Страница:
Ходить в сравнении с началом сезона стало заметно легче. Толща снега надежно укрыла поваленные деревья, кустарники, камни. Чтобы ускорить спуск, я сиганул с обрывистой кучи напрямик и внизу угодил в запорошенную яму. Лыжи изогнулись, предательски затрещали и... переломились пополам сразу обе. Закинув обломки на плечо, попытался идти по лыжне пешком, но не тут-то было. Как только обопрешься на одну ногу, так она сразу уходит в снег по самый пах. Упираясь руками, с трудом вытащишь ее наверх, но при следующем шаге все повторяется со второй ногой.
Проковыляв так несколько десятков метров, взопрел. Горячий соленый пот заливал глаза. Ноги загудели от напряжения, отказывались идти дальше. Пораскинув мозгами, срубил ольху. Вытесал из нее две полуметровые плахи и прибил их прямо на камус (коробочка с гвоздями, веревочками, проволочками у меня теперь всегда с собой). Получилось неплохо. На этих лыжах я так и проходил до конца охоты.
Довольный и гордый тем, что сумел устранить поломку, завернул на памятную протоку, где я завалил секача, чтобы пополнить запасы мяса. К туше уже стекались собольи тропки: крупные следы самцов и миниатюрные - самочек. Снег, которым я засыпал вепря, с трех сторон разрыт. Вот ведь закавыка -- не знаешь, радоваться или расстраиваться.
Соболя по каким-то неуловимым для меня признакам отличают следы зверька, возвращающегося с богатой кормежки, и тоже начинают ходить на это место, поживиться. Замаскировал на подходах к мясу все четыре капкана, что лежали у меня в котомке. Кабанятиной придется пожертвовать. В крайнем случае воспользуюсь мясом секача, погибшего во время урагана. На Разбитой, по берегу залива, на днях опять бродил тигр. Событие уже привычное, но это интересно тем, что след пролегал по местам, сплошь заросшим густейшим колючим кустарником. Видимо, могучая кошка пыталась расчесать мех. Вечером, после ужина, ремонтировал снаряжение и одежду. Все уже изрядно обтрепано, но надо как-то дотянуть до пятнадцатого февраля - конца сезона. От того, что скоро домой, - и радостно и грустно. Поживешь некоторое время в городе и незаметно начнешь отдаляться от природы. Притерпишься к заасфальтированным, дышащим чадом улицам, каменным домам-клеткам, к мысли, что живешь нормально, как все. Но однажды вдруг по-новому увидишь одинокую старую ель, сохранившую даже в городском парке дикий, угрюмый вид и сердце острой болью пронзит тоска по нехоженой тайге, по звериным тропам и чуткой тишине зимнего леса. Пройдет несколько дней, тоска утихнет, и городская суета опять затянет с головой. Так продолжается до тех пор, пока внезапно возникшее безотчетное чувство не овладеет всеми помыслами и не отпускает, и вот тогда, не в силах подавить себя, идешь на все, чтобы вырваться на волю, в тайгу.
Почти все мои родственники и друзья в один голос твердят: "Как можно одному? Столько опасностей! Случись беда - помочь даже некому". Раньше, не имея достаточного представления о таежной жизни, я наверняка говорил бы то же самое, но теперь с уверенностью могу возразить: в тайге опасностей не больше, чем в городе. Сами звери на обострение отношений, как правило, не идут. Те же происшествия, что случились со мной, справедливей будет отнести на счет моей неопытности.
В тайге все естественно. Жизнь проще, здоровей и, как ни парадоксально, в некотором смысле, даже спокойней.
БЕССОНАЯ НОЧЬ
На высоких парусах разлетелись и скрылись в мареве снежные тучи. Когда я поднялся на Крутой, в небе уже царило слепящее солнце. Над крутыми гребнями таежного моря, рассеченного белой лентой реки, изредка скрипуче гнусавил ворон.
Крутой, наконец, расщедрился и подарил весьма крупного соболя приятного шоколадного цвета. Поднял добычу, чтобы освободить от капкана, а у него и на второй лапе капкан, только без цепочки. Тут я смекнул, что это тот самый самец, что в декабре ушел! Здоров чертяка! Мне, еще, когда ставил капкан, показалось странным: отпечатки лап крупного самца, а прыжки короткие. Судя по его бравому виду, не заметно, чтобы он недоедал. А я-то расстраивался, боялся, что погибнет.
Благодушно напевая сочиненные куплеты, вернулся в лагерь. Не ищите меня средь людей, Ведь у них я случайный гость. Я живу там где воздух чист, А на тропах зверей и полей. Не ищите меня в городах Хоть любитель я кабаков, Мой дом в горах У говорливых вод. Здесь друзья мои - добрые звери И хранитель зверей - дикий лес. И мы вместе уходим на север, Где еще не бывал человек. Год от года уходим все дальше И осталось пройти лишь Таймыр И на плечи уж давит тяжесть От дорог и глубоких стремнин.
Ничто не предвещало того испытания, которое предстояло мне выдержать этой ночью. Я уже готовился ко сну под невеселое завывание все усиливающегося ветра, как его резкий порыв наполнил палатку таким густым и едким дымом, что пришлось откинуть полог. И тут раздался жуткий волчий вой. Душераздирающее "ыууу-ыу" понеслось над распадком, будоража тайгу. По спине побежал колючий озноб, руки сами нащупали и вынули из щели между спальником и брезентовой стенкой палатки ружье и привычно вогнали патрон с картечью. Остальные патроны и нож легли рядом.
Вой доносился от подножья сопки, вплотную подступившей к ключу. Чтобы отпугнуть зверей --волки зимой поодиночке, как правило, не ходят -- высунул из палатки ствол ружья и полоснул ночь резким, как удар бича, выстрелом. Вой прекратился, но ненадолго, а вскоре раздался, как мне показалось, еще ближе.
Страх парализовал меня. Я понимал, что нужно немедленно что-то предпринять, однако оцепенело сидел, стиснув ружье, боясь пошевелиться, прислушиваясь к каждому шороху. Даже когда наклонялся над печкой подложить дров, оружие не выпускал. Воображение рисовало ужасную картину: волки уже окружили палатку и готовы ворваться и растерзать меня.
Время, словно заключив союз с волчьей стаей, тянулось невыносимо медленно. Мороз крепчал. Дров оставалось мало: ведь я не рассчитывал топить всю ночь. Приходилось экономить каждое полено. И все же к трем часам я положил в топку последнее, что годилось для поддержания огня -- ясеневый столик. Скоро прогорел и он. Палатка стала быстро остывать. Холод проникал сквозь одежду все глубже и глубже.
