Буковски Чарльз. Голливуд

   – Кто такой Деннис Боди?
   – Мой единственный школьный друг. Я думаю, что стало с ним теперь.
 
   По дороге я увидел вывеску «Недвижимость. Фирма „Радуга“».
   Я припарковался. Место для стоянки было плохо вымощено, в ямах и выбоинах. Мне удалось найти более-менее ровную площадку. Мы пошли в контору. Прямо на пороге сидела жирная грязно-белая курица. Я поддел ее носком. Она встрепенулась, выпустила дерьмеца, впорхнула в комнату, выбрала местечко в уголке и уселась.
   За столом сидела дама лет сорока пяти, костлявая, с прямыми седыми волосами, украшенными красным бумажным цветком. Она прихлебывала пиво и курила «пэлл-мэлл».
   – Ах, батюшки, здрасте! – обрадовалась она нам. – Ищете что-нибудь в наших краях?
   – Можно сказать и так, – ответил я.
   – Будем считать, вы так и сказали! – захохотала она.
   Дама, не отрываясь, допила пиво и протянула мне визитку:

«РАДУГА». ПРОДАЖА НЕДВИЖИМОСТИ.

У НАС ЕСТЬ ТО, ЧТО ВАМ НУЖНО.

ЛАЙЛА ГРАНТ, К ВАШИМ УСЛУГАМ.

