Буковски Чарльз. Фактотум

   Я сказал, что схожу.
   – С ростбифом, соусом и всеми делами.
   Он дал мне деньги.
   – Сдачу можешь оставить себе.
   Я дошел до заведения, где делали горячие сандвичи.
   – С ростбифом, соусом и всеми делами, – сказал я продавцу, толстому дядьке с необъятным животом. – И бутылочку пива, пока я жду.
   Я выпил пива, взял сандвич, вернулся в бар, отдал бутерброд толстяку и нашел место за столиком. Передо мной появился стакан с виски. Я его выпил. Появился еще стакан. Я его выпил. В музыкальном автомате играла музыка.
   Ко мне подошел молодой парень лет двадцати четырех.
   – Мне надо вымыть жалюзи, – сказал он.
   – Вымыть жалюзи, оно никогда не помешает.
   – Ты что делаешь?
   – Ничего. Пью.
   – Так что насчет жалюзи?
   – Пять баксов.
   – Согласен.
   Его звали Билли, но все называли его Малыш Билли. Он был женат на хозяйке бара, тетке сорока пяти лет.
   Он принес мне два ведра, какое-то моющее средство, тряпки и губки.
   Я приступил к первым жалюзи.
   – Выпивка за счет заведения, – сказал Томми, ночной бармен. – Пока работаешь – пьешь сколько хочешь.
   – Стакан виски, Томми.
   Дело шло медленно; пыль на рейках слежалась в твердую корку грязи. Несколько раз я порезался о металлические перекладины. От мыльной воды порезы щипало.
   – Еще виски, Томми.
   Когда я закончил с первыми жалюзи, посетители бара подошли посмотреть на мою работу.
   – Красота!
   – Да уж, стало гораздо приличнее.
   – Теперь тут, наверное, поднимут цены.
   – Еще виски, Томми, – сказал я.
   Я принялся за вторые жалюзи. Потом мы с Джимом сыграли в пинбол, я выиграл четвертак, потом сходил в сортир, вылил грязную воду, набрал чистую.
   Со вторыми жалюзи я провозился еще дольше. Опять порезался, и не раз. Похоже, что эти жалюзи не мыли лет десять. Потом я снова сыграл в пинбол, выиграл очередной четвертак, а Малыш Билли начал орать, чтобы я шел работать.
   Мимо меня прошла Элен, направлявшаяся в женский сортир.
   – Элен, когда я закончу, я дам тебе пять баксов. Пять баксов – нормально?
   – Нормально. Только, когда ты закончишь, у тебя вряд ли встанет.
   – У меня встанет.
   – Я буду здесь до закрытия. Если ты что-то сможешь, я тебе дам за бесплатно.
   – Я смогу, солнышко. Я смогу.
   Элен пошла в сортир, а я крикнул Томми:
   – Еще виски.
   – Эй, ты бы не увлекался, – сказал Малыш Билли. – А то вряд ли сегодня закончишь работу.
   – Билли, если я не закончу сегодня, ты сэкономишь пятерку.
   – Согласен. Народ, все слышали, что он сказал?
   – Слышали, слышали. А ты, Билли, жмот, каких мало.
   – Томми, давай еще виски.
   Томми налил мне очередной стакан. Я выпил и вновь приступил к работе. Я реально настроился и по прошествии какого-то времени и еще нескольких порций виски закончил со всеми тремя жалюзи.
   – Ладно, Билли, давай пятерку.
   – Ты еще не закончил.
   – Что?
   – Там еще три окна, во втором зале.
   – Во втором зале?
   – Ага, в банкетном.
   Билли провел меня в банкетный зал. Там было еще три окна, еще три жалюзи.
   – Слушай, Билли, я согласен за два с полтиной.
   – Нет, либо ты делаешь все и тогда получаешь деньги, либо не получаешь вообще ничего.
   Я вылил грязную воду, набрал чистую, налил в нее жидкого мыла и приступил к первым жалюзи во втором зале. Вынул все рейки, разложил их на столе и принялся задумчиво их разглядывать.
   Джим подошел ко мне по дороге в сортир.
   – Ты чего?
   – Я не смогу.
   Джим сходил в сортир, потом отнес свое пиво на барную стойку, подошел ко мне, молча взял тряпку и принялся мыть жалюзи.
   – Джим, не надо. Оставь.
   Я сходил к бару за очередной порцией виски, а когда вернулся в банкетный зал, одна из девчонок снимала жалюзи со второго окна.
   – Осторожнее, не порежься, – сказал я.
   Потом подошли еще несколько человек. Среди них была и Элен. Мы все драили жалюзи, о чем-то болтали, смеялись. И уже очень скоро почти все посетители бара переместились в банкетный зал. Я хлопнул еще пару виски. Наконец все три жалюзи были вымыты, собраны и развешаны по местам. Они буквально сияли, чуть ли не искрились. Пришел Малыш Билли.
   – По идее, я могу не платить.
   – Работа закончена.
   – Но ты делал ее не один.
   – Билли, не мелочись, – сказал кто-то.
   Билли дал мне пять баксов. Мы все дружно вернулись в бар, и я бросил пятерку на стойку.
   – Томми, налей-ка всем виски. Ну и мне тоже.
   Томми разлил по стаканам виски и взял со стойки пятерку.
   – С тебя еще три пятнадцать.
   – Запиши на мой счет.
   – Хорошо. У тебя как фамилия?
   – Чинаски.
   – Знаешь анекдот про поляка, который пошел в сортир во дворе?
   – Знаю.
   Я пил до закрытия, меня угощали буквально все. Добив последний стакан, я оглядел бар. Элен смылась, ее нигде не было. Она меня обманула.
   «Испугалась, – подумал я, – все они, суки, боятся большого и толстого крепкого хуя…»
   Я вышел из бара и побрел домой. Луна ярко сияла на небе. Мои шаги разносились эхом по всей пустой улице, и звук получался таким, как будто следом за мной кто-то идет. Я оглянулся. Никого не было. Я ошибся.

