— На нее напали в переулке за таверной, — пробормотала трубадурша. — Никто ничего не видел. Наверное, это какой-нибудь завсегдатай, знавший, что Жакотта пользовалась благосклонностью Гомело.
— Девушка что-нибудь сказала? — спросил Жеан.
— Она бредит. Потеряла слишком много крови до того, как ее нашли. Я послала за врачом, но не уверена, что он согласится прийти. Испугается.
Жеан наклонился над бедной девушкой. Когда Ирана меняла промокшую корпию на сухую, он рассмотрел рану, нанесенную острым предметом, ударом сверху вниз. Жакотта была красивой деревенской девушкой с белой кожей жительницы Нормандии, но теперь эта кожа посерела, цветом напоминая плохую свечу.
— Она пытается что-то сказать! — пронзительно закричала саксонка Ливия, показывая пальцем на рот несчастной.
Жеан приблизил ухо к бесцветным губам. Жакотта прошептала несколько слов, закрыла глаза и умерла.
— Что она сказала? — встревоженно спросила Ирана.
— Я не уверен, что правильно понял, — хрипло произнес проводник. — Она невнятно произнесла: «Меня убил попугай…»
— Как?
— «Меня убил попугай…»
Страшная фраза, непонятная. Она заставила задрожать всех присутствующих. Все знали о пристрастии барона к странной птице, привезенной им с Востока, — она сопровождала его во всех поездках.
Жеан вдруг вспомнил ужасный крик птицы, когда сеньор Кандарека выставил ее на обозрение любопытных несколькими днями раньше: «Ipse venenabibas». Сам пей свою отраву!
Кому птица адресовала ее? Гомело? Дьяволу? Вылетела ли она из замка во время агонии Орнана де Ги, чтобы прилететь сюда и отомстить? Случалось, что так поступали собаки или даже лошади… но птица? Все-таки птица эта была говорящая, она мыслила и…
Жеан отвел Ливию в сторону.
— Жакотта действительно была привязана к Гомело?
— Да, — ответила саксонка. — Он предпочитал ее остальным, и мы немного ревновали. Гомело говорил ей, что она, наверное, принимала лунные ванны, поэтому ее кожа такая белая. Он заваливал Жакотту подарками… Она надеялась, что когда-нибудь он бросит свое ремесло пробовальщика и вернется к профессии добропорядочного суконщика. Гомело мечтал вернуться к честной жизни, иметь слуг, сундук с бельем и рубашки из тонкого полотна.
Жеан приблизился к покойнице, с которой сняли всю одежду, чтобы смыть с нее кровь. Угловатая рана, нанесенная сверху вниз, по форме очень напоминала контуры клюва. Он вновь подумал о попугае. Убивать учили соколов. Некоторые сеньоры, не колеблясь, натравливали их на своих подневольных крестьян. А чем хуже попугай? Разве он не напоминает восточного сокола? Внешне они почти схожи. О странных существах, по прихоти баронов привозимых из далеких земель, известно было мало. Говорили, что у жителей тех краев, забытых Богом, довольно причудливые лица. Рассказывали об одноглазых великанах или о человекоподобных существах с одной огромной ногой, которой они, поднимая, создавали тень над своей головой. Был ли попугай просто птицей или существом, наделенным разумом? А что об этом думал Дориус?
Вернувшись к Ливии, Жеан попросил ее:
— Покажи мне вещи Жакотты, подарки, сделанные Гомело. Она, наверное, где-то хранила их?
Ливия провела его в подсобное помещение и указала на сундук из толстых досок. Жеан опустился на колени и открыл его. В сундуке находилось множество безделушек, вышитые кошельки, ленты, перстни со стекляшками вместо камней, ковчежец из латуни, зеркало из полированной стали с ручкой в форме рога единорога, выточенной из кости. Довольно скудное сокровище, одним словом. Жеан недоуменно посмотрел на коробочки с разноцветной пудрой и помадами.
— Это румяна и притирания, — пояснила Ливия. — Жакотта заказывала их у аптекаря, стоило это ей недешево, но благодаря им у нее всегда было ухоженное личико.
Среди ароматических мазей Жеан приметил глиняный горшочек, наполненный серым порошком.
— А это что? — спросил он. — Вроде не пахнет, бесцветный…
Ливия смутилась. Жеан осторожно взял горшочек. К нему была привязана маленькая ложечка, служившая для отмеривания содержимого определенными порциями.
— Что это? — нетерпеливо спросил Жеан.
— Это эликсир мужественности, — покраснела Ливия. — Жакотта тайно подсыпала его в еду и питье Гомело, чтобы он достойно вел себя в постели. Бедняга Гомеле был тщедушным, и его улитка была без рогов… Ты понимаешь, что я хочу сказать… Жакотта возбуждала его по своему желанию, надеясь таким образом привязать к себе. Гомело часто говорил ей: «Только ты, моя горлица, даешь мне наслаждение…» Он и не подозревал, что Жакотта превращала его вино в любовный напиток, в приворотное зелье.
— Любовный напиток… — задумчиво повторил Жеан. — А Гомело часто приходил сюда?
— Почти каждый день, тебе хорошо известно. Он говорил, что пробовальщику нужно наслаждаться жизнью любыми способами.
— Сходи за трубадуршей, — приказал проводник. — И никому ни слова о том, что мы тут нашли.
Ливия пожала плечами: ей не все было понятно. Ворча под нос, она ушла и вскоре вернулась, сопровождаемая Ираной.
— Кажется, я догадался, — тихо произнес Жеан. — Гомело попал в ловушку, которую ему давно готовили. Вероятно, барона собирались отравить еще несколько месяцев назад, а для того, чтобы попытка удалась, сперва обезвредили Гомело. Без его ведома у него выработали невосприимчивость к ядам.
— Что, что?.. — заикаясь, выговорила Ирана.
— Вот именно, — уверенно сказал Жеан. — Видишь этот порошок? Я не сомневаюсь, что он возбуждает мужскую страсть, не сомневаюсь и в том, что к этому любовному напитку добавляли ничтожные дозы того яда, который убил Орнана де Ги. Ежедневно принимая его с вином, Гомело обезопасил себя от губительного действия этой отравы. Это и называется невосприимчивостью к ядам. Он никогда не подозревал, как его провели. Мясо кабанчика было отравлено на пути от кухни к пиршественному залу. И если Гомело не стало плохо после снятия пробы, значит, он спокойно мог вкушать этот яд… Абсолютно невинный, он поставил блюдо с мясом перед бароном.
На лице Ираны появилась растерянность.
— Господи! — в замешательстве произнесла она. — Ты прав. Все аптекари знают, что достаточно каждый день принимать мизерную дозу яда, и организм привыкнет к нему, обезопасив себя от его пагубных последствий.