   Лайла поднялась с места.
   Не заперев дверь конторы, она села в машину. Это была «комета» 1962 года выпуска. Я сразу ее узнал, у меня когда-то была такая. Она выглядела точь-в-точь, как моя крошка, когда я продавал ее на металлолом.
   Мы пристроились в хвост и поехали вверх по извилистой грязной дороге. Несколько минут мы передвигались в кромешной тьме. Улицы не освещались совсем, а по обеим сторонам зияли пропасти. Я подумал, что ехать тут поздно вечером, без огней и сильно поддавши, не так уж безопасно.
   Наконец мы подкатили к некрашеному деревянному дому. Когда-то, конечно, его красили, судя по всему – в грязновато-белый цвет, но время почти не оставило на нем следов былой красоты. Дом здорово осел, накренился вперед и набок. И был он большой и какой-то родной.
   Вот что значит, подумалось мне, брать аванс за ненаписанный сценарий и пользоваться услугами налогового консультанта.
   Мы ступили на крыльцо, и доски прогнулись под нашей тяжестью. Я весил двести двадцать восемь фунтов – за счет жира, а не мускулов. Ах, молодость, где ты! Когда-то я весил сто сорок четыре при росте в шесть футов: то были времена, когда мне нечего было жрать и хорошо писалось.
   Лайла стукнула в дверь.
   – Дарлин, золотко, ты в порядке? Соберись, дорогая, принимай гостей, желающих осмотреть твой замок! Ха-ха-ха!
   Лайла толкнула дверь, и мы вошли.
   Внутри было темно и воняло подгорелой индейкой. Крылатые тени метались по стенам. На шнуре болталась голая тусклая лампочка. Изоляция ободралась, провода обнажились. У меня по спине пробежал холодок. Предвестник страха. Но меня успокоила мысль, что за такую развалюху дорого не запросят.
   Из тьмы возникла Дарлин. Огромный накрашенный рот. Растрепанные волосы. Глаза, источающие доброту, которую не одолели прожитые годы. Рыхлая фигура затянута в джинсы и выцветшую блузку в цветочек. В ушах голубые клипсы, похожие на глазные яблоки. В пальцах самокрутка. Дарлин бросилась нам навстречу.
   – Лайла, ты спятила? Что стряслось?
   Лайла взяла у Дарлин самокрутку, затянулась и тут же отдала.
   – Как поживает твой одноногий придурок братец Уилли?
   – А, черт его задери, опять загремел в тюрягу. Ему скучно делается, когда его не имеют по-крупному.
   – Не бойсь, кто на него позарится!
   – Думаешь?
   – Не сомневайся.
   – Ну, дай бог.
   Нас представили друг другу. Повисло молчание. Мы стояли, будто нам отшибло память и мы позабыли, какого черта сюда закатились. Мне это даже понравилось. Простою, думал я, сколько получится. И сосредоточился на разлохматившемся шнуре с лампочкой.
   Медленным шагом вошел худой мужчина. Он ставил вперед одну ногу, потом осторожно подтягивал вторую. Шел как слепец без палки. Подгреб к нам. Лица не видать в густой кудрявой бороде. Но глаза были замечательные. Темно-зеленые. Изумруды, а не глаза. В общем, стоило ехать, чтобы увидеть этого сукина сына. И улыбка у него была грандиозная. Он приблизился еще. Остановился и все улыбался, улыбался.
   – Мой муж, – представила его Дарлин. – Двойной Квартет.
   Он кивнул. Мы с Сарой тоже кивнули. Наклонившись ко мне, Лайла прошептала:
   – Они раньше в кино работали.
   Сара стала подавать признаки нетерпения.
   – Ну ладно, давайте посмотрим дом.
   – Конечно, дорогая, ноги в руки – и за мной.
   Мы двинулись вслед за Лайлой в соседнюю комнату. Оглянувшись, я увидел, как Двойной Квартет взял у Дарлин самокрутку и сделал затяжку.
   Черт побери, и чудные все же были у него глаза! И впрямь – зеркало души. Но улыбка – это уже перебор.
   Мы оказались не то в передней, не то в гостиной. Мебель отсутствовала. Только к стенке был прицеплен за конец пустой водяной матрас, на котором красной краской красовалась надпись: «ПАУК ПОЕТ В ОДИНОЧЕСТВЕ».
   – Гляньте-ка сюда, во двор, – сказала Лайла. – Прелестный вид!
   Мы выглянули в окно. Двор был под стать дороге, по которой мы ехали, только еще хуже: выбоины, грязные лужи, камни. Валялся разбитый унитаз.
   – Очень мило, – сказал я. – Оригинально.
   – Обитель художников, – пояснила наша посредница.
   Я тронул занавеску, висевшую на окне. Кусок, за который я взялся, тут же отвалился.
   – Эти люди погружены в свой внутренний мир, – сказала Лайла. – Они не обращают внимания на житейские мелочи.
   Мы стали подыматься наверх. Лестница оказалась на удивление прочной. Ее добротность как-то сразу примирила меня с остальным.
   В спальне тоже ничего не было, кроме водяного матраса, на сей раз наполненного. Он одиноко притулился в углу. И почему-то вздулся с одного краю, так что казалось, что он вот-вот лопнет.
   Ванная была выложена плиткой, но пол так давно не мыли, что она почти исчезла под слоем грязи.
   Коричневая краска, которой был выкрашен туалет, облупилась, и проступили более ранние слои точно такой же. Столь мерзкого сортира мне еще не приходилось видеть ни в одном самом занюханном баре; я мысленно перебрал их в памяти и убедился, что такой жуткой хезаловки она не сохранила. Я на минутку выскочил на крыльцо вдохнуть свежего воздуха, усилием воли отогнал от себя образ увиденного и прошел в ванную.
   – Извините, – сказал я. Лайла меня поняла.
   – Уж это вы нас извините, – сказала она.
   Я постарался не зацепиться взглядом за саму ванну, но надписи над ней бросались в глаза:

ЕСЛИ ТИМ ЛИРИ НЕ БОГ, ЗНАЧИТ, БОГ УМЕР.

МОЙ ОТЕЦ УМЕР В БРИГАДЕ АВРААМА ЛИНКОЛЬНА.

И У ДЬЯВОЛА ЕСТЬ КИСКА.