Глава 23

   Когда я приехал в Сент-Луис, там было холодно. Собирался снег. Я нашел себе комнату в симпатичном и чистом месте, на втором этаже. Был ранний вечер, и у меня случился очередной приступ депрессии, так что я лег спать пораньше и даже сумел заснуть.
   Утром, когда я проснулся, был жуткий холод. Меня бил озноб. Я встал с кровати и увидел, что одно из окон распахнуто настежь. Я закрыл окно и снова лег. Меня подташнивало. Я кое-как задремал, проспал еще часик, проснулся. Встал, оделся, добежал до уборной, и меня стошнило. Потом я разделся и снова лег. В дверь постучали. Я не ответил. В дверь продолжали стучать.
   – Да? – сказал я.
   – Ты там как, нормально?
   – Нормально.
   – Можно войти?
   – Входите.
   Вошли две девчонки. Одна была чуть полновата, но вполне ничего. Чистенькая, румяная, в розовом платье в цветочек. С добрым открытым лицом. Вторая носила широкий, облегающий талию пояс, который подчеркивал ее потрясающую фигуру. У нее были длинные темные волосы, стройные ноги и аккуратный изящный носик. Высокие каблуки, белая блузка с глубоким вырезом. Карие глаза, очень темные, почти черные. Она смотрела на меня, и в ее глазах плясали смешинки.
   – Привет, я Гертруда, – сказала она. – А это Хильда.
   Хильда смущенно зарделась, а Гертруда подошла к моей кровати.
   – Мы слышали, как тебя тошнило в ванной. Ты что, болеешь?
   – Да, наверное. Но это так, ничего серьезного. Просто спал с открытым окном.
   – Миссис Даунинг, наша хозяйка, варит тебе бульон.
   – Да нет, не надо. Со мной все в порядке.
   – Бульон – он полезный.
   Гертруда стояла рядом с моей кроватью. Хильда осталась на месте, вся такая румяная, розовая и смущенная.
   – Ты недавно приехал в город? – спросила Гертруда.
   – Да.
   – В армии, я так поняла, ты не служишь?
   – Ага.
   – А чем занимаешься?
   – Да, в общем, ничем.
   – Не работаешь?
   – Нет.
   – Да, – сказала Гертруда, обращаясь к Хильде, – посмотри на его руки. Такие красивые руки. Сразу видно, что человек никогда не работал.
   В дверь постучала хозяйка, миссис Даунинг. Большая, уютная женщина. Почему-то я сразу решил, что у нее умер муж и что она очень набожная. Она принесла огромную миску мясного бульона. От миски валил густой пар. Я взял миску из рук миссис Даунинг. Мы разговорились. Оказалось, что я был прав. У нее действительно умер муж. И она была очень набожной. К бульону она принесла гренки, соль и перец.
   – Спасибо.
   Миссис Даунинг посмотрела на девушек.
   – Нам надо идти. Будем надеяться, ты скоро поправишься. Девочки не очень тебя беспокоят?
   – Нет, совсем нет! – Я улыбнулся в миску с бульоном.
   Миссис Даунинг это понравилось.
   – Пойдемте, девочки.
   Миссис Даунинг оставила дверь открытой. Хильда опять покраснела, улыбнулась мне уголками губ и ушла. Гертруда осталась. Она наблюдала за тем, как я ем.
   – Вкусно?
   – Да, очень. Большое спасибо. Вы такие заботливые… это так непривычно.
   – Ну, я пошла. – Она развернулась и медленно направилась к двери. Я смотрел, как шевелится ее ладная попка под облегающей черной юбкой. На пороге Гертруда обернулась и посмотрела мне прямо в глаза. Ее взгляд затягивал, гипнотизировал. Она почувствовала, как я на нее реагирую, кивнула и рассмеялась. У нее была очень красивая шея и роскошные длинные волосы. Гертруда ушла, оставив дверь чуть приоткрытой.
   Я посолил и поперчил бульон, накидал в него гренок и скормил всю миску своей болезни.

