Бубнова Людмила. Стрела Голявкина

   - Куда вы денетесь!
   - Мы уйдем от тебя. Мы тебя бросим. Станем жить сами.
   - Без меня не получится.
   - Ничего, не пропадем.
   - Тяжелый разговор пошел...
   - Сам завел. Я бы никогда не завела без нужды. Зачем ты будишь нас среди ночи? Ты что-то себе хочешь доказать? Со мной так разговаривать нельзя. А то уйду, и больше меня не увидишь...
   - Не уйдешь. Никуда ты не уйдешь... Некуда... Разве не стыдно тебе прятаться у ребенка?
   - Где же мне еще прятаться? Ребенок мой, не чужой.
   - Иди сейчас же ко мне!
   - Но ты же пьян!
   - Ну и что?
   - Мне это не нравится!
   - Подумаешь, цаца! Ты тоже напейся.
   - Пьяни и без меня хватает. Сколько можно? Прекрати! Сыну утром в школу идти, он не высыпается.
   - Хватит нотации мне читать!
   - Ты не должен быть пьяным. Понимаешь?
   - Не хочу понимать!
   - Должен понять. Хуже будет...
   Бесконечная череда бессонных ночей привела к наивному решению: на хрупкую, слабую стеклянную дверь маленькой комнаты я навесила замок-защелку: мол, дверь заперта, и он пройдет к себе мимо.
   Но насколько квартиры в новых домах спальных районов не приспособлены для буйной жизни, а замки эфемерны, непрочны, мне в ту же ночь пришлось убедиться.
   Одним махом дверь была выдавлена, замок сломался, стекло брызнуло в стороны, и "хозяин" положения с хохотом развлекался между наших кроватей: весело рассказывал про то, где был, с кем сидел, кто что говорил. Перед рассветом поужинал: с аппетитом съел борщ и котлеты, удивлялся, что я мрачно помалкиваю, - с чего бы вдруг? - и завалился спать. Спал до двух часов дня. Принял душ. Оделся во все свежее и, как будто ничего не случилось, ушел "догонять ветер". Все как всегда. С той только разницей, что, когда вернулся, некому было устраивать ночное представление, - нас дома уже не было.
   Мы снялись с якоря и крепко спали в полупустом вагоне идущего в ночь по Северной железной дороге состава. Кроме нас, в купе не было никого: кончилось лето, люди осели дома. Чемодан с необходимыми вещами стоял посреди купе, в углу торчала, покачиваясь, тщательно умотанная связка из двух пар лыж с палками. На носу была зима, и я беспокоилась: что будет делать ребенок зимой в чужих местах? Одна надежда была на лыжи.
   Мы ехали, не просыпаясь почти двое суток, все дальше, дальше от места, где нам не давали спать.
   Остановились в маленьком районном городишке с белой церковью в центре, вдали от больших городов, но недалеко от трассы "Золотое кольцо". Сняли комнату в деревянном бревенчатом доме в три окошка с наличниками. Дом был обложен поленницами свеженаколотых дров и окружен огородом, засаженным картошкой.
   К крылечку, нам под ноги, сбежались куры и цыплята со всех уголков проулка в надежде получить корм. Чернявенькая собачка, приветливая, как все дворняжки, повисла на мне обеими лапами.
   - Штучка, не тронь! - сказала хозяйка и дала собаке еды.
   Куры поняли, что их не собираются кормить, и стали расходиться, разочарованно ворча между собой и завистливо поглядывая на собаку Штучку, уткнувшуюся в еду.
   Три разношерстные кошки, как шакалята, сбежались к нам и замяукали.
   - И что орут, как голодные? Брысь! - Они разбежались в разные стороны.
   В комнате самотканные половики, кровать - в подзорнике, наволочки - в вышивке. На комоде радиоприемник и телевизор накрыты вышитыми гладью салфетками. На окошках тоже вышитые машинной гладью занавесочки. Над телевизором две иконки - маленькая и побольше - любовно обложены вышитым рушником с кружевными концами. На иконах почти не видно письма, только стилизованные темные лики в недорогом окладе и в ризе по краям.
