Конец фразы утонул в новом взрыве смеха девушек Гомело.
ГЛАВА 7
ГЛАВА 7
БЕСЕДА, ОКОНЧИВШАЯСЯ КРОВЬЮ
Бой начался, но сразу произошла путаница. Хрупкий замок из досок, возведенный на огражденном поле, был мгновенно разнесен на куски ударами мечей. Противники слились в единую массу, каждый был сам по себе и рубил направо и налево, звяканье железа заглушало все крики.
Никто не сдерживал своих ударов, и постороннему наблюдателю было трудно увидеть разницу между «куртуазной» стычкой и настоящей битвой.
Поднявшаяся пыль превратилась в едкий туман, от которого сохло во рту, слезились глаза, и уже ничего нельзя было рассмотреть в его ядовитых клубах.
Разноцветные мантии, красивые шелковые гербы превратились в лохмотья при первом же столкновении, и уже невозможно было сообразить, кто бьется против кого. Только Жеан и Ожье выехали на арену с открытыми лицами. Все остальные напялили на головы новые шлемы в форме цилиндров с прорезью на уровне глаз, и Жеану казалось, что он сталкивался всегда с одним и тем же противником.
Как и предсказывал Ожье, все соперники пытались поразить его в лицо. Жеан не был так ловок в искусстве владения мечом, но спасала сноровка лесоруба, и его удары проламывали шлемы не хуже, чем железная дубина. Он уже поставил на колени троих рыцарей, но их слуги быстро уносили своих хозяев, не давая Жеану заставить тех просить пощады.
Проводник иногда замечал сквозь пыльный туман трибуну для почетных гостей, на которой восседали Орнан де Ги, его невеста Ода с темно-красными лентами и Дориус, все еще изображающий важное духовное лицо и умирающий от желания раздавать благословения, как это делает прелат в день всепрощения.
Ожье было хуже, чем Жеану. Надеясь на свои познания в ратном деле, он забыл о своем возрасте, о том, что ему уже не до турниров. С каждой минутой его удары слабели, и молодые паладины легко уходили от них.
Жеан старался держаться поближе к Ожье, но в суматохе быстро отдалился от него. В этот момент он с удвоенной силой молотил по щиту неизвестного рыцаря, кольчуга которого уже потеряла боевую раскраску.
Внезапно Жеан почувствовал, что окружен. Трое рыцарей в безликих шлемах одновременно нападали на него со всех сторон. Их удары не являлись символическими; цель была одна — убить. Жеан отбивался шитом, но удары были настолько сильны, что ему казалось, будто рука вот-вот вывихнется. После одного мощного удара деревянный щит разлетелся на куски. Другой меч сильно ударил по спине, но удар пришелся плашмя, и меч не разрубил кольчугу.
Жеан услышал, как затрещали его ребра, и покраснел от боли. Трое рыцарей возобновили атаку, пытаясь перерезать ему подколенные впадины или разрубить колени, чтобы заставить его упасть.
— Бейте его, добивайте! — услышал Жеан чей-то приказ.
Он понял: допусти ошибку, упади, с него тотчас же сорвут шлем и раскроят череп. Еще один мощный удар по бедру. Жеан почувствовал, как стальные кольца кольчуги вошли в тело.
Не выдержав, он упал. Рот наполнился пылью. Но тут раздался военный клич Ожье — «Dehet ait ki s' fuit!» [3], — бросившегося на убийцу. Ведь Жеан нисколько не сомневался, что его хотят убить.
Ему снились странные сны. Он видел Орнана де Ги, превратившегося в сокола и взлетевшего. Сокол, паря, кружил над замком и окрестностями, всматриваясь в землю и выискивая добычу. Увидев молоденькую девушку, он, сложив крылья, камнем падал на нее. Клюв его был подобен острию меча.
Снился Жеану и Гомело. Этот мужчина с бледной кожей задремал у огня, стал плавиться, и все увидели, что он сделан из воска, как обыкновенная свечка.
Жеан с криком проснулся. В глаза бросилась заплатка на палатке Ожье, сам он лежал на брезентовой складной кровати. Старый рыцарь и трубадурша колдовали над его обнаженным телом.
— Не дергайся, — проворчал Ожье. — Мы пеленаем тебя, точно новорожденного. Думаю, у тебя сломано несколько ребер.
— А я думал, что уже умер, — пробормотал Жеан. — Это ты помешал им меня прикончить? Кто они?
— Понятия не имею. И все из-за этих чертовых шлемов. Да и раскраски на них не было.
Старый рыцарь ухмыльнулся, кивнул на щиты и мечи, наваленные в углу палатки. Ирония судьбы: их увенчивал закрытый шлем с гребнем в форме птичьей головы с клювом-крючком, один из тех модных шлемов, к которым Ожье относился с большим презрением.
— По крайней мере я заработал немного железа, — удовлетворенно сказал Жеан.
— Ну конечно, они были без гербов! — нервно произнесла Ирана. — До чего же вы наивны! Они избавились от них в свалке по приказу барона, я в этом уверена. Орнан знает, что тебе все известно, Жеан… Этого достаточно, чтобы ты стал опасным свидетелем. Дориус не преминул доложить ему о нашем знакомстве.
— О чем вы там? — спросил Ожье. — Вляпались в какой-нибудь заговор?
— Лучше бы тебе не знать, — вздохнул проводник.
— Ты ошибаешься, — вмешалась Ирана. — Сейчас уже поздно. Ожье помог тебе, значит, запачкал себя. Надо ему обо всем рассказать. Я предупреждала тебя, что секрет все равно, что болезнь. Он всех понемногу заражает.
— Если уж меня должны разрезать на части, — не выдержал Ожье, — то мне хотелось бы знать за что.
Ирана повторила ему то, что уже рассказала Жеану в лесу после нападения волков.
— Вот такие дела, — заключила она. — Дориус боится, что мы разгадали его махинации, поэтому и натравил на нас Орнана. Время против нас. Я так и не смогла приблизиться к Оде. Монах не отстает от нее ни на шаг, он, вероятно, догадался о моих намерениях. Мне страшно. Вчера мне показалось, что за мной кто-то следит в коридорах замка, и пришлось спрятаться в толпе… Уничтожить нас очень легко. Кто мы такие? Кого обеспокоит наше отсутствие?
Ожье нервно запустил пятерню в бороду.
— Может быть, вы тревожитесь из-за пустяков, — заметил он. — А вдруг эти мощи уже излечили барона? Такие чудеса я наблюдал в Иерусалиме. Не стоит так вот сразу отрицать чудодейственную силу останков святого. Я такой, какой есть, но вера моя непоколебима. А то, что мне было противно рубить головы сарацинам, еще не означает, что я плохой христианин.
Ирана в отчаянии всплеснула руками.
