Буковски Чарльз. Голливуд

   – Чего это ты дыбишься?
   – Позволь мне тебя угостить, и я отвечу. Заодно я долил и себе.
   – Угадай, кого я сейчас встретила в старом зале, – сказала Сара.
   – Кого же?
   – Джонатана Уинтерса.
   – А-а. А теперь сама угадай, с кем я болтал в твое отсутствие.
   – Да с какой-нибудь старой шлюшкой.
   – Нет. Хуже.
   – Хуже не бывает.
   – Я разговаривал с Гарольдом Фезантом.
   – Продюсером?
   – Да. Вон он сидит за столиком в углу.
   – Ой, правда!
   – Не оглядывайся. И не маши. Пей лучше. И я с тобой.
   – Да в чем дело-то?
   – Он, видишь ли, собирался дать деньги под сценарий, которого я не написал.
   – Знаю.
   – И вот пока тебя не было, он подошел ко мне потрепаться.
   – Повторяешься.
   – Пить отказался.
   – Это так на тебя подействовало, что сам сидишь трезвый как стеклышко.
   – Погоди. Он рассказывал про фильм, который они только что кончили.
   – И ты что же, его засрал?
   – Он сам засрал.
   – Ну конечно. В чем все-таки дело?
   Я посмотрел в зеркало. Вообще-то я себе нравлюсь, только не в зеркальном отражении. Оно на меня не похоже. Я допил свою порцию.
   – Допивай, – сказал я Саре. Она послушалась.
   – Так в чем дело?
   – Ну что ты заладила: в чем дело, в чем дело…
   – Какая у тебя цепкая память. И трезвый ты просто на диво.
   Я махнул бармену, заказал еще выпить.
   – Этот Фезант, значит, рассказывал мне о своем фильме. Он про писателя, который не умел писать, но прославился, потому что виду него был, как у чемпиона родео.
   – Это про кого же?
   – Про Мака Деруака.
   – И это тебя огорчило?
   – Да нет, на это мне как раз наплевать. Но он сказал, как фильм называется.
   – И как же?
   – Ради бога, не спрашивай. Я пытаюсь вытеснить это из памяти. Чушь несусветная.
   – Скажи.
   – Ну ладно…
   Чертово зеркало маячило прямо перед глазами.
   – Скажи, скажи, скажи!
   – Ладно. «Обломки разбитого вдребезги».
   – Мне нравится.
   – А мне нет. Я ему так и сказал. И он ушел. Мы потеряли нашего единственного спонсора.
   – Надо подойти и извиниться.
   – Никак невозможно. После такого названия.
   – Ты, небось, хотел бы, чтобы поставили фильм о тебе.
   – Идея! Я напишу сценарий о самом себе!
   – Название уже готово?
   – А как же! «Разбитая жизнь».
   – Давай мотать отсюда. С тем мы и ушли.
 
   Мы назначили встречу с Джоном Пинчотом в вестибюле гостиницы «Беверли-Хиллз» на два часа. Приходилось терять целый день, но Джон настаивал именно на этом часе. Он нашел парня, какого-то Жан-Поля Санраха, у которого своих деньжат не было, но он умел доставать их прямо из воздуха. Про него говорили, что, тряхни он садовую статую, из нее посыплются монеты. Он ждал нас в номере 530.
   Где-то там обретался и Джон-Люк Модар, французский режиссер. Пинчот уверял, что он тащится от моих книжек. Гениально.
   Дражайшая Сара сопровождала меня на случай, если мне понадобится посторонняя помощь, чтобы добраться домой. К тому же ей надо было убедиться, что в 530-м не засели в осаде старлетки.
   Джон сидел в вестибюле в громадном кожаном кресле и наблюдал за местной шизанутой публикой. Увидев нас, он поднялся, расправил плечи. Джон большой парень, но хочет казаться еще больше.
   Мы поздоровались и пошли к лифту.
   – Ну, как продвигается сценарий?
   – Зреет помаленьку.
   – О чем он?
   – О пьяни.
   Открылись двери лифта. Кабина была очень уютной. Отделанная мягким темно-зеленым материалом с набивкой из павлинов. Множества павлинов. Даже на потолке красовались павлины.