   Хозяева с утра до вечера на картошке. Картофельные поля и капустные полосы со всех сторон окружают город. В ватниках, в резиновых сапогах по колена, непонятно, какого возраста, женщины и мужчины кланяются своей картошке. Мне не в диковинку: студенткой я каждую осень отправлялась со всем факультетом в совхоз на картошку. И как бы ни было холодно, сыро, работали, как полагается и до победного конца.
   В городе есть Управление карьеров, автохозяйство, леспромхоз, кирпичный завод, щебеночный заводик, крахмало-цикорный, железнодорожная станция, больница, средняя школа, кинотеатр и библиотека.
   Я определила сына в местную школу, сама устроилась на перерабатывающий сельхозпродукцию завод сезонной рабочей.
   Труд был нелегок. Я уставала, особенно сначала. Но постепенно вырабатывалась привычка к тяжелой работе. Руки стали грубыми, большими, ногти сделались толстыми и упругими. Мне нравилось. С тех пор я не люблю маленьких женских ручек (а уж мужских слабых ручонок тем более). Норма была напряженная и в сезон уборки намного перекрывалась. Я зарабатывала больше, чем хозяин дома получал в автохозяйстве. Мне и это нравилось. Для чистой работы - библиотекаря или учительницы - здесь своих работниц хватает, тем более что количество учеников в провинциальных школах неуклонно сокращается. Молодые уезжают в большие города, и дети появляются уже там.
   Смешно было слушать, когда столичные интеллигентные барышни, начитавшиеся литературы девятнадцатого века и ничего не смыслящие в современной обстановке, сентиментально мечтали пойти в сельские учительницы.
   Поскольку я с непритязательной жизнью справлялась, мне здесь нравилось. Любая погода, добродушные мужики и бабы, в фуфайках и резиновых сапогах, с приветливыми, милыми лицами, окрестные поля, перелески, холмы, березовые рощицы, мелкая проворная речушка, серые хвосты облаков, свисающие с осеннего неба, белые сугробы зимой, дымы из труб над двускатными крышами, резные наличники, выкрашенные яркой краской, - на сером, обычно некрашеном деревянном доме они выглядят как самое главное в жизни. Серый маленький вдовий домик, словно хромой, наклонился на сторону, боком врос в землю, окошки покривились, а наличники наивно форсят свежей зеленой краской.
   Я с удовольствием слушала местный говор, здесь особенное "что же", его говорят вместо "почему", "зачем", "как", "где", "хорошо" и "плохо".
   - Хозяйка дома? - В избу заглянули двое соседских мужиков в фуфайках нараспашку и резиновых сапогах, хорошо вымытых и блестящих.
   - Нет.
   - Что-о-о же! - тягуче гремит голос, и краснощекий загорелый мужик улыбается во весь рот, полный крупных белых зубов.
   - Ну что-о-о же! - примирительно говорит его товарищ, поворачивая на выход. И хвост этого "что-о-о же!" надолго зависает в избе. Что же им все-таки надо?
   Приезжали из Москвы хозяйкины знакомые, и она водила их по клюкву на дальнее болото. Ей клюква-то не нужна, довольно ее набрано, да так зазывали, было не отказаться, сами дороги к болоту не знают.
   - До чего жадные люди! - ворчала она потом, совершенно измученная. Полную корзину клюквы набрали, в лес бросились грибы брать. Как я с ними устала!
   Зимой хозяйский сын приезжал справлять свадьбу к родителям. Невеста из Карелии, познакомились на стройке, вместе работают.
   Пели старые песни. Смеялись над словами новой песни: "Я тобой переболею, ненаглядный мой..." А позже появлялись лучше? "Я хочу еще раз!", "Не сыпь мне соль на рану..."
   Под Новый год украшали еловые ветки цветными тряпочками. Катались на лыжах в березовой роще.
   Сын хорошо учился в школе, пел солистом в самодеятельном школьном хоре: мы всем домом ходили слушать их концерт.