— Ох, уж эти мужчины! — с упреком произнесла она. — Вы одеваетесь в железо, лишаете других жизни, делая это, как ветер, срывающий с деревьев листочки осенью… а наивности в вас больше, чем в детишках-несмышленышах!
— Помолчи-ка, красотка, — отозвался старый рыцарь. — Ты ведешь себя, как кошка, у которой отнимают котят. Я просто сказал, что много путешествовал и всякого повидал. И я вполне допускаю, что эти кости могут вылечить Орнана де Ги.
Жеан закряхтел. Все слова впивались в голову, словно раскаленные наконечники стрел. Он не знал, кого поддерживать. Еще в детстве в нем пробудили почтение к святым мощам, и мать часто рассказывала, как она излечилась от начинавшейся у нее чумы лишь прикосновением к щепочке от Святого Креста, купленной у разносчика за большие деньги.
Позиция Ираны пугала его, потому что была близка к ереси. Будучи христианином, Жеан был уверен, что церковь держится на чудесах и способствует их проявлениям.
— Ну и ну, — подливала масла в огонь Ирана. — Вы — два идиота. Вы даже не подозреваете, что попы продели вам в нос кольцо суеверий и водят, как медведей на ярмарке!
— Слишком все это сложно, — защищался Ожье. — И Жеан, и я — всего лишь бедные солдаты. А здесь нужен ум ученого человека, чтобы разрешить эти задачки.
— Сведущий человек доверяет мощам, — со вздохом сказала молодая женщина, явно разочарованная. — А вот я уверена, что это — заблуждение.
— Где же взять решение, если ты не можешь поговорить с Одой? — спросил Жеан. — Передать ей записку? Ведь ты умеешь писать и могла бы…
— Нет, — пробормотала трубадурша, — это слишком опасно. Не следует оставлять следов. Записка — это улика.
— Значит, все нужно сказать Оде лично? — предположил Ожье. — Но ведь она еще ребенок. Она сейчас переживает самый счастливый момент в своей жизни, вся лучится счастьем. На Орнана де Ги Ода смотрит, как на самого Ланселота. Если ты заговоришь с ней, она обвинит тебя в клевете и заставит выпороть так, что мясо слезет с твоих костей. Очень уж я не доверяю этим девчонкам с розовыми щечками. Они только кажутся такими нежными, но случись что, в них просыпается зверь.
— Есть еще одно средство, — задумчиво произнесла Ирана. — Попробовать поговорить с ее родителями. Ни отец, ни мать не останутся равнодушными к тому, что узнают.
— Получить аудиенцию? Еще не хватало! — язвительно усмехнулся Ожье. — Ты и в самом деле думаешь, что они поверят болтовне какой-то бродяжки, зарабатывающей на жизнь игривыми песенками? Да тебя посчитают сумасшедшей, а палачу велят зашить твой рот кожаными нитками. В тебя вольют кипящее масло, чтобы очистить твой рассудок. Господа не жалуют тех, кто приносит плохие вести.
— Тогда пойду я, — решил Жеан. — Я рыцарь. Они не посмеют не принять меня. Они соблюдают законы гостеприимства.
Ожье поморщился.
— Вы оба совсем свихнулись, — вздохнул он. — Боюсь, все это плохо обернется, но я и не подумаю разубеждать вас.
Жеан со стоном приподнялся и сел. Его грудь была крепко стянута, чтобы лучше срастались ребра, пострадавшие на турнире от ударов соперников.
— Помогите мне одеться, — с усилием выговорил он. — Ожье, одолжи мне коня поприличней и чистый плащ. Поеду к родителям Оды.
Все было сделано, заодно решили, что Ирана будет сопровождать его на муле и по дороге наставлять — что и как говорить. Ожье смотрел им вслед с выражением невыразимой печали на лице.
Жеан нервничал. Он никогда еще не стучался в дверь богатого дома, как принято у странствующих рыцарей, когда их заставала ночь, к тому же его грызли сомнения, поладит ли он с родителями Оды де Шантрель.
— Постарайся быть дипломатом, — вдалбливала ему Ирана. — Не бросай в лицо правду, пока не окружишь себя тысячью предосторожностей. Скажи, будто сожалеешь о том, что передал им такую гадость, услышанную на постоялом дворе… — Она умолкла, неожиданно впав в уныние. — Ох, — выдохнула она, опустив голову, — чувствую, что ничего у тебя не выйдет. Вот если бы я была на твоем месте…
— Пожалуй, — согласился Жеан. — Я не так речист, как ты. Но и не такой уж я увалень, как тебе кажется. Хоть чуточку поверь в меня.
— Прости, — смутилась молодая женщина. — Я знаю, что по моей вине ты очень многим рискуешь… Не надо было тебя упрекать.
— Какие они люди, эти Шантрель? Ты хотя бы видела их?
— Никогда. Знаю только, что замужество их дочери принесет им много земель. Орнан, можно сказать, купил у них Оду. Он так желает эту девочку, что не постоял за ценой.
Они расстались на опушке леса, и Жеан поехал к замку Шантрель. Замок представлял большой укрепленный дом, в котором дерева было больше, чем камня. Далеко ему было до восхитительного замка Орнана де Ги с галереями, навесными бойницами и красивой оборонительной стеной из розового гранита. Каменной здесь была только башня. Оградой служили ошкуренные стволы деревьев, для прочности обожженные на огне.
Вблизи паслись стада овец. Жеан представился охраннику. Приняли его приветливо, так как приближающееся бракосочетание всех наполняло радостью. Коня поставили в конюшню, слуги подали пришельцу таз с чистой водой, чтобы тот вымыл лицо и руки. Сняли с него пропыленный плащ и вручили красивую легкую накидку из блестящей ткани.
В замке царила праздничная атмосфера, пол был усеян свежесрезанными цветами. Ради такого случая из сундуков вынули нарядные ткани и прикрыли ими голые стены.
Навстречу приезжему спешил худой седоволосый мужчина. За ним семенила сухонькая женщина, у нее был узенький ротик с уже старческими морщинками, глазки смотрели остро.
— Меня зовут Гюг де Шантрель, — представился мужчина, — а это моя жена, дама Мао. Храни тебя Бог, рыцарь.
Хозяева и гость уселись перед камином: в каменной башне было сыровато, а солнечные лучи с трудом пробивались сквозь щелистые оконца наверху.
Слуги принесли вино, варенье и горячие лепешки. Дама Шантрель тотчас схватила их, жадно засовывая обжигающие кусочки теста в свой морщинистый ротик, словно не ела уже несколько дней.
— Я еду от барона де Ги, — заявил Жеан. — Подготовка идет полным ходом, и могу вас заверить, что свадьба будет изумительной.