— Вот почему у Гомело был такой болезненный вид, — заключил Жеан. — Яд скрытно работал в нем, ухудшая здоровье. Отсюда и боли в желудке, причиной которых большей частью являлась борьба его организма, направленная на усвоение субстанции, поглощаемой им ежедневно, а он об этом и не знал.
— Метод безупречен, — промолвила Ирана. — Но кто все это задумал?
Жеан пожал плечами.
— Тот, кто снабжал Жакотту эликсиром мужественности. Может, Ливия знает?
Саксонка отрицательно качнула головой.
— Нет, — сказала она. — Жакотта была очень скрытной, наверное, потому, что боялась, как бы у нее не увели ее великого человека.
— Если ты все правильно рассудил, — заметила Ирана, — то это означает, что Гомело полностью невиновен в преступлении, в котором его обвиняют. Следует вести расследование в другом месте: допросить слугу, принесшего блюдо с мясом из кухни.
— Прежде чем поставить в известность Дориуса, — подчеркнул Жеан, — нужно достать результаты анализа этого порошка. Кто за это возьмется?
— Есть в городе один алхимик, — подумав, высказала предположение Ливия. — Его зовут Эфраим, живет он на улице Иудеев. Он здорово разбирается в разных смесях. Научился этому на Востоке. Мы иногда ходим к нему за советом, когда внизу у нас что-то болит.
— Проводи нас, — попросил проводник. — Если он подтвердит мою догадку, мы сможем добиться освобождения Гомело до восхода солнца.
Завернувшись в плащи, они покинули таверну до прихода сержанта ночного дозора, явившегося только за тем, чтобы констатировать смерть Жакотты. Поскольку скончалась девушка легкого поведения, дело не будет долгим, но Жеан с Ираной не хотели, чтобы обнаружилось их присутствие в местах преступления.
На улицах все еще читали псалмы, жгли благовония. На вывесках многих лавочек понавешали собак, на спинах которых черной краской было начертано имя Гомело. Несчастные животные раскачивались на ветру, их языки свисали на всю длину. Некоторые были даже кастрированы.
— Плохи дела, — буркнула Ирана под своим капюшоном.
Вот и улица Иудеев. Ливия условным знаком постучала кулаком по деревянному ставню. После долгой возни с засовами дверь открыли, и Ливия вступила в переговоры. Старик с длинными седыми волосами, с черной ермолкой на голове пригласил их войти.
— Прошу прощения, — сказал он, — но эта ночь — ночь злосчастья для моего народа. Еще немного, и нас обвинят в изготовлении яда, убившего барона. К этому мы привыкли. А что желаете вы?
Жеан поставил глиняный горшочек на прилавок и объяснил цель их визита. Лицо старика перекосилось от страха.
— Вы подвергаете меня большому риску, мессир рыцарь, — забормотал он. — Если в эту секунду вышибут дверь моей лавочки и увидят это снадобье, меня сразу обвинят в его изготовлении.
Он был так испуган, что только с большим трудом удалось его уговорить. Дав согласие, старик удалился в свою лабораторию, заставленную ретортами и перегонными кубами, чтобы определить природу порошка, найденного в сундуке Жакотты.
Ирана, Жеан и Ливия остались в темной лавочке, где не горела ни одна свеча; их окружало нагромождение стеклянной посуды, непонятных инструментов, слабо различимых в темноте. Ожидание тянулось долго.
Из каморки Эфраима распространялся зловонный запах. Наконец старик вышел из своего логова.
— Вы не ошиблись, — тихо промолвил он. — Этот препарат состоит из шпанской мушки, высушенной и растертой. Он обладает способностью сильно возбуждать половые органы. Средство было известно еще в ранней античности. К этому порошку примешали нечто, что я вначале принял за классического «змея фараона», получаемого из ртути, но вполне возможно, что мы имеем дело с сублиматом раствора римского купороса. Яд этот ужасный, он разрушает организм за несколько дней или часов, в зависимости от того, принят он в разведенной или концентрированной форме.
— Существует ли невосприимчивость к нему? — настаивал Жеан.
— Не исключено, — осторожно ответил Эфраим. — Хотя она никогда не была доказана… Некоторые полагают, что все это выдумки…
— Ладно! — прервал его проводник. — Может ли человек, ежедневно принимавший этот яд в течение многих месяцев, перенести сильную дозу и не умереть сразу?
— Такое возможно, — ответил алхимик. — Но это зависит от организма человека. Возможно также, что действие яда в нем лишь замедляется, и, чтобы умереть, ему потребуется времени больше, чем нормальному человеку.
— Сколько времени?
— Затрудняюсь сказать. Все зависит от срока привыкания. Три дня, четыре… неделя.
— Если это правда, то Гомело умрет, — промолвила Ирана.
— Лучше умереть от яда, чем в пламени костра! — отрезал Жеан. — Если мы не в силах спасти его жизнь, то по крайней мере постараемся избавить его от огня…
Эфраим поспешил вернуть глиняный горшочек посетителям. Он нисколько не скрывал своего желания выпроводить их побыстрее.
— Еще один вопрос, — не отставал Жеан. — Кто мог дать этот препарат Жакотте?
— О! Любой аптекарь, разбирающийся в травах, — увильнул от вопроса старик. — Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы составить подобную смесь. Ее рецепты есть везде. Это может сделать знахарка или, по-вашему, ведьма. Врач, студент-медик… Многие цирюльники торгуют любовными помадами и возбуждающими средствами… А теперь попрошу вас уйти и забыть мое имя. Не хочу вмешиваться в ваши поиски, это обойдется мне слишком дорого.
Жеан вышел первым. Он уже выяснил все, что хотел. На улице Ирана подошла к нему.
— Ты идешь к Дориусу? — спросила она.
— Да, — ответил Жеан.
— Опасно… — проговорила трубадурша. — Не понравится ему то, что ты скажешь.
— Есть другой выход?
— Не знаю. Но я боюсь за тебя. Ты подвергаешь себя опасности ради человека, который, возможно, уже умирает… Слышал, что сказал алхимик?
ГЛАВА 10
— Девушка что-нибудь сказала? — спросил Жеан.
— Она бредит. Потеряла слишком много крови до того, как ее нашли. Я послала за врачом, но не уверена, что он согласится прийти. Испугается.
Жеан наклонился над бедной девушкой. Когда Ирана меняла промокшую корпию на сухую, он рассмотрел рану, нанесенную острым предметом, ударом сверху вниз. Жакотта была красивой деревенской девушкой с белой кожей жительницы Нормандии, но теперь эта кожа посерела, цветом напоминая плохую свечу.
— Она пытается что-то сказать! — пронзительно закричала саксонка Ливия, показывая пальцем на рот несчастной.