Глава 24

   Я устроился упаковщиком в магазин дамского платья. Даже во время Второй мировой войны, когда, по идее, должна ощущаться острая нехватка грубой мужской силы, на каждое рабочее место было по пять претендентов, не меньше. (Во всяком случае, на такую работу, которая не требует особенной подготовки.) Мы ждали очереди на собеседование и заполняли анкеты. Дата и место рождения. Семейное положение. Холостой? Женатый? Военнообязанный? Последнее место работы? Последние места работы? Почему вы ушли с прежней работы? Я заполнил столько анкет, что давно уже выучил и запомнил все правильные ответы. В то утро я проснулся поздно и пришел позже всех, и меня вызвали самым последним. Со мной беседовал лысый дядечка с забавными кустиками волос, торчавшими над ушами.
   – Итак? – Он вопросительно взглянул на меня поверх листочка с заполненной анкетой.
   – Я писатель во временном творческом кризисе.
   – Значит, писатель.
   – Да.
   – Вы уверены?
   – Нет, неуверен.
   – А что вы пишете?
   – В основном рассказы. И сейчас начал большой роман.
   – Роман?
   – Да.
   – И как называется ваш роман?
   – «Протекающий кран моей горькой судьбы».
   – А что, мне нравится. И о чем будет роман?
   – Обо всем.
   – Обо всем? То есть, к примеру, о раковой опухоли?
   – Да.
   – И о моей жене?
   – Да, конечно. О ней тоже будет.
   – А почему вы хотите работать в магазине дамского платья?
   – Мне всегда нравились дамы в дамских платьях.
   – У вас категория 4-Ф? Вас признали негодным к военной службе?
   – Да.
   – Можно взглянуть на ваш военный билет?
   Я показал ему военный билет.
   – Мы вас берем.

Глава 25

   Мы работали в подвале, стены которого были покрашены желтой краской. Мы раскладывали дамские платья по прямоугольным картонным коробкам длиной примерно в три фута и шириной в полтора. Платья надо было складывать так, чтобы они не помялись. Это требовало определенной сноровки. Нас подробно проинструктировали, что и как надо делать, куда класть картонные вставки и тонкую оберточную бумагу. Заказы, поступавшие из других городов, пересылались по почте. У нас у каждого были весы и франкировальные машинки. Курить категорически запрещалось.
   Лараби был начальником упаковочного отдела. Клейн – первым помощником начальника упаковочного отдела. Лараби был главным. Клейн пытался устроить так, чтобы Лараби сняли с работы, и тогда он бы занял его место. Клейн был евреем, и хозяева магазина тоже были евреями, так что Лараби изрядно нервничал. Клейн и Лараби постоянно ругались и спорили. Каждый день, каждый вечер. Да, каждый вечер. Тогда, в военное время, проблема переработок стояла особенно остро. Большие начальники предпочитали нанимать меньше людей и заставляли их вкалывать сверхурочно, вместо того чтобы взять больше людей, и тогда каждый мог бы работать меньше. Смена длилась восемь часов, но начальству казалось, что этого мало. Например, я не помню, чтобы меня хоть раз отпустили домой пораньше. Нет, ты должен работать. Все оговоренное время и еще сверх того.