Он изощрялся в красноречии, следуя наставлениям Ираны. Как правило, владельцы замков изнывали от скуки в мирное время, поэтому тепло принимали любого заезжего в надежде услышать от него о происходящем за пределами знакомого им мира, то есть за границами их личных владений.
Жеану было что рассказать. Он красочно расписал попугая — восточную говорящую птицу. Дама Мао даже нахмурилась, приняв это описание за неудачную шутку. Как бы извиняясь, Жеан расхвалил красавицу Оду и ярко-красные ленты, делавшие ее еще прекраснее. Он удивлялся: каким образом эти два высохших пугала могли зачать такого восхитительного ребенка?
Затем настал решающий момент, которым можно было все испортить. Нерешительность его не осталась незамеченной. Гюг наклонился к нему и негромко сказал:
— Вас что-то тревожит, мой друг, и я угадываю в вас волнение, которым вы не решаетесь поделиться. У вас есть и плохая новость? Моя дочь чем-то опечалена?
— Никак не решусь поведать вам о дошедших до меня мерзких слухах, — прерывающимся голосом начал Жеан. — Вероятно, они исходят от какого-то желчного завистника, но я бы совершил ошибку, обойдя их молчанием. Право, я в большом затруднении. Вы радушно приняли меня, а я собираюсь нарушить ваш покой. Это крайне недостойно со стороны гостя.
— Переходите к делу, рыцарь! — резко бросила дама Мао. Жеану показалось, что она подчеркнуто произнесла слово «рыцарь», будто сомневалась в правильности его употребления в этих условиях.
Жеан набрался храбрости и начал рассказывать, как его научила Ирана. Но у него не было самообладания трубадурши, и он очень быстро запутался. Стал говорить невнятно, запинаться, и тут дама Мао жестом остановила его.
— Хватит! — бросила она. — Не желаю больше слышать ни слова из этой безосновательной клеветы. Все это выдумки какого-то ревнивца… Удивляюсь вашему простодушию. У сеньора Орнана много врагов, поскольку он красив, богат и могуществен. А все эти качества вызывают зависть и толкают недоброжелателей на распространение разного рода слухов.
Гюг колебался. Жеан угадал, что тот взволнован, обеспокоен опасностью, которой подвергается его дочь. Побледнев, Гюг крепко сжимал пальцами подлокотники кресла.
— Я недавно видел барона, — нерешительно заговорил он. — Орнан не выглядел больным. Врач мог бы подтвердить его хорошее здоровье, но в подобном осмотре есть нечто ужасно оскорбительное…
— Об этом не может быть и речи, — прошипела дама Мао. — Такого позора не смыть. Слово барона не подлежит сомнению. Даже если допустить…
Она прервалась, переводя дух. Глаза ее загорелись, и этот коварный огонек не предвещал ничего хорошего.
— Допустим, барон действительно подхватил проказу, — продолжила она. — Только плохой христианин может сомневаться в целительной силе святых мощей. Я верю всей своей христианской душой, что к этому времени останки святого Иома уже излечили Орнана от этой напасти. Предполагать иное — самая настоящая ересь. Бог не оставит в беде человека, сражавшегося на Святой Земле за возвращение Гроба Господня.
Она встала, давая понять, что беседа окончена.
— Ну-ну, — робко сказал Гюг. — Не будем горячиться. Следует все спокойно обдумать, как при игре в шахматы. Торопливость — плохой советчик.
— Дорогой друг, — пророкотала Мао, — вы позволили ослепить себя любовью к Оде. Вам прекрасно известно, что нельзя слишком любить своих детей, церковь против этого. Истинная любовь должна быть обращена только к Богу. Почему вы доверяете забрызганному грязью незнакомцу, экипировка которого больше подходит конюху, а не настоящему паладину? Разве вы не видите, что разговариваете со слугой, которому заплатили за то, чтобы он посеял смуту в вашей душе?
Повернувшись к Жеану, она завопила:
— Кто подкупил тебя, скотина? Говори! Ты служишь у Робера де Сен-Реми, не так ли? Только ему выгодно пачкать репутацию барона де Ги!
Жеан попытался защищаться. Вопли дамы Мао привлекли внимание стражей, у входа уже стояли трое вооруженных солдат.
— Я могу доказать свои слова, — вспылил Жеан. — Если желаете, провожу вас к отшельнику. Это в дне пути на лошади. Вы сами убедитесь в моей правоте. Я не знаю никакого Робера де Сен-Реми. Я ни у кого не служу, просто пытаюсь защитить вашу дочь от ужасной участи.
— Гюг! — взвизгнула дама Мао. — Его наглость невыносима, прикажите слугам высечь его и бросить в яму!
— Да погодите вы! — вмешался Гюг де Шантрель, видя, что стража приближается. — Я хочу предоставить ему шанс. Пусть оседлают наших лучших лошадей, и эскорт из шести человек будет наготове. Мы помчимся во весь опор к тому отшельнику. Я хочу все выяснить.
— Во-первых, вы потеряете время, — не унималась дама Мао. — Во-вторых, если это получит огласку, сир де Ги очень разгневается. Да и церковь обвинит нас в неверии в чудеса Христа. Все обернется против нас.
Гюг опустил голову, но выдержал натиск. Солдаты окружили Жеана и отняли у него меч.
Гюг де Шантрель ушел собираться в дорогу. Его раздирали противоречивые чувства, и он не знал, как вести себя с гостем. Появившись в сапогах со шпорами, он сделал знак Жеану сесть на одну из лошадей, которых конюх вывел во двор замка.
— Молюсь, чтобы все это оказалось ложью, — проворчал он. — Вас обманул какой-то завистник. Хотя я и добрый христианин, но не верю слепо в чудодейственную силу мощей, как моя жена. Потому-то я и не хочу все пускать на волю случая. Если вы попытались опорочить барона де Ги, вам здорово достанется, не сомневайтесь. А теперь показывайте дорогу в обитель отшельника. И не вздумайте бежать, мои люди сразу уложат вас на траву со стрелой между лопаток.
Они выехали за ограду замка, крестьяне радостно приветствовали их. Жеан бросил взгляд в сторону рощицы, где оставил Ирану. Не увидев ее, он обрадовался. Ее появление пробудило бы недоверие барона де Шантрель.
Они мчались быстрым галопом без отдыха. Лошади были хорошие, и до холма отшельника они доскакали еще засветло.
Со времени отъезда Жеан и Гюг почти не разговаривали, ограничиваясь репликами на коротких остановках, когда нужно было напоить лошадей. Проводник пробовал предсказать, что их ждет впереди.
— Отшельник, конечно, не откроет вам всей правды, но по изваянию вы догадаетесь, что я не лгал.