Жеан приблизил ухо к бесцветным губам. Жакотта прошептала несколько слов, закрыла глаза и умерла.
— Что она сказала? — встревоженно спросила Ирана.
— Я не уверен, что правильно понял, — хрипло произнес проводник. — Она невнятно произнесла: «Меня убил попугай…»
— Как?
— «Меня убил попугай…»
Страшная фраза, непонятная. Она заставила задрожать всех присутствующих. Все знали о пристрастии барона к странной птице, привезенной им с Востока, — она сопровождала его во всех поездках.
Жеан вдруг вспомнил ужасный крик птицы, когда сеньор Кандарека выставил ее на обозрение любопытных несколькими днями раньше: «Ipse venenabibas». Сам пей свою отраву!
Кому птица адресовала ее? Гомело? Дьяволу? Вылетела ли она из замка во время агонии Орнана де Ги, чтобы прилететь сюда и отомстить? Случалось, что так поступали собаки или даже лошади… но птица? Все-таки птица эта была говорящая, она мыслила и…
Жеан отвел Ливию в сторону.
— Жакотта действительно была привязана к Гомело?
— Да, — ответила саксонка. — Он предпочитал ее остальным, и мы немного ревновали. Гомело говорил ей, что она, наверное, принимала лунные ванны, поэтому ее кожа такая белая. Он заваливал Жакотту подарками… Она надеялась, что когда-нибудь он бросит свое ремесло пробовальщика и вернется к профессии добропорядочного суконщика. Гомело мечтал вернуться к честной жизни, иметь слуг, сундук с бельем и рубашки из тонкого полотна.
Жеан приблизился к покойнице, с которой сняли всю одежду, чтобы смыть с нее кровь. Угловатая рана, нанесенная сверху вниз, по форме очень напоминала контуры клюва. Он вновь подумал о попугае. Убивать учили соколов. Некоторые сеньоры, не колеблясь, натравливали их на своих подневольных крестьян. А чем хуже попугай? Разве он не напоминает восточного сокола? Внешне они почти схожи. О странных существах, по прихоти баронов привозимых из далеких земель, известно было мало. Говорили, что у жителей тех краев, забытых Богом, довольно причудливые лица. Рассказывали об одноглазых великанах или о человекоподобных существах с одной огромной ногой, которой они, поднимая, создавали тень над своей головой. Был ли попугай просто птицей или существом, наделенным разумом? А что об этом думал Дориус?
Вернувшись к Ливии, Жеан попросил ее:
— Покажи мне вещи Жакотты, подарки, сделанные Гомело. Она, наверное, где-то хранила их?
Ливия провела его в подсобное помещение и указала на сундук из толстых досок. Жеан опустился на колени и открыл его. В сундуке находилось множество безделушек, вышитые кошельки, ленты, перстни со стекляшками вместо камней, ковчежец из латуни, зеркало из полированной стали с ручкой в форме рога единорога, выточенной из кости. Довольно скудное сокровище, одним словом. Жеан недоуменно посмотрел на коробочки с разноцветной пудрой и помадами.
— Это румяна и притирания, — пояснила Ливия. — Жакотта заказывала их у аптекаря, стоило это ей недешево, но благодаря им у нее всегда было ухоженное личико.
Среди ароматических мазей Жеан приметил глиняный горшочек, наполненный серым порошком.
— А это что? — спросил он. — Вроде не пахнет, бесцветный…
Ливия смутилась. Жеан осторожно взял горшочек. К нему была привязана маленькая ложечка, служившая для отмеривания содержимого определенными порциями.
— Что это? — нетерпеливо спросил Жеан.
— Это эликсир мужественности, — покраснела Ливия. — Жакотта тайно подсыпала его в еду и питье Гомело, чтобы он достойно вел себя в постели. Бедняга Гомеле был тщедушным, и его улитка была без рогов… Ты понимаешь, что я хочу сказать… Жакотта возбуждала его по своему желанию, надеясь таким образом привязать к себе. Гомело часто говорил ей: «Только ты, моя горлица, даешь мне наслаждение…» Он и не подозревал, что Жакотта превращала его вино в любовный напиток, в приворотное зелье.
— Любовный напиток… — задумчиво повторил Жеан. — А Гомело часто приходил сюда?
— Почти каждый день, тебе хорошо известно. Он говорил, что пробовальщику нужно наслаждаться жизнью любыми способами.
— Сходи за трубадуршей, — приказал проводник. — И никому ни слова о том, что мы тут нашли.
Ливия пожала плечами: ей не все было понятно. Ворча под нос, она ушла и вскоре вернулась, сопровождаемая Ираной.
— Кажется, я догадался, — тихо произнес Жеан. — Гомело попал в ловушку, которую ему давно готовили. Вероятно, барона собирались отравить еще несколько месяцев назад, а для того, чтобы попытка удалась, сперва обезвредили Гомело. Без его ведома у него выработали невосприимчивость к ядам.
— Что, что?.. — заикаясь, выговорила Ирана.
— Вот именно, — уверенно сказал Жеан. — Видишь этот порошок? Я не сомневаюсь, что он возбуждает мужскую страсть, не сомневаюсь и в том, что к этому любовному напитку добавляли ничтожные дозы того яда, который убил Орнана де Ги. Ежедневно принимая его с вином, Гомело обезопасил себя от губительного действия этой отравы. Это и называется невосприимчивостью к ядам. Он никогда не подозревал, как его провели. Мясо кабанчика было отравлено на пути от кухни к пиршественному залу. И если Гомело не стало плохо после снятия пробы, значит, он спокойно мог вкушать этот яд… Абсолютно невинный, он поставил блюдо с мясом перед бароном.
На лице Ираны появилась растерянность.
— Господи! — в замешательстве произнесла она. — Ты прав. Все аптекари знают, что достаточно каждый день принимать мизерную дозу яда, и организм привыкнет к нему, обезопасив себя от его пагубных последствий.
— Вот почему у Гомело был такой болезненный вид, — заключил Жеан. — Яд скрытно работал в нем, ухудшая здоровье. Отсюда и боли в желудке, причиной которых большей частью являлась борьба его организма, направленная на усвоение субстанции, поглощаемой им ежедневно, а он об этом и не знал.
— Метод безупречен, — промолвила Ирана. — Но кто все это задумал?
Жеан пожал плечами.
— Тот, кто снабжал Жакотту эликсиром мужественности. Может, Ливия знает?
Саксонка отрицательно качнула головой.
— Нет, — сказала она. — Жакотта была очень скрытной, наверное, потому, что боялась, как бы у нее не увели ее великого человека.
— Если ты все правильно рассудил, — заметила Ирана, — то это означает, что Гомело полностью невиновен в преступлении, в котором его обвиняют. Следует вести расследование в другом месте: допросить слугу, принесшего блюдо с мясом из кухни.