Я сознавал, что если тот час не залезу в спальник, то замерзну окончательно, но сделать это мешал страх: в мешке я буду скован в движениях и не смогу обороняться. Что предпринять?
Мысленно перебрал все вещи, находящиеся в палатке: можно ли еще чем-нибудь поддержать огонь? Но, увы, ничего не находил, а дрова были рядом! Рядом и в то же время невероятно далеко -- выйти из палатки и пройти десять метров до груды поленьев меня сейчас не могла заставить никакая сила. Ненадежное брезентовое убежище представлялось неприступным бастионом, покинув который, я становился беззащитным.
В печке дотлевали последние угольки. В конце концов, здравый смысл победил страх, и я, с трудом распрямив затекшие ноги, придавил края палатки спальником Луксы. После этого обутый, с ножом в руках забрался в мешок, где и провел остаток ночи в тревожном забытьи. Сквозь дрему прислушивался к волчьему вою, вздрагивал от каждого шороха. По мере того, как ночная мгла сменялась робким рассветом, во мне нарастала злоба на волчье племя. Восходящее солнце вливало в мое сердце смелость, изгоняя вместе с темнотой рабское чувство страха.
Вой не прекращался. Я проверил ружье, воткнул в чехол нож и, готовый к схватке, откинул край брезента. Солнце виднелось в проеме между сопок. Земля была чуть припудрена порошей. Держа ружье наизготовку, крадучись, прошел мимо груды дров к месту, откуда волк выл в последний раз. Я должен был непременно убить его, и даже мысль, что волк не один, что там, быть может, целая стая, уже не могла остановить меня.
Подойдя к сопке, я огляделся, пытаясь понять, куда они могли так быстро и незаметно разбежаться. Нигде не было ни единого волчьего следа. И вдруг прямо над моим ухом раздалось громкое, тягостное завывание. Я вскинул ружье - стрелять было не в кого! Повторяющийся через разные промежутки времени вой издавала старая ель, раскачиваемая ветром. Я захохотал, как ненормальный. А еще распелся как герой:" Здесь друзья мои - добрые звери и хранитель зверей - дикий лес..." Эхо испуганно заметалось между сопок.
Страх отнял у меня ночью способность трезво мыслить, иначе я бы сообразил, что волк не станет всю ночь сидеть возле палатки и выть, не испугавшись даже выстрела.
Когда вечером я вернулся с охоты, вой прекратился и больше я его никогда не слышал.
ТАЙГА ЛЕЧИТ
На Фартовом ни один из двадцати капканов не сомкнул челюстей. Ну, ничего, цыплят по осени считают, - хорохорился я.
Есть на этом путике одно приветливое место, которое не хочется покидать. Это обширная, заснеженная поляна в изумрудной раме патлатых кедров. На Буге всюду, куда ни пойдешь - сплошная непролазная чащоба. И вдруг открывается чистое пространство, по которому слабый ветерок перекатывает желтые волны вейника. Этот контраст поражает, будит воображение. Мысленно представлялись картины давних событий, которые могли происходить на этой поляне.
Виделись дымящиеся юрты, охотники, возвращающиеся с богатой добычей. А совсем близко, в темном распадке, притаились в засаде жестокие воины враждебного племени...
Лукса подтвердил, что здесь действительно когда-то было главное становище его предков, кочевавших по всему Сихотэ-Алиню. Непонятно только, почему они выбрали место, удаленное от Хора на восемь километров? Ведь река была главной дорогой для таежных жителей.
На этой поляне я всегда останавливаюсь, немного отдохнуть, насладиться ее красотой. Невольно вспоминался брошенный поселок золотоискателей в Якутии у подножья перевала на Гонам, где мы оказались во время поисков Юры и Саши. Картина, надо сказать, довольно удручающая: стоят крепкие, добротные дома из лиственницы. В каждом дворе баня, летняя кухня, сарай. В центре поселка возвышается двухэтажный дом. Рядом с ним постройка с ржавым листом, на котором угадываются буквы "МА...". Но все улицы, дворы, огороды сплошь заросли молодыми деревцами.
Мы обследовали поселок в надежде найти следы пребывания ребят. В одном из домов на некрашеном полу я увидел куклу в выцветшем платьице. Горло невольно сдавило. Лет пятнадцать назад здесь было шумно, многолюдно. В каждом доме бурлила жизнь со всеми ее радостями и горестями, а теперь тихо, как на погосте. Интересно, где сейчас хозяйка этой куклы?
И сегодня я, как обычно, остановился на краю поляны отдохнуть. В этом оазисе, защищенном от ветров, все млело и купалось в теплых, ласковых объятьях солнца. Расстегнул телогрейку, снял шапку. Слабый ветерок приятно холодил разгоряченное ходьбой лицо.
Наблюдаю, как на кончике ветки повисает капля с бегающей искоркой солнечного света. Когда она налилась в полную меру, искорка бешено забилась, словно не желая падать. Но, так и не сумев вырваться из тонкой оболочки, сорвалась и исчезла в снегу вместе с каплей.
От созерцания меня отвлекла севшая на голову маленькая пичуга. Ее остренькие коготки вцепились в кожу. Весело присвистнув, она дернула клювом волосок. От неожиданности я вздрогнул. А отважная шалунья вспорхнула на дерево и, возмущенно свистнув, улетела.
Спускаясь с сопки, чуть не наехал на отдыхающих косуль, Они пружинисто вскочили и в ужасе рассыпались в разные стороны. Бег у косуль своеобразный: несколько прыжков небольших и частых, затем один огромный, летящий и опять череда коротких.
Буро-коричневая окраска делала оленей практически невидимыми среди деревьев, и только белое пятно сзади (его охотники называют "зеркало") некоторое время еще выдавало их.
Косули копытили здесь из-под снега листья и траву. Тут же крохотные овальные лежки глубиной до самой земли. Косули зимой деятельны только в утренние часы. После полудня они обычно отдыхают, пережевывая жвачку. Поднятые мной олешки, судя по толстой шее и рогам, в два раза превышающим длину ушей, четырех - пятилетки. (У молодых шея тонкая и рожки вровень с ушами.)
Под Разбитой прошла стая волков. На сей раз не мифическая, а самая что ни на есть настоящая. Вожак - матерый волчище, отпечатки лап десять на шесть с половиной. У остальных заметно мельче. По форме след волка похож на собачий, но отличается расположением пальцев.
Шли гуськом, след в след. Только на крутом повороте у поваленного кедра видны разброды. Судя по ним, в стае, кроме матерого, два прибылых и два переярка. Эти лыжни не боятся. Прошли прямо по ней.
Одинокий скиталец тигр, делая очередной обход своих владений, вышел на след волчьей стаи и двинулся по нему. Теперь, надо думать, серые не скоро появятся. Тигр задаст им перца, отомстит собачьему племени за притеснения своих родственниц. Тем белее, что могучие кошки большие любители волчатины.