   – Класс, – сказал я.
   – Перебор, – фыркнула Сара.
   Лифт остановился на пятом этаже, и мы вышли. Пол был застлан той же зеленой ворсовой материей с павлинами. Топча этих павлинов, мы подошли к номеру 530. Дверь в номер габаритами больше походила на ворота рыцарского замка.
   Джон стукнул в дверь металлическим молоточком в виде головы Бальзака.
   Ответа не последовало.
   Он постучал еще раз, погромче.
   Мы молча ждали.
   Дверь медленно растворилась. Перед нами стоял мужчина, бледный как бумага.
   – Анри-Леон! – воскликнул Джон Пинчот.
   – Джон! – воскликнул Анри-Леон. И обратившись к нам, добавил: – Прошу!
   Мы вошли. Номер был огромный. И все в нем было гигантское. Громадные кресла, длиннющие столы. Широкие стены. Высокие потолки. Тем не менее запах в комнате был какой-то застоявшийся, и поэтому, несмотря на масштабы помещения, создавалось ощущение могильной тесноты.
   Нас представили друг другу.
   Бледный мужчина был Анри-Леон Санрах, брат Жан-Поля Санраха, доставалы. Кроме него в комнате находился Джон-Люк Модар. Он молча и неподвижно стоял посреди комнаты. Закрадывалось подозрение, что он изображает гения. Был он невысокий, смуглый и выглядел так, будто только что неудачно побрился дешевой электробритвой.
   – А, – сказал, обращаясь ко мне, Анри-Леон, – вы дочку захватили! Я слыхал, вашу дочку зовут Рина?
   – Нет, – ответил я, – это Сара. Моя жена.
   – Там на столе выпивка. Много разных вин. И еда. Угощайтесь. А я пойду приведу Жан-Поля, – сказал Анри.
   С этими словами он вышел в соседнюю комнату. А Джон-Люк Модар прошествовал в дальний угол, расположился и уставился на нас. Мы подошли к столу.
   – Открой красненькое, – сказал я Пинчоту, – открой сразу побольше.
   Пинчот начал действовать открывалкой. Еда была разложена на серебряных блюдах.
   – Не ешь мяса, – предупредила меня Сара. – И пирожных. Слишком калорийно.
   Боги ниспослали мне Сару, чтобы жизнь моя продлилась лет на десять. Боги то и дело толкают меня на край пропасти, чтобы послать спасение в последнюю минуту. Чудные они, эти боги. Теперь вот заставляют меня писать сценарий. А мне не хочется. Конечно, если бы я взялся, то написал бы хорошую вещь. Не гениальную. Но хорошую. Я насчет литературных дел ушлый.
   Пинчот разлил вино. Мы подняли бокалы.
   – Французское, – опознал Пинчот. Сара почмокала от удовольствия. Пристроившись у стола, мы могли видеть, что делается в соседней комнате. Анри-Леон пытался оживить огромное тело, возлежавшее на громадной кровати. Тело не поддавалось.
   Я видел, как Анри– Леон, набрав полные пригоршни ледяных кубиков из вазы, принялся растирать ими щеки, лоб и грудь лежавшего.
   Тело оставалось неподвижным.
   Наконец оно приподнялось и застонало: «Что же ты делаешь, сукин сын? Ты же меня заморозишь!»
   – Жан-Поль, Жан-Поль, к тебе посетители!
   – Посетители? Какие, к черту, посетители! Нужны они мне, как собаке блохи! Пошел отсюда и дай им пинка под зад! На фиг их! К чертовой матери!
   – Жан-Поль, Жан-Поль, им назначено… Это Джон Пинчот и сценарист.
   – О черт, ну ладно… Сейчас я… Надо сначала поправиться… Подожди…
   Анри-Леон вышел к нам.
   – Сейчас выйдет. Ему пришлось пережить тяжелый удар. Он надеялся, что его бросает жена. А нынче утром – бац! – каблограмма из Парижа: она передумала. Его чуть кондрашка не хватила. Просто в угол загнала беднягу.
   Мы не знали, что и сказать.