— Я очень люблю свою дочь, — признался Гюг. — Жена всегда упрекает меня за это. Она не переносит нас обоих, и я думаю, что давно уже Ода стремилась вырваться из нашего дома. Барон де Ги — очень важный сеньор, но в нем слишком много страстей. Боюсь, как бы моя дочь не сгорела в этом адском огне.
Его монолог не требовал ответа, и Жеан понял, что перед ним — надломленный тревогами и волнениями человек, разрывающийся между желанием обеспечить будущее своей дочери и досадой на то, что обязан уступить желанию чужого ему мужчины, который богаче его. Даму Мао понять было легче. Все в ней дышало скупостью и алчностью. Уход из дома Оды сулил ей немалую прибыль, и она ни за что не собиралась отказываться от преимуществ, уже получаемых ею от союза с Орнаном де Ги.
— Я никогда не испытывал особой симпатии к барону, — докончил свое признание Гюг де Шантрель, вставляя ногу в стремя. — Пославший вас на это и рассчитывал. Расчет этот довольно-таки гнусен.
— Да никто меня не присылал! — запротестовал Жеан. — И о сире Робере, на которого вы намекали, я ни разу не слышал.
— Робер де Сен-Реми? — проворчал Гюг. — Он — поклонник моей дочери, воздыхатель, единственный сын обедневшего рыцаря. Друг детства, и ничего больше. И речи быть не могло, чтобы он добивался руки Оды, даже если бы у него и мелькали такие мысли. Узнав о помолвке, он, наверное, тронулся умом. Ваш поступок вполне соответствует его планам расстроить бракосочетание. Робер неплохой парень, но навсегда останется бедным холостяком, не способным содержать семью. Да и живет он, как нищий, в развалившемся доме, питаясь вместе со слугами одними яблоками.
Сказав это, он сел в седло и дал сигнал к отправлению. А Жеан подумал, уж не Робером ли де Сен-Реми был тот бледный, дрожащий юноша, которого он приметил в парадном зале замка Кандарек.
Вот наконец и тот холм. Жеан забеспокоился: захочет ли отшельник с ними говорить? Ведь Дориус очень дорого заплатил за мощи и наверняка потребовал хранить секрет их назначения.
У обители отшельника его чуть не хватил удар. Изваяние святого исчезло.
Гюг де Шантрель, Жеан и половина слуг слезли с лошадей. Гюг решительным шагом направился ко входу в святилище, дверь которого была распахнута настежь. Жеан еле сдерживал себя, чтобы не обогнать его. Ему совсем не нравился этот новый поворот событий.
Удручение его возросло на пороге. Часовня была пуста, алтарь заброшен, пол покрыт пылью и прошлогодними сухими листьями; казалось, уже годы не ступала сюда нога человека. Нигде не было видно ни одной статуи святого.
— Я так и думал, — громко сказал Гюг де Шантрель. — Здесь никогда не было отшельника… по крайней мере в последнее время. Вами злоупотребили, дружочек. У вас котелок плохо варит. Такие всесильные мощи не находились бы в забвении в лесной захудалой обители. Какой-нибудь богатый монастырь быстро нашел бы им применение. Вы-то, может быть, и не лгали, но с вами сыграли дурацкую шутку, которую вы приняли за чистую монету. Поскольку я человек не злой, то предпочитаю верить в вашу невиновность. Но преподать хороший урок вам надо. Увези я вас к себе, жена прикажет запороть вас до смерти… или бросить собакам. Я же удовлетворюсь тем, что велю прибить ваш язык к двери часовни, это отучит вас впредь говорить необдуманно. Я также велю принести ваш меч и положить на тот камень. Он пригодится вам, чтобы отгонять волков… если вам удастся вырваться.
Едва он кончил говорить, как трое солдат набросились на Жеана и крепко держали его. Четвертый силился открыть ему рот, кинжалом разжимая зубы, затем ухватил язык щипцами, которые обычно используют палачи.
— Неправедно говорящих следует наказывать, — наставительно произнес Гюг, глядя, как солдаты подтаскивают проводника к двери часовни. — Это неприятное приключение пойдет вам впрок, и впоследствии вы будете держаться подальше от таверны, где распускают порочащие слухи. Не считайте меня жестоким: моя жена, дама Мао, не оставила бы вас в живых. Я же, если вы не струсите, даю вам шанс избежать волчьих зубов…
Жеан не услышал конца этой проповеди, так как слуги барона пронзили ему язык большим гвоздем с восьмиугольной шляпкой и тремя ударами молотка вбили его в доску двери.
От боли проводник едва не лишился сознания.
— Один совет! — крикнул барон, поправляя стремя. — Не падайте в обморок. От тяжести вашего тела язык оторвется с корнем. И если вы не умрете от потери крови, останетесь немым на всю жизнь.
Вслушиваясь в эти слова, Жеан судорожно вцепился в большое кольцо, укрепленное на двери. Рот заливало кровью, и он вынужден был часто глотать ее, чтобы не задохнуться, но это лишь умножало его страдания.
— Поразмышляйте о вреде злословия! — отъезжая, бросил Гюг де Шантрель. — Этот женский недостаток плохо подходит мужчинам.
Жеан слышал с трудом. Слезы боли ослепляли его, из горла вырывалось поросячье хрюканье, которое шокировало бы Ланселота или Говена.
Отряд спустился по склону холма. Жеан приник лицом к створке, чтобы ослабить натяжение веса тела на язык.
«Не теряй сознание, — повторил он себе. — Главное, не теряй сознание…» Но колени слабели, все чаще черная пелена застилала глаза. Он напрягся. Кровь стекала по подбородку, горлу, заливала кожаный жилет на груди. Волки в лесу, должно быть, уже подняли морды, принюхиваясь к соблазнительному запаху. С заходом солнца они цепочкой выйдут из чащи и усядутся у подножия холма. Запах человека некоторое время будет держать их на расстоянии, но желание отведать лакомого блюда окажется сильнее. Кончится тем, что один из них поднимется по тропинке, за ним тотчас последуют остальные.
Жеан вспомнил о мече, оставленном на камне где-то сзади него. Эх, смелости не хватает, а то бы дернуться, освободиться от гвоздя; пусть даже кончик языка останется на нем. Но пока что на такой подвиг у него не было сил. Может быть, они появятся, когда он почувствует волчье дыхание у своих ног?
Кончиками пальцев Жеан ощупал гвоздь; нельзя ли вытащить его? Нет, невозможно. Это был один из тех гвоздей, которыми крепят ворота и подъемные мосты. Без клещей здесь не обойтись.
Резко дернуться… или постепенно откидываться назад с риском оставить на гвозде весь язык с корнем, как предсказывал Гюг де Шантрель? Он бессильно сглотнул кровь. Увы, он не был святым мучеником, а страданию не было конца.
Несмотря на мучения, Жеан подумал о тайне исчезнувшего изваяния, об испарившемся отшельнике. Кажется, он догадался, все становилось на свои места.