ЧАРЛЬЗ ЛИНДБЕРГ – МИНЕТЧИК

   Там были и другие граффити, но их невозможно было разобрать под слоем грязи.
   – А теперь погуляйте сами, осмотритесь, прочувствуйте, так сказать, дух места. Покупка дома – такая морока. Не торопитесь и чувствуйте себя как дома.
   Лайла вышла. Слышно было, как она спустилась по лестнице. Мы с Сарой пошли в холл. Со стены на веревке свисал заржавленный кофейник.
   – Ой, мамочки, – сказала вдруг Сара, – мамочки!
   – Что такое?
   – Я вспомнила, что видела фотографию этого дома. Только сейчас вспомнила! То-то, думаю, мне все знакомым кажется!
   – И что же это за дом?
   – Один из тех, где кого-то Чарльз Мэнсон укокошил!
   – Ты уверена?
   – Да, да!
   – Надо сматываться…
   Мы стали спускаться по лестнице. Внизу нас поджидала вся компания: Лайла, Дарлин и Двойной Квартет.
   – Ну, – спросила Лайла, – что скажете?
   – У меня есть ваш телефон, – ответил я, – созвонимся.
   – Если вы творческие люди, – вставила Дарлин, – мы сбавим цену. Мы любим творческих людей. Вы творческие?
   – Нет, – ответил я. – По крайней мере, я – нет.
   – Я могу вам показать кое-что еще, – сказала Лайла.
   – На сегодня хватит, – ответила Сара. – Надо передохнуть.
   Нам пришлось пройти мимо каждого из них, и покуда мы прощались, Двойной Квартет все улыбался, улыбался…
 