   Я вошла в естественный круговорот, свыклась с тяжелой работой.
   Жизнь шла своим ходом, о смысле некогда было задумываться: здесь смысл был естествен - от рождения до смертного часа.
   Но ничто не бывает надолго...
   2
   Во время рабочей смены ко мне подошла начальница отдела кадров:
   - Ваш паспорт уже недействителен. Вам надо выправить новый документ по месту прописки.
   В душе возник переполох: как же я буду жить без главного гражданского документа? Мне будет плохо, да и сейчас не по себе. Беспокойство по поводу паспорта подкосило внутренний покой.
   Дождались каникул, поехали в Ленинград хлопотать о паспорте.
   Я с опаской, избегая встречных, входила в квартиру матери.
   - Тише. Никому не говори, что мы здесь.
   Мама шепчет:
   - Он ищет вас по всей стране. Ездил по Подмосковью - не нашел. Ко мне наведывался. Спрашивал, думает, я знаю, где вы находитесь. А я ничего не знаю. Горюет. На себя не похож.
   - Пусть горюет. Мы побудем здесь несколько дней и уедем. Никто не должен о нас знать...
   И вдруг звонок в дверь.
   - Видно, соседке что-то надо, - говорит мама.
   Звякнул замок, дверь открылась. За дверью был ОН.
   - Приехали!..
   После немой сцены начался разговор.
   - Ну, здравствуй, предатель! - сказал он сыну с неуверенной, мерцательной улыбкой.
   - Сам ты предатель! - дерзко сказанул сын и вышел из комнаты.
   - Ого! Не слабо! - засмеялся отец.
   - Мужской разговор. Что же ты все смеешься? Над собой ведь смеешься. Не понимаешь?
   - Понимаю.
   - Так что-о-о же? Зачем все портишь?
   - Не могу по-другому.
   - Что-о-о же, твой смех - болезнь, что ли? Смеешься без толку.
   - Я без вас не могу.
   Скрыться-то особенно негде... вот беда.
   - При чем тут мы? Специально подальше уехали, чтобы не мешать тебе работать...
   - Я не могу так работать!
   - В чем дело? Почему?
   - Устроила мне катастрофу да еще спрашиваешь! Разве могу я работать, когда вокруг меня неблагополучие?
   - Ты что, так и не работал столько времени?
   - Да там кое-что скопилось.
   - Где это "там"? Под кроватью, что ли?
   - Ну да, под кроватью. Я набросал. Но больше не трогал.
   - Там уж все, наверно, слоем пыли покрылось. Не разберешь карандашные каракули.
   - Там не очень много...
   - Как немного? Сколько?
   - Кое-какие рассказы, фрагменты...
   - Ты хоть помнишь, что писал?..
   - Могу вспомнить.
   - Что же ты их под кровать-то сваливал? Разберись, отпечатай! Работай в конце концов!..
   Дело в том, что он пишет по утрам, лежа в кровати, подложив под бумагу какую-либо книгу в твердой обложке. Когда я уходила, он писал на польской книжке Ю. Словацкого "О Яне, что сапоги тачал собакам". Небось всю книжку испортил. Напишет - и листки под кровать опускает, и книжку, на которой пишет, туда же, и карандаш, и оставшуюся чистую бумагу. Зевает и снова засыпает. Оттого мы часто спали на отдельных кроватях. А когда встанет, часу во втором дня, поднимать ничего не торопится. Таким образом все у него остается под рукой. Но под кроватью. Дальше хода нет. Все валяется, пока я не примусь разбирать завалы. Отпечатаю. И тогда начинается "отделочная" работа. По сто раз перепечатывать приходится...
   - Пойдем пива выпьем, - говорит он.
   - Иди один. Мне некогда. У меня дел полно. А ты иди, иди, попей пивка, развеселись, разгуляйся.
   - А ты? Никуда не удерешь?
   - Хватит меня контролировать! Удеру - не удеру, хватит...