По моим наблюдениям, по Буге ходят два тигра. У одного из них под ясенем, возле Разбитой, что-то вроде уборной. Уже не первый раз вижу здесь кое-как присыпанные снегом экскременты, имеющих вид грубых веревок из шерсти.
На обратном ходе вышел на Хор посмотреть, не появились ли там норки. И не зря. По берегу петляли два свежих следа: самки и ее кавалера. Следы пересекали реку и терялись в тальниках. Я сошел на лед, но, где-то у середины снег начал плавно уходить из под ног. Я не успел еще даже осознать происходящего - ноги сами отбросили меня назад. А на том месте, где я только что стоял, свинцовая вода заглотила толстенный снежный пласт и угрожающе бурлила, требуя новой порции.
Лежа на спине у самого края полыньи, я загребал снег руками, отталкивался лыжами, чтобы подальше отодвинуться от образовавшегося окна. Потом перевернулся на бок и лихорадочно пополз прочь. И только очутившись на берегу, облегченно вздохнул.
По кромке провала было видно, что лед, укрытый под толстой снежной шубой, подмыло бурным течением и остался только тонкий верхний слой, который и рухнул, стоило мне ступить на него. Не успей я оттолкнуться назад, при таком сильном течении с лыжами меня тотчас затянуло бы под лед.
Этот урок лучше многократных наставлений Люксы научил выходить на реку только с посохом и проверять прочность ледяного панциря перед каждым шагом.
Ура-а! Ура-а! Лукса пришел! Изрядно исхудавший, побледневший, но веселый и все такой же неугомонный. Тут же с диким восторгом носился по стану поджарый Пират. Тоже отощал на скудных гвасюгинских харчах. Я сбросил ему с лабаза увесистую кетину. Собака благодарно лобызнула меня и набросилась на любимое лакомство. Лукса тем временем рассказывал:
- Немного подшаманили и ладно. Хотели еще неделю держать. Отговорил. Задыхаться стал в каменном мешке. Каждую ночь Буге снился. Никак нельзя нашему брату без тайги. Панты вот принес, - показал он бутылочку с густой темно-коричневой жидкостью, - Панты и Буге быстрее вылечат.
Долго сидели, Старый охотник был возбужден возвращением, а я истосковался по живому общению. Разговаривая, невольно прислушивался к своему голосу. Поначалу мне казалось, что говорю не я, а кто-то другой. Настолько отвык от собственной речи.
Узнав, что днем я чуть было не отправился кормить рыб, Лукса помрачнел:
- Чего так делал? Река - обманщица. Как-то со мной еще хуже было. Думал, не выберусь.
Он раскочегарил потухшую трубку и, попыхивая, продолжал:
-- Случилось это после Нового года. Все разошлись по участкам, а я загулял. Вертался один. Нартовый след шел вдоль полыньи. Дело обычное. Вдруг слышу "трх, трх" - лед лопается. Не успел опомниться, как закачался, будто в оморочке. Хотел по нартам перепрыгнуть на торос, но льдина маленькая, накренилась, и я в воду свалился. Одна лыжа, когда падал, с ула слетела, а вторая, как парус, по течению потащила. Не знаю, как успел в край полыньи вцепиться, да ногой вертануть. Спасибо Пудзе, крепление сразу съехало. Лед гладкий, руки скользят, удивляюсь, как выбрался. Целый месяц болел, елка-моталка. С рекой, паря, не шути. Не ленись, прежде чем сделать шаг, всегда лед проверяй. Ну ладно, говорим, говорим, а надо бы поесть. Вот хлеб свежий принес, да еще кой-чего. Садись, пировать будем.
Старик извлек из котомки огромный кусок копченого мяса, завернутый в тонкую грязную бумагу. Вид ее, надо признаться, не возбуждал аппетита. Мне даже показалось, что она покрыта плесенью. Но медвежий окорок оказался великолепным, и мы его прикончили в два счета.
Лукса взглянул на промасленную бумагу и покачал головой:
- Совсем грязная стала.
"Не то слово", - подумал я, нисколько не удивляясь тому, что старик сунул бумагу в печку. Через минуту он извлек ее оттуда и бросил на лапник: она была целехонька, только стала чище и белее. Впрочем, зеленые пятна, которые я вначале принял за плесень, на ней сохранились.
Взяв еще теплую диковинку в руку, я никак не мог отделаться от ощущения, что это простая оберточная бумага.
-- Откуда у тебя это?
-- На горе Ко между камней много такой. Удобная -- не рвется, в огонь бросил, опять чистая.
Тут только я догадался, что это знаменитый минерал даннеморит, который встречается в горах Сихотэ-Алиня.
НЕ СЕРДИСЬ, ПУДЗЯ
Ночью снилось, будто кто-то тянет меня за ноги в черную бездну. Я отчаянно цепляюсь за лед, но руки скользят и я погружаюсь все глубже и глубже. Проснулся весь в поту и долго не мог успокоиться.
Лукса уже оделся и, позавтракав, ушел откапывать капканы. Через полчаса я тоще был на лыжах и брел по Глухому. Он вполне оправдал свое название. На нем действительно все по-прежнему глухо. Даже ни одного свежего следа не появилось.
Вернувшись к становищу, стаж колоть дрова на вечер. Вскоре подъехал шатающийся от усталости Лукса. Я обратил внимание, что он сильно возбужден.
-- Что-нибудь случилось?
-- Отгадай загадку, -- предложил он вместо ответа, -- в липе сидит, скребется, пыхтит, тронешь - рычит.
-- Медведь?
-- Точно, гималайский. Тепло, вот и проснулся. Со стенок сухую труху соскребает. Постель мягче решил сделать. Пойдешь завтра со мной?
-- Ты еще сомневался?! -- обиделся я.
Весь вечер тщательно готовились. Луксе отливал в колупе пули и при этом сокрушался, что тигр часто бывал на путике.
-- Не буду туда пока ходить. Увидит, что его следы топчу - всякое думать начнет. Не поймет - сердиться будет.
-- Лукса, ты же говорил, что тигр очень умный вверь. Все понимает.
-- Да, куты-мафа, что думаешь даже знает. Подумаешь: не буду стрелять, -он понимает и тоже думает: не буду его трогать. Но когда куты-мафа далеко, он не слышит, что я думаю, не поймет, зачем я хожу, и будет сердиться.
Я не раз слышал, что некоторые промысловики до сих пор настолько боятся тигра, что когда он появляется на их участке, бросают охоту и покидают это место, случается и навсегда.