Вопреки предположению Гюга де Шантреля одурачить пытались не Жеана. А кстати, к чему все это? Какая роль отводилась простому проводнику в столь крупном заговоре?
Никто не сдерживал своих ударов, и постороннему наблюдателю было трудно увидеть разницу между «куртуазной» стычкой и настоящей битвой.
Поднявшаяся пыль превратилась в едкий туман, от которого сохло во рту, слезились глаза, и уже ничего нельзя было рассмотреть в его ядовитых клубах.
Разноцветные мантии, красивые шелковые гербы превратились в лохмотья при первом же столкновении, и уже невозможно было сообразить, кто бьется против кого. Только Жеан и Ожье выехали на арену с открытыми лицами. Все остальные напялили на головы новые шлемы в форме цилиндров с прорезью на уровне глаз, и Жеану казалось, что он сталкивался всегда с одним и тем же противником.
Как и предсказывал Ожье, все соперники пытались поразить его в лицо. Жеан не был так ловок в искусстве владения мечом, но спасала сноровка лесоруба, и его удары проламывали шлемы не хуже, чем железная дубина. Он уже поставил на колени троих рыцарей, но их слуги быстро уносили своих хозяев, не давая Жеану заставить тех просить пощады.
Проводник иногда замечал сквозь пыльный туман трибуну для почетных гостей, на которой восседали Орнан де Ги, его невеста Ода с темно-красными лентами и Дориус, все еще изображающий важное духовное лицо и умирающий от желания раздавать благословения, как это делает прелат в день всепрощения.
Ожье было хуже, чем Жеану. Надеясь на свои познания в ратном деле, он забыл о своем возрасте, о том, что ему уже не до турниров. С каждой минутой его удары слабели, и молодые паладины легко уходили от них.
Жеан старался держаться поближе к Ожье, но в суматохе быстро отдалился от него. В этот момент он с удвоенной силой молотил по щиту неизвестного рыцаря, кольчуга которого уже потеряла боевую раскраску.
Внезапно Жеан почувствовал, что окружен. Трое рыцарей в безликих шлемах одновременно нападали на него со всех сторон. Их удары не являлись символическими; цель была одна — убить. Жеан отбивался шитом, но удары были настолько сильны, что ему казалось, будто рука вот-вот вывихнется. После одного мощного удара деревянный щит разлетелся на куски. Другой меч сильно ударил по спине, но удар пришелся плашмя, и меч не разрубил кольчугу.
Жеан услышал, как затрещали его ребра, и покраснел от боли. Трое рыцарей возобновили атаку, пытаясь перерезать ему подколенные впадины или разрубить колени, чтобы заставить его упасть.
— Бейте его, добивайте! — услышал Жеан чей-то приказ.
Он понял: допусти ошибку, упади, с него тотчас же сорвут шлем и раскроят череп. Еще один мощный удар по бедру. Жеан почувствовал, как стальные кольца кольчуги вошли в тело.
Не выдержав, он упал. Рот наполнился пылью. Но тут раздался военный клич Ожье — «Dehet ait ki s' fuit!» [3], — бросившегося на убийцу. Ведь Жеан нисколько не сомневался, что его хотят убить.
Ему снились странные сны. Он видел Орнана де Ги, превратившегося в сокола и взлетевшего. Сокол, паря, кружил над замком и окрестностями, всматриваясь в землю и выискивая добычу. Увидев молоденькую девушку, он, сложив крылья, камнем падал на нее. Клюв его был подобен острию меча.
Снился Жеану и Гомело. Этот мужчина с бледной кожей задремал у огня, стал плавиться, и все увидели, что он сделан из воска, как обыкновенная свечка.
Жеан с криком проснулся. В глаза бросилась заплатка на палатке Ожье, сам он лежал на брезентовой складной кровати. Старый рыцарь и трубадурша колдовали над его обнаженным телом.
— Не дергайся, — проворчал Ожье. — Мы пеленаем тебя, точно новорожденного. Думаю, у тебя сломано несколько ребер.
— А я думал, что уже умер, — пробормотал Жеан. — Это ты помешал им меня прикончить? Кто они?
— Понятия не имею. И все из-за этих чертовых шлемов. Да и раскраски на них не было.
Старый рыцарь ухмыльнулся, кивнул на щиты и мечи, наваленные в углу палатки. Ирония судьбы: их увенчивал закрытый шлем с гребнем в форме птичьей головы с клювом-крючком, один из тех модных шлемов, к которым Ожье относился с большим презрением.
— По крайней мере я заработал немного железа, — удовлетворенно сказал Жеан.
— Ну конечно, они были без гербов! — нервно произнесла Ирана. — До чего же вы наивны! Они избавились от них в свалке по приказу барона, я в этом уверена. Орнан знает, что тебе все известно, Жеан… Этого достаточно, чтобы ты стал опасным свидетелем. Дориус не преминул доложить ему о нашем знакомстве.
— О чем вы там? — спросил Ожье. — Вляпались в какой-нибудь заговор?
— Лучше бы тебе не знать, — вздохнул проводник.
— Ты ошибаешься, — вмешалась Ирана. — Сейчас уже поздно. Ожье помог тебе, значит, запачкал себя. Надо ему обо всем рассказать. Я предупреждала тебя, что секрет все равно, что болезнь. Он всех понемногу заражает.
— Если уж меня должны разрезать на части, — не выдержал Ожье, — то мне хотелось бы знать за что.
Ирана повторила ему то, что уже рассказала Жеану в лесу после нападения волков.
— Вот такие дела, — заключила она. — Дориус боится, что мы разгадали его махинации, поэтому и натравил на нас Орнана. Время против нас. Я так и не смогла приблизиться к Оде. Монах не отстает от нее ни на шаг, он, вероятно, догадался о моих намерениях. Мне страшно. Вчера мне показалось, что за мной кто-то следит в коридорах замка, и пришлось спрятаться в толпе… Уничтожить нас очень легко. Кто мы такие? Кого обеспокоит наше отсутствие?
Ожье нервно запустил пятерню в бороду.
— Может быть, вы тревожитесь из-за пустяков, — заметил он. — А вдруг эти мощи уже излечили барона? Такие чудеса я наблюдал в Иерусалиме. Не стоит так вот сразу отрицать чудодейственную силу останков святого. Я такой, какой есть, но вера моя непоколебима. А то, что мне было противно рубить головы сарацинам, еще не означает, что я плохой христианин.
Ирана в отчаянии всплеснула руками.
— Ох, уж эти мужчины! — с упреком произнесла она. — Вы одеваетесь в железо, лишаете других жизни, делая это, как ветер, срывающий с деревьев листочки осенью… а наивности в вас больше, чем в детишках-несмышленышах!