— Прежде чем поставить в известность Дориуса, — подчеркнул Жеан, — нужно достать результаты анализа этого порошка. Кто за это возьмется?
— Есть в городе один алхимик, — подумав, высказала предположение Ливия. — Его зовут Эфраим, живет он на улице Иудеев. Он здорово разбирается в разных смесях. Научился этому на Востоке. Мы иногда ходим к нему за советом, когда внизу у нас что-то болит.
— Проводи нас, — попросил проводник. — Если он подтвердит мою догадку, мы сможем добиться освобождения Гомело до восхода солнца.
Завернувшись в плащи, они покинули таверну до прихода сержанта ночного дозора, явившегося только за тем, чтобы констатировать смерть Жакотты. Поскольку скончалась девушка легкого поведения, дело не будет долгим, но Жеан с Ираной не хотели, чтобы обнаружилось их присутствие в местах преступления.
На улицах все еще читали псалмы, жгли благовония. На вывесках многих лавочек понавешали собак, на спинах которых черной краской было начертано имя Гомело. Несчастные животные раскачивались на ветру, их языки свисали на всю длину. Некоторые были даже кастрированы.
— Плохи дела, — буркнула Ирана под своим капюшоном.
Вот и улица Иудеев. Ливия условным знаком постучала кулаком по деревянному ставню. После долгой возни с засовами дверь открыли, и Ливия вступила в переговоры. Старик с длинными седыми волосами, с черной ермолкой на голове пригласил их войти.
— Прошу прощения, — сказал он, — но эта ночь — ночь злосчастья для моего народа. Еще немного, и нас обвинят в изготовлении яда, убившего барона. К этому мы привыкли. А что желаете вы?
Жеан поставил глиняный горшочек на прилавок и объяснил цель их визита. Лицо старика перекосилось от страха.
— Вы подвергаете меня большому риску, мессир рыцарь, — забормотал он. — Если в эту секунду вышибут дверь моей лавочки и увидят это снадобье, меня сразу обвинят в его изготовлении.
Он был так испуган, что только с большим трудом удалось его уговорить. Дав согласие, старик удалился в свою лабораторию, заставленную ретортами и перегонными кубами, чтобы определить природу порошка, найденного в сундуке Жакотты.
Ирана, Жеан и Ливия остались в темной лавочке, где не горела ни одна свеча; их окружало нагромождение стеклянной посуды, непонятных инструментов, слабо различимых в темноте. Ожидание тянулось долго.
Из каморки Эфраима распространялся зловонный запах. Наконец старик вышел из своего логова.
— Вы не ошиблись, — тихо промолвил он. — Этот препарат состоит из шпанской мушки, высушенной и растертой. Он обладает способностью сильно возбуждать половые органы. Средство было известно еще в ранней античности. К этому порошку примешали нечто, что я вначале принял за классического «змея фараона», получаемого из ртути, но вполне возможно, что мы имеем дело с сублиматом раствора римского купороса. Яд этот ужасный, он разрушает организм за несколько дней или часов, в зависимости от того, принят он в разведенной или концентрированной форме.
— Существует ли невосприимчивость к нему? — настаивал Жеан.
— Не исключено, — осторожно ответил Эфраим. — Хотя она никогда не была доказана… Некоторые полагают, что все это выдумки…
— Ладно! — прервал его проводник. — Может ли человек, ежедневно принимавший этот яд в течение многих месяцев, перенести сильную дозу и не умереть сразу?
— Такое возможно, — ответил алхимик. — Но это зависит от организма человека. Возможно также, что действие яда в нем лишь замедляется, и, чтобы умереть, ему потребуется времени больше, чем нормальному человеку.
— Сколько времени?
— Затрудняюсь сказать. Все зависит от срока привыкания. Три дня, четыре… неделя.
— Если это правда, то Гомело умрет, — промолвила Ирана.
— Лучше умереть от яда, чем в пламени костра! — отрезал Жеан. — Если мы не в силах спасти его жизнь, то по крайней мере постараемся избавить его от огня…
Эфраим поспешил вернуть глиняный горшочек посетителям. Он нисколько не скрывал своего желания выпроводить их побыстрее.
— Еще один вопрос, — не отставал Жеан. — Кто мог дать этот препарат Жакотте?
— О! Любой аптекарь, разбирающийся в травах, — увильнул от вопроса старик. — Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы составить подобную смесь. Ее рецепты есть везде. Это может сделать знахарка или, по-вашему, ведьма. Врач, студент-медик… Многие цирюльники торгуют любовными помадами и возбуждающими средствами… А теперь попрошу вас уйти и забыть мое имя. Не хочу вмешиваться в ваши поиски, это обойдется мне слишком дорого.
Жеан вышел первым. Он уже выяснил все, что хотел. На улице Ирана подошла к нему.
— Ты идешь к Дориусу? — спросила она.
— Да, — ответил Жеан.
— Опасно… — проговорила трубадурша. — Не понравится ему то, что ты скажешь.
— Есть другой выход?
— Не знаю. Но я боюсь за тебя. Ты подвергаешь себя опасности ради человека, который, возможно, уже умирает… Слышал, что сказал алхимик?
ГЛАВА 10
ПРОКЛЯТИЕ
Жеан отправился в замок еще до восхода солнца.
Там зажгли множество факелов, словно надеялись высветить все укромные уголки, где мог затаиться дьявол. Солдаты с мрачным и неприступным видом патрулировали коридоры. В главной башне пахло свечами и благовониями. Дориус собрал вокруг себя всех сведущих церковников. Стоя на коленях на каменном полу, вся эта постриженная братия молилась с редким единодушием. Жеану с трудом удалось добиться свидания с ним. Оставшись наедине с Дориусом, он достал из-под плаща глиняный горшочек, поставил на стол и объяснил ситуацию монаху.
— Гомело невиновен, — сказал Жеан в заключение. — Все было подстроено без его ведома. Учитывая, что для стойкой невосприимчивости к ядам требуется готовиться не меньше года, заговор возник не вчера. Убийца уже давно начал свою грязную работу.
— Гомело сознался в преступлении! — быстро возразил Дориус. — Церковь и суд учитывают только это признание. Не будем ворошить прошлое.
— Когда барон официально объявил о намечающемся браке с Одой де Шантрель?
— Около года…
— Вы не находите это любопытным? Оба события как будто связаны. Кому было выгодно, чтобы брак не состоялся?