Сам Лукса принес четырех соболей и, хоть прошло больше месяца, ни один из них не попорчен мышами. А секрет прост -Лукса придумал способ, как обхитрить этих вездесущих грызунов: ставит ловушки возле молодых гибких деревьев. Ствол низко пригибает и закрепляет его в горизонтальном положении за обрубок сучка. Цепочку же прикручивает к макушке. Когда соболь, угодив в капкан, начинает биться, дерево выпрямляется, и жертва повисает в воздухе. Мышам она недоступна, а птицы соболей не трогают.
Закончив приготовления, Лукса раскурил трубку и глубоко задумался, глядя по обыкновению сквозь щель на огонь в печурке.
-- О чем думаешь? -- потревожил я его.
-- Так, вспоминаю... Раньше ведь как было? Перед большой охотой к шаману с белым петухом ходили. Шаман надевал шапку с рогами. На лицо маску хамбабу. На пояс вешал кости медведя, рыси, железные погремушки. Бил в бубен, в тайгу вел. Там большой костер жгли. Котел с водой ставили. Шаман вокруг ходил, свои слова говорил, пахучим багульником дымил. Злых духов прогонял. Как вода закипит, петуха в котёл бросали - Пудзе подарок делали. Только потом на охоту шли. Сейчас так не делаем.. А хороший охотник всё равно без добычи не возвращается. Встали одновременно, как по команде. Не спеша, внимательно проверяя все, собрались. Продули стволы ружей. Заткнули их комочками мха. Лукса набил печь сырым ясенем, закрыл поддувало: - Пока огонь в печке - удача с нами. И, взяв Пирата на поводок, скомандовал "га". Вначале шли по долине ключа, потом, свернув в один из боковых распадков, карабкались по косогору. Чем дальше, тем круче становился склон, и все чаще приходилось, держась за стволы деревьев, подтягиваться на руках. В одной из лощин, закрытой со всех сторон, Лукса неожиданно остановился. - Передохнем? - спросил я. Тот вместо ответа показал на огромное дерево справа от нас и тихо сказал: - Пришли. Здесь. Липа была старая, с раздвоенным стволом и темным зевом у развилки. Пират, почуяв запах зверя, вздыбил шерсть и взволнованно завертелся вокруг дерева, шумно вынюхивая, откуда сочится медвежий дух. Найдя самое тонкое место, он принялся грызть ствол, повизгивая от возбуждения. Лукса скинул лыжи и подошел к нему. Прислушался. Внутри было тихо. Я тем временем выбрал метрах в шести чистую площадку. Утрамбовал снег, обломил закрывающие обзор - детки кустарников. Тот, кто бывал на медвежьей охоте, представляет, с какой тщательностью всё это выполнялось. Затем Лукса поручил мне держать под прицелом медвежий лаз, а сам достал топор и ударил несколько раз обухом по стволу. Стаи снежинок закружились в воздухе, мягко ложась на землю. В томительной тишине, казалось, был слышен шелест их падения. Лукса стукнул ещё, но косолапый или крепко спал, или затаился. У меня стали мерзнуть руки. Указательный палец не чуял спускового крючка. Нервный озноб усиливал ощущение холода. Наблюдательный наставник подошел, чтобы дать мне возможность согреться и вместе обмозговать, как лучше разбудить белогрудого. - Будем стрелять по стволу. Заденем - вылезет, предложил он. Поочередно всадили в дерево четыре пули, стреляя каждый раз всё ниже и ниже, но внутри было по-прежнему тихо. Теперь взял лаз под прицел Лукса, а я принялся рубить отверстие в тонком месте, подсказанном собакой.
Дерево не поддавалось, и когда я устал, Лукса сменил меня. Прорубив, наконец, маленькую дырочку, он припал к ней глазом. Через некоторое время обернулся ко мне, приложив обе руки к щеке. Всё понятно - спит лежебока. Я подошел и тоже заглянул в дупло. Густо пахло прелой древесиной. Когда глаз привык к темноте, разглядел внизу свернувшегося в гнезде медведя. Его черная шерсть чуть колыхалась, и мне даже почудилось, что я слышу сладкое посапывание. Чтобы не портить медвежью квартиру, решили поднять мишу и стрелять на выходе. Лукса отломил длинную ветку и заостренным концом начал тыкать в податливую плоть. Медведь рявкнул и, видимо, схватил ветку лапой, так как она мгновенно исчезла в дупле. Потом гулко заворочался и стал карабкаться вверх по пористым стенкам древесной трубы. Из лаза показались широкие лапы, оскаленная пасть. Я торопливо выстрелил. Медведь взревел и, к нашему ужасу, медленно скрылся в утробе липы. Глухой увесистый удар подтвердил преждевременность моего выстрела. Старый зверобой наградил меня свирепым взглядом и, срезав ветку потолще, потыкал медведя. Тот хрипел, но не реагировал на болезненные уколы. Нам не оставалось ничего другого, как добить его прямо в дупле. Суеверный Лукса сказал традиционное: - Не сердись, Пудзя, состарился совсем медведь. Пошел в нижнее царство. Вырубив топором дыру, вдвоем кое-как вытащили зверя. Когда рассматривали его в "глазок", Лукса определил: пестун. Мне же показалось, что перед нами чуть ли не медвежонок. Но мы оба ошиблись. "Медвежонок" оказался довольно крупным медведем килограммов на сто тридцать - сто сорок (гималайский медведь мельче бурого). В дупле, у самого дна, в мягкой трухе было глубокое комфортабельное ложе, оно-то и скрадывало истинные размеры хозяина. Не теряя времени, начали свежевать добычу. Шуба была шикарной. Иссиня-черной, с серебристым глянцем; основание шеи охвачено лентой в виде белоснежной чайки. Из-за этого пятна гималайского медведя часто величают белогрудым. На голове комично торчали большие округлые уши. Глядя на длинные, острые клыки, я невольно съежился, представив себя перед такой пастью. Верхний клык был наполовину сломан и, по всей видимости, давно - место слома уже отполировалось. Шкуру снимали старательно, так как Лукса обещал после выделки подарить её мне. Надо сказать, медведь нам достался знатный. На боках и ляжках слой сала в пол-ладони, на спине и лапах - в палец, а внутренности так буквально залиты жиром. Запасливый лежебока, - радовался Лукса. Закончив свежевать, разрубили тушу на части и забросали снегом. Лукса отложил свои любимые сердце и печень, а также солидный кусок мякоти и шкуру в сторону, чтобы взять с собой. Кроме того, он вырезал и целебный желчный пузырь, предварительно перетянув шейку веревочкой. Взглянув на меня искоса, он вынул глаза медведя и, подойдя к дереву, положил их на толстый сук, навстречу первым лучам солнца. - Пусть Пудзя видит, что мы соблюдаем все законы,- сказал охотник. Пока разделывали добычу, двигались мало и основательно продрогли, к тому же нестерпимо хотелось пить. Я собрал сушняк и запалил костер. Повалил густой дым. Горячие языки пламени пробились сквозь него и с веселым потреском разбежались по веткам во все стороны и, слившись в трепещущее полотнище, метнулись в холодную высь.
