Страница:
И, порывшись в своем левом кармане, он достал оттуда предмет овальной формы и крепко сжал его в ладони.
— А теперь я, Джинг-Джонг, которому ничто не может помешать продолжать путешествие, — я говорю вам: до скорого свидания. Vale!
Внезапно поблек свет ламп, горевших в зале. Вспыхнуло фиолетовое пламя, затем промелькнула белая молния, раздался протяжный свист, и снова наступила тишина. Доктор исчез.
— Уф! — вздохнул Амун-Ка-Зайлат. — Наконец-то с этой мучительной сценой покончено. Слава богу. Как и всякий благородный бадариец, я, конечно же, не могу испытывать удовольствия, когда какой-то далекий потомок обращается со мной как с идиотом и называет меня невеждой. Но теперь с этим покончено. Я испытываю явное облегчение. Выпьем и поразмышляем.
Я сидел один перед стойкой и пытался привести в порядок свои мысли. Было четыре часа. Амун-Ка-Зайлат только что отправился в Бадари, с тем чтобы его соплеменники успели подготовиться к вторжению перголезцев. Бармен с любопытством поглядывал на меня.
— Привет, Оскар Венсан, о коварный парижанин! — проговорил на латыни чей-то пронзительный голос.
Я обернулся — передо мной стоял Джинг-Джонг. Я уже ничему не удивлялся.
— Садись, — сказал я ему. — Ты, вероятно, хочешь мне сообщить, что провел несколько месяцев в Бадари. Я не удивлюсь этому. Надеюсь, ты не в обиде на меня за то, что я помогал нашему предку, который хотел тебя провести. Подобные выходки вряд ли могут занимать твой возвышенный ум. Но что это за наряд на тебе?
Я имел в виду ослепительной расцветки ткань, плотно облегающую тело перголезского ученого.
— Это единственное одеяние бадарийцев. Ты угадал: я длительное время пробыл в Бадари и теперь возвращаюсь на родину. Я прощу тебе твое предательство, парижанин, при одном условии… Но сначала закажи что-нибудь подкрепляющее для меня: я страшно устал, и на душе у меня очень печально. Совсем недавно этот презренный Амун-Ка-Зайлат объявил мне, что заколол меня в Перголии кинжалом; так что совсем не с радостным сердцем и не для удовольствия возвращаюсь я в Перголию…
Он опрокинул стакан и продолжал:
— Мне нужна твоя помощь. План у меня такой. Правда, Амун считает, что он ему известен, но это не совсем так… Кстати говоря, он ничего больше не знает, ибо он мертв. Я покончил с ним незадолго до своего отправления…
— Ну что ж… — пробормотал я. — Но ведь он сам убьет тебя в Перголии!
— Потому-то я и решил предупредить события. Когда он сообщил мне о моей смерти, я рассвирепел и не смог удержаться. Я схватил молот, бывший у меня под рукой, и раздробил бадарийцу череп. Но все это не важно. Я…
Я обхватил голову руками.
— Не сердись, — взмолился я, — но ведь когда он здесь был, с час тому назад, должен же был он знать, что был уже… что отправляется навстречу своей смерти. Но он ничего об этом не говорил.
— Чему же ты удивляешься? Ведь это событие и мне и ему предстояло в будущем. Теперь-то я знаю об этом и при случае смогу в Перголии сообщить бадарийцу о его смерти; но я предчувствую, что этого не сделаю.
— Ах, так, — проговорил я, глубоко опечаленный смертью своего друга.
— Но хватит об этом идиоте. Мне бы хотелось только, чтобы его и моя смерти освободили меня навсегда от его присутствия. Увы, это невозможно.
— Это невозможно, — повторил я.
— Подумай сам… Впрочем, достаточно болтать. Я хочу, чтобы ты узнал мои планы. Но сначала мне нужно сообщить тебе следующее. В Бадари я проделал несколько экспериментов. У меня были при себе несколько образцов семенной жидкости, полученные от лучших представителей мужского населения Перголии. Я выбрал несколько бадариек, и мне удалось их оплодотворить. Результат превзошел мои ожидания: дети, родившиеся от перголезца и бадарийки, отличаются прекрасной физической конструкцией и великолепными интеллектуальными данными. Так что есть возможность создать высшую расу…
— Прости, пожалуйста, сколько времени ты пробыл в Бадари?
— Я прожил там около двенадцати лет… Я сказал уже, что эти опыты по скрещиванию дали отличные результаты. Но я не ограничился искусственным оплодотворением. Я действовал на свой страх и риск и с тем же успехом. Я не говорил тебе, что бадарийки очень милы? Но это к слову… Я задумал грандиозный проект. Ты знаешь, что настоящим бичом Перголии является ее перенаселенность. А теперь вдумайся: я хочу, чтобы весь, так сказать, излишек перголезского населения отправился в путешествие во времени. Следом за мной они окажутся в Бадари. Там они осядут, размножатся и смешаются с местным населением. Мало-помалу наши природные достоинства и численное превосходство над бадарийцами приведут к тому, что бадарийская раса станет хиреть, угасать и, наконец, исчезнет совсем. Останется только божественная раса перголезцев, которая в непрерывном своем развитии устремится в будущее… ее потомки ВОССОЗДАДУТ нашу перголезскую расу двадцать тысяч лет спустя. Что произойдет тогда? Я не осмеливаюсь думать об этом. Путешествия против течения времени порождают совершенно необыкновенные ситуации, и нам, вероятно, следует видоизменить и приспособить к ним процесс нашего мышления… впрочем, все это не важно. Пока сфера действия наших машин ограничивается двадцатью тысячами лет. Представь себе тот день, когда мы сможем отправляться в еще более глубокое прошлое! Когда мы сможем достигнуть эпохи возникновения жизни на Земле! Когда сумеем исправлять, да, да, исправлять оплошности природы! Да, друг, это будет, и, стало быть, это уже было. Перголезец станет свидетелем и причиной своего рождения. Мир в том виде, как он есть, был выкован нашим гением. Но мы сможем СТАТЬ ПРИЧИНОЙ ТОГО, ЧТО ОСУЩЕСТВИЛОСЬ. Это величайший триумф науки… Но вернемся к нашим бадарийцам.