Глава 26

   Каждый раз, когда я выходил в коридор, я встречал там Гертруду. Она как будто специально меня дожидалась. Она была само совершенство, воплощение сводящей с ума сексуальности в чистом виде, и она это знала, она этим пользовалась, она играла с тобой, и дразнила, и разрешала тебе изнывать и томиться. Ей это нравилось, ей было от этого хорошо. Мне тоже было неплохо. Она могла бы и не замечать меня вовсе. Если бы она захотела, то не позволила бы мне даже мельком обогреться в проблеске этой убийственной сексуальности. Как и большинство мужиков в такой ситуации, я понимал, что ничего от нее не добьюсь – никаких интимных бесед, никаких возбуждающих катаний на американских горках, никаких долгих прогулок воскресными вечерами, – пока не дам неких странных, загадочных обещаний.
   – Ты странный парень. Ты все время один, да?
   – Ага.
   – Что с тобой?
   – Просто болею. И когда мы познакомились, тоже болел. И до этого тоже.
   – А сейчас?
   – Сейчас нет.
   – Тогда что не так?
   – Я вообще не люблю людей.
   – Думаешь, это правильно?
   – Может быть, и неправильно.
   – Пригласишь меня как-нибудь в кино?
   – Я попробую.
   Гертруда стояла передо мной, легонько покачиваясь на своих высоченных каблуках. Она придвинулась ближе. Она уже прикасалась ко мне какими-то участками тела. А я просто не мог ей ответить. Между нами все равно оставалось пространство. Слишком большая дистанция. У меня было чувство, как будто она обращается к человеку, которого нет. Когда-то он был, а теперь исчез. Может быть, умер. Ее взгляд был направлен прямо сквозь меня. Я не мог установить с ней контакт. Меня это не огорчало, не вызывало досады. Просто я чувствовал себя растерянным и абсолютно беспомощным.
   – Пойдем со мной.
   – Что?
   – Хочу показать тебе свою комнату.
   Я пошел следом за ней. Гертруда открыла дверь, и я вошел в ее комнату. Это была очень женская комната. На огромной кровати сидели плюшевые зверюшки. Они все удивленно таращились на меня: жирафы, медведи, собаки и львы. Пахло духами. Все было чисто и аккуратно. Все казалось уютным и мягким. Гертруда подошла поближе ко мне.
   – Тебе нравится моя комната?
   – Нравится. Да. Очень мило.
   – Только не говори миссис Даунинг, что я приглашала тебя к себе. Она этого не поймет.
   – Не скажу.
   Гертруда молча стояла рядом.
   – Мне надо идти, – в конце концов сказал я. Потом открыл дверь, вышел в коридор и вернулся к себе.

Глава 27

   Заложив в ломбард несколько пишущих машинок и так и не выкупив их обратно, я отказался от мысли заиметь свою собственную. Свои рассказы я переписывал начисто от руки печатными буквами и в таком виде отсылал в редакции. Мне волей-неволей пришлось научиться писать начисто быстро. Теперь я пишу печатным шрифтом гораздо быстрее, чем прописью. Я писал по три-четыре рассказа в неделю. И отправлял их по почте в разные журналы. Мне представлялось, как редактор «Harper’s» или «The Atlantic Monthly» говорит: «Так, что у нас тут? Еще одно произведение этого малахольного…»
   Как-то вечером я пригласил Гертруду в бар. Мы сидели за столиком, пили пиво. На улице шел снег. Я себя чувствовал чуточку лучше. В смысле, лучше обычного. Мы пили пиво и разговаривали. Прошел час, может, чуть больше. Я слегка осмелел и стал ловить взгляд Гертруды, глядя ей в глаза. Она тоже смотрела мне прямо в глаза. «В наше время непросто найти стоящего человека», – сообщил музыкальный автомат. Гертруда легонько покачивалась в такт музыке и смотрела мне в глаза.
   – У тебя странное лицо, – сказала она. – На самом деле ты не такой уж и страшный.
   – Скромный упаковщик товаров, который пытается пробиться наверх.
   – Ты когда-нибудь влюблялся? Любил?
   – Любовь – это для настоящих людей.
   – Ты вроде бы настоящий.
   – Не люблю настоящих людей.
   – Не любишь?
   – Вообще ненавижу.
   Мы взяли еще по пиву. Теперь мы почти не разговаривали, просто сидели и пили. Снег так и шел. Гертруда рассматривала людей в баре. Потом сказала:
   – Правда, он очень красивый?
   – Кто?
   – Вон тот парень, военный. Который сидит один.
   Как он прямо сидит. И у него столько медалей.
   – Пойдем отсюда.
   – Но еще рано.
   – Хочешь, можешь остаться.
   – Нет, я хочу пойти с тобой.
   – Делай, что хочешь, мне все равно.
   – Ты что, злишься из-за этого парня?
   – Ничего я не злюсь!
   – Злишься, злишься!
   – Все, я пошел.
   Я встал, оставил на столике чаевые и направился к выходу. Гертруда пошла за мной. Я не оглядывался, но слышал, как она идет. Я брел по улице, под снегопадом. Гертруда догнала меня и пошла рядом.
   – Ты даже не догадался поймать такси. На таких каблучищах по снегу…
   Я ничего не сказал. Мы прошли пять кварталов до нашего дома. Я поднялся по лестнице. Гертруда старалась не отставать. Я прошел к себе в комнату, закрыл дверь, разделся и лег. И услышал, как Гертруда швырнула об стену что-то тяжелое.