Проковыляв так несколько десятков метров, взопрел. Горячий соленый пот заливал глаза. Ноги загудели от напряжения, отказывались идти дальше. Пораскинув мозгами, срубил ольху. Вытесал из нее две полуметровые плахи и прибил их прямо на камус (коробочка с гвоздями, веревочками, проволочками у меня теперь всегда с собой). Получилось неплохо. На этих лыжах я так и проходил до конца охоты.
Довольный и гордый тем, что сумел устранить поломку, завернул на памятную протоку, где я завалил секача, чтобы пополнить запасы мяса. К туше уже стекались собольи тропки: крупные следы самцов и миниатюрные - самочек. Снег, которым я засыпал вепря, с трех сторон разрыт. Вот ведь закавыка -- не знаешь, радоваться или расстраиваться.
Соболя по каким-то неуловимым для меня признакам отличают следы зверька, возвращающегося с богатой кормежки, и тоже начинают ходить на это место, поживиться. Замаскировал на подходах к мясу все четыре капкана, что лежали у меня в котомке. Кабанятиной придется пожертвовать. В крайнем случае воспользуюсь мясом секача, погибшего во время урагана. На Разбитой, по берегу залива, на днях опять бродил тигр. Событие уже привычное, но это интересно тем, что след пролегал по местам, сплошь заросшим густейшим колючим кустарником. Видимо, могучая кошка пыталась расчесать мех. Вечером, после ужина, ремонтировал снаряжение и одежду. Все уже изрядно обтрепано, но надо как-то дотянуть до пятнадцатого февраля - конца сезона. От того, что скоро домой, - и радостно и грустно. Поживешь некоторое время в городе и незаметно начнешь отдаляться от природы. Притерпишься к заасфальтированным, дышащим чадом улицам, каменным домам-клеткам, к мысли, что живешь нормально, как все. Но однажды вдруг по-новому увидишь одинокую старую ель, сохранившую даже в городском парке дикий, угрюмый вид и сердце острой болью пронзит тоска по нехоженой тайге, по звериным тропам и чуткой тишине зимнего леса. Пройдет несколько дней, тоска утихнет, и городская суета опять затянет с головой. Так продолжается до тех пор, пока внезапно возникшее безотчетное чувство не овладеет всеми помыслами и не отпускает, и вот тогда, не в силах подавить себя, идешь на все, чтобы вырваться на волю, в тайгу.
Почти все мои родственники и друзья в один голос твердят: "Как можно одному? Столько опасностей! Случись беда - помочь даже некому". Раньше, не имея достаточного представления о таежной жизни, я наверняка говорил бы то же самое, но теперь с уверенностью могу возразить: в тайге опасностей не больше, чем в городе. Сами звери на обострение отношений, как правило, не идут. Те же происшествия, что случились со мной, справедливей будет отнести на счет моей неопытности.
В тайге все естественно. Жизнь проще, здоровей и, как ни парадоксально, в некотором смысле, даже спокойней.
БЕССОНАЯ НОЧЬ
На высоких парусах разлетелись и скрылись в мареве снежные тучи. Когда я поднялся на Крутой, в небе уже царило слепящее солнце. Над крутыми гребнями таежного моря, рассеченного белой лентой реки, изредка скрипуче гнусавил ворон.
Крутой, наконец, расщедрился и подарил весьма крупного соболя приятного шоколадного цвета. Поднял добычу, чтобы освободить от капкана, а у него и на второй лапе капкан, только без цепочки. Тут я смекнул, что это тот самый самец, что в декабре ушел! Здоров чертяка! Мне, еще, когда ставил капкан, показалось странным: отпечатки лап крупного самца, а прыжки короткие. Судя по его бравому виду, не заметно, чтобы он недоедал. А я-то расстраивался, боялся, что погибнет.
Благодушно напевая сочиненные куплеты, вернулся в лагерь. Не ищите меня средь людей, Ведь у них я случайный гость. Я живу там где воздух чист, А на тропах зверей и полей. Не ищите меня в городах Хоть любитель я кабаков, Мой дом в горах У говорливых вод. Здесь друзья мои - добрые звери И хранитель зверей - дикий лес. И мы вместе уходим на север, Где еще не бывал человек. Год от года уходим все дальше И осталось пройти лишь Таймыр И на плечи уж давит тяжесть От дорог и глубоких стремнин.
Ничто не предвещало того испытания, которое предстояло мне выдержать этой ночью. Я уже готовился ко сну под невеселое завывание все усиливающегося ветра, как его резкий порыв наполнил палатку таким густым и едким дымом, что пришлось откинуть полог. И тут раздался жуткий волчий вой. Душераздирающее "ыууу-ыу" понеслось над распадком, будоража тайгу. По спине побежал колючий озноб, руки сами нащупали и вынули из щели между спальником и брезентовой стенкой палатки ружье и привычно вогнали патрон с картечью. Остальные патроны и нож легли рядом.
Вой доносился от подножья сопки, вплотную подступившей к ключу. Чтобы отпугнуть зверей --волки зимой поодиночке, как правило, не ходят -- высунул из палатки ствол ружья и полоснул ночь резким, как удар бича, выстрелом. Вой прекратился, но ненадолго, а вскоре раздался, как мне показалось, еще ближе.
Страх парализовал меня. Я понимал, что нужно немедленно что-то предпринять, однако оцепенело сидел, стиснув ружье, боясь пошевелиться, прислушиваясь к каждому шороху. Даже когда наклонялся над печкой подложить дров, оружие не выпускал. Воображение рисовало ужасную картину: волки уже окружили палатку и готовы ворваться и растерзать меня.
Время, словно заключив союз с волчьей стаей, тянулось невыносимо медленно. Мороз крепчал. Дров оставалось мало: ведь я не рассчитывал топить всю ночь. Приходилось экономить каждое полено. И все же к трем часам я положил в топку последнее, что годилось для поддержания огня -- ясеневый столик. Скоро прогорел и он. Палатка стала быстро остывать. Холод проникал сквозь одежду все глубже и глубже.
Я сознавал, что если тот час не залезу в спальник, то замерзну окончательно, но сделать это мешал страх: в мешке я буду скован в движениях и не смогу обороняться. Что предпринять?
Мысленно перебрал все вещи, находящиеся в палатке: можно ли еще чем-нибудь поддержать огонь? Но, увы, ничего не находил, а дрова были рядом! Рядом и в то же время невероятно далеко -- выйти из палатки и пройти десять метров до груды поленьев меня сейчас не могла заставить никакая сила. Ненадежное брезентовое убежище представлялось неприступным бастионом, покинув который, я становился беззащитным.