— Помолчи-ка, красотка, — отозвался старый рыцарь. — Ты ведешь себя, как кошка, у которой отнимают котят. Я просто сказал, что много путешествовал и всякого повидал. И я вполне допускаю, что эти кости могут вылечить Орнана де Ги.
Жеан закряхтел. Все слова впивались в голову, словно раскаленные наконечники стрел. Он не знал, кого поддерживать. Еще в детстве в нем пробудили почтение к святым мощам, и мать часто рассказывала, как она излечилась от начинавшейся у нее чумы лишь прикосновением к щепочке от Святого Креста, купленной у разносчика за большие деньги.
Позиция Ираны пугала его, потому что была близка к ереси. Будучи христианином, Жеан был уверен, что церковь держится на чудесах и способствует их проявлениям.
— Ну и ну, — подливала масла в огонь Ирана. — Вы — два идиота. Вы даже не подозреваете, что попы продели вам в нос кольцо суеверий и водят, как медведей на ярмарке!
— Слишком все это сложно, — защищался Ожье. — И Жеан, и я — всего лишь бедные солдаты. А здесь нужен ум ученого человека, чтобы разрешить эти задачки.
— Сведущий человек доверяет мощам, — со вздохом сказала молодая женщина, явно разочарованная. — А вот я уверена, что это — заблуждение.
— Где же взять решение, если ты не можешь поговорить с Одой? — спросил Жеан. — Передать ей записку? Ведь ты умеешь писать и могла бы…
— Нет, — пробормотала трубадурша, — это слишком опасно. Не следует оставлять следов. Записка — это улика.
— Значит, все нужно сказать Оде лично? — предположил Ожье. — Но ведь она еще ребенок. Она сейчас переживает самый счастливый момент в своей жизни, вся лучится счастьем. На Орнана де Ги Ода смотрит, как на самого Ланселота. Если ты заговоришь с ней, она обвинит тебя в клевете и заставит выпороть так, что мясо слезет с твоих костей. Очень уж я не доверяю этим девчонкам с розовыми щечками. Они только кажутся такими нежными, но случись что, в них просыпается зверь.
— Есть еще одно средство, — задумчиво произнесла Ирана. — Попробовать поговорить с ее родителями. Ни отец, ни мать не останутся равнодушными к тому, что узнают.
— Получить аудиенцию? Еще не хватало! — язвительно усмехнулся Ожье. — Ты и в самом деле думаешь, что они поверят болтовне какой-то бродяжки, зарабатывающей на жизнь игривыми песенками? Да тебя посчитают сумасшедшей, а палачу велят зашить твой рот кожаными нитками. В тебя вольют кипящее масло, чтобы очистить твой рассудок. Господа не жалуют тех, кто приносит плохие вести.
— Тогда пойду я, — решил Жеан. — Я рыцарь. Они не посмеют не принять меня. Они соблюдают законы гостеприимства.
Ожье поморщился.
— Вы оба совсем свихнулись, — вздохнул он. — Боюсь, все это плохо обернется, но я и не подумаю разубеждать вас.
Жеан со стоном приподнялся и сел. Его грудь была крепко стянута, чтобы лучше срастались ребра, пострадавшие на турнире от ударов соперников.
— Помогите мне одеться, — с усилием выговорил он. — Ожье, одолжи мне коня поприличней и чистый плащ. Поеду к родителям Оды.
Все было сделано, заодно решили, что Ирана будет сопровождать его на муле и по дороге наставлять — что и как говорить. Ожье смотрел им вслед с выражением невыразимой печали на лице.
Жеан нервничал. Он никогда еще не стучался в дверь богатого дома, как принято у странствующих рыцарей, когда их заставала ночь, к тому же его грызли сомнения, поладит ли он с родителями Оды де Шантрель.
— Постарайся быть дипломатом, — вдалбливала ему Ирана. — Не бросай в лицо правду, пока не окружишь себя тысячью предосторожностей. Скажи, будто сожалеешь о том, что передал им такую гадость, услышанную на постоялом дворе… — Она умолкла, неожиданно впав в уныние. — Ох, — выдохнула она, опустив голову, — чувствую, что ничего у тебя не выйдет. Вот если бы я была на твоем месте…
— Пожалуй, — согласился Жеан. — Я не так речист, как ты. Но и не такой уж я увалень, как тебе кажется. Хоть чуточку поверь в меня.
— Прости, — смутилась молодая женщина. — Я знаю, что по моей вине ты очень многим рискуешь… Не надо было тебя упрекать.
— Какие они люди, эти Шантрель? Ты хотя бы видела их?
— Никогда. Знаю только, что замужество их дочери принесет им много земель. Орнан, можно сказать, купил у них Оду. Он так желает эту девочку, что не постоял за ценой.
Они расстались на опушке леса, и Жеан поехал к замку Шантрель. Замок представлял большой укрепленный дом, в котором дерева было больше, чем камня. Далеко ему было до восхитительного замка Орнана де Ги с галереями, навесными бойницами и красивой оборонительной стеной из розового гранита. Каменной здесь была только башня. Оградой служили ошкуренные стволы деревьев, для прочности обожженные на огне.
Вблизи паслись стада овец. Жеан представился охраннику. Приняли его приветливо, так как приближающееся бракосочетание всех наполняло радостью. Коня поставили в конюшню, слуги подали пришельцу таз с чистой водой, чтобы тот вымыл лицо и руки. Сняли с него пропыленный плащ и вручили красивую легкую накидку из блестящей ткани.
В замке царила праздничная атмосфера, пол был усеян свежесрезанными цветами. Ради такого случая из сундуков вынули нарядные ткани и прикрыли ими голые стены.
Навстречу приезжему спешил худой седоволосый мужчина. За ним семенила сухонькая женщина, у нее был узенький ротик с уже старческими морщинками, глазки смотрели остро.
— Меня зовут Гюг де Шантрель, — представился мужчина, — а это моя жена, дама Мао. Храни тебя Бог, рыцарь.
Хозяева и гость уселись перед камином: в каменной башне было сыровато, а солнечные лучи с трудом пробивались сквозь щелистые оконца наверху.
Слуги принесли вино, варенье и горячие лепешки. Дама Шантрель тотчас схватила их, жадно засовывая обжигающие кусочки теста в свой морщинистый ротик, словно не ела уже несколько дней.
— Я еду от барона де Ги, — заявил Жеан. — Подготовка идет полным ходом, и могу вас заверить, что свадьба будет изумительной.
Он изощрялся в красноречии, следуя наставлениям Ираны. Как правило, владельцы замков изнывали от скуки в мирное время, поэтому тепло принимали любого заезжего в надежде услышать от него о происходящем за пределами знакомого им мира, то есть за границами их личных владений.