Нужно действовать незамедлительно. Этот проклятый Амун, несмотря на свою смерть, способен еще сыграть со мной скверную шутку. Я должен поскорее возвратиться в Перголию. У меня еще останется время перед смертью сделать сообщение своим коллегам. Мы пошлем в Бадари авангард, чтобы он занял там какую-то территорию. В этом мне понадобится твоя помощь. Не волнуйся, пока еще речь не идет обо всей армии. Население Бадари не превышает десяти тысяч душ. Чтобы совладать с ними и обратить их в рабство, достаточно пятидесяти перголезцев, вооруженных нашим знаменитым смертоносным лучевым оружием. Достаточно пятидесяти хорошо вооруженных солдат. Они совершат промежуточную посадку в твоем веке. Ты примешь их. Ты их накормишь и напоишь, с тем чтобы их воинские качества оставались на самом высоком уровне. Вот все, что мне нужно от тебя.
— Но, — возразил я, — как же я, простой книгопродавец, сумею оказать гостеприимство целому вооруженному отряду?
— Это уж твое дело. Но если вздумаешь отказаться — берегись. Ты и не представляешь, парижанин, как мало значит жизнь человека двадцатого века для того, кто совершил убийство восемь тысяч лет назад и кто, в свою очередь, будет убит своей жертвой одиннадцать тысяч лет спустя.
Мне стало не по себе. Оставалось только склониться перед силой. Так я и сделал, хотя воспоминание о несчастном Амуне делало для меня еще мучительней мысль о помощи перголезцам.
— По крайней мере, — сказал я, — назови мне точную дату прибытия твоих солдат.
— Вот и они, — воскликнул Джинг-Джонг.
Настоящий дождь падающих звезд прорезал потолок ресторана. Пятьдесят лысых перголезцев в черных трико материализовались у меня на глазах. Они заполнили весь зал. Те, кому не хватило места, сели за стойку.
— Вот и они, — повторил Джинг-Джонг. — Я хотел быть уверенным, что ты не предашь меня, и поэтому выбрал именно этот момент. Закажи теперь угощение на всех.
Я оказался в большом затруднении. После ночного угощения мой кошелек стал почти совершенно пуст. Я решил махнуть на все рукой и заказал на всех шампанского. Бармен, бесстрастно наблюдавший за происходящим, начал наливать стаканы. Джинг-Джонг схватил бутылку и опустошил ее в один присест, после чего стал фамильярнее.
— В конце концов, парижанин, — сказал он, — ты неплохой малый. Я сохраню приятные воспоминания о тебе и твоей стране. Но мне пора расстаться с тобой: я должен подготовить к отправлению солдат, которых ты видишь здесь, и принять удар кинжала. Да здравствует Перголия! Прощай.
Он взлетел в свете рождающейся зари и оставил меня среди пятидесяти хрупких и маленьких перголезцев, которые, ухмыляясь, поглядывали на меня. Я не знал, что делать. Бармен уголком рта послюнявил грязный карандаш и написал счет. Я выпил стакан и обратил взор к небесам. Новый ливень падающих звезд прорезал пространство. Я спрятал лицо в ладонях, понимая, что сейчас произойдет нечто неслыханное.
Я открыл глаза. Пятьдесят огромных молодцов с бронзовыми и сверкающими лицами запрудили все пространство у входа в ресторан. Это был отряд благородных бадарийцев. Рядом со мной, облаченный в пышную и яркую ткань, нахмурив мохнатые брови и воинственно подняв голову, еще более величественный, чем всегда, стоял Амун-Ка-Зайлат.
— Ничего не бойся, друг, — сказал он. — Бадарийская мудрость не дремлет. Час битвы наступил.
— Я думал, что и ты мертв, — пробормотал я.
— Так и было. Должно быть, Джинг-Джонг рассказал тебе об этом; но слушай дальше. Несколько минут спустя после того, как этот предатель внезапно раздробил мне череп, один из моих учеников решил попытаться меня спасти. Он вложил в мою еще теплую ладонь машину времени; перед этим он подключил к ней механизм, автоматически ее включающий и выключающий. Механизм был установлен на очень короткое расстояние в прошлое. Опыт удался, и я оказался жив и невредим за четырнадцать дней до этого события. Двух недель мне как раз хватило на подготовку. Я предвидел, что перголезская армия совершит у тебя промежуточную посадку. Я вооружил группу бадарийцев, чтобы встретить врага, и вот мы здесь. Твоя эпоха станет местом грандиозной битвы.
При этих словах я понял, наконец, к чему идет дело, и само отчаяние придало мне сил и смелости выступить на защиту наших собственных интересов.
— О неукротимый бадариец, — вскричал я, — ты, которого даже смерть не в силах остановить, скажи мне: разве так уж необходимо, чтобы это убийственное сражение разразилось именно здесь и сейчас, тогда как у нас царит мир и мы находимся на пути к совершенству? Разве ты не говорил, что это время и место тебе по душе и что ты еще не сумел постигнуть нашей мудрости? Прошу, позволь ознакомить тебя с ней и тем самым отвратить от твоих намерений…
Наиболее характерными признаками этого века являются его наука и его утонченность. В области физики, например, мы доказали, что совокупность законов, выведенных нашими предшественниками, является ложной, более того, мы установили совсем недавно, что таких законов в принципе не может быть и что жизнь вселенной отдана на волю случая. Не в наших силах создавать материю, но зато мы только что научились ее разрушать.