В печке дотлевали последние угольки. В конце концов, здравый смысл победил страх, и я, с трудом распрямив затекшие ноги, придавил края палатки спальником Луксы. После этого обутый, с ножом в руках забрался в мешок, где и провел остаток ночи в тревожном забытьи. Сквозь дрему прислушивался к волчьему вою, вздрагивал от каждого шороха. По мере того, как ночная мгла сменялась робким рассветом, во мне нарастала злоба на волчье племя. Восходящее солнце вливало в мое сердце смелость, изгоняя вместе с темнотой рабское чувство страха.
Вой не прекращался. Я проверил ружье, воткнул в чехол нож и, готовый к схватке, откинул край брезента. Солнце виднелось в проеме между сопок. Земля была чуть припудрена порошей. Держа ружье наизготовку, крадучись, прошел мимо груды дров к месту, откуда волк выл в последний раз. Я должен был непременно убить его, и даже мысль, что волк не один, что там, быть может, целая стая, уже не могла остановить меня.
Подойдя к сопке, я огляделся, пытаясь понять, куда они могли так быстро и незаметно разбежаться. Нигде не было ни единого волчьего следа. И вдруг прямо над моим ухом раздалось громкое, тягостное завывание. Я вскинул ружье - стрелять было не в кого! Повторяющийся через разные промежутки времени вой издавала старая ель, раскачиваемая ветром. Я захохотал, как ненормальный. А еще распелся как герой:" Здесь друзья мои - добрые звери и хранитель зверей - дикий лес..." Эхо испуганно заметалось между сопок.
Страх отнял у меня ночью способность трезво мыслить, иначе я бы сообразил, что волк не станет всю ночь сидеть возле палатки и выть, не испугавшись даже выстрела.
Когда вечером я вернулся с охоты, вой прекратился и больше я его никогда не слышал.
ТАЙГА ЛЕЧИТ
На Фартовом ни один из двадцати капканов не сомкнул челюстей. Ну, ничего, цыплят по осени считают, - хорохорился я.
Есть на этом путике одно приветливое место, которое не хочется покидать. Это обширная, заснеженная поляна в изумрудной раме патлатых кедров. На Буге всюду, куда ни пойдешь - сплошная непролазная чащоба. И вдруг открывается чистое пространство, по которому слабый ветерок перекатывает желтые волны вейника. Этот контраст поражает, будит воображение. Мысленно представлялись картины давних событий, которые могли происходить на этой поляне.
Виделись дымящиеся юрты, охотники, возвращающиеся с богатой добычей. А совсем близко, в темном распадке, притаились в засаде жестокие воины враждебного племени...
Лукса подтвердил, что здесь действительно когда-то было главное становище его предков, кочевавших по всему Сихотэ-Алиню. Непонятно только, почему они выбрали место, удаленное от Хора на восемь километров? Ведь река была главной дорогой для таежных жителей.
На этой поляне я всегда останавливаюсь, немного отдохнуть, насладиться ее красотой. Невольно вспоминался брошенный поселок золотоискателей в Якутии у подножья перевала на Гонам, где мы оказались во время поисков Юры и Саши. Картина, надо сказать, довольно удручающая: стоят крепкие, добротные дома из лиственницы. В каждом дворе баня, летняя кухня, сарай. В центре поселка возвышается двухэтажный дом. Рядом с ним постройка с ржавым листом, на котором угадываются буквы "МА...". Но все улицы, дворы, огороды сплошь заросли молодыми деревцами.
Мы обследовали поселок в надежде найти следы пребывания ребят. В одном из домов на некрашеном полу я увидел куклу в выцветшем платьице. Горло невольно сдавило. Лет пятнадцать назад здесь было шумно, многолюдно. В каждом доме бурлила жизнь со всеми ее радостями и горестями, а теперь тихо, как на погосте. Интересно, где сейчас хозяйка этой куклы?
И сегодня я, как обычно, остановился на краю поляны отдохнуть. В этом оазисе, защищенном от ветров, все млело и купалось в теплых, ласковых объятьях солнца. Расстегнул телогрейку, снял шапку. Слабый ветерок приятно холодил разгоряченное ходьбой лицо.
Наблюдаю, как на кончике ветки повисает капля с бегающей искоркой солнечного света. Когда она налилась в полную меру, искорка бешено забилась, словно не желая падать. Но, так и не сумев вырваться из тонкой оболочки, сорвалась и исчезла в снегу вместе с каплей.
От созерцания меня отвлекла севшая на голову маленькая пичуга. Ее остренькие коготки вцепились в кожу. Весело присвистнув, она дернула клювом волосок. От неожиданности я вздрогнул. А отважная шалунья вспорхнула на дерево и, возмущенно свистнув, улетела.
Спускаясь с сопки, чуть не наехал на отдыхающих косуль, Они пружинисто вскочили и в ужасе рассыпались в разные стороны. Бег у косуль своеобразный: несколько прыжков небольших и частых, затем один огромный, летящий и опять череда коротких.
Буро-коричневая окраска делала оленей практически невидимыми среди деревьев, и только белое пятно сзади (его охотники называют "зеркало") некоторое время еще выдавало их.
Косули копытили здесь из-под снега листья и траву. Тут же крохотные овальные лежки глубиной до самой земли. Косули зимой деятельны только в утренние часы. После полудня они обычно отдыхают, пережевывая жвачку. Поднятые мной олешки, судя по толстой шее и рогам, в два раза превышающим длину ушей, четырех - пятилетки. (У молодых шея тонкая и рожки вровень с ушами.)
Под Разбитой прошла стая волков. На сей раз не мифическая, а самая что ни на есть настоящая. Вожак - матерый волчище, отпечатки лап десять на шесть с половиной. У остальных заметно мельче. По форме след волка похож на собачий, но отличается расположением пальцев.
Шли гуськом, след в след. Только на крутом повороте у поваленного кедра видны разброды. Судя по ним, в стае, кроме матерого, два прибылых и два переярка. Эти лыжни не боятся. Прошли прямо по ней.
Одинокий скиталец тигр, делая очередной обход своих владений, вышел на след волчьей стаи и двинулся по нему. Теперь, надо думать, серые не скоро появятся. Тигр задаст им перца, отомстит собачьему племени за притеснения своих родственниц. Тем белее, что могучие кошки большие любители волчатины.
По моим наблюдениям, по Буге ходят два тигра. У одного из них под ясенем, возле Разбитой, что-то вроде уборной. Уже не первый раз вижу здесь кое-как присыпанные снегом экскременты, имеющих вид грубых веревок из шерсти.