— Все эти низости меня не интересуют. А тебе, между прочим, надо бы понять, что всегда очень опасно вставать на защиту отъявленного отравителя. Уж не хочешь ли ты составить ему компанию на костре? — Лицо Дориуса брезгливо сморщилось. — Кто тебе делал анализ? — вдруг спросил он. — Ты обращался к авторитетному человеку? Это меня удивило бы, потому что все они находились здесь, у изголовья кровати барона. Не мог же ты, тем более, пойти к какому-нибудь алхимику… или иудею? Представляешь ли ты весомость своего заявления, если я вызову тебя в суд? Жеан де Монпериль, проводник, пришел защищать убийцу, одержимого демоном, основываясь на свидетельстве выходца из Сиона! Можно подумать, что тебе хочется испытать сильнейшую боль во время колесования.
Жеан чувствовал, что пора уходить. Он не был трусом, но знал силу священнослужителей и их громадное влияние, проявляющееся, когда дьявол показывал кончики своих рогов. Угроза была налицо. Начни он упорствовать — и его причислят к одержимым демоном.
Он отступился, душа его омертвела.
Дориус схватил глиняный горшочек и высыпал содержимое в горящий камин. Взметнулся сноп потрескивающих искр.
— Адское семя, — наложил резолюцию монах. — Посмотри, как проглянула его дьявольская сущность! — Повернувшись к проводнику, он вкрадчиво произнес: — Я только что оказал тебе огромную услугу. Возможно, я спас тебе жизнь. У тебя не хватит ловкости и ума, чтобы выпутаться из судейских сетей. Забудь об этой истории. Гомело признался, к тому же он наполовину мертв. Зачем рисковать ради умирающего? Иди, отдохни. Суд начнется завтра при закрытых дверях. Мы больше не можем ждать; жечь труп совсем не интересно: народ нас не поймет. Грядут большие потрясения, и если хочешь остаться моим другом, то извлечешь из них немалую выгоду. Держу пари, недолго мне быть монахом, которого ты знал.
Жеан хотел подбросить ложку дегтя, рассказать Дориусу о фальшивых мощах, но теперь, когда барон мертв, лишний скандал ему ни к чему. Ода счастливо отделалась; она, конечно, никогда не поймет, что находилась на краю пропасти.
Жеан ушел, недовольный собой, но смирившийся. Ночь уже серела. Темнота расплывалась. На его плечи вдруг навалилась страшная усталость, во рту стоял отвратительный вкус. Он вернулся в таверну «Черная кобыла». По дороге ему встретились ярмарочные торговцы и артисты, спешно покидавшие город. Жеан в который раз спросил себя, что ему мешало последовать их примеру.
В таверне Ожье, Ирана и Ливия спали одетыми на одном тюфяке. Девушки сменяли друг друга, дежуря у изголовья Жакотты, которую нарядили и украсили как можно лучше. Через несколько часов придет похоронная команда, приедет катафалк, и бедная Жакотта присоединится к своим сестрам, покоящимся в общей могиле в том месте кладбища, где закапывали умерших постыдной смертью, которых ожидало чистилище. В Кандареке этот участок земли даже не был освящен, и рассказывали, что нечистая сила запасалась там телами.
— Ну как? — забеспокоилась неожиданно проснувшаяся Ирана.
Жеан поведал ей о своей неудаче.
— Ты напрасно настаивал, — упрекнула его трубадурша. — Нет ничего опаснее монаха, вбившего себе в голову, что дьявола нужно непременно изгнать. Дориус объявит себя большим знатоком в этом деле, и его наделят неограниченной властью. Главное, Ода вне опасности.
Жеан снял плащ и улегся рядом со своими компаньонами. Уснул он сразу.
На другой день один фанатик взобрался на бордюр главного фонтана и принародно заявил, что видел, как из леса вышла армия монахов-призраков, которые копали могилы на равнине вокруг города.
— Их было множество! — кричал он. — И сквозь дыры в их капюшонах не видно было лиц. Они молча копали железными лопатами, такими блестящими и такими острыми, что, казалось, вырезаны из куска луны. Я видел их. Они копали столько ям, сколько жителей в этом городе. И вся равнина превратилась в необозримое кладбище, ждущее трупы. На монахах были рясы цвета засохшей крови, и работали они без передышки. Ни один могильщик никогда не трудился с таким усердием, и лезвия их лопат входили в землю, как ножи… Вы спали, а они были там, под вашими окнами, роя ямы, большие и маленькие, будто заранее знали, кого куда положить. Позади них были повалены кресты. Деревянные кресты с вашими именами… Да, со всеми вашими именами. С твоим, приятель, и с твоим, соседка! И с твоим тоже, юная красавица… Все ваши имена были начертаны на них. Когда они закончили, равнина превратилась в поле с темными ямами. Тогда монахи откинули капюшоны, словно желая вдохнуть свежего воздуха, и я увидел их лица. Нет, не лица, а черепа с желтыми зубами. Оскалившиеся в зловещей усмешке черепа, гладкие, как голыши. И они сказали мне: «Смотри, скоро и ты будешь таким, как мы! Ты вольешься в армию мертвецов, чтобы копать могилы для тех, чьи имена курносая уже вычеркнула из своей черной книги». Тогда я убежал, закрыв лицо руками, чтобы не видеть этого ужаса. Да, горожане, это привиделось мне сегодня ночью, когда вы спали, набив брюхо, или ласкали своих жен.
Стон ужаса вырвался у собравшихся после этого пророчества.
На рассвете герольд возвестил, что в память о почившем бароне объявляется всеобщий пост. Запрещено есть яйца, вареное мясо и даже рыбу. Вся еда должна состоять из небольшого количества хлеба и чистой воды. Только больным разрешена молочная пища. Те, у кого на столе обнаружатся сало и мясо, будут выставлены к позорному столбу и получат пятьдесят ударов розгами. Нечестивцев, не сумевших удержаться от вина, приговорят выпить несколько чайников помойной воды, которую палач будет вливать им в глотку через большую железную воронку.
В замке ходили слухи, что барона вот-вот похоронят, потому что труп быстро разлагается.
Семья Оды приехала оказать поддержку дочери в ее горе. Жеан подумал, что дама Мао, наверное, в кровь изодрала ногтями свои щеки от отчаяния, что не будет больше подарков барона, раз не будет свадьбы. Эта мысль принесла Жеану некоторое удовлетворение.
Суд над Гомело состоялся при закрытых дверях, как и заявил Дориус, сведения о нем не просочились. Герольд еще раз проехал по улицам, возвещая, что бывший пробовальщик, признанный виновным в отравлении и сговоре с демоном, будет «за свое злодейство и вероломство» сожжен на площади на закате дня. Все радовались такому известию. Когда пособник дьявола обратится в дым, может быть, вновь вернется прежняя жизнь?
— Вот он, быстрый суд, — проворчала Ирана. — Определенно, Дориус решил со всем покончить, закусив удила.