В области наук, именуемых «математическими», мы умеем теперь — что, право же, свидетельствует о нашей незаурядной изобретательности — находить определения неопределенностей, именно в силу того, что они таковыми являются.
Что касается морали, то здесь после долгой эволюции мы пришли к выводу — и в этом ты убедишься, наша неустрашимость не уступает нашей мудрости, — что естественный процесс зачатия, благодаря которому мы воспроизводим себя, сам по себе не является ни абсолютно аморальным, ни абсолютно достойным осуждения. Больше того, с горячностью и ожесточением мы утверждали: сначала — что Добро является Добром, а затем — что Добро — это Зло. Кстати говоря, это дает тебе возможность составить представление о нашей логике. Но как бы то ни было, если на земле или на небе существует еще какая-то другая точка зрения по этому вопросу, будь спокоен, Амун-Ка-Зайлат, она не ускользнет от нас, и однажды мы станем ее приверженцами.
Что касается метафизики, то здесь наши поиски увенчались, пожалуй, наибольшим успехом. Признав поначалу, что бог и мир одинаково непостижимы, мы вслед за этим нагромоздили почти все теоретически возможные философские системы — все это с тем, чтобы привести в соответствие эти две сущности. У меня не хватит времени подробно рассказать об этом. Вкратце дело обстояло так: сначала мы утверждали, что бог создал мир; затем решили, что мир сам породил себя; вслед за этим то и другое, одинаково непостижимые, слились для нас в нечто единое, но столь же невразумительное; затем мы решили, что существует только одно из этих двух; вслед за этим пришли к выводу, что не существует ни то, ни другое; наконец, совершив наиболее отважное интеллектуальное усилие за всю нашу историю, мы увенчали наши поиски последним решением: мы вообразили мир, порождающий бога. Итак, мы обладаем гением — ты согласишься со мной, — мы обладаем гением, который умеет комбинировать элементы, недоступные нашему пониманию!
Но мы проявили великие достоинства и во многих других областях. Например, в литературе… Увы, время не терпит, и я не смогу рассказать тебе о всех наших достижениях. Но я слезно умоляю тебя, предоставь нашей судьбе исполниться в мире и спокойствии, открой ради бога сражение несколько веков спустя.
Я окончил в рыданиях, настолько меня самого взволновало мое описание наших собственных достоинств. Однако мой друг бадариец прослушал меня в нетерпении.
— Это невозможно, сын мой, — сказал он, — ибо именно твоя эпоха является временем битвы, которую ты оплакиваешь. Но ты должен гордиться тем, что станешь свидетелем битвы, которой нет равных в бесконечности времен… Нет нужды рассказывать тебе о специальной подготовке, которую прошли мои солдаты. Знай только, что каждый из них обладает искусством быстро перемещаться во времени, чтобы узнавать тайные замыслы врага и совершенные им действия. Но ты сам все увидишь.
И, обращаясь к своему отряду, он воскликнул во весь голос:
— Бадарийцы, час настал! Вперед во времени и в пространстве!
Солдаты ответили дружным воплем, вслед за которым прозвучал оглушительный рев перголезцев и насмешливый хохот неизвестно каким чудом возвратившегося Джинг-Джонга. Свидетелями начавшегося сражения стали я и бармен, который с той же невозмутимостью составлял счет.
Это была ни с чем не сравнимая схватка. Падающие звезды окутали меня настоящим облаком; у меня на глазах они превращались в солдат, облаченных в самые различные костюмы. Я догадался, что каждый из участников сражения, чтобы обмануть противника, ускользает то в прошлое, то в будущее.
Я видел, как бадарийцы исчезли на мгновение, чтобы возвратиться в медвежьих шкурах и с каменными топорами в руках. Должно быть, они допустили оплошность и забрались слишком далеко. В ответ на это перголезцы рассеялись, подобно фейерверку, и тотчас возникли снова, вооруженные длинными копьями; они образовали каре, которое, по-видимому, было македонской фалангой. В то же мгновение бадарийский отряд превратился в моторизованную роту.
Были и одиночные схватки. На Амун-Ка-Зайлате была какое-то время греческая туника; затем он оказался в средневековых доспехах, на боевом коне, покрытом попоной. У меня на глазах он исчез, чтобы сразу же появиться в американской военной форме. Почти в ту же минуту американский солдат превратился в спеленатого младенца: снова, должно быть, произошла ошибка. Ребенок мгновенно улетучился, и на его месте оказался безобразный скелет. Своими крючковатыми пальцами он схватил Джинг-Джонга, на котором была медвежья шапка. Но тот сделал быстрое движение и превратился в огромную обезьяну доисторической эпохи; ее взгляд сверкал точно так же, как глаза перголезского ученого. В ответ Амун-Ка-Зайлат превратился в облако пыли.
Странные трупы валялись у входа в ресторан: они вновь и вновь поднимались, проклинали друг друга на неведомых языках, вступали в схватку, уменьшались до крохотных размеров, снова вырастали, превращались в чудовищ, в младенцев, рассыпались на мельчайшие частицы. Скрещивались лучи. Интерферировались волны. Кровавые ручьи посреди зала текли, высыхали и испарялись одновременно.
Я видел, как… но можно ли описать неописуемое? У меня больше не оставалось сил выносить все это. Я схватил чудом уцелевшую бутылку и, не переводя дыхания, выпил содержимое, надеясь утопить в нем весь этот ужас.