   Соблазн выпить пивка перевешивает, и он идет в пивную. Я смотрю вслед. Пальто из итальянского ратина, которое было "справлено" перед моим уходом, потерлось на полах и на рукавах, на сгибе локтей вытертые тусклые заломы, будто он полгода ходил руки в карманы, не раздеваясь.
   Я вздыхаю и бегу дальше - в паспортный стол, в отделение милиции, в железнодорожную кассу - все в разных концах города. Меня с пути не свернешь. Надо скорее завершать хлопоты - меня ждут дальние края...
   3
   Возвращаюсь к маме - кроме нее, никого дома нет.
   - Где сын? - спрашиваю.
   - ОН пришел и увел сына к вам домой. - Мать смотрит на меня с тревогой.
   Я начинаю беспокоиться, раздумываю, что теперь делать.
   Сын звонит по телефону:
   - Алло, мама, я тут, дома, у папы... Отец меня не отпускает. Приезжай за мной.
   - Пусть он сам проводит тебя.
   - Он не хочет.
   - А я не хочу туда ехать!
   - И что же делать? Я не знаю...
   - Ты ел там что-нибудь? Тебя ведь кормить надо.
   - Тут нечего...
   - Ну ладно... Я сейчас приеду...
   - Приезжай быстрее!..
   4
   ОН впускает меня в квартиру, запирает дверь на ключ и ведет прямо к кухонному столу. Линолеум на кухне до черноты затерт сапогами всевозможных приятелей. А на столе и ветчина, и виноград, соки... Ах, лукавый мальчишка, заманил меня! Что, уже переметнулся на отцовскую сторону? Сидит за столом, трескает виноград. А мне по телефону говорил трагическим голосом. Каков фрукт!..
   - Посиди с нами, - говорит его отец.
   А сын примирительным тоном начинает меня уговаривать:
   - Я не хочу уезжать отсюда...
   - Я вижу, вы хорошо спелись. Ты хочешь остаться с отцом? Водку будешь с ним пить? Не спать ночами?
   - Я не буду пить, - врет отец.
   - Так я тебе и поверила! - говорю.
   - Давай вместе не уезжать, - говорит сын.
   - Это невозможно! Билеты куплены.
   - А по-моему, вполне возможно, - говорит отец.
   И весь такой смирный, добродушный, хозяйственный, ведет меня в ванную комнату, где показывает зеркало во всю стену со стеклянной полочкой.
   - Ты сам сделал? Неужели сам? Что-то не верится...
   - Какая разница, сам или не сам...
   - Значит, не сам.
   - Борька Ручкан посоветовал: сделай, говорит, что-нибудь, чтобы ей было приятно вернуться.
   Для моего мужа сделать что-нибудь по дому было настоящим подвигом.
   А он выходит на минутку и вносит чемодан, залепленный наклейками разных отелей зарубежных стран, куда ему приходилось ездить по литературным делам. Ничего особенного наклейки не значили, просто модно было их лепить - и все. Щелкает замками и открывает крышку. В чемодане целый ворох красивых женских вещей. Там лежат косыночки, шарфики, кружевные штанишки и рубашечки, легкие платьица и халатики, чулочки, колготочки, туфельки с каблучками и без, и еще, и еще...
   - Что это?
   - Это тебе.
   - Зачем?
   - Просто так.
   - На это тебя тоже Ручкан надоумил?
   - Сам додумался.
   - Вряд ли это все мне, - говорю. - Наверно, предназначалось кому-то другому.
   Ревнивое чувство неожиданно подкатывает комком к горлу. Я закрываю чемодан и отворачиваюсь. Мне совершенно неохота выяснять, что было без меня: что могло быть, то и было.
   - Тебе все это, и никому другому.
   - Мне не надо!
   - Почему? - Он озадачен и растерян.
   - Ты хочешь подкупить меня такими мелочами?
   - Я просто хочу тебе что-нибудь подарить.
   - Спасибо, не надо. Мне некогда, я пойду. Куда сын делся, не пойму...