   Район Марина-дель-Рей переживал не лучшие времена. Для верности Джон Пинчот пользовался, передвигаясь в этих местах, зеленым «понтиаком» 1968 года, а Франсуа Расин – коричневым «фордом» 1958-го. А иной раз они не брезговали и мотоциклом – на этот случай у них имелась пара «кавасаки» – 750– и 1000-кубовый.
   Однажды за руль «форда»-ветерана сел Веннер Зергог, он забыл залить в радиатор воды, и мотор заглох навеки.
   – Что поделаешь – гений, – сказал мне Джон. – Не от мира сего.
   Когда Франсуа Расин слинял во Францию, Джон продал «форд».
   И вот наступил день, когда он позвонил мне.
   – Мне приходится съезжать. Тут затевают строить отель или еще что-то в этом роде. Черт, ума не приложу, куда деваться. Мне нельзя уезжать из города, надо подзаняться твоим сценарием. Как, кстати, он продвигается?
   – Помаленьку.
   – У меня наклевывается неплохая сделка. А если не выгорит, есть на примете один парень в Канаде. Только вот этот чертов переезд. Уже бульдозеры подогнали.
   – Слушай, Джон, располагайся у меня. У нас есть наверху лишняя спальня.
   – Ты серьезно?
   – Вполне.
   – Я в доме не засиживаюсь. Ты меня и видеть не будешь.
   – Ты «понтиак» еще не сбагрил?
   – Нет.
   – Ну загружайся и давай сюда.
   Я спустился вниз и сообщил Саре новость.
   – У нас тут Джон немного поживет.
   – Какой?
   – Джон Пинчот. Его хижину стирают с лица земли. Бульдозерами. Пускай у нас перекантуется.
   – Хэнк, ты же ни с кем не уживаешься. В момент взбеленишься.
   – Ненадолго ведь.
   – Ты будешь наверху на машинке стучать, а я тут внизу за все отдуваться.
   – Устроимся как-нибудь. Не забывай, что Джон выплатил мне аванс за сценарий.
   – Ну, Бог в помощь, – сказала она, повернулась и ушла в кухню.
   Первые два вечера прошли сносно: мы с Джоном и Сарой пили и болтали. Джон травил байки, все больше про то, как трудно ладить с актерами и к каким ухищрениям приходится прибегать, чтобы они худо-бедно справились с ролью. Например, один парень в разгар съемок отказался произносить текст. Все делал как полагалось, но молчал как удавленный, требовал, чтобы какой-то там эпизод сняли по его причуде. А съемки шли где-то у черта на куличках, в джунглях, деньги кончались и времени оставалось в обрез. И тогда Джон ему говорит: «Черт с тобой, будь по-твоему». И сняли эпизод, как он хотел, и звук записали. Только пленку в аппарат не зарядили. И все дела.
   Во второй вечер вино текло рекой. У меня тоже язык развязался, и я пересказывал свои старые истории. Когда перевалило за полночь, Джон сказал:
   – Гизелла влюбилась в одного режиссера, а у него всего одно яйцо…
   Гизелла – парижская подружка Джона.
   – Шаль, – сказал я.
   – Теперь еще хуже стало. Второе тоже отказало. Рак. Гизелла в отчаянии.
   – Да, невезуха.
   – Еще бы. Я утешал ее как мог. Пишу, звоню. И прямо в разгар съемок.
   (Неприятности всегда случаются в разгар съемок.) Гизелла – знаменитая французская актриса. Они с Джоном делили кров в Париже.
   Мы с Сарой попытались его успокоить. Он взял сигару, обрезал кончик, лизнул, зажег, сделал затяжку и выпустил клуб ароматного дыма.
   – Знаешь, Хэнк, я всегда знал, что ты напишешь для меня сценарий. Интуиция подсказывала. Причем я давно это знал. И давно начал искать деньги.
   – Еще неизвестно, что у меня получится.
   – Известно. Я читал все твои вещи.
   – Мало ли что было. В писательском ремесле больше «бывших», чем в любом другом.
   – К тебе это не относится.
   – Я согласна с ним, Хэнк, – сказала Сара. – Ты настоящий ас. Зубы съел на этом деле.
   – Но сценарий! Это все равно что с роликовых коньков встать на настоящие. И сразу выйти на лед.
   – У тебя получится. Я был уверен в этом еще в России.
   – В России?
   – Да, прежде чем мы познакомились, я ездил в Россию искать деньги под этот проект.
   – О котором я ни ухом ни рылом…
   – Вот именно. Об этом знал только я. Из достоверных источников мне стало известно, что в России есть одна дама, у которой на счету в швейцарском банке восемьдесят миллионов.
   – Похоже на дешевый телевизионный триллер.
   – Похоже. Но я навел справки. У меня надежные каналы проверки. Но об этом я распространяться не стану.
   – Нам это ни к чему, – сказала Сара.
   – В общем, я раздобыл ее адрес. И начал плести интригу. Стал писать ей письма.
   – И что – вкладывал в конверты свое фото в голом виде?
   – Не сразу. Поначалу письма носили формальный характер. Я писал, что случайно наткнулся на ее адрес: он был нацарапан на клочке бумаги в коробке из-под обуви, которую я нашел в одном парижском доме. Я высказал предположение, что это перст судьбы. Вы не представляете, сколько потов с меня сошло, пока я сочинял всю эту муру!
   – И все ради того, чтобы снять фильм?
   – О, ради этого я и не на такое готов!
   – Даже на убийство?
   – Фу, что за вопрос! Итак, я слал ей письмо за письмом, и мало-помалу они превращались в любовные.
   – Я и не подозревала, что ты знаешь русский, – сказала Сара.
   – Я писал по-французски. У дамы был переводчик. Она отвечала мне по-русски, а мне переводили на французский.
   – Нет, это не годится даже для телевидения.