Буря стихала. Лучи постепенно гасли. Чудовища испарились. В зале было пусто и тоскливо. Молчаливый бармен подметал осколки бутылок. Солдаты исчезли. Один только мой друг Амун-Ка-Зайлат сидел рядом со мной. Он говорил:
— Налей мне вина, сын мой, битва была очень жестокой. К тому же в голове у меня теперь самая ужасная неразбериха. Враг рассеян во времени; мои солдаты тоже. Сам я был убит, должно быть, не меньше десяти раз; но я испытал высшее наслаждение, проломив череп Джинг-Джонгу в сорока различных веках. Слава богу, это не мешает нам теперь наслаждаться прекрасным вином.
— Но чем все кончилось? — спросил я, задыхаясь от волнения.
— О, все это слишком тонко, — проговорил он в смущении. — Я не решаюсь ответить тебе.
Внезапно он показался мне усталым, постаревшим, безнадежно тоскливым. Во внешнем его облике происходили какие-то изменения. Его лицо утратило свое гордое выражение, осанка казалась уже не столь благородной.
— Послушай, — продолжал он не торопясь. — Вот истина, которая начинает мне открываться. Ты знаешь, что план Джинг-Джонга заключается в том, чтобы переселить в Бадари часть перголезского населения. Ну так вот. Мы преградили дорогу их авангарду, но основная часть экспедиции избрала для приземления эпоху, предшествующую моей. Задолго до того, как я появился на свет, Бадари было оккупировало этими людьми, которых я больше не рискну назвать жалкими негодяями.
Наступило молчание. Нет, это не было сном. Он становился меньше ростом у меня на глазах. Он превращался в старика. Морщины поползли у него по лицу. Какое высшее чудо ожидало меня? Или я начинал сходить с ума? Но где я видел эту дьявольскую усмешку, эти сверкающие злобой глаза, эти тонкие губы?.. Он продолжал:
— План Джинг-Джонга увенчается, уже увенчался успехом; произошло то, что проницательный ум смог бы предвидеть. Но эти необыкновенные события повергли меня в настоящее смятение, и я пока не в силах понять всего до конца. Парижанин, опустись на колени перед фантастической загадкой существования! Перголезцы стали бадарийцами; но бадарийцы за время своей истории, в свою очередь, превратились в перголезцев. Они одновременно наши предки, мы сами и наши потомки. Речь идет об абсолютном соответствии и, значит, об идентичности во всех отношениях. Слушай, что я скажу тебе. Они — это МЫ, но мы — это ОНИ, которые процветаем в Бадари.
Оба сражавшихся отряда представляли разные стороны одной и той же реальности. Каждый солдат сражался против своего собственного Я, и сам я, Амун-Ка-Зайлат, не кто иной, как перголезский ученый Джинг-Джонг. Я порождаю себя в будущем, и я воскрешаю себя в прошлом…
Превращение свершилось. Рядом со мной сидел, попивая вино, Джинг-Джонг. Мне вдруг стало нехорошо. Мой разум помутился, нервы не могли больше вынести напряжения.
Я вышел из ресторана. Бледный свет зари освещал этот старый квартал, где я вел до этой ночи столь спокойную жизнь. Джинг-Джонг, ухмыляясь, последовал за мной; ему было хорошо известно, что сейчас произойдет. Его присутствие стало для меня невыносимым. Во что бы то ни стало мне нужно было избавиться от этого кошмара.
Рядом со сточной канавкой я наткнулся на знакомый уже предмет бледной окраски и эллиптической формы. Должно быть, один из солдат выронил здесь свою машину времени. Я подобрал ее и стал с любопытством рассматривать. Я обратил внимание на две кнопки, расположенные рядом. Перголезский ученый с необыкновенной любезностью объяснил мне, что одна из них служит для отправления, вторая — для остановки.
— Механизм установлен на путешествие в прошлое, — проговорил он убедительным тоном. — Так что можешь попробовать. Совершишь небольшую прогулку. Нажми на первую кнопку и сразу же на вторую. Ты окажешься всего за несколько часов до этого момента. Это совсем нетрудно.
Столь велико было мое желание бежать отсюда, что я не стал размышлять над предложением. Мне и в голову не приходило, что за этой приторной услужливостью кроется поистине макиавеллевский расчет… Я закрыл глаза, и только после того, как совершил роковую оплошность, я проклял все на свете.
Я ощутил сильнейший толчок. Тошнота охватила меня. Передо мной пронеслись звезды, затем последовало новое сотрясение, и я оказался на Земле.
В ту же самую минуту я все понял. Мир стал моложе на двенадцать часов. Был вечер того дня, когда начались мои приключения, и я был в том самом настроении духа. Теперь мне предстояло заново пережить эту дьявольскую ночь; но поскольку все совершится в той же последовательности и с точностью до малейшей детали, СОВЕРШЕННО НЕИЗБЕЖНО Я ПОДНИМУ НА РАССВЕТЕ МАШИНУ ВРЕМЕНИ И НАЖМУ НА КНОПКУ. Затем я опять возвращусь назад, снова переживу эту ночь — и так без конца… вечно. Совершив жалкий промах, я попал в роковой круговорот времени…
[Проницательный наблюдатель заметит, что, если события начались точно так, как это уже имело место, значит, каждый раз мне должно было быть известно, что произойдет в следующее мгновение. Именно так и обстоит дело. Мне известна каждая деталь этого круговорота, в котором я существую, начиная от прошлой вечности вплоть до вечности будущей. Если я ничего не делаю явным заранее и сам ни о чем не догадываюсь, то причиной этого чистое любопытство… И потом, надо же было с чего-то начать! — О.В.]