   Мы нашли его крепко спящим в своей пропитанной многомесячной пылью кровати. Он устал: дальняя дорога была утомительна, и день оказался для него беспокойным.
   - Мне не безразлично, что он улегся в грязную постель. Еще заболеет, говорю.
   - Тише, тише! Не буди! Постель не грязная. Только раз на ней спал один парень, но он лежал поверх одеяла.
   Представляю, сколько парней топталось тут без меня, везде столько грязи...
   - Его теперь не поднимешь, - досадую я.
   - Подожди, когда проснется.
   Мы оставили спящего малыша и вошли в комнату, которая была для нас рабочим кабинетом, спальней, гостиной, мастерской - чем угодно. Стены в картинах, развешанных мной. На всем пыль, заброшенность, серость. Стол не тронут с тех пор, как я от него ушла.
   - Что же ты не убираешь место, где живешь, как неудачник какой? Ты ведь талантливый человек. Если можешь написать картины, убрать грязь под ногами ничего не стоит, и надо обязательно это делать!
   - Да ерунда!
   - Ты просто лентяй! В твоей постели заведутся клопы, блохи, вши и сожрут тебя с головой...
   Я достала чистое постельное белье из шкафа, которое когда-то оставила на верхней полке, где оно лежало нетронутое, и перестелила постель. Снятого белья набрался ворох, а корзина в ванной под умывальником была давно заполнена до отказа. Я велела ему завтра же отнести белье в прачечную, совершенно не веря, что он послушается. Ну как хочет!
   Я приняла душ, посмотрелась в новое прекрасное зеркало. Блаженная теплая вода стекала с плеча, словно со спелого яблока.
   Провинция ходит в общественную баню два раза в неделю, а тут с утра до вечера можно принимать душ...
   Он уложил меня в чистую постель рядом с собой.
   - Имей в виду, - однако сказала я строго, очень строго, - если мне что не понравится, я уйду навсегда!
   - И я больше тебя не увижу? - засмеялся он, видимо, вспомнив свою мать, которая часто так говорила, но никогда никуда не уходила.
   - Кроме шуток! Ты больше меня никогда не увидишь...
   Он меня победил - ловушка захлопнулась. А когда унес все-таки в стирку свое белье - будто навесил на ловушку замок.
   Да бог с ними, с клетками, жесткими рамками, ловушками, в которые ловят тебя обстоятельства. Вообще чем теснее клетка, тем лучше работает фантазия. Просторы реальных возможностей только размывают воображение - оно делается тусклым, и жизнь сводится к обеспечению собственного обмена веществ. Представляю, какие ветвистые фантазии разыгрываются у заключенных за тюремной решеткой. Разница клеток только в том, есть там душ или нет. Каждой женщине все-таки нужна квартира с теплым, ласковым душем, так успокоила я себя.
   Все равно в любом случае в ловушке окажешься - не в одной, так в другой: самостоятельность для женщины невозможна, и практически нигде ее не бывает. Мне совершенно не на кого опереться - я на свете беднее всех...
   5
   Известно: если один хочет воплощать здравый смысл, то другой непременно лезет в бутылку и хочет все опрокидывать - такова диалектика. Возникает борьба.
   Но бороться ему некогда. Его время идет слишком быстро. Биомасса клубится и поджимает со всех сторон. В "Детской литературе", где он печатает свои произведения для детей, уже начиналась толкотня. Руководители детской литературы зло смотрели на профессиональных писателей, предпочитали им свойственников, знакомых, которые бесчисленно толпились у порога. Искусство становилось все более необязательным. Уж начинали работнички растаскивать издательское имущество по домам, приспосабливали для себя денежные средства, - на издание книг их уже не хватало. А потом и помещения издательства сдали "под окорочка" - фирме, специализирующейся на торговле "ножками Буша".
   Что же делал в глухое для искусства и звонкое для политики время перемен Голявкин? Борьбу ведь он не признавал, политики избегал.