Жеану было что рассказать. Он красочно расписал попугая — восточную говорящую птицу. Дама Мао даже нахмурилась, приняв это описание за неудачную шутку. Как бы извиняясь, Жеан расхвалил красавицу Оду и ярко-красные ленты, делавшие ее еще прекраснее. Он удивлялся: каким образом эти два высохших пугала могли зачать такого восхитительного ребенка?
Затем настал решающий момент, которым можно было все испортить. Нерешительность его не осталась незамеченной. Гюг наклонился к нему и негромко сказал:
— Вас что-то тревожит, мой друг, и я угадываю в вас волнение, которым вы не решаетесь поделиться. У вас есть и плохая новость? Моя дочь чем-то опечалена?
— Никак не решусь поведать вам о дошедших до меня мерзких слухах, — прерывающимся голосом начал Жеан. — Вероятно, они исходят от какого-то желчного завистника, но я бы совершил ошибку, обойдя их молчанием. Право, я в большом затруднении. Вы радушно приняли меня, а я собираюсь нарушить ваш покой. Это крайне недостойно со стороны гостя.
— Переходите к делу, рыцарь! — резко бросила дама Мао. Жеану показалось, что она подчеркнуто произнесла слово «рыцарь», будто сомневалась в правильности его употребления в этих условиях.
Жеан набрался храбрости и начал рассказывать, как его научила Ирана. Но у него не было самообладания трубадурши, и он очень быстро запутался. Стал говорить невнятно, запинаться, и тут дама Мао жестом остановила его.
— Хватит! — бросила она. — Не желаю больше слышать ни слова из этой безосновательной клеветы. Все это выдумки какого-то ревнивца… Удивляюсь вашему простодушию. У сеньора Орнана много врагов, поскольку он красив, богат и могуществен. А все эти качества вызывают зависть и толкают недоброжелателей на распространение разного рода слухов.
Гюг колебался. Жеан угадал, что тот взволнован, обеспокоен опасностью, которой подвергается его дочь. Побледнев, Гюг крепко сжимал пальцами подлокотники кресла.
— Я недавно видел барона, — нерешительно заговорил он. — Орнан не выглядел больным. Врач мог бы подтвердить его хорошее здоровье, но в подобном осмотре есть нечто ужасно оскорбительное…
— Об этом не может быть и речи, — прошипела дама Мао. — Такого позора не смыть. Слово барона не подлежит сомнению. Даже если допустить…
Она прервалась, переводя дух. Глаза ее загорелись, и этот коварный огонек не предвещал ничего хорошего.
— Допустим, барон действительно подхватил проказу, — продолжила она. — Только плохой христианин может сомневаться в целительной силе святых мощей. Я верю всей своей христианской душой, что к этому времени останки святого Иома уже излечили Орнана от этой напасти. Предполагать иное — самая настоящая ересь. Бог не оставит в беде человека, сражавшегося на Святой Земле за возвращение Гроба Господня.
Она встала, давая понять, что беседа окончена.
— Ну-ну, — робко сказал Гюг. — Не будем горячиться. Следует все спокойно обдумать, как при игре в шахматы. Торопливость — плохой советчик.
— Дорогой друг, — пророкотала Мао, — вы позволили ослепить себя любовью к Оде. Вам прекрасно известно, что нельзя слишком любить своих детей, церковь против этого. Истинная любовь должна быть обращена только к Богу. Почему вы доверяете забрызганному грязью незнакомцу, экипировка которого больше подходит конюху, а не настоящему паладину? Разве вы не видите, что разговариваете со слугой, которому заплатили за то, чтобы он посеял смуту в вашей душе?
Повернувшись к Жеану, она завопила:
— Кто подкупил тебя, скотина? Говори! Ты служишь у Робера де Сен-Реми, не так ли? Только ему выгодно пачкать репутацию барона де Ги!
Жеан попытался защищаться. Вопли дамы Мао привлекли внимание стражей, у входа уже стояли трое вооруженных солдат.
— Я могу доказать свои слова, — вспылил Жеан. — Если желаете, провожу вас к отшельнику. Это в дне пути на лошади. Вы сами убедитесь в моей правоте. Я не знаю никакого Робера де Сен-Реми. Я ни у кого не служу, просто пытаюсь защитить вашу дочь от ужасной участи.
— Гюг! — взвизгнула дама Мао. — Его наглость невыносима, прикажите слугам высечь его и бросить в яму!
— Да погодите вы! — вмешался Гюг де Шантрель, видя, что стража приближается. — Я хочу предоставить ему шанс. Пусть оседлают наших лучших лошадей, и эскорт из шести человек будет наготове. Мы помчимся во весь опор к тому отшельнику. Я хочу все выяснить.
— Во-первых, вы потеряете время, — не унималась дама Мао. — Во-вторых, если это получит огласку, сир де Ги очень разгневается. Да и церковь обвинит нас в неверии в чудеса Христа. Все обернется против нас.
Гюг опустил голову, но выдержал натиск. Солдаты окружили Жеана и отняли у него меч.
Гюг де Шантрель ушел собираться в дорогу. Его раздирали противоречивые чувства, и он не знал, как вести себя с гостем. Появившись в сапогах со шпорами, он сделал знак Жеану сесть на одну из лошадей, которых конюх вывел во двор замка.
— Молюсь, чтобы все это оказалось ложью, — проворчал он. — Вас обманул какой-то завистник. Хотя я и добрый христианин, но не верю слепо в чудодейственную силу мощей, как моя жена. Потому-то я и не хочу все пускать на волю случая. Если вы попытались опорочить барона де Ги, вам здорово достанется, не сомневайтесь. А теперь показывайте дорогу в обитель отшельника. И не вздумайте бежать, мои люди сразу уложат вас на траву со стрелой между лопаток.
Они выехали за ограду замка, крестьяне радостно приветствовали их. Жеан бросил взгляд в сторону рощицы, где оставил Ирану. Не увидев ее, он обрадовался. Ее появление пробудило бы недоверие барона де Шантрель.
Они мчались быстрым галопом без отдыха. Лошади были хорошие, и до холма отшельника они доскакали еще засветло.
Со времени отъезда Жеан и Гюг почти не разговаривали, ограничиваясь репликами на коротких остановках, когда нужно было напоить лошадей. Проводник пробовал предсказать, что их ждет впереди.
— Отшельник, конечно, не откроет вам всей правды, но по изваянию вы догадаетесь, что я не лгал.
— Я очень люблю свою дочь, — признался Гюг. — Жена всегда упрекает меня за это. Она не переносит нас обоих, и я думаю, что давно уже Ода стремилась вырваться из нашего дома. Барон де Ги — очень важный сеньор, но в нем слишком много страстей. Боюсь, как бы моя дочь не сгорела в этом адском огне.