— Я уеду завтра, — объявил Жеан. — Этот город ужасен, и я хочу как можно скорее оказаться от него подальше. А от заверений Дориуса в дружбе у меня мурашки по коже. А ты что собираешься делать?
— То же самое, — вздохнула Ирана. — Мне надо зарабатывать на жизнь, и я предпочитаю аромат пиршеств запаху костра.
«Значит, мы расстаемся», — подумал Жеан, и у него сжалось сердце.
День прошел в мрачных приготовлениях, так как палач старался устроить костер на большой площади напротив церкви. И следовало сделать это побыстрее: нельзя благопристойно похоронить Орнана де Ги раньше, чем накажут его убийцу.
Сборщики хвороста, сгибаясь под тяжестью вязанок, поднимались по городским улицам и складывали свой груз у зловещего столба. Толпа с любопытством наблюдала за этими работами; ведь впервые в Кандареке кого-то жгли; до этого довольствовались несколькими повешаниями и обычными выставлениями провинившегося у позорного столба, служившими развлечениями для уличных мальчишек.
Все увеличивающаяся гора хвороста возбуждающе действовала на чернь, и, если бы не строжайший пост, торговцы слоеными пирожками получили бы немалую прибыль, расхаживая по рядам собравшихся зевак.
Жеан наивно надеялся на чудо. Проливной дождь загасил бы огонь и заставил поверить, что Бог не одобряет эту казнь… Но для чего тешить себя иллюзиями? Поздно вмешиваться в события, к тому же виновность Гомело устраивала всех.
Ближе к вечеру пробовальщика вытащили из темницы и повезли к месту казни. Он так ослаб, что не мог стоять в повозке, пробивающейся сквозь толпу. Одетый в длинный балахон, Гомело с трудом, покачиваясь, сидел на стуле, с боков его поддерживали подручные палача. Без их помощи он свалился бы при первом же толчке.
Его вид вызвал у Жеана жалость, сострадание, сочувствие.
Лицо Гомело почернело и опухло, он еле дышал. Малые дозы яда действовали медленно, но не создали иммунитета и нисколько не обезопасили организм. Он тихо угасал, барон же скончался в конвульсиях.
Балахон до колен пропитался кровью, «испанские сапоги» раздавили его ноги. Глаза приговоренного были закрыты, казалось, он уже мертв и на костер везут бездушный труп. Чернь, заметив это, громко выражала недовольство.
— Эй! — крикнул мужчина, взобравшийся на каменную тумбу. — Вы его уже убили! В нем столько же жизни, сколько в каплуне, жарящемся на вертеле!
— Надо, чтобы он помучился! — завопила одна кумушка. — Если он не чувствует боли, то его душа не искупит грехи.
— Правильно! Правильно! — хором заорали зеваки. — Оживите его для его же блага, иначе он умрет нехристем.
Волна возмущения задержала продвижение повозки. Нельзя предать огню такого бесчувственного… это все равно, что сжечь чучело!
Помощники палача вынуждены были зайти в ближайшую таверну, взять там подогретого вина, заправленного перцем и медом, и попытались заставить осужденного выпить его.
— Пей! — вопила все та же кумушка. — Это пойдет тебе на пользу… Так я разогреваю своего мужа, когда мне нужно поднять его улитку, которая висит между ног!
Взрыв смеха встретил ее слова. Смотреть на человека, за которым подручные главного мучителя ухаживали, как за простудившимся ребенком, — в этом было что-то необычное, мутившее разум, и Жеану захотелось крикнуть, чтобы немедленно прекратили это скверное представление.
Впрочем, Гомело и глотать-то не мог вино, которое силой пытались влить в него. Его чудовищно распухший язык заполнил собою всю полость рта, пропускал только тяжелые хриплые выдохи.
— Посыпьте его раны солью! — посоветовала одна торговка сельдями. — Он сразу проснется. Если вы позволите ему спать, Бог посчитает вас сообщниками дьявола.
Недвусмысленная угроза удвоила усердие исполнителей наказания. Приподняв балахон приговоренного, один из них бросил горсть соли на раздробленные ноги умирающего; тот застонал от боли и открыл глаза. Толпа воодушевилась.
— Не мешкайте! — заорали какие-то юнцы. — Начинайте варить его, пока он очухался.
— И пусть от него запахнет горелым! — засмеялся какой-то сопляк. — Уж если нам нельзя есть мясо, так хоть понюхаем!
Конвой тронулся. Когда подъехали к куче хвороста, Гомело пришлось нести: он не стоял на ногах. К хворосту приставили широкую лестницу, чтобы служители могли занести приговоренного на самый верх. Подтянуть пробовальщика к столбу оказалось делом нелегким.
Жеан заметил, что к Гомело не проявили снисходительности: не надели на него балахон, пропитанный серой, от горения которой он быстро бы задохнулся.
Дориус старался придерживаться правил, и это поражало: не пристало человеку, участвовавшему в заговоре, имевшем целью распространение проказы, так рьяно демонстрировать свой гражданский долг.
Гомело привязали к столбу. Показалось, что он опять потерял сознание; толпа осыпала его ругательствами. Все были разочарованы; ведь совершенно очевидно, что отравитель не почувствует перехода от жизни к смерти.
— Это не человек! — поносил служителей какой-то школяр. — Это пугало для ворон!
Палач и подручные отошли, унося лестницы. Жеан взглянул на небо, но там не было ни облачка — надежды на ливень не оправдывались. На почетной трибуне восседали Дориус, Ода де Шантрель с родителями, а также несколько человек в праздничных одеждах.
Наконец палач взял жертвенный факел и пошел вокруг хвороста, поджигая его у основания в разных местах. Хворост был очень сухой и вспыхнул с потрескиванием. Палач, мастер своего дела, желая устроить красочное зрелище, кинул в костер ветки акации; дерево это горит, выбрасывая снопы трескучих искр. Толпа рукоплескала гудевшему пламени мщения, превратившемуся теперь в пылающую корону. Сильнейший жар привел Гомело в чувство. Он выпрямился, насколько позволяли веревки, и осмотрел площадь, словно вдруг осознав, что с ним происходит.
Там зажгли множество факелов, словно надеялись высветить все укромные уголки, где мог затаиться дьявол. Солдаты с мрачным и неприступным видом патрулировали коридоры. В главной башне пахло свечами и благовониями. Дориус собрал вокруг себя всех сведущих церковников. Стоя на коленях на каменном полу, вся эта постриженная братия молилась с редким единодушием. Жеану с трудом удалось добиться свидания с ним. Оставшись наедине с Дориусом, он достал из-под плаща глиняный горшочек, поставил на стол и объяснил ситуацию монаху.
— Гомело невиновен, — сказал Жеан в заключение. — Все было подстроено без его ведома. Учитывая, что для стойкой невосприимчивости к ядам требуется готовиться не меньше года, заговор возник не вчера. Убийца уже давно начал свою грязную работу.