   Потом выкатился Жан-Поль. Белые брюки в широкую желтую полоску. Розовые носки. Туфель не было. Кудрявые каштановые волосы не нуждались в расческе. Он чесал грудь под рубашкой. Точнее, под футболкой, рубашка отсутствовала. В отличие от брата, он был очень крупный и весь розовый. Даже красный. Этот красный колер на его лице то линял почти до белизны, то разгорался с новой силой.
   Нас представили друг другу.
   – А, – повторял он при этом, – а, а.
   И вдруг встрепенулся:
   – Где Модар?
   Оглянулся и увидел Модара, укрывшегося в уголке.
   – Опять прячешься, да? Черт побери, хоть бы что-нибудь новенькое придумал.
   С этими словами он опять кинулся в спальню и захлопнул за собой дверь.
   Модар легонько кашлянул, а мы налили себе еще винца. Оно было отличным. Жизнь была хороша. В кругу этих людей удобно считаться писателем, художником или танцовщиком, можно позволять себе все, что угодно: сидеть, стоять, дышать, пить вино и делать вид, что мир у тебя в кармане.
   Опять ввалился Жан-Поль. Мне показалось, что он обо что-то ударился – остановился, потер плечо, почесался и снова двинулся вперед. Дойдя до стола, он стал размеренно ходить вокруг него, восклицая:
   – Все мы тут с дыркой в жопе, правильно? Ну, у кого дырки нет, объявись!
   Джон Пинчот толкнул меня локтем в бок:
   – Гений, правда?
   А Жан-Поль все кружил по комнате и орал:
   – Все мы с дыркой в жопе, так? Вот здесь, посередке, так? Говно ведь отсюда вываливается, я правильно рассуждаю? По крайней мере, мы каждый раз ждем, что это произойдет. Что мы без говна? Нет нас! Сколько же мы за свою жизнь высираем, а? И все идет в землю! Геки и моря насыщаются нашим говном! Мы мерзкие грязные твари! Ненавижу! Каждый раз, вытирая задницу, я ненавижу человечество!
   Он остановился, взгляд его упал на Пинчота.
   – Тебе ведь денег надо, правильно? Пинчот улыбнулся.
   – Ладно, недоносок, найду я тебе денег, – сказал Жан-Поль.
   – Спасибо. Я вот как раз сказал Чинаски, что вы гений.
   – Заткнись!
   Жан-Поль обратил свой взор на меня.
   – Что мне у тебя нравится, так это умение взбудоражить. Тех, кто в этом нуждается. А им несть числа. Оставайся таким же святым идиотом, и в один прекрасный день услышишь звоночек из самого пекла.
   – Уже слышал. И не раз.
   – Ба! От кого же?
   – От старых подружек.
   – Ты меня разочаровал, – простонал он и опять заколесил вокруг стола, расчесывая пузо.
   Наконец, описав последний, самый большой круг, он вырулил в спальню, захлопнул за собой дверь и затих.
   – Мой брат, – сказал Анри-Леон, – неважно себя чувствует. У него неприятности.
   Я наполнил стаканы.
   Пинчот наклонился ко мне и прошептал:
   – Они живут в этом люксе уже несколько дней, едят и пьют и ничего не платят.
   – В самом деле?
   – Счет оплатил Френсис Форд Лопалла. Он считает Жан-Поля гением.
   – «Любовь» и «гений» – самые употребляемые слова, – сказал я.
   – Ну что за хреновину ты понес, – сказала Сара, – ты брось эту хреновину вонючую.
   На этих словах выплыл из своего угла Джон-Люк Модар и подошел к нам.
   – Налей-ка и мне этого дерьмеца, – попросил он.
   Я налил ему бокал до краев. Джон-Люк выдул его одним махом. Я налил еще.
   – Я читал вашу фигню, – сказал он. – Она замечательна своей простотой. У вас мозговой травмы не было?
   – Может, и была. В тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году из меня вытекла почти вся кровь. Я двое суток провалялся в подвале больницы для бедных, пока на меня не наткнулся какой-то сумасшедший ординатор, у которого сохранились остатки совести. Я тогда понес значительные потери, и, наверное, не только физические, но и умственные.
   – Это одна из его любимых баек, – вмешалась Сара. – Хоть я его и обожаю, но когда столько раз выслушиваешь одно и то же…
   – Я тоже обожаю тебя, Сара, но когда рассказываешь одну и ту же историю множество раз, она делается все больше похожей на правду.