Я открыл глаза и оглянулся по сторонам.
Я сидел на террасе «Купола». У меня уже вошло в привычку сидеть здесь в летние дни, попивая свежее пиво и разглядывая прохожих. Так было и на этот раз. Передо мною лежала развернутая газета, и, когда я уставал смотреть на прохожих, я опускал глаза, чтобы прочесть несколько строк.
Я подумывал о том, что все шло не так уж плохо.
Именно в этот момент в мою жизнь вошел бадариец…
— А теперь я, Джинг-Джонг, которому ничто не может помешать продолжать путешествие, — я говорю вам: до скорого свидания. Vale!
Внезапно поблек свет ламп, горевших в зале. Вспыхнуло фиолетовое пламя, затем промелькнула белая молния, раздался протяжный свист, и снова наступила тишина. Доктор исчез.
— Уф! — вздохнул Амун-Ка-Зайлат. — Наконец-то с этой мучительной сценой покончено. Слава богу. Как и всякий благородный бадариец, я, конечно же, не могу испытывать удовольствия, когда какой-то далекий потомок обращается со мной как с идиотом и называет меня невеждой. Но теперь с этим покончено. Я испытываю явное облегчение. Выпьем и поразмышляем.
Я сидел один перед стойкой и пытался привести в порядок свои мысли. Было четыре часа. Амун-Ка-Зайлат только что отправился в Бадари, с тем чтобы его соплеменники успели подготовиться к вторжению перголезцев. Бармен с любопытством поглядывал на меня.
— Привет, Оскар Венсан, о коварный парижанин! — проговорил на латыни чей-то пронзительный голос.
Я обернулся — передо мной стоял Джинг-Джонг. Я уже ничему не удивлялся.
— Садись, — сказал я ему. — Ты, вероятно, хочешь мне сообщить, что провел несколько месяцев в Бадари. Я не удивлюсь этому. Надеюсь, ты не в обиде на меня за то, что я помогал нашему предку, который хотел тебя провести. Подобные выходки вряд ли могут занимать твой возвышенный ум. Но что это за наряд на тебе?
Я имел в виду ослепительной расцветки ткань, плотно облегающую тело перголезского ученого.
— Это единственное одеяние бадарийцев. Ты угадал: я длительное время пробыл в Бадари и теперь возвращаюсь на родину. Я прощу тебе твое предательство, парижанин, при одном условии… Но сначала закажи что-нибудь подкрепляющее для меня: я страшно устал, и на душе у меня очень печально. Совсем недавно этот презренный Амун-Ка-Зайлат объявил мне, что заколол меня в Перголии кинжалом; так что совсем не с радостным сердцем и не для удовольствия возвращаюсь я в Перголию…
Он опрокинул стакан и продолжал:
— Мне нужна твоя помощь. План у меня такой. Правда, Амун считает, что он ему известен, но это не совсем так… Кстати говоря, он ничего больше не знает, ибо он мертв. Я покончил с ним незадолго до своего отправления…
— Ну что ж… — пробормотал я. — Но ведь он сам убьет тебя в Перголии!
— Потому-то я и решил предупредить события. Когда он сообщил мне о моей смерти, я рассвирепел и не смог удержаться. Я схватил молот, бывший у меня под рукой, и раздробил бадарийцу череп. Но все это не важно. Я…
Я обхватил голову руками.
— Не сердись, — взмолился я, — но ведь когда он здесь был, с час тому назад, должен же был он знать, что был уже… что отправляется навстречу своей смерти. Но он ничего об этом не говорил.
— Чему же ты удивляешься? Ведь это событие и мне и ему предстояло в будущем. Теперь-то я знаю об этом и при случае смогу в Перголии сообщить бадарийцу о его смерти; но я предчувствую, что этого не сделаю.
— Ах, так, — проговорил я, глубоко опечаленный смертью своего друга.
— Но хватит об этом идиоте. Мне бы хотелось только, чтобы его и моя смерти освободили меня навсегда от его присутствия. Увы, это невозможно.
— Это невозможно, — повторил я.
— Подумай сам… Впрочем, достаточно болтать. Я хочу, чтобы ты узнал мои планы. Но сначала мне нужно сообщить тебе следующее. В Бадари я проделал несколько экспериментов. У меня были при себе несколько образцов семенной жидкости, полученные от лучших представителей мужского населения Перголии. Я выбрал несколько бадариек, и мне удалось их оплодотворить. Результат превзошел мои ожидания: дети, родившиеся от перголезца и бадарийки, отличаются прекрасной физической конструкцией и великолепными интеллектуальными данными. Так что есть возможность создать высшую расу…
— Прости, пожалуйста, сколько времени ты пробыл в Бадари?
— Я прожил там около двенадцати лет… Я сказал уже, что эти опыты по скрещиванию дали отличные результаты. Но я не ограничился искусственным оплодотворением. Я действовал на свой страх и риск и с тем же успехом. Я не говорил тебе, что бадарийки очень милы? Но это к слову… Я задумал грандиозный проект. Ты знаешь, что настоящим бичом Перголии является ее перенаселенность. А теперь вдумайся: я хочу, чтобы весь, так сказать, излишек перголезского населения отправился в путешествие во времени. Следом за мной они окажутся в Бадари. Там они осядут, размножатся и смешаются с местным населением. Мало-помалу наши природные достоинства и численное превосходство над бадарийцами приведут к тому, что бадарийская раса станет хиреть, угасать и, наконец, исчезнет совсем. Останется только божественная раса перголезцев, которая в непрерывном своем развитии устремится в будущее… ее потомки ВОССОЗДАДУТ нашу перголезскую расу двадцать тысяч лет спустя. Что произойдет тогда? Я не осмеливаюсь думать об этом. Путешествия против течения времени порождают совершенно необыкновенные ситуации, и нам, вероятно, следует видоизменить и приспособить к ним процесс нашего мышления… впрочем, все это не важно. Пока сфера действия наших машин ограничивается двадцатью тысячами лет. Представь себе тот день, когда мы сможем отправляться в еще более глубокое прошлое! Когда мы сможем достигнуть эпохи возникновения жизни на Земле! Когда сумеем исправлять, да, да, исправлять оплошности природы! Да, друг, это будет, и, стало быть, это уже было. Перголезец станет свидетелем и причиной своего рождения. Мир в том виде, как он есть, был выкован нашим гением. Но мы сможем СТАТЬ ПРИЧИНОЙ ТОГО, ЧТО ОСУЩЕСТВИЛОСЬ. Это величайший триумф науки… Но вернемся к нашим бадарийцам.