— Гомело сознался в преступлении! — быстро возразил Дориус. — Церковь и суд учитывают только это признание. Не будем ворошить прошлое.
— Когда барон официально объявил о намечающемся браке с Одой де Шантрель?
— Около года…
— Вы не находите это любопытным? Оба события как будто связаны. Кому было выгодно, чтобы брак не состоялся?
— Все эти низости меня не интересуют. А тебе, между прочим, надо бы понять, что всегда очень опасно вставать на защиту отъявленного отравителя. Уж не хочешь ли ты составить ему компанию на костре? — Лицо Дориуса брезгливо сморщилось. — Кто тебе делал анализ? — вдруг спросил он. — Ты обращался к авторитетному человеку? Это меня удивило бы, потому что все они находились здесь, у изголовья кровати барона. Не мог же ты, тем более, пойти к какому-нибудь алхимику… или иудею? Представляешь ли ты весомость своего заявления, если я вызову тебя в суд? Жеан де Монпериль, проводник, пришел защищать убийцу, одержимого демоном, основываясь на свидетельстве выходца из Сиона! Можно подумать, что тебе хочется испытать сильнейшую боль во время колесования.
Жеан чувствовал, что пора уходить. Он не был трусом, но знал силу священнослужителей и их громадное влияние, проявляющееся, когда дьявол показывал кончики своих рогов. Угроза была налицо. Начни он упорствовать — и его причислят к одержимым демоном.
Он отступился, душа его омертвела.
Дориус схватил глиняный горшочек и высыпал содержимое в горящий камин. Взметнулся сноп потрескивающих искр.
— Адское семя, — наложил резолюцию монах. — Посмотри, как проглянула его дьявольская сущность! — Повернувшись к проводнику, он вкрадчиво произнес: — Я только что оказал тебе огромную услугу. Возможно, я спас тебе жизнь. У тебя не хватит ловкости и ума, чтобы выпутаться из судейских сетей. Забудь об этой истории. Гомело признался, к тому же он наполовину мертв. Зачем рисковать ради умирающего? Иди, отдохни. Суд начнется завтра при закрытых дверях. Мы больше не можем ждать; жечь труп совсем не интересно: народ нас не поймет. Грядут большие потрясения, и если хочешь остаться моим другом, то извлечешь из них немалую выгоду. Держу пари, недолго мне быть монахом, которого ты знал.
Жеан хотел подбросить ложку дегтя, рассказать Дориусу о фальшивых мощах, но теперь, когда барон мертв, лишний скандал ему ни к чему. Ода счастливо отделалась; она, конечно, никогда не поймет, что находилась на краю пропасти.
Жеан ушел, недовольный собой, но смирившийся. Ночь уже серела. Темнота расплывалась. На его плечи вдруг навалилась страшная усталость, во рту стоял отвратительный вкус. Он вернулся в таверну «Черная кобыла». По дороге ему встретились ярмарочные торговцы и артисты, спешно покидавшие город. Жеан в который раз спросил себя, что ему мешало последовать их примеру.
В таверне Ожье, Ирана и Ливия спали одетыми на одном тюфяке. Девушки сменяли друг друга, дежуря у изголовья Жакотты, которую нарядили и украсили как можно лучше. Через несколько часов придет похоронная команда, приедет катафалк, и бедная Жакотта присоединится к своим сестрам, покоящимся в общей могиле в том месте кладбища, где закапывали умерших постыдной смертью, которых ожидало чистилище. В Кандареке этот участок земли даже не был освящен, и рассказывали, что нечистая сила запасалась там телами.
— Ну как? — забеспокоилась неожиданно проснувшаяся Ирана.
Жеан поведал ей о своей неудаче.
— Ты напрасно настаивал, — упрекнула его трубадурша. — Нет ничего опаснее монаха, вбившего себе в голову, что дьявола нужно непременно изгнать. Дориус объявит себя большим знатоком в этом деле, и его наделят неограниченной властью. Главное, Ода вне опасности.
Жеан снял плащ и улегся рядом со своими компаньонами. Уснул он сразу.
На другой день один фанатик взобрался на бордюр главного фонтана и принародно заявил, что видел, как из леса вышла армия монахов-призраков, которые копали могилы на равнине вокруг города.
— Их было множество! — кричал он. — И сквозь дыры в их капюшонах не видно было лиц. Они молча копали железными лопатами, такими блестящими и такими острыми, что, казалось, вырезаны из куска луны. Я видел их. Они копали столько ям, сколько жителей в этом городе. И вся равнина превратилась в необозримое кладбище, ждущее трупы. На монахах были рясы цвета засохшей крови, и работали они без передышки. Ни один могильщик никогда не трудился с таким усердием, и лезвия их лопат входили в землю, как ножи… Вы спали, а они были там, под вашими окнами, роя ямы, большие и маленькие, будто заранее знали, кого куда положить. Позади них были повалены кресты. Деревянные кресты с вашими именами… Да, со всеми вашими именами. С твоим, приятель, и с твоим, соседка! И с твоим тоже, юная красавица… Все ваши имена были начертаны на них. Когда они закончили, равнина превратилась в поле с темными ямами. Тогда монахи откинули капюшоны, словно желая вдохнуть свежего воздуха, и я увидел их лица. Нет, не лица, а черепа с желтыми зубами. Оскалившиеся в зловещей усмешке черепа, гладкие, как голыши. И они сказали мне: «Смотри, скоро и ты будешь таким, как мы! Ты вольешься в армию мертвецов, чтобы копать могилы для тех, чьи имена курносая уже вычеркнула из своей черной книги». Тогда я убежал, закрыв лицо руками, чтобы не видеть этого ужаса. Да, горожане, это привиделось мне сегодня ночью, когда вы спали, набив брюхо, или ласкали своих жен.
Стон ужаса вырвался у собравшихся после этого пророчества.
На рассвете герольд возвестил, что в память о почившем бароне объявляется всеобщий пост. Запрещено есть яйца, вареное мясо и даже рыбу. Вся еда должна состоять из небольшого количества хлеба и чистой воды. Только больным разрешена молочная пища. Те, у кого на столе обнаружатся сало и мясо, будут выставлены к позорному столбу и получат пятьдесят ударов розгами. Нечестивцев, не сумевших удержаться от вина, приговорят выпить несколько чайников помойной воды, которую палач будет вливать им в глотку через большую железную воронку.
В замке ходили слухи, что барона вот-вот похоронят, потому что труп быстро разлагается.
Семья Оды приехала оказать поддержку дочери в ее горе. Жеан подумал, что дама Мао, наверное, в кровь изодрала ногтями свои щеки от отчаяния, что не будет больше подарков барона, раз не будет свадьбы. Эта мысль принесла Жеану некоторое удовлетворение.