   – Ну ладно, пупсик, извини, – сказала Сара.
   – Послушайте, – начал Джон-Люк, – напишите-ка титры к моему новому фильму. И еще мне хочется вставить в него эпизод по одному из ваших рассказов, где один парень получает временную работу в какой-то конторе, отвечает там на звонки, такая вот мура. Согласны?
   – Согласен, – ответил я.
   Мы уселись в кресла и начали пить как следует. А Джон-Люк начал говорить. Он говорил и говорил, глядя только на меня. Сперва я чувствовал себя польщенным, но потом мне надоело.
   Джон-Люк говорил без остановки. Он изображал гения и вошел во вкус. Может, он и был гением. Мне-то что. Но я сыт гениями по горло еще со школьной скамьи. Шекспир, Толстой, Ибсен, Дж. Б. Шоу, Чехов и прочие зануды. Ну, эти еще ладно, а были и похуже: Марк Твен, Готторн, сестры Бронте, Драйзер, Синклер Льюис, прямо спасу от них не было, обложили кругом, ни охнуть ни вздохнуть без их наставлений, они и мертвого подняли бы.
   А Джон-Люк все говорил. Больше я ничего не помню. Только то, что время от времени дражайшая Сара приговаривала: «Хэнк, не пей много. Осади малость. Ты же помрешь к утру».
   А Джон-Люк все крутил свою шарманку.
   Я давно перестал вникать в его слова. Видел только шевелящиеся губы. Он не вызывал раздражения, он был вполне приятным человеком. Разве что неважно выбритым. Но мы пребывали в дивном отеле «Беверли-Хиллз», где ходят по павлинам. В волшебном мире. Мне тут нравилось – я в жизни ничего такого не видал. Совершенно бессмысленный, совершенно безопасный мир.
   Вино лилось, Джон-Люк говорил.
   Я потихоньку отключился. Когда я общаюсь с людьми, хорошими или дурными, чувства мои притомляются, я перестаю воспринимать слова и сдаюсь на милость собеседника. Сохраняю вежливость. Киваю. Делаю вид, что во все вникаю, потому что не желаю никого обижать. И моя слабость не раз ввергала меня в серьезные неприятности. Пытаясь быть добрым с другими, я превращаю свою душу в питательный бульон.
   Впрочем, плевать. Мозг отключается. Я слушаю. Реагирую. Еще никому недостало ума сообразить, что меня рядом нет.
   Вино лилось, Джон-Люк говорил. Он наверняка сказал массу удивительного. А я весь сосредоточился на его бровях…
   Наутро, в одиннадцать часов, когда мы с Сарой лежали в постели, зазвонил телефон.
   – Алло?
   Это был Пинчот.
   – У меня новости.
   – Слушаю.
   – Модар ужасно неразговорчивый. Никто на свете не мог бы выжать из него такой поток слов! Ты единственный, кому это удалось! Он трепался несколько часов без продыху! Невероятно!
   – Слушай, Джон, извини, но мне худо, я хочу спать.
   – Ладно. У меня еще новости.
   – Валяй.
   – Насчет Жан-Поля Санраха. Ну?
   – Он говорит, что мне нужно пострадать, что я еще не настрадался как следует, а когда настрадаюсь, он даст денег.
   – Ну и хорошо.
   – Странный он, правда? Вот что значит настоящий гений.
   – Да, – ответил я, – так оно и есть. И положил трубку.
   Сара еще спала. Я повернулся на правый бок, лицом к окну, чтобы не захрапеть ей прямо в ухо.
   Не успел я погрузиться в сладкую тьму, напоминающую о вечном покое, как Сарина любимая кошка Красотка соскочила со своей подушечки у хозяйкиного изголовья и прошлась по моей голове. Когтистая лапка попала мне в ухо. Кошка спрыгнула на пол, взлетела на подоконник открытого окна и обратила мордочку на восток. Поднявшееся к зениту солнце не вызвало у меня прилива бодрости.
   Вечером, сидя за машинкой, я выдул один за другим два стакана вина, выкурил три сигареты, прослушал по радио Третью симфонию Брамса и наконец понял, что не заведусь без толчка.