На обратном ходе вышел на Хор посмотреть, не появились ли там норки. И не зря. По берегу петляли два свежих следа: самки и ее кавалера. Следы пересекали реку и терялись в тальниках. Я сошел на лед, но, где-то у середины снег начал плавно уходить из под ног. Я не успел еще даже осознать происходящего - ноги сами отбросили меня назад. А на том месте, где я только что стоял, свинцовая вода заглотила толстенный снежный пласт и угрожающе бурлила, требуя новой порции.
Лежа на спине у самого края полыньи, я загребал снег руками, отталкивался лыжами, чтобы подальше отодвинуться от образовавшегося окна. Потом перевернулся на бок и лихорадочно пополз прочь. И только очутившись на берегу, облегченно вздохнул.
По кромке провала было видно, что лед, укрытый под толстой снежной шубой, подмыло бурным течением и остался только тонкий верхний слой, который и рухнул, стоило мне ступить на него. Не успей я оттолкнуться назад, при таком сильном течении с лыжами меня тотчас затянуло бы под лед.
Этот урок лучше многократных наставлений Люксы научил выходить на реку только с посохом и проверять прочность ледяного панциря перед каждым шагом.
Ура-а! Ура-а! Лукса пришел! Изрядно исхудавший, побледневший, но веселый и все такой же неугомонный. Тут же с диким восторгом носился по стану поджарый Пират. Тоже отощал на скудных гвасюгинских харчах. Я сбросил ему с лабаза увесистую кетину. Собака благодарно лобызнула меня и набросилась на любимое лакомство. Лукса тем временем рассказывал:
- Немного подшаманили и ладно. Хотели еще неделю держать. Отговорил. Задыхаться стал в каменном мешке. Каждую ночь Буге снился. Никак нельзя нашему брату без тайги. Панты вот принес, - показал он бутылочку с густой темно-коричневой жидкостью, - Панты и Буге быстрее вылечат.
Долго сидели, Старый охотник был возбужден возвращением, а я истосковался по живому общению. Разговаривая, невольно прислушивался к своему голосу. Поначалу мне казалось, что говорю не я, а кто-то другой. Настолько отвык от собственной речи.
Узнав, что днем я чуть было не отправился кормить рыб, Лукса помрачнел:
- Чего так делал? Река - обманщица. Как-то со мной еще хуже было. Думал, не выберусь.
Он раскочегарил потухшую трубку и, попыхивая, продолжал:
-- Случилось это после Нового года. Все разошлись по участкам, а я загулял. Вертался один. Нартовый след шел вдоль полыньи. Дело обычное. Вдруг слышу "трх, трх" - лед лопается. Не успел опомниться, как закачался, будто в оморочке. Хотел по нартам перепрыгнуть на торос, но льдина маленькая, накренилась, и я в воду свалился. Одна лыжа, когда падал, с ула слетела, а вторая, как парус, по течению потащила. Не знаю, как успел в край полыньи вцепиться, да ногой вертануть. Спасибо Пудзе, крепление сразу съехало. Лед гладкий, руки скользят, удивляюсь, как выбрался. Целый месяц болел, елка-моталка. С рекой, паря, не шути. Не ленись, прежде чем сделать шаг, всегда лед проверяй. Ну ладно, говорим, говорим, а надо бы поесть. Вот хлеб свежий принес, да еще кой-чего. Садись, пировать будем.
Старик извлек из котомки огромный кусок копченого мяса, завернутый в тонкую грязную бумагу. Вид ее, надо признаться, не возбуждал аппетита. Мне даже показалось, что она покрыта плесенью. Но медвежий окорок оказался великолепным, и мы его прикончили в два счета.
Лукса взглянул на промасленную бумагу и покачал головой:
- Совсем грязная стала.
"Не то слово", - подумал я, нисколько не удивляясь тому, что старик сунул бумагу в печку. Через минуту он извлек ее оттуда и бросил на лапник: она была целехонька, только стала чище и белее. Впрочем, зеленые пятна, которые я вначале принял за плесень, на ней сохранились.
Взяв еще теплую диковинку в руку, я никак не мог отделаться от ощущения, что это простая оберточная бумага.
-- Откуда у тебя это?
-- На горе Ко между камней много такой. Удобная -- не рвется, в огонь бросил, опять чистая.
Тут только я догадался, что это знаменитый минерал даннеморит, который встречается в горах Сихотэ-Алиня.
НЕ СЕРДИСЬ, ПУДЗЯ
Ночью снилось, будто кто-то тянет меня за ноги в черную бездну. Я отчаянно цепляюсь за лед, но руки скользят и я погружаюсь все глубже и глубже. Проснулся весь в поту и долго не мог успокоиться.
Лукса уже оделся и, позавтракав, ушел откапывать капканы. Через полчаса я тоще был на лыжах и брел по Глухому. Он вполне оправдал свое название. На нем действительно все по-прежнему глухо. Даже ни одного свежего следа не появилось.
Вернувшись к становищу, стаж колоть дрова на вечер. Вскоре подъехал шатающийся от усталости Лукса. Я обратил внимание, что он сильно возбужден.
-- Что-нибудь случилось?
-- Отгадай загадку, -- предложил он вместо ответа, -- в липе сидит, скребется, пыхтит, тронешь - рычит.
-- Медведь?
-- Точно, гималайский. Тепло, вот и проснулся. Со стенок сухую труху соскребает. Постель мягче решил сделать. Пойдешь завтра со мной?
-- Ты еще сомневался?! -- обиделся я.
Весь вечер тщательно готовились. Луксе отливал в колупе пули и при этом сокрушался, что тигр часто бывал на путике.
-- Не буду туда пока ходить. Увидит, что его следы топчу - всякое думать начнет. Не поймет - сердиться будет.
-- Лукса, ты же говорил, что тигр очень умный вверь. Все понимает.
-- Да, куты-мафа, что думаешь даже знает. Подумаешь: не буду стрелять, -он понимает и тоже думает: не буду его трогать. Но когда куты-мафа далеко, он не слышит, что я думаю, не поймет, зачем я хожу, и будет сердиться.
Я не раз слышал, что некоторые промысловики до сих пор настолько боятся тигра, что когда он появляется на их участке, бросают охоту и покидают это место, случается и навсегда.
Сам Лукса принес четырех соболей и, хоть прошло больше месяца, ни один из них не попорчен мышами. А секрет прост -Лукса придумал способ, как обхитрить этих вездесущих грызунов: ставит ловушки возле молодых гибких деревьев. Ствол низко пригибает и закрепляет его в горизонтальном положении за обрубок сучка. Цепочку же прикручивает к макушке. Когда соболь, угодив в капкан, начинает биться, дерево выпрямляется, и жертва повисает в воздухе. Мышам она недоступна, а птицы соболей не трогают.