   – Не спорю. Но меня сверлила мысль о ее миллионах, и оттого письма делались нежнее и нежнее. До крайности.
   – Выпей-ка, – сказал я, наливая ему в стакан.
   – И вот наконец она приглашает меня в гости. Я нежданно-негаданно оказываюсь в снегах России.
   – В снегах России, значит…
   – Я снял номер, который КГБ наверняка нашпиговал «жучками». В том числе туалет. Им было слыхать, как мои какашки шлепаются на дно унитаза.
   – Так и слышу этот звук.
   – Не перебивай, слушайте дальше. Договариваюсь о свидании с дамой. Еду к ней. Стучу. Дверь открывается – на пороге прелестное создание. В жизни не видел такой красоты!
   – Джон, умоляю…
   – Увы, то была не моя корреспондентка, а переводчица.
   – Джон, – спросила Сара, – признайся, сколько ты выпил до нас?
   – Нисколько! Ни грамма! И говорю вам как на духу! Чистую правду! Ну вот, значит, вхожу в комнату, а там сидит старая карга, вся в черном, без зубов. Зато в бородавках. Подхожу, кланяюсь. Беру ее руку, закрываю глаза и целую. Переводчица садится в кресло, наблюдает. Я к ней поворачиваюсь и говорю: «Мне хотелось бы поговорить с вами наедине». Она что-то говорит старухе. Та смотрит на меня и что-то отвечает. Девушка переводит: «Метра сказала, что хочет побыть с вами вдвоем. Но в церкви. Метра очень набожная».
   «Я влюблен в вас», – говорю я девушке. Они опять переговариваются, девушка переводит: «Метра говорит, что любовь возможна, но сначала вам следует пойти с ней в церковь». Я киваю в знак согласия, старуха медленно встает с кресла, и мы уходим, оставляя прекрасную переводчицу…
   – Нет, эта шутка, пожалуй, тянет на «Оскара», – сказал я.
   – Потерпи. Я все-таки рассказываю о том, как выбивал деньги под твой будущий сценарий.
   – Прости бога ради, Джон, я весь внимание.
   – Ну вот, приходим в церковь, опускаемся на колени. Я неверующий. Стоим на коленях, молчим. Потом она дергает меня за руку. Поднимаемся, идем к алтарю. Перед ним полно свечей. Какие горят, какие нет. Мы зажигаем негорящие. Она от этого возбуждается. Губы дрожат, в уголках рта пена. Слюна стекает, исчезает в морщинах. Нет, я старость уважаю! Но иногда она отвратительна.
   – А по-моему, чем меньше мыслей, тем моложавей вид.
   – Вряд ли эта старуха изнуряла себя думами… Ну так вот, возжигание свечей сильно ее возбудило. Она стиснула мне руку – в этой дьяволице оказалось столько силищи! – и потянула к распятию.
   – Та-ак…
   – Тут она меня отпустила, хлопнулась на колени и стала лобзать ноги Христа. Все их исслюнявила. Впала в раж. Затряслась вся. Потом поднялась, взяла меня за руку и указала на то место, которое только что целовала. Я улыбнулся. Она опять показывает. Я опять улыбаюсь. Тут она меня сграбастала и давай пихать на пол. Черт, думаю, ни хрена себе, вот попал, но вспоминаю про восемьдесят миллионов, бухаюсь на колени и целую ноги Спасителя. Они там, в России, их не вытирают. Слюна Метры, пыль – в общем, мне стоило немалых сил себя превозмочь. Метра опять меня сграбастала и потащила туда, где стоял народ. Мы снова опустились на колени. И вдруг она обхватывает меня руками и прижимается ртом к моим губам. Повторяю, я против старости ничего не имею, но это было все равно что целовать канализационный сток. Я отпрянул. Меня будто под дых ударили. Я отвернулся и сблевнул. Мы вместе покинули церковь. Я проводил ее до дому, купил бутылку водки и вернулся к себе в номер.
   – Знаешь, если бы я такое написал в сценарии, мне бы дали пинка под зад.
   – Ясное дело. Но это еще не все. За водкой я все обдумал и решил не отступать. Старуха, судя по всему, не в своем уме. Только безумец стал бы целоваться в церкви, правда? Разве что при венчании. А что, если…
   – Поцеловался – можно и жениться? – догадался я.
   – Так или иначе, сперва надо было убедиться в реальности восьмидесяти миллионов. Усидев бутылку, я принялся за длинное любовное письмо Метре, держа в уме переводчицу. И где-то между жарких любовных строк ввернул фразу о том, что хочу-де снять кино о нас двоих и что краем уха слыхал о ее швейцарских денежках. Но это, мол, конечно, никакого отношения к моему появлению не имеет, хотя у меня и нет никаких средств. Просто мне ужас как хотелось воплотить на экране нашу любовь, чтобы о ней узнал весь мир.
   – И все это ради того, чтобы добыть денег на постановку сценария, про который Хэнк даже не подозревал? – осведомилась Сара.
   – Точно так.
   – Ты спятил, – сказал я.
   – Возможно. Тем не менее старая дама получила мое письмо и согласилась поехать со мной в Швейцарию забрать деньги из банка. Мы стали готовиться к отъезду. Совершили еще две совместные прогулки – поцеловать ноги Христу, возжечь свечи и облобызаться… А потом мне позвонил мой агент. Женщину, что хранила деньги в швейцарском банке, звали точно так же, как и мою старуху, и возраст у нее был такой же, только родилась она в другом месте и от других родителей. Вот такое идиотское совпадение. Я сел в лужу. Деньги пришлось выслеживать сызнова.
   – Нет повести печальнее на свете, – сказал я.
   – И каждое слово в ней – сущая правда, – сказал Джон.
   – Что же заставляет тебя терпеть такие муки из-за какой-то киношки? – спросила Сара.
   – Любовь, – ответил Джон.
 
