляк и пан. И у нас в Польше разные люди есть. Ты поймешь меня, когда вырастешь.
   Пани Марья опять помолчала.
   - Погляди туда, - показала она на этажерку. - Вон ту книжку возьми. Самую толстую, что с красным корешком... Ну вот. А теперь возьми вон там, на столике, ручку и обмакни ее в чернильницу. Дай, пожалуйста, мне.
   Он нес ее, эту ручку, осторожно-осторожно - ему казалось, что чернильная капля сорвется с пера и шлепнется на пол... Даже носом шмыгнуть боялся, хоть и надо было... Ну, отдал наконец.
   - Спасибо, Даник.
   Пани Марья в одной руке держала раскрытую книгу, в другой - ручку.
   - Отгадай, - сказала она, снова нахмурившись, - откуда я знаю белорусский язык? Не отгадаешь! - и с довольной улыбкой сама же ответила: Я училась в русской гимназии. Еще перед войной, когда мой отец служил в России учителем. А по-вашему я научилась уже здесь. Вечерами занималась сама, а днем учила вас. Кое-кому это не нравится... Да ничего. А здесь я напишу, конечно, по-своему. Ты мне дай еще промокашку. Со столика.
   Пока он доставал промокашку, потом стоял с ней у кровати, пани Марья писала что-то в раскрытой книге, затем промокнула написанное и закрыла ее. Он все еще не понимал, к чему это.
   - Возьми, Даник. Это тебе. Будешь дома читать. И лучше никому не показывай. Хорошо?
   Сивый много читал, он уже знал из книг, что бы теперь надо было сделать... Нет, не в этом дело, что знал, просто очень хотелось прикоснуться губами к этой белой маленькой руке. Но он же этого никогда не делал, даже у мамы своей. Как же тут осмелишься?..
   - Дзенькуе, - прошептал он, опуская глаза.
   - Ладно, мальчик. Читай, учись. Ты, Даник, далеко пойдешь...
   - Мамуся! - послышался звонкий детский голосок. - А я иду опять!
   В комнату, должно быть из кухни, вбежал малыш с длинными, как у девочки, светлыми волосами.
   - Ну, сынок, поздоровайся, - с улыбкой сказала ему пани Марья.
   Малыш посмотрел на Даника, улыбнулся и молодецки протянул руку.
   - Честь! - сказал он. - Меня зовут Адась.
   - А меня Даник.
   - Даник? Мамуся, такое бывает имя?
   - Бывает, сынок. Ну, иди к бабушке. Ты нам мешаешь. Будь хорошим мальчиком. Ладно?
   - Ладно. Я только мамусю поцелую. Вот так! Теперь один глазик, а теперь другой. Вот так! И побегу, а то, как татусь поймает меня здесь, будет сердиться, что тебе надоедаю.
   Когда Адась убежал на кухню, пани Марья помолчала, потом, поглядев на Даника, улыбнулась.
   - Хороший у меня сын? - спросила она. Даник кивнул головой, и пани Марья опять улыбнулась. - А Вандзю мою знаешь? Она тоже хорошая. Я хочу, чтобы они выросли умными, добрыми, благородными людьми. Потому что дурных, Даник, и так слишком много.
   Она помолчала.
   - Ну что ж? - спросила пани Марья. - Ты, видно, любишь меня, вашу керовничиху? Не красней - я знаю, что вы меня так называете. Ты пришел, и я очень рада. Ну, а почему остальные не пришли? Почему ты всех не привел?
   - Они здесь... в сенях... и на дворе...
   - На дворе! Ах, пострел, и ты молчишь?! Позови их!
   Даник вышел в сени, позвал. И вот они, четвероклассники, посыпались в дверь, как картошка из развязанного мешка.
   - День добрый! День добрый! День добрый!.. - в пять, десять, двадцать голосов...
   - Ах вы разбойники! Ну что ж вы там стояли? А выросли-то как, ай-яй!..
   Девочки окружили постель учительницы. Эх, подлизы! Теперь так "проше пани, проше пани", а сначала?.. Даник оказался в их толпе - мальчики, конечно, держались подальше - и только крепче прижимал рукой книжку. Лучше всего сразу же спрятать ее в сумку...
   И тут случилось то, чего никто не ожидал. Распахнулась дверь из сеней, и на пороге появился сам пан керовник.
   - День добрый! День добрый!.. - залепетали дети и испуганно затихли.
   - День добрый, дети. Жена, как ты себя чувствуешь? Не утомили они тебя?
   - Да что ты, Стась! Я не устала... Наоборот, отдохнула. Ты только погляди...
   - Я все прекрасно понимаю. Однако утомляться тебе, дорогая, ни в коем случае нельзя. А воздух какой!.. - поморщился он.
   Он стоял посреди комнаты в пальто и сквозь очки смотрел то на жену, то на ребят. Дети - по всему было видно - охотно оказались бы сейчас за дверью.