Суд над Гомело состоялся при закрытых дверях, как и заявил Дориус, сведения о нем не просочились. Герольд еще раз проехал по улицам, возвещая, что бывший пробовальщик, признанный виновным в отравлении и сговоре с демоном, будет «за свое злодейство и вероломство» сожжен на площади на закате дня. Все радовались такому известию. Когда пособник дьявола обратится в дым, может быть, вновь вернется прежняя жизнь?
— Вот он, быстрый суд, — проворчала Ирана. — Определенно, Дориус решил со всем покончить, закусив удила.
— Я уеду завтра, — объявил Жеан. — Этот город ужасен, и я хочу как можно скорее оказаться от него подальше. А от заверений Дориуса в дружбе у меня мурашки по коже. А ты что собираешься делать?
— То же самое, — вздохнула Ирана. — Мне надо зарабатывать на жизнь, и я предпочитаю аромат пиршеств запаху костра.
«Значит, мы расстаемся», — подумал Жеан, и у него сжалось сердце.
День прошел в мрачных приготовлениях, так как палач старался устроить костер на большой площади напротив церкви. И следовало сделать это побыстрее: нельзя благопристойно похоронить Орнана де Ги раньше, чем накажут его убийцу.
Сборщики хвороста, сгибаясь под тяжестью вязанок, поднимались по городским улицам и складывали свой груз у зловещего столба. Толпа с любопытством наблюдала за этими работами; ведь впервые в Кандареке кого-то жгли; до этого довольствовались несколькими повешаниями и обычными выставлениями провинившегося у позорного столба, служившими развлечениями для уличных мальчишек.
Все увеличивающаяся гора хвороста возбуждающе действовала на чернь, и, если бы не строжайший пост, торговцы слоеными пирожками получили бы немалую прибыль, расхаживая по рядам собравшихся зевак.
Жеан наивно надеялся на чудо. Проливной дождь загасил бы огонь и заставил поверить, что Бог не одобряет эту казнь… Но для чего тешить себя иллюзиями? Поздно вмешиваться в события, к тому же виновность Гомело устраивала всех.
Ближе к вечеру пробовальщика вытащили из темницы и повезли к месту казни. Он так ослаб, что не мог стоять в повозке, пробивающейся сквозь толпу. Одетый в длинный балахон, Гомело с трудом, покачиваясь, сидел на стуле, с боков его поддерживали подручные палача. Без их помощи он свалился бы при первом же толчке.
Его вид вызвал у Жеана жалость, сострадание, сочувствие.
Лицо Гомело почернело и опухло, он еле дышал. Малые дозы яда действовали медленно, но не создали иммунитета и нисколько не обезопасили организм. Он тихо угасал, барон же скончался в конвульсиях.
Балахон до колен пропитался кровью, «испанские сапоги» раздавили его ноги. Глаза приговоренного были закрыты, казалось, он уже мертв и на костер везут бездушный труп. Чернь, заметив это, громко выражала недовольство.
— Эй! — крикнул мужчина, взобравшийся на каменную тумбу. — Вы его уже убили! В нем столько же жизни, сколько в каплуне, жарящемся на вертеле!
— Надо, чтобы он помучился! — завопила одна кумушка. — Если он не чувствует боли, то его душа не искупит грехи.
— Правильно! Правильно! — хором заорали зеваки. — Оживите его для его же блага, иначе он умрет нехристем.
Волна возмущения задержала продвижение повозки. Нельзя предать огню такого бесчувственного… это все равно, что сжечь чучело!
Помощники палача вынуждены были зайти в ближайшую таверну, взять там подогретого вина, заправленного перцем и медом, и попытались заставить осужденного выпить его.
— Пей! — вопила все та же кумушка. — Это пойдет тебе на пользу… Так я разогреваю своего мужа, когда мне нужно поднять его улитку, которая висит между ног!
Взрыв смеха встретил ее слова. Смотреть на человека, за которым подручные главного мучителя ухаживали, как за простудившимся ребенком, — в этом было что-то необычное, мутившее разум, и Жеану захотелось крикнуть, чтобы немедленно прекратили это скверное представление.
Впрочем, Гомело и глотать-то не мог вино, которое силой пытались влить в него. Его чудовищно распухший язык заполнил собою всю полость рта, пропускал только тяжелые хриплые выдохи.
— Посыпьте его раны солью! — посоветовала одна торговка сельдями. — Он сразу проснется. Если вы позволите ему спать, Бог посчитает вас сообщниками дьявола.
Недвусмысленная угроза удвоила усердие исполнителей наказания. Приподняв балахон приговоренного, один из них бросил горсть соли на раздробленные ноги умирающего; тот застонал от боли и открыл глаза. Толпа воодушевилась.
— Не мешкайте! — заорали какие-то юнцы. — Начинайте варить его, пока он очухался.
— И пусть от него запахнет горелым! — засмеялся какой-то сопляк. — Уж если нам нельзя есть мясо, так хоть понюхаем!
Конвой тронулся. Когда подъехали к куче хвороста, Гомело пришлось нести: он не стоял на ногах. К хворосту приставили широкую лестницу, чтобы служители могли занести приговоренного на самый верх. Подтянуть пробовальщика к столбу оказалось делом нелегким.
Жеан заметил, что к Гомело не проявили снисходительности: не надели на него балахон, пропитанный серой, от горения которой он быстро бы задохнулся.
Дориус старался придерживаться правил, и это поражало: не пристало человеку, участвовавшему в заговоре, имевшем целью распространение проказы, так рьяно демонстрировать свой гражданский долг.
Гомело привязали к столбу. Показалось, что он опять потерял сознание; толпа осыпала его ругательствами. Все были разочарованы; ведь совершенно очевидно, что отравитель не почувствует перехода от жизни к смерти.
— Это не человек! — поносил служителей какой-то школяр. — Это пугало для ворон!
Палач и подручные отошли, унося лестницы. Жеан взглянул на небо, но там не было ни облачка — надежды на ливень не оправдывались. На почетной трибуне восседали Дориус, Ода де Шантрель с родителями, а также несколько человек в праздничных одеждах.
Наконец палач взял жертвенный факел и пошел вокруг хвороста, поджигая его у основания в разных местах. Хворост был очень сухой и вспыхнул с потрескиванием. Палач, мастер своего дела, желая устроить красочное зрелище, кинул в костер ветки акации; дерево это горит, выбрасывая снопы трескучих искр. Толпа рукоплескала гудевшему пламени мщения, превратившемуся теперь в пылающую корону. Сильнейший жар привел Гомело в чувство. Он выпрямился, насколько позволяли веревки, и осмотрел площадь, словно вдруг осознав, что с ним происходит.