Глава 28

   Я продолжал рассылать по журналам свои рассказы, отпечатанные рукописным способом. Большую часть своих вещей я отправлял в Нью-Йорк Клею Глэдмору, чьим журналом «Frontlife» искренне восхищался. Они платили всего двадцать пять долларов за рассказ, но именно Глэдмор «открыл» Уильяма Сарояна и многих других, и еще он был приятелем Шервуда Андерсона. Многие мои вещи Глэдмор вернул, не поленившись лично написать о причинах отказа. Да, его письма были короткими, но зато вполне доброжелательными и ободряющими. Большие журналы рассылали сообщения об отказах на стандартных отпечатанных бланках. У Глэдмора тоже были печатные бланки, но в его текстах ощущалась хотя бы какая-то человеческая теплота: «Нам действительно очень жаль, но, увы, мы не можем принять ваше произведение…»
   Так что я продолжал отнимать время Глэдмора, посылая ему по четыре-пять рассказов в неделю. И продолжал упаковывать дамское платье внизу, в подвале. Клейн так и не выжил Лараби с начальственной должности. Коксу, еще одному упаковщику, было по барабану, кто у нас будет начальствовать, – лишь бы ему не мешали бегать курить на лестницу каждые двадцать пять минут.
   Сверхурочная работа уже стала нормой. В свободное время я пил. Пил все больше и больше. О восьмичасовом рабочем дне можно было забыть навсегда. Мы трудились как минимум по одиннадцать часов, с утра и до позднего вечера. Причем по субботам тоже. И не полдня, как вначале, а полноценный рабочий день. Шла война, но дамское платье по-прежнему пользовалось большим спросом…
   В тот день мы работали двенадцать часов. Наконец нас отпустили домой. Я надел пальто, поднялся из подвала, закурил сигарету и направился к выходу по длинному коридору.
   – Чинаски! – услышал я голос хозяина магазина.
   – Да?
   – Зайдите ко мне.
   Большой босс курил длинную дорогую сигару. Вид у него был довольный и отдохнувший.
   – Это мой друг Карсон Джентри.
   Карсон Джентри тоже курил длинную дорогую сигару.
   – Мистер Джентри – тоже писатель. Очень интересуется сочинительством. Я сказал, что вы – писатель, и ему захотелось с вами познакомиться. Вы ведь не против?
   – Не против.
   Они сидели, смотрели на меня и курили свои сигары. Так прошло две-три минуты. Они затягивались, выдыхали дым, смотрели на меня.
   – Можно, я уже пойду? – спросил я.
   – Да, конечно, – ответил хозяин.