   Я набрал номер телефона Пинчота. Он оказался дома.
   – Алло?
   – Джон, это Хэнк.
   – Ну, как ты, Хэнк?
   – Отлично. Слушай, я решил взять десять процентов.
   – Но ты же говорил, что аванс затормозит творческий процесс.
   – Передумал. Да и творческий процесс еще не начался.
   – То есть?…
   – То есть я все прокрутил в башке, но еще ничего не написал.
   – А накрутил что?
   – Сценарий будет о пьяни. Об алкаше, который день и ночь торчит у стойки.
   – Ты думаешь, это кого-нибудь может заинтересовать?
   – Знаешь, Джон, если бы я собирался кого-нибудь заинтересовывать, я бы ни строчки не написал. Ни в жизнь.
   – Ну ладно. Привезти чек?
   – Не надо. Пришли по почте. Сегодня же. Спасибо заранее.
   – Тебе спасибо, – отозвался Джон.
   Я вернулся к машинке и сел. Она была в полном порядке. Я напечатал:

   Пьяница грустный с душою нежной.
   Бар Дэнди. День.
   Камера панорамирует сверху вниз, медленно приближается к стойке. На табурете сидит молодой человек. Похоже, он провел здесь целую вечность. Он подносит к губам стакан…

   Ну, слава богу, стронулся с места. Самое тяжкое – написать первую строчку, дальше пойдет само собой. Надо только завестись – и покатит, как по рельсам.
   Я будто сам очутился в баре. Почувствовал неистребимый запах мочи, который достанет тебя, где бы ни сел. Чтобы его перебить, надо немедленно выпить. Чтобы он не успел тебя пронять, надо опрокинуть четыре-пять стаканчиков. Перед моими глазами как живые встали завсегдатаи бара: их тела, и лица, и голоса – все это было со мной. И я был среди них. Видел, как в тонкую стеклянную кружку льется струя пива, и белая пена пузырясь плывет через край. Пиво совсем свежее, и после первого глотка кружки эдак четвертой надо вздохнуть, задержать воздух – и понеслась… Утренний бармен был хороший парень. Диало пошел как по маслу. Я строчил без передышки…
   Потом зазвонил телефон. Междугородная. Звонил мой агент и переводчик из Германии Карл Фосснер. Карл говорил на особом языке, на котором, как ему казалось, объясняются американские хипы:
   – Ей, ебарь хренов, как дрочится?
   – Нормально, Карл, а ты как, не даешь заржаветь своей отвертке?
   – Ага, уже с потолка сперма капает.
   – Молодец.
   – Спасибо, сынок. У тебя учусь. Кстати, сынок, у меня хорошие новости. Сказать какие?
   – Сыпь, сынок!
   – Ты, небось, думаешь, я тут задницей «Дикси» высвистываю, а я перепер три твои книжки: стихи «Вши судьбы», рассказы «Сны в выгребной яме» и роман «Пожарная станция».
   – Готов отдать тебе левое яйцо, брат.
   – Беру. Высылай авиапочтой. Но у меня еще не все.
   – Не томи.
   – В прошлом месяце у нас была книжная ярмарка, я вел переговоры с шестью крупнейшими издателями, и позволь доложить: они хотят тебя со всеми потрохами.
   – С моими потрохами?
   – Со всей твоей писаниной. Врубаешься?
   – Помаленьку.
   – Я пригласил всю шестерку к себе в отель, выставил пиво, вино, сыр и орешки. И объявил, что принимаю заявки на предоплату трех твоих книг. Они заржали и накинулись на выпивку. Короче, эти засранцы у нас в руках. Они знают, что ты в хитах. Я подпустил пару шуточек, они расслабились, я начал торги. Подробности тебя не касаются, ну, в общем, Крумиф расщедрился больше всех. Я подписал с ним контракт. Потом и с остальными. Эти ублюдки надрались в лежку, а Крумпф, понятно, больше всех. В общем, тебе подфартило. Ты знаменит, как Эррол Флинн.
   – Ну ты и фраер, Карл. И сколько же мне обломится?
   – Сынок, где-то тыщ тридцать пять! На днях перешлю телеграфом.