Закончив приготовления, Лукса раскурил трубку и глубоко задумался, глядя по обыкновению сквозь щель на огонь в печурке.
-- О чем думаешь? -- потревожил я его.
-- Так, вспоминаю... Раньше ведь как было? Перед большой охотой к шаману с белым петухом ходили. Шаман надевал шапку с рогами. На лицо маску хамбабу. На пояс вешал кости медведя, рыси, железные погремушки. Бил в бубен, в тайгу вел. Там большой костер жгли. Котел с водой ставили. Шаман вокруг ходил, свои слова говорил, пахучим багульником дымил. Злых духов прогонял. Как вода закипит, петуха в котёл бросали - Пудзе подарок делали. Только потом на охоту шли. Сейчас так не делаем.. А хороший охотник всё равно без добычи не возвращается. Встали одновременно, как по команде. Не спеша, внимательно проверяя все, собрались. Продули стволы ружей. Заткнули их комочками мха. Лукса набил печь сырым ясенем, закрыл поддувало: - Пока огонь в печке - удача с нами. И, взяв Пирата на поводок, скомандовал "га". Вначале шли по долине ключа, потом, свернув в один из боковых распадков, карабкались по косогору. Чем дальше, тем круче становился склон, и все чаще приходилось, держась за стволы деревьев, подтягиваться на руках. В одной из лощин, закрытой со всех сторон, Лукса неожиданно остановился. - Передохнем? - спросил я. Тот вместо ответа показал на огромное дерево справа от нас и тихо сказал: - Пришли. Здесь. Липа была старая, с раздвоенным стволом и темным зевом у развилки. Пират, почуяв запах зверя, вздыбил шерсть и взволнованно завертелся вокруг дерева, шумно вынюхивая, откуда сочится медвежий дух. Найдя самое тонкое место, он принялся грызть ствол, повизгивая от возбуждения. Лукса скинул лыжи и подошел к нему. Прислушался. Внутри было тихо. Я тем временем выбрал метрах в шести чистую площадку. Утрамбовал снег, обломил закрывающие обзор - детки кустарников. Тот, кто бывал на медвежьей охоте, представляет, с какой тщательностью всё это выполнялось. Затем Лукса поручил мне держать под прицелом медвежий лаз, а сам достал топор и ударил несколько раз обухом по стволу. Стаи снежинок закружились в воздухе, мягко ложась на землю. В томительной тишине, казалось, был слышен шелест их падения. Лукса стукнул ещё, но косолапый или крепко спал, или затаился. У меня стали мерзнуть руки. Указательный палец не чуял спускового крючка. Нервный озноб усиливал ощущение холода. Наблюдательный наставник подошел, чтобы дать мне возможность согреться и вместе обмозговать, как лучше разбудить белогрудого. - Будем стрелять по стволу. Заденем - вылезет, предложил он. Поочередно всадили в дерево четыре пули, стреляя каждый раз всё ниже и ниже, но внутри было по-прежнему тихо. Теперь взял лаз под прицел Лукса, а я принялся рубить отверстие в тонком месте, подсказанном собакой.
Дерево не поддавалось, и когда я устал, Лукса сменил меня. Прорубив, наконец, маленькую дырочку, он припал к ней глазом. Через некоторое время обернулся ко мне, приложив обе руки к щеке. Всё понятно - спит лежебока. Я подошел и тоже заглянул в дупло. Густо пахло прелой древесиной. Когда глаз привык к темноте, разглядел внизу свернувшегося в гнезде медведя. Его черная шерсть чуть колыхалась, и мне даже почудилось, что я слышу сладкое посапывание. Чтобы не портить медвежью квартиру, решили поднять мишу и стрелять на выходе. Лукса отломил длинную ветку и заостренным концом начал тыкать в податливую плоть. Медведь рявкнул и, видимо, схватил ветку лапой, так как она мгновенно исчезла в дупле. Потом гулко заворочался и стал карабкаться вверх по пористым стенкам древесной трубы. Из лаза показались широкие лапы, оскаленная пасть. Я торопливо выстрелил. Медведь взревел и, к нашему ужасу, медленно скрылся в утробе липы. Глухой увесистый удар подтвердил преждевременность моего выстрела. Старый зверобой наградил меня свирепым взглядом и, срезав ветку потолще, потыкал медведя. Тот хрипел, но не реагировал на болезненные уколы. Нам не оставалось ничего другого, как добить его прямо в дупле. Суеверный Лукса сказал традиционное: - Не сердись, Пудзя, состарился совсем медведь. Пошел в нижнее царство. Вырубив топором дыру, вдвоем кое-как вытащили зверя. Когда рассматривали его в "глазок", Лукса определил: пестун. Мне же показалось, что перед нами чуть ли не медвежонок. Но мы оба ошиблись. "Медвежонок" оказался довольно крупным медведем килограммов на сто тридцать - сто сорок (гималайский медведь мельче бурого). В дупле, у самого дна, в мягкой трухе было глубокое комфортабельное ложе, оно-то и скрадывало истинные размеры хозяина. Не теряя времени, начали свежевать добычу. Шуба была шикарной. Иссиня-черной, с серебристым глянцем; основание шеи охвачено лентой в виде белоснежной чайки. Из-за этого пятна гималайского медведя часто величают белогрудым. На голове комично торчали большие округлые уши. Глядя на длинные, острые клыки, я невольно съежился, представив себя перед такой пастью. Верхний клык был наполовину сломан и, по всей видимости, давно - место слома уже отполировалось. Шкуру снимали старательно, так как Лукса обещал после выделки подарить её мне. Надо сказать, медведь нам достался знатный. На боках и ляжках слой сала в пол-ладони, на спине и лапах - в палец, а внутренности так буквально залиты жиром. Запасливый лежебока, - радовался Лукса. Закончив свежевать, разрубили тушу на части и забросали снегом. Лукса отложил свои любимые сердце и печень, а также солидный кусок мякоти и шкуру в сторону, чтобы взять с собой. Кроме того, он вырезал и целебный желчный пузырь, предварительно перетянув шейку веревочкой. Взглянув на меня искоса, он вынул глаза медведя и, подойдя к дереву, положил их на толстый сук, навстречу первым лучам солнца. - Пусть Пудзя видит, что мы соблюдаем все законы,- сказал охотник. Пока разделывали добычу, двигались мало и основательно продрогли, к тому же нестерпимо хотелось пить. Я собрал сушняк и запалил костер. Повалил густой дым. Горячие языки пламени пробились сквозь него и с веселым потреском разбежались по веткам во все стороны и, слившись в трепещущее полотнище, метнулись в холодную высь.