Глава 29

   С работы и на работу я всегда добирался пешком. Пройти надо было шесть-семь кварталов. Деревья на улицах были все одинаковые: маленькие, какие-то изломанные, голые и наполовину замерзшие. Мне они нравились. Я брел по улице мимо продрогших деревьев под холодной луной.
   Сцена в начальственном кабинете никак не шла у меня из головы. Эти сигары, эти дорогие костюмы. Мне представлялись бифштексы из сочного мягкого мяса, дорогие машины, большие красивые дома. Блаженное безделье. Поездки в Европу. Красивые женщины. Неужели они, эти люди, настолько умнее меня? Единственное различие между нами – это деньги и желание их копить.
   У меня тоже все будет! Я стану откладывать каждый пенни. У меня непременно родится какая-нибудь гениальная идея, я возьму ссуду в банке. Начну свое дело. Буду брать людей на работу и увольнять их с работы. В нижнем ящике моего стола всегда будет храниться бутылка виски. У меня будет жена с сороковым размером бюста и такой задницей, что мальчишка, продающий газеты на углу, сразу кончит себе в штаны, когда увидит, как она проплывает мимо. Я стану ей изменять, и она будет об этом знать, но не скажет ни слова – ведь ей же хочется жить в моем доме, в таком богатстве. Я буду увольнять мужиков только ради того, чтобы увидеть смятение в их глазах. Я буду увольнять женщин, которые ничем не заслуживают того, чтобы их увольняли.
   Надежда – это все, что нужно человеку. Когда нет надежды, ты лишаешься мужества, и у тебя опускаются руки. Мне вспомнилось, как я жил в Новом Орлеане: бывало, по две-три недели подряд питался двумя пятицентовыми карамельками в день – только чтобы нигде не работать и спокойно писать свои вещи. Но голод, к несчастью, никак не способствует творчеству. Наоборот, он мешает искусству. Корни души человека – в его желудке. Человек может создать гениальное творение после того, как съест сочный бифштекс и выпьет пинту хорошего виски. А после конфеты ценой в пять центов он ничего стоящего не напишет. Миф о голодном художнике – это наглая ложь. И как только ты понимаешь, что все вокруг – ложь и обман, ты становишься мудрым и принимаешься резать и жечь своих собратьев людей. Я построю империю на искалеченных телах и поломанных жизнях беспомощных и беззащитных мужчин, женщин, стариков и детей – я им покажу, что почем. Я им покажу!
   Я добрался до дома, где снимал комнату. Поднялся по лестнице, открыл свою дверь, включил свет. Миссис Даунинг оставила мою почту на коврике перед дверью. Там был большой конверт из коричневой плотной бумаги. Письмо от Глэдмора. Я поднял его, взвесил в руке. Тяжелый. Это был вес отвергнутых рукописей. Я сел на стул, вскрыл конверт.
   Дорогой мистер Чинаски.
   Мы возвращаем Вам эти четыре рассказа, но берем в публикацию «Моя душа, напоенная пивом, печальнее всех мертвых рождественских елок на свете». Мы наблюдаем за Вашей работой уже достаточно долгое время и с удовольствием опубликуем написанный Вами рассказ в нашем журнале.
   Искренне Ваш
   Клей Глэдмор.
   Я вскочил на ноги, сжимая в руках листок. Мой рассказ принят, он будет опубликован! МОЯ ПЕРВАЯ ПУБЛИКАЦИЯ. В лучшем литературном журнале Америки. Мир еще никогда не казался таким прекрасным, полным таких удивительных обещаний. Я сел на кровать, снова перечитал письмо. Изучил каждый завиток в подписи Глэдмора. Потом встал, подошел к комоду, прикрепил листок к зеркалу. Разделся, выключил свет, лег в кровать. Но заснуть так и не смог. Я встал, включил свет, сел перед зеркалом на комоде и перечитал письмо еще раз:
   Дорогой мистер Чинаски…

Глава 30

   Я часто встречал в коридоре Гертруду. Мы болтали о том о сем, но больше я никуда ее не приглашал. Она подходила ко мне вплотную и стояла, легонько покачиваясь, а иногда и шатаясь, как пьяная, на своих высоченных каблуках. Как-то раз, в воскресенье утром, мы все вместе вышли во двор. Гертруда, Хильда и я. Девчонки лепили снежки, бросали ими в меня и смеялись. Я никогда не жил в снежных краях и поначалу слегка растерялся, но потом разобрался, как надо лепить и бросать снежки. Гертруда разрумянилась на морозе. Она была само очарование. Вся – огонь, смех и сверкание молний. Мне вдруг захотелось подойти к ней, схватить, стиснуть в объятиях. Но я не стал этого делать. Я ушел прочь по заснеженной улице, и мне вслед летели снежки.