Нужно действовать незамедлительно. Этот проклятый Амун, несмотря на свою смерть, способен еще сыграть со мной скверную шутку. Я должен поскорее возвратиться в Перголию. У меня еще останется время перед смертью сделать сообщение своим коллегам. Мы пошлем в Бадари авангард, чтобы он занял там какую-то территорию. В этом мне понадобится твоя помощь. Не волнуйся, пока еще речь не идет обо всей армии. Население Бадари не превышает десяти тысяч душ. Чтобы совладать с ними и обратить их в рабство, достаточно пятидесяти перголезцев, вооруженных нашим знаменитым смертоносным лучевым оружием. Достаточно пятидесяти хорошо вооруженных солдат. Они совершат промежуточную посадку в твоем веке. Ты примешь их. Ты их накормишь и напоишь, с тем чтобы их воинские качества оставались на самом высоком уровне. Вот все, что мне нужно от тебя.
— Но, — возразил я, — как же я, простой книгопродавец, сумею оказать гостеприимство целому вооруженному отряду?
— Это уж твое дело. Но если вздумаешь отказаться — берегись. Ты и не представляешь, парижанин, как мало значит жизнь человека двадцатого века для того, кто совершил убийство восемь тысяч лет назад и кто, в свою очередь, будет убит своей жертвой одиннадцать тысяч лет спустя.
Мне стало не по себе. Оставалось только склониться перед силой. Так я и сделал, хотя воспоминание о несчастном Амуне делало для меня еще мучительней мысль о помощи перголезцам.
— По крайней мере, — сказал я, — назови мне точную дату прибытия твоих солдат.
— Вот и они, — воскликнул Джинг-Джонг.
Настоящий дождь падающих звезд прорезал потолок ресторана. Пятьдесят лысых перголезцев в черных трико материализовались у меня на глазах. Они заполнили весь зал. Те, кому не хватило места, сели за стойку.
— Вот и они, — повторил Джинг-Джонг. — Я хотел быть уверенным, что ты не предашь меня, и поэтому выбрал именно этот момент. Закажи теперь угощение на всех.
Я оказался в большом затруднении. После ночного угощения мой кошелек стал почти совершенно пуст. Я решил махнуть на все рукой и заказал на всех шампанского. Бармен, бесстрастно наблюдавший за происходящим, начал наливать стаканы. Джинг-Джонг схватил бутылку и опустошил ее в один присест, после чего стал фамильярнее.
— В конце концов, парижанин, — сказал он, — ты неплохой малый. Я сохраню приятные воспоминания о тебе и твоей стране. Но мне пора расстаться с тобой: я должен подготовить к отправлению солдат, которых ты видишь здесь, и принять удар кинжала. Да здравствует Перголия! Прощай.
Он взлетел в свете рождающейся зари и оставил меня среди пятидесяти хрупких и маленьких перголезцев, которые, ухмыляясь, поглядывали на меня. Я не знал, что делать. Бармен уголком рта послюнявил грязный карандаш и написал счет. Я выпил стакан и обратил взор к небесам. Новый ливень падающих звезд прорезал пространство. Я спрятал лицо в ладонях, понимая, что сейчас произойдет нечто неслыханное.
Я открыл глаза. Пятьдесят огромных молодцов с бронзовыми и сверкающими лицами запрудили все пространство у входа в ресторан. Это был отряд благородных бадарийцев. Рядом со мной, облаченный в пышную и яркую ткань, нахмурив мохнатые брови и воинственно подняв голову, еще более величественный, чем всегда, стоял Амун-Ка-Зайлат.
— Ничего не бойся, друг, — сказал он. — Бадарийская мудрость не дремлет. Час битвы наступил.
— Я думал, что и ты мертв, — пробормотал я.
— Так и было. Должно быть, Джинг-Джонг рассказал тебе об этом; но слушай дальше. Несколько минут спустя после того, как этот предатель внезапно раздробил мне череп, один из моих учеников решил попытаться меня спасти. Он вложил в мою еще теплую ладонь машину времени; перед этим он подключил к ней механизм, автоматически ее включающий и выключающий. Механизм был установлен на очень короткое расстояние в прошлое. Опыт удался, и я оказался жив и невредим за четырнадцать дней до этого события. Двух недель мне как раз хватило на подготовку. Я предвидел, что перголезская армия совершит у тебя промежуточную посадку. Я вооружил группу бадарийцев, чтобы встретить врага, и вот мы здесь. Твоя эпоха станет местом грандиозной битвы.
При этих словах я понял, наконец, к чему идет дело, и само отчаяние придало мне сил и смелости выступить на защиту наших собственных интересов.