   Он писал одно за другим свои солнечные моря и раздаривал друзьям. Назывались они "Утренняя прогулка" или "Вечерняя прогулка" - так он взаимодействовал с природой и с людьми. Писать рассказы и повести ни для детей, ни для взрослых было уже не нужно: некому стало печатать и некому читать - его время зримо от него уходило...
   Но все это было позже. Или раньше? Для воспоминаний, а я сейчас вспоминаю, не существует прошлого, будущего. Времена перемешиваются, все происходит сейчас. Тем более что время вообще неделимо, а наши понятия о нем только условность...
   И опять я сижу дома, и опять жду моего героя. А он все не возвращается. Наверно, вновь ему встретился знакомый и увел неведомо куда...
   Голоса
   1
   Голявкин мог встретить Гусева, художника-графика, с которым учился в Академии. На углу Невского проспекта и улицы Харьковской был пивной бар, где они часто сходились. Беседовали, накачивались пивом и посмеивались над теми, кто собирался поиграть в шахматы или в домино, считая таких не иначе как чудаками.
   В баре им нравится: чисто, уютно, пиво свежее, закуску на тарелочках подают хорошую. Гусев - неумолчный говорун. Чистым, звонким певческим голосом он начинает и закончит теперь не раньше вечера. Знаю я, что он рассказывает. Мне приходилось слышать его монологи.
   - Мы люди вечные. Мы не меняемся. Я как был Гусев, так Гусевым и останусь, только волосы побелеют. Так же и Голявкин не меняется. Все знают: Гусев любит жениться, он и будет всю жизнь жениться то на одной, то на другой. Голявкин женится один раз - и останется навсегда женатым. Поставь перед ним бутылку, он ее выльет в свою большую кружку и мгновенно выпьет, чтобы ни с кем не делиться, - так каждый раз. Я мудрый человек и одну бутылку никогда не принесу, а две или сразу три, только все сразу на стол перед ним не поставлю. Голявкин выпьет первую и смотрит, что дальше будет. Я, хитрый, вынимаю вторую бутылку - и теперь уж это нам, а ему не дадим... У меня и дом полная чаша: икорка, судачок (один мужик привез из рейса и продал), три большие бутылки египетского вина "Абу-Симбел". Утром я в чай немного налью - и хорошо. И хватит... С Голявкиным один раз дело было в Доме писателя. Мы подходим с ним к стойке. На большом блюде лежат бутерброды с дефицитом - красной рыбой. Заказываем коньячку, бутербродов.
   "Сколько вам бутербродов?" - спрашивает бармен.
   "А все давай", - говорит Голявкин.
   Наверху в это время проходило партийное собрание, и все были там.
   И вот в перерыве набежало сверху много писателей - и все к стойке, к коньячку. И просят бутербродики с красной рыбой.
   "А с рыбой больше нет", - говорит бармен.
   "А вот же с рыбой", - показывают на наше блюдо.
   "Это их... А больше нет".
   Писатели зароптали:
   "Как же так?.. Как же так?.."
   "Не надо было революцию делать!" - сказал Голявкин.
   А другой раз там же сидим, на столе всего полно: выпивки, закуски. И вдруг Голявкин укоризненно говорит:
   "Эх! А хотели быть Ван-Гогами!.."
   Мы ведь хотели быть романтиками, неизвестными гениями. Ну как Ван-Гог. А тут... сытость невозможная...
   Вышел словарь писателей (Краткая литературная энциклопедия), и Голявкина там поместили рядом с Гомером: "Голявкин - Гомер".
   Нарисовали книжку с Колей Кошельковым "Мы играем в Антарктиду", одну из самых первых у Голявкина. Тогда как раз создавался "Детский мир" издательство в Москве. Приезжаем в Москву на выставку книжной графики, в Манеже, грандиозная выставка была. Идем по Манежной площади, а там на весь фасад плакат и воспроизведена наша обложка в десять человеческих ростов: "Мы играем в Антарктиду", и кошка криво подмигивает...