Его монолог не требовал ответа, и Жеан понял, что перед ним — надломленный тревогами и волнениями человек, разрывающийся между желанием обеспечить будущее своей дочери и досадой на то, что обязан уступить желанию чужого ему мужчины, который богаче его. Даму Мао понять было легче. Все в ней дышало скупостью и алчностью. Уход из дома Оды сулил ей немалую прибыль, и она ни за что не собиралась отказываться от преимуществ, уже получаемых ею от союза с Орнаном де Ги.
— Я никогда не испытывал особой симпатии к барону, — докончил свое признание Гюг де Шантрель, вставляя ногу в стремя. — Пославший вас на это и рассчитывал. Расчет этот довольно-таки гнусен.
— Да никто меня не присылал! — запротестовал Жеан. — И о сире Робере, на которого вы намекали, я ни разу не слышал.
— Робер де Сен-Реми? — проворчал Гюг. — Он — поклонник моей дочери, воздыхатель, единственный сын обедневшего рыцаря. Друг детства, и ничего больше. И речи быть не могло, чтобы он добивался руки Оды, даже если бы у него и мелькали такие мысли. Узнав о помолвке, он, наверное, тронулся умом. Ваш поступок вполне соответствует его планам расстроить бракосочетание. Робер неплохой парень, но навсегда останется бедным холостяком, не способным содержать семью. Да и живет он, как нищий, в развалившемся доме, питаясь вместе со слугами одними яблоками.
Сказав это, он сел в седло и дал сигнал к отправлению. А Жеан подумал, уж не Робером ли де Сен-Реми был тот бледный, дрожащий юноша, которого он приметил в парадном зале замка Кандарек.
Вот наконец и тот холм. Жеан забеспокоился: захочет ли отшельник с ними говорить? Ведь Дориус очень дорого заплатил за мощи и наверняка потребовал хранить секрет их назначения.
У обители отшельника его чуть не хватил удар. Изваяние святого исчезло.
Гюг де Шантрель, Жеан и половина слуг слезли с лошадей. Гюг решительным шагом направился ко входу в святилище, дверь которого была распахнута настежь. Жеан еле сдерживал себя, чтобы не обогнать его. Ему совсем не нравился этот новый поворот событий.
Удручение его возросло на пороге. Часовня была пуста, алтарь заброшен, пол покрыт пылью и прошлогодними сухими листьями; казалось, уже годы не ступала сюда нога человека. Нигде не было видно ни одной статуи святого.
— Я так и думал, — громко сказал Гюг де Шантрель. — Здесь никогда не было отшельника… по крайней мере в последнее время. Вами злоупотребили, дружочек. У вас котелок плохо варит. Такие всесильные мощи не находились бы в забвении в лесной захудалой обители. Какой-нибудь богатый монастырь быстро нашел бы им применение. Вы-то, может быть, и не лгали, но с вами сыграли дурацкую шутку, которую вы приняли за чистую монету. Поскольку я человек не злой, то предпочитаю верить в вашу невиновность. Но преподать хороший урок вам надо. Увези я вас к себе, жена прикажет запороть вас до смерти… или бросить собакам. Я же удовлетворюсь тем, что велю прибить ваш язык к двери часовни, это отучит вас впредь говорить необдуманно. Я также велю принести ваш меч и положить на тот камень. Он пригодится вам, чтобы отгонять волков… если вам удастся вырваться.
Едва он кончил говорить, как трое солдат набросились на Жеана и крепко держали его. Четвертый силился открыть ему рот, кинжалом разжимая зубы, затем ухватил язык щипцами, которые обычно используют палачи.
— Неправедно говорящих следует наказывать, — наставительно произнес Гюг, глядя, как солдаты подтаскивают проводника к двери часовни. — Это неприятное приключение пойдет вам впрок, и впоследствии вы будете держаться подальше от таверны, где распускают порочащие слухи. Не считайте меня жестоким: моя жена, дама Мао, не оставила бы вас в живых. Я же, если вы не струсите, даю вам шанс избежать волчьих зубов…
Жеан не услышал конца этой проповеди, так как слуги барона пронзили ему язык большим гвоздем с восьмиугольной шляпкой и тремя ударами молотка вбили его в доску двери.
От боли проводник едва не лишился сознания.
— Один совет! — крикнул барон, поправляя стремя. — Не падайте в обморок. От тяжести вашего тела язык оторвется с корнем. И если вы не умрете от потери крови, останетесь немым на всю жизнь.
Вслушиваясь в эти слова, Жеан судорожно вцепился в большое кольцо, укрепленное на двери. Рот заливало кровью, и он вынужден был часто глотать ее, чтобы не задохнуться, но это лишь умножало его страдания.
— Поразмышляйте о вреде злословия! — отъезжая, бросил Гюг де Шантрель. — Этот женский недостаток плохо подходит мужчинам.
Жеан слышал с трудом. Слезы боли ослепляли его, из горла вырывалось поросячье хрюканье, которое шокировало бы Ланселота или Говена.
Отряд спустился по склону холма. Жеан приник лицом к створке, чтобы ослабить натяжение веса тела на язык.
«Не теряй сознание, — повторил он себе. — Главное, не теряй сознание…» Но колени слабели, все чаще черная пелена застилала глаза. Он напрягся. Кровь стекала по подбородку, горлу, заливала кожаный жилет на груди. Волки в лесу, должно быть, уже подняли морды, принюхиваясь к соблазнительному запаху. С заходом солнца они цепочкой выйдут из чащи и усядутся у подножия холма. Запах человека некоторое время будет держать их на расстоянии, но желание отведать лакомого блюда окажется сильнее. Кончится тем, что один из них поднимется по тропинке, за ним тотчас последуют остальные.
Жеан вспомнил о мече, оставленном на камне где-то сзади него. Эх, смелости не хватает, а то бы дернуться, освободиться от гвоздя; пусть даже кончик языка останется на нем. Но пока что на такой подвиг у него не было сил. Может быть, они появятся, когда он почувствует волчье дыхание у своих ног?
Кончиками пальцев Жеан ощупал гвоздь; нельзя ли вытащить его? Нет, невозможно. Это был один из тех гвоздей, которыми крепят ворота и подъемные мосты. Без клещей здесь не обойтись.
Резко дернуться… или постепенно откидываться назад с риском оставить на гвозде весь язык с корнем, как предсказывал Гюг де Шантрель? Он бессильно сглотнул кровь. Увы, он не был святым мучеником, а страданию не было конца.
Несмотря на мучения, Жеан подумал о тайне исчезнувшего изваяния, об испарившемся отшельнике. Кажется, он догадался, все становилось на свои места.
Вопреки предположению Гюга де Шантреля одурачить пытались не Жеана. А кстати, к чему все это? Какая роль отводилась простому проводнику в столь крупном заговоре?