— О неукротимый бадариец, — вскричал я, — ты, которого даже смерть не в силах остановить, скажи мне: разве так уж необходимо, чтобы это убийственное сражение разразилось именно здесь и сейчас, тогда как у нас царит мир и мы находимся на пути к совершенству? Разве ты не говорил, что это время и место тебе по душе и что ты еще не сумел постигнуть нашей мудрости? Прошу, позволь ознакомить тебя с ней и тем самым отвратить от твоих намерений…
Наиболее характерными признаками этого века являются его наука и его утонченность. В области физики, например, мы доказали, что совокупность законов, выведенных нашими предшественниками, является ложной, более того, мы установили совсем недавно, что таких законов в принципе не может быть и что жизнь вселенной отдана на волю случая. Не в наших силах создавать материю, но зато мы только что научились ее разрушать.
В области наук, именуемых «математическими», мы умеем теперь — что, право же, свидетельствует о нашей незаурядной изобретательности — находить определения неопределенностей, именно в силу того, что они таковыми являются.
Что касается морали, то здесь после долгой эволюции мы пришли к выводу — и в этом ты убедишься, наша неустрашимость не уступает нашей мудрости, — что естественный процесс зачатия, благодаря которому мы воспроизводим себя, сам по себе не является ни абсолютно аморальным, ни абсолютно достойным осуждения. Больше того, с горячностью и ожесточением мы утверждали: сначала — что Добро является Добром, а затем — что Добро — это Зло. Кстати говоря, это дает тебе возможность составить представление о нашей логике. Но как бы то ни было, если на земле или на небе существует еще какая-то другая точка зрения по этому вопросу, будь спокоен, Амун-Ка-Зайлат, она не ускользнет от нас, и однажды мы станем ее приверженцами.
Что касается метафизики, то здесь наши поиски увенчались, пожалуй, наибольшим успехом. Признав поначалу, что бог и мир одинаково непостижимы, мы вслед за этим нагромоздили почти все теоретически возможные философские системы — все это с тем, чтобы привести в соответствие эти две сущности. У меня не хватит времени подробно рассказать об этом. Вкратце дело обстояло так: сначала мы утверждали, что бог создал мир; затем решили, что мир сам породил себя; вслед за этим то и другое, одинаково непостижимые, слились для нас в нечто единое, но столь же невразумительное; затем мы решили, что существует только одно из этих двух; вслед за этим пришли к выводу, что не существует ни то, ни другое; наконец, совершив наиболее отважное интеллектуальное усилие за всю нашу историю, мы увенчали наши поиски последним решением: мы вообразили мир, порождающий бога. Итак, мы обладаем гением — ты согласишься со мной, — мы обладаем гением, который умеет комбинировать элементы, недоступные нашему пониманию!
Но мы проявили великие достоинства и во многих других областях. Например, в литературе… Увы, время не терпит, и я не смогу рассказать тебе о всех наших достижениях. Но я слезно умоляю тебя, предоставь нашей судьбе исполниться в мире и спокойствии, открой ради бога сражение несколько веков спустя.
Я окончил в рыданиях, настолько меня самого взволновало мое описание наших собственных достоинств. Однако мой друг бадариец прослушал меня в нетерпении.
— Это невозможно, сын мой, — сказал он, — ибо именно твоя эпоха является временем битвы, которую ты оплакиваешь. Но ты должен гордиться тем, что станешь свидетелем битвы, которой нет равных в бесконечности времен… Нет нужды рассказывать тебе о специальной подготовке, которую прошли мои солдаты. Знай только, что каждый из них обладает искусством быстро перемещаться во времени, чтобы узнавать тайные замыслы врага и совершенные им действия. Но ты сам все увидишь.
И, обращаясь к своему отряду, он воскликнул во весь голос:
— Бадарийцы, час настал! Вперед во времени и в пространстве!
Солдаты ответили дружным воплем, вслед за которым прозвучал оглушительный рев перголезцев и насмешливый хохот неизвестно каким чудом возвратившегося Джинг-Джонга. Свидетелями начавшегося сражения стали я и бармен, который с той же невозмутимостью составлял счет.
Это была ни с чем не сравнимая схватка. Падающие звезды окутали меня настоящим облаком; у меня на глазах они превращались в солдат, облаченных в самые различные костюмы. Я догадался, что каждый из участников сражения, чтобы обмануть противника, ускользает то в прошлое, то в будущее.
Я видел, как бадарийцы исчезли на мгновение, чтобы возвратиться в медвежьих шкурах и с каменными топорами в руках. Должно быть, они допустили оплошность и забрались слишком далеко. В ответ на это перголезцы рассеялись, подобно фейерверку, и тотчас возникли снова, вооруженные длинными копьями; они образовали каре, которое, по-видимому, было македонской фалангой. В то же мгновение бадарийский отряд превратился в моторизованную роту.
Были и одиночные схватки. На Амун-Ка-Зайлате была какое-то время греческая туника; затем он оказался в средневековых доспехах, на боевом коне, покрытом попоной. У меня на глазах он исчез, чтобы сразу же появиться в американской военной форме. Почти в ту же минуту американский солдат превратился в спеленатого младенца: снова, должно быть, произошла ошибка. Ребенок мгновенно улетучился, и на его месте оказался безобразный скелет. Своими крючковатыми пальцами он схватил Джинг-Джонга, на котором была медвежья шапка. Но тот сделал быстрое движение и превратился в огромную обезьяну доисторической эпохи; ее взгляд сверкал точно так же, как глаза перголезского ученого. В ответ Амун-Ка-Зайлат превратился в облако пыли.
Странные трупы валялись у входа в ресторан: они вновь и вновь поднимались, проклинали друг друга на неведомых языках, вступали в схватку, уменьшались до крохотных размеров, снова вырастали, превращались в чудовищ, в младенцев, рассыпались на мельчайшие частицы. Скрещивались лучи. Интерферировались волны. Кровавые ручьи посреди зала текли, высыхали и испарялись одновременно.