   Пару дней спустя мы опять приехали на студию Денни Сервера в Венисе.
   – Тут один умник сочинил сценарий тоже про пьянь, – сказал Джон. – Поглядим?
   И мы втроем – Джон, Сара и я – пошли смотреть кино. Народ в зале уже расселся по местам. А бар был закрыт.
   – А бар закрыт, – сказал я Джону.
   – Закрыт, – повторил он.
   – Надо было чего-нибудь взять…
   – Через квартал отсюда винный магазин. На той стороне, где набережная.
   – Мы мигом.
   Мы взяли пару красненького и открывалку. На обратном пути нас дважды останавливали попрошайки. В общем, когда мы добрались до студии и вошли в зал, попали в густую тьму – фильм уже крутили.
   – Черт, – сказал я, – ни фига не видать. На меня зашикали.
   Я огрызнулся.
   – Будьте любезны, потише, – пропищал женский голос.
   – Давай сядем в первый ряд, – сказала Сара, – там вроде есть места.
   Мы протиснулись вперед. Я наступил кому-то на ногу и услышал в свой адрес: «Ублюдок!»
   – От такого слышу, – ответил я.
   Нам все-таки удалось нащупать два пустых кресла, и мы сели. Сара достала сигареты и спички, я откупорил бутылку. Стаканов у нас не было, я отхлебнул из горла и передал бутылку Саре. Она тоже отпила, вернула мне бутылку и прикурила сигареты для нас обоих.
   Сценарий к фильму «Возвращение из ада» сработал парень, который раньше гнал «мыльные оперы», – Пэт Селлерс. Он стряпал серию за серией, покуда не проиграл схватку бутылке. И пошло-поехало: развод, утрата семьи, дома. Короче, Пэт скатился на самое дно. Но он совершил свой «камбэк», вернулся из ада. Написал вот этот самый сценарий. Ходит сухой как лист. Лекции какие-то читает. В помощь алкоголикам.
   Я еще разок приложился к бутылке и передал ее Саре.
   Не отрываясь от экрана. Там изображали социальное дно. Была ночь, развели костер. Для социальных низов герои выглядели слишком прилично одетыми. И совсем не походили на бродяг. Больше на голливудскую массовку или телевизионных статистов. И у каждого – машина с прицепом. Прямо с конвейера. Я таких и не видал никогда. Может, их специально наштамповали для съемок?
   – Дай бутылку, – попросил я Сару.
   Подняв ее над головой, я сделал внушительный глоток. И снова услыхал за спиной шипение.
   – Что за люди! – пожаловался я Саре. – Чего им от нас надо?
   – Ума не приложу.
   Я опять стал глядеть кино про бродяг с автоприцепами. Один из них толкал речь. Остальные внимали.
   – …бывало, просыпаюсь – не пойму, где я. Одеваюсь, выхожу, ищу машину – нет. И черт ее знает, куда подевалась. Иной раз часами искал…
   – Это правильно, – сказал я Саре. – Со мной такое тыщу раз случалось.
   Сзади опять зашикали.
   – …я не вылезал из вытрезвителей. Деньги терял. Зубы мне высаживали. В общем – совсем пропащий был человек. И еще мой кореш-собутыльник Майк погиб в автоаварии.
   Сара ткнула меня в бок.
   – А теперь я в полном порядке. Сплю прекрасно. Начинаю чувствовать себя полезным членом общества. И Господь мне дороже этой дьявольской пьянки.
   На глазах у него выступили слезы.
   Сара опять меня пихнула.
   А парень на экране продекламировал стишок:

 
Вот я опять нашел себя,
Я снова человек.
Из бездны Бог меня воззвал,
Я завязал навек.
 

   Он поклонился, и все зааплодировали.
   Потом завела речь женщина. Она пристрастилась к выпивке на вечеринках. Оттуда все пошло. Стала пить в одиночку. Цветы на окнах завяли, потому что она перестала их поливать. В потасовке с дочкой пырнула ее столовым ножом. Муж тоже запил. Потерял работу. Не вылезал из дома. И они пили вместе. Однажды она села в машину и уехала, взяв с собой чемодан с вещами и кредитные карточки. Пила в мотелях. Пила, курила и смотрела телик. Она любила водочку. Раз ночью прикорнула с сигаретой, и постель загорелась. Приехали пожарные. Она лежала в драбадан пьяная, в одной ночной рубашке. Кто-то из пожарных ущипнул ее за ягодицу. Она засмущалась, прыгнула в машину как была, в дезабилье, прихватив только сумочку. Ехала и ехала как заведенная. К полудню следующего дня очутилась на пересечении Бродвея и Четвертой улицы. Резина стерлась, и она ехала на ободах, оставляя на асфальте колеи. Ее остановил полицейский. Загребли в изолятор. Шли дни. Никто не приходил ее навестить – ни дочь, ни муж. Она была совсем одинока. И вот однажды она сидит с воспитателем, и тот ее спрашивает: «Зачем же ты так упорно губишь себя?» – а она глядит на него и видит: на нее смотрит не воспитатель, а сам Спаситель. Вот и все…
   – А как она догадалась, что это Спаситель? – громко спросил я.
   – Что там за тип? – послышался в ответ чей-то голос.
   Бутылка моя на тот момент опустела. Я откупорил новую.
   Тут третий персонаж завел свою историю. Костер все горел и горел. Хотя никто не подбрасывал в него поленьев. И никто эту компанию не беспокоил. Закончив рассказ, третий исповедующийся полез в прицеп и вытянул оттуда дорогущую гитару.
   Я отхлебнул и передал бутылку Саре.
   Парень подтянул колки и запел. Вполне правильно, поставленным голосом.
   Пошла панорама: камера выхватывала то одно лицо, то другое. Все были зачарованы музыкой; кое-кто плакал, другие блаженно улыбались. Наконец песня кончилась, раздались жаркие сердечные аплодисменты.
   – В жизни не видывал такой липы, – сказал я Саре.
   А кино все не кончалось. Актеры по очереди рассказывали свои истории. На свет божий было извлечено еще несколько дорогих гитар. Потом последовал грандиозный финал. Появилась ударная звезда. Все лица обратились к нему. Наступила пауза. Тут он запел. Песню подхватила женщина. Подтянули другие. Слова, оказалось, всем известны. Вступили гитары. Зазвучал хор надежды и братства. Смолк. Кино кончилось. Зажегся свет. Пэт Селлерс поднялся на сцену. Зал зааплодировал.
   Выглядел он ужасно. Лицо мертвое, глаза безжизненные. Он начал говорить.