   – Ни хрена себе!
   – А ты думал! Выбился в гении, мать твою рас-так!
   – Еще как выбился!
   На этом разговор кончился.
   В несколько минут я превратился в значительное лицо. Тридцать лет голодухи и безвестности уходили в прошлое.
   Я вернулся за машинку, щедрой рукой налил винца, принял и повторил. Нашел огрызок сигары, зажег. По радио передавали Шестую симфонию Шостаковича. Я ударил по клавишам:

   Бармен Люк, перегнувшись через стойку, разглядывает сидящего перед ним молодого человека.
   Люк. Слушай, я смотрю, ты отсюда не вылезаешь. Сидишь и лакаешь целыми сутками.
   Молодой человек. Ага.
   Люк. О'кей, мне, конечно, вообще-то плевать, но это дело до добра не доведет.
   Молодой человек. Ничего, Люк, не беспокойся. Главное, следи за отстоем пива.
   Люк. Насчет этого будь спокоен, парень. А тебе что – больше делать нечего?
   Молодой человек. В шестом классе… Да, в шестом. Училка велела написать сочинение: самый памятный день в моей жизни. Мне больше всего запомнилась поездка в Денвер.
   Люк. Так-так.
   Молодой человек. Но я написал про лягушку, которую нашел в саду возле дома. Она запуталась в проволоке у забора. И не могла выбраться. Я освободил ей лапки, а она все равно не двигалась.
   Люк (зевая). Ну и что?
   Молодой человек. Я взял ее в руки и стал с ней разговаривать. Сказал, что тоже попал в ловушку, что меня тоже зацепили. Долго говорил. И она наконец спрыгнула с ладони, заскакала по лужайке и исчезла в кустах. Это было первое существо, которое я пожалел.
   Люк. Ну и что?
   Молодой человек. Училка прочитала это в классе. Все рыдали.
   Люк. Ну и что?
   Молодой человек. Ну и я подумал, что могу стать писателем.
   Люк (перегнувшись через стойку). Ну ты и чудило!

   Я решил, что на сегодня хватит. И, сидя за машинкой, стал слушать радио. Не помню, как я очутился в постели. Но утром проснулся именно там.

* * *

   Итак, в шестьдесят пять лет я выбирал первый в своей жизни дом. Помнится, мой отец мечтал об этом всю жизнь. Он говорил мне: «Вот за труды всей жизни я куплю дом. Ты его унаследуешь, а со временем купишь свой и оставишь сыну два дома. А твой сын…»
   Этот процесс казался мне ужасно нудным: дом за домом, смерть за смертью. Десять поколений – десять домов. А потом родится умник, который за один присест продует все это добро в карты или сожжет одной спичкой.
   И вот теперь я выбирал дом, который был мне на фиг не нужен, и писал сценарий, который совсем не собирался писать. Меня затягивало в эти жернова, и я чувствовал, что не в силах противиться ходу вещей.
   Первая контора по продаже недвижимости, в которую мы обратились, находилась в Санта-Монике. Называлась она «Дома XXI века».
   Мы с Сарой вошли в офис. За столом сидел молодой парень при галстуке, в красивой полосатой сорочке и в подтяжках. Вид у него был официальный. Он деловито перебирал бумажки. Оторвавшись от своего занятия, бросил на нас взгляд.
   – Чем могу служить?
   – Мы хотим купить дом, – ответил я.
   Молодой человек отвернулся от нас и уставился в стенку. Прошла минута. Две.
   – Пошли отсюда, – сказал я Саре. Мы сели в машину, я нажал на стартер.
   – И как ты это объяснишь? – спросила Сара.
   – Не захотел возиться. Сидел себе человек, читал, а тут мы, шваль какая-то. Чего время терять!
   – Но ведь это не так.
   – Так или не так, но нас ткнули мордой в дерьмо.
   Правда, ощущение было поганое. Конечно, у меня на лбу написано, что я с бодуна, небрит, одет черт-те во что. И годы бедности наложили на меня свой отпечаток. Но разве можно судить о человеке только по внешности? А слова? А поступки?
   – Мать честная, – засмеялся я, – того и гляди, нам вообще никто дом не продаст!