   Счастливая у нас жизнь - мы никогда не подличаем. Проскочили мимо партии, не как Погодин. Мне его все время жалко было: то он Андерсеновскую премию получает, то за границу поехал, бороду отрастил - хотел быть мэтром. Голявкин, Гусев - мэтры от природы. А он все время вырваться вперед нас хотел. Мол, умрет Гусев, умрет Голявкин - он первым останется. Тьфу! Первым ему все равно не стать. Он так старался, что здоровье не выдержало, умер. Но... первое свое стихотворение я напечатал на Радиковой пишущей машинке. Да...
   Я "Моего доброго папу" наизусть знаю. Гениальная книга. Гениальна тем, что в ней много недостатков. Человеческая такая книга! Недостатками и гениальна. Я себя тоже писателем считаю, написал несколько книг. Когда читаю "Моего доброго папу", хочется редактировать. Потом смотришь - нет! - от редактирования только потеряет...
   У нас не привыкли жить по-капиталистически, а я умею, - добавляет Гусев. - Ха-ха-ха. Я вот скоро открою Фонд Гусева имени Голявкина. Ой-ой-ой - хорошо! Культурное общение. И выпивки не надо...
   Гусев всегда что-то рисует, и у него выходит живописно: тончайшая живопись акварелью, бумага просвечивает и дышит, так тонко, что, кажется, невозможно такое воспроизвести.
   Рассматривать его станковую графику - удовольствие! У него на редкость простая, но выразительная линия в рисунке, всегда безупречные сюжетные композиции.
   Но теперешние издательства не берут - не современно.
   "Это, конечно, классика, хорошо! - говорят. - Но нам надо по-новому..."
   - С ними разговаривать трудно, - говорит Гусев. - У них американский вкус. А мы, по их мнению, будто бы ушли в историю искусств.
   Хорошее слово "классика". Роскошнейшая школа детской книги - все отодвинуто на обочину. Обидно!
   - Вернется! - уверяет Гусев.
   Гусев совсем бросит пить, станет трезвенником, будет молиться Богу, ходить в консерваторию петь синодальные хоралы чистым, звонким, высоким голосом и приглашать знакомых в консерваторский хор. Он снова готов жениться, потому что его любимая жена Лена недавно погибла в дорожно-транспортном происшествии, и будет объединять его с любой новой женой любовь к работе. Потому что работа - главное. Не какая-то мистическая духовная связь, а конкретная художественная работа.
   2
   Голявкин мог встретить Лившица или Марамзина, с ними он объездил всю Восточную Сибирь от журнала "Костер". Оба бывали у нас. Потом Лева Лившиц уехал в Америку, Володя Марамзин - в Париж. Теперь до меня доходят только слухи, что больше всего на свете они любят Мандельштама и Бродского, сами что-то пишут и носят лучшие в мире пиджаки. Здесь им этого, конечно, не хватало: у нас все на Пушкине сидят и Пушкиным погоняют, а пиджаки здесь неважные, на них никто и внимания не обращает...
   3
   Если он встретился с Демиденко, то это надолго и скоро не жди. Высокий блондин-весельчак, балагур и бабник сыплет без умолку анекдотами и куда-нибудь обязательно заведет: например, к Погодиным на улицу Степана Разина, где Рита напоит до отвала пивом: "Только тихо, а то придут снизу!" Однажды она привела Голявкина в цех пивзавода, где тогда работала, угостила пивом. Он дорвался до бесплатного и выпил зараз двенадцать бутылок свежайшего пива разных сортов. Голявкин относился к Погодину как к лучшему другу, восхищался его военными наградами: двумя орденами Славы, двумя орденами Красной Звезды, орденом "Знак Почета". Радик был 1925 года рождения и участвовал в Великой Отечественной войне...
   Или Миша заведет его в Восточный зал ресторана "Европа" и учинит катавасию вроде вот этой. Они сидели в ресторане, а за столиком рядом пировали военные с женщинами. Демиденко как увидит женщину, делается сам не свой, ему сразу хочется на ней жениться. И стал он женщин переманивать за свой стол, и они уже почти пересели. Но одному военному это не понравилось:
   - В чем дело?!