   - Отгадай, Стась, кто из них первым пришел? Не отгадаешь. Вот он, Малец.
   Керовник взглянул на Даника.
   - Что ж, - сказал он, - Данель Малец хороший ученик. Надо только, чтобы он лучше вел себя, не выдумывал разных глупостей с баранками. Понял?
   В ответ на это Даник еще ниже опустил голову. Как хорошо, что он успел спрятать свою книжку! Как хорошо, что пан керовник не пришел раньше! Видно, правду говорили девчонки, что пани Марья его не любит. Ну, а за что его любить?
   Не один Даник - все дети как будто только и ждали сигнала, чтоб пуститься наутек. И сигнал был дан.
   - Так, дети, - сказал керовник. - Я вам тоже очень благодарен за визит, однако...
   Он не закончил, надеясь, что они и так поймут. И они поняли.
   - До видзэня! До видзэня!.. - обрадованно зазвенели голоса, и дети снова, как картошка из мешка, высыпали во двор.
   10
   Рябенький Янка Цивунок, которого за вздернутый нос прозвали Пятачком, стоит у стола, спиной к окну, и, как заведенный, барабанит вызубренный урок по истории Польши.
   Мартовское солнце светит Янке в затылок, и Даник смотрит на уши Пятачка, круглые и оттопыренные, которые просвечивают, точно они из розовой бумаги.
   - ...Когда турки напали на Австрию, - говорит Янка, - австрийский цесаж попросил польского круля* Яна Третьего Собеского: "Приди и выручи нашу Австрию". Храбрый круль Ян Третий Собеский собрал свое героическое войско и двенадцатого сентября тысяча шестьсот восемьдесят третьего года под Веной, столицей Австрии...
   ______________
   * Цесаж - император, круль - король.
   - Досць! Досць, матолэк!* - перебивает его панна Рузя. "Девка в разуме" не стоит возле печки, а ходит по классу, заложив руки назад. - Что я тебе говорила? Не тарахти, как попугай, а говори своими словами. Ну!
   ______________
   * Хватит! Хватит, дурак!
   - Храбрый круль Ян Третий Собеский собрал свое героическое войско и двенадцатого сентября...
   - Матка боска! - еще раз останавливает его панна Рузя. - Ну собрал, ну пришел, ну разбил!.. Конь ты божий! Да говори ты, наконец, своими словами!
   Янка молчит, только уши его краснеют еще больше. Кажется, поднеси спичку - вспыхнет.
   - Дальше! - приказывает ему панна Рузя. - Рассказывай! Понравилось это австрийскому цесажу?
   - Австрийскому цесажу это не понравилось, - говорит Янка уже своими словами. Потом мальчик вдруг сбивается с польского языка на белорусский: - И тады ён... тады ён...
   - Досць! - опять перебивает его учительница. - "И тады ён... тады"!.. передразнивает она. - Что за "тады" и что за "ён", прохвост? Что он сделал, встречая Яна Собеского, и что сделал Ян Собеский? По-польски говори!
   Янка молчит. Он опустил голову и, кажется, совсем онемел. Ну хоть бы глаза поднял! Тогда он увидел бы, как Даник Малец, стараясь, чтоб не заметила учительница, показывает ему, что сделал Ян Собеский. Раз, второй раз, третий раз... И вот наконец Пятачок глянул исподлобья на класс и понял.
   - Тогда круль Ян Собеский, - начал он, - подкрутил свой ус...
   Класс грохнул смехом.
   - Ти-ше! - старалась перекричать ребят панни Рузя. А потом, когда ученики затихли, она, посмотрев на Янку, сказала: - Садись, матолэк! Не буду я тут с тобой надрывать себе легкие. Кто ответит?
   Поднялось несколько рук. Особенно одна из них, со второй парты, старалась вытянуться дальше всех - чуть не к самому лицу учительницы.
   - Бендзинский, - сказала панна Рузя.
   Чесик опустил свою длинную руку, встал и бойко затараторил:
   - Когда наш храбрый круль Ян Третий Собеский разбил турок под Веной, он въезжал в Вену во главе своих непобедимых гусаров. Австрийскому цесажу не понравилось, что это не он, а наш круль Ян Третий Собеский победил турок, и он не хотел снять шляпу перед нашим крулем. Ян Третий Собеский поднял руку, чтоб подкрутить свой ус, а австрияк подумал, что он поднимает руку к шляпе, и тогда он и сам схватился за свою шляпу. А потом...
   - Довольно, Бендзинский, садись! - улыбнулась учительница.
   Она присела к столу и вынула из черной сумочки свой толстый блокнот. Даже не привставая, Даник с первой парты видел, как она открыла страничку на букву В и написала большое пять. Потом открыла страничку на букву Ц, подумала немного и поставила такое же большое три с минусом.