   – Этот парень просто дурак, – сказала Сара.
   – Но его контора располагает самой большой сетью недвижимости в штате.
   – Он дурак, – повторила Сара.
   Ощущение униженности не проходило. Может, я и в самом деле какой-то ублюдочный и единственное, что умею, – стучать на машинке? И то нерегулярно.
   Дорога резко пошла в гору.
   – Куда это нас занесло? – спросил я.
   – Топанго-каньон называется.
   – Выглядит подозрительно.
   – Да нет, вполне нормально. Если не обращать внимания на грязь и хипарей.
   Я заметил вывеску – «Обезьяний рай». Это был бар. Я припарковался к тротуару, мы высадились. Вход блокировала целая куча мотоциклов.
   Мы вошли в зал, набитый молодняком в кожанках и грязных шарфах. Лица многих исполосованы шрамами. Много бородатых, по большей части недомерков. Глаза у всех какие-то выцветшие, круглые и пустые. Казалось, эти люди приклеились к стульям и неделями не сходили с мест.
   Мы нашли пару свободных табуретов.
   – Два пива, – распорядился я, – и бутылку какого-нибудь пойла.
   Бармен засеменил выполнять заказ.
   От пива нам с Сарой сразу полегчало.
   Я заметил, что с другого конца стойки на нас уставилась чья-то рожа. Круглая и слегка дебильная. Ее обладателем был молодчик с грязно-рыжей шевелюрой и такой же бородой. С абсолютно белыми бровями. Нижняя губа отвисла, словно ее тянул вниз невидимый груз. Рот слюнявый.
   – Чинаски, – выговорил он. – Сукин сын, Чинаски!
   Я чуть кивнул.
   – Один из моих читателей, – сказал я Саре.
   – О! – отозвалась она.
   – Чинаски! – услышал я голос справа.
   – Чинаски! – эхом откликнулось еще откуда-то. Передо мной на стойке появилось виски. Я поднял стакан: «Спасибо, ребята!» – и опрокинул.
   – Не так резво, – сказала Сара. – Не забывай, где ты находишься. А то мы с тобой отсюда никогда не выкатимся.
   Бармен принес еще виски. Он был коротенький, с багровыми шрамами по всему лицу. И выглядел покруче своих клиентов. Он встал возле нас и уперся в меня глазами.
   – Чинаски, – сказал он. – Величайший в мире писатель!
   – Если вы настаиваете, – ответил я, взял стакан и передал Саре, которая махнула его залпом.
   Сара кашлянула и поставила стакан на стойку.
   – Это чтобы тебе меньше досталось. Вокруг нас потихоньку скапливался народ.
   – Чинаски, Чинаски… Мать твою… Я все твои книжки прочитал. Все до единой! Надо же – могу вот так запросто хлопнуть тебя по заднице! Чинаски, давай дернем на пару! Хочешь, я тебе твой стишок прочитаю?
   Я расплатился, и мы дали ходу. Мне опять бросились в глаза кожаные куртки, бледность и атмосфера безрадостности.
   Что-то жалкое было во всех этих беднягах, я почувствовал безотчетную тоску, и мне захотелось протянуть к ним руки, обнять и утешить, как какому-нибудь Достоевскому, но я, слава богу, смекнул, что они только рассмеются мне в глаза.
   Этот мимолетный приступ сострадания гроша ломаного не стоил.
   Они проводили нас до машины. «Чинаски, Чинаски… А кто эта прекрасная леди? Ты ее не стоишь, парень! Чинаски, куда же ты, выпей с нами! Будь человеком! Будь таким, как твоя писанина, Чинаски, не будь мудаком!»
   Они, конечно, имели на меня право. Мы сели в машину и медленно двинулись сквозь толпу, которая нехотя расступалась, посылая нам воздушные поцелуи. Кто-то хлопнул ладонью по стеклу… Я вырулил на шоссе.
   – Значит, это и есть твои читатели? – спросила Сара.
   – Да, видимо, мой основной контингент.
   – А порядочные тебя совсем не читают?
   – Надеюсь, что читают и они.
   Дальше мы ехали молча. Потом Сара спросила:
   – О чем ты думаешь?
   – О Деннисе Боди.