Я видел, как… но можно ли описать неописуемое? У меня больше не оставалось сил выносить все это. Я схватил чудом уцелевшую бутылку и, не переводя дыхания, выпил содержимое, надеясь утопить в нем весь этот ужас.
Буря стихала. Лучи постепенно гасли. Чудовища испарились. В зале было пусто и тоскливо. Молчаливый бармен подметал осколки бутылок. Солдаты исчезли. Один только мой друг Амун-Ка-Зайлат сидел рядом со мной. Он говорил:
— Налей мне вина, сын мой, битва была очень жестокой. К тому же в голове у меня теперь самая ужасная неразбериха. Враг рассеян во времени; мои солдаты тоже. Сам я был убит, должно быть, не меньше десяти раз; но я испытал высшее наслаждение, проломив череп Джинг-Джонгу в сорока различных веках. Слава богу, это не мешает нам теперь наслаждаться прекрасным вином.
— Но чем все кончилось? — спросил я, задыхаясь от волнения.
— О, все это слишком тонко, — проговорил он в смущении. — Я не решаюсь ответить тебе.
Внезапно он показался мне усталым, постаревшим, безнадежно тоскливым. Во внешнем его облике происходили какие-то изменения. Его лицо утратило свое гордое выражение, осанка казалась уже не столь благородной.
— Послушай, — продолжал он не торопясь. — Вот истина, которая начинает мне открываться. Ты знаешь, что план Джинг-Джонга заключается в том, чтобы переселить в Бадари часть перголезского населения. Ну так вот. Мы преградили дорогу их авангарду, но основная часть экспедиции избрала для приземления эпоху, предшествующую моей. Задолго до того, как я появился на свет, Бадари было оккупировало этими людьми, которых я больше не рискну назвать жалкими негодяями.
Наступило молчание. Нет, это не было сном. Он становился меньше ростом у меня на глазах. Он превращался в старика. Морщины поползли у него по лицу. Какое высшее чудо ожидало меня? Или я начинал сходить с ума? Но где я видел эту дьявольскую усмешку, эти сверкающие злобой глаза, эти тонкие губы?.. Он продолжал:
— План Джинг-Джонга увенчается, уже увенчался успехом; произошло то, что проницательный ум смог бы предвидеть. Но эти необыкновенные события повергли меня в настоящее смятение, и я пока не в силах понять всего до конца. Парижанин, опустись на колени перед фантастической загадкой существования! Перголезцы стали бадарийцами; но бадарийцы за время своей истории, в свою очередь, превратились в перголезцев. Они одновременно наши предки, мы сами и наши потомки. Речь идет об абсолютном соответствии и, значит, об идентичности во всех отношениях. Слушай, что я скажу тебе. Они — это МЫ, но мы — это ОНИ, которые процветаем в Бадари.
Оба сражавшихся отряда представляли разные стороны одной и той же реальности. Каждый солдат сражался против своего собственного Я, и сам я, Амун-Ка-Зайлат, не кто иной, как перголезский ученый Джинг-Джонг. Я порождаю себя в будущем, и я воскрешаю себя в прошлом…
Превращение свершилось. Рядом со мной сидел, попивая вино, Джинг-Джонг. Мне вдруг стало нехорошо. Мой разум помутился, нервы не могли больше вынести напряжения.
Я вышел из ресторана. Бледный свет зари освещал этот старый квартал, где я вел до этой ночи столь спокойную жизнь. Джинг-Джонг, ухмыляясь, последовал за мной; ему было хорошо известно, что сейчас произойдет. Его присутствие стало для меня невыносимым. Во что бы то ни стало мне нужно было избавиться от этого кошмара.
Рядом со сточной канавкой я наткнулся на знакомый уже предмет бледной окраски и эллиптической формы. Должно быть, один из солдат выронил здесь свою машину времени. Я подобрал ее и стал с любопытством рассматривать. Я обратил внимание на две кнопки, расположенные рядом. Перголезский ученый с необыкновенной любезностью объяснил мне, что одна из них служит для отправления, вторая — для остановки.
— Механизм установлен на путешествие в прошлое, — проговорил он убедительным тоном. — Так что можешь попробовать. Совершишь небольшую прогулку. Нажми на первую кнопку и сразу же на вторую. Ты окажешься всего за несколько часов до этого момента. Это совсем нетрудно.
Столь велико было мое желание бежать отсюда, что я не стал размышлять над предложением. Мне и в голову не приходило, что за этой приторной услужливостью кроется поистине макиавеллевский расчет… Я закрыл глаза, и только после того, как совершил роковую оплошность, я проклял все на свете.
Я ощутил сильнейший толчок. Тошнота охватила меня. Передо мной пронеслись звезды, затем последовало новое сотрясение, и я оказался на Земле.
В ту же самую минуту я все понял. Мир стал моложе на двенадцать часов. Был вечер того дня, когда начались мои приключения, и я был в том самом настроении духа. Теперь мне предстояло заново пережить эту дьявольскую ночь; но поскольку все совершится в той же последовательности и с точностью до малейшей детали, СОВЕРШЕННО НЕИЗБЕЖНО Я ПОДНИМУ НА РАССВЕТЕ МАШИНУ ВРЕМЕНИ И НАЖМУ НА КНОПКУ. Затем я опять возвращусь назад, снова переживу эту ночь — и так без конца… вечно. Совершив жалкий промах, я попал в роковой круговорот времени…
[Проницательный наблюдатель заметит, что, если события начались точно так, как это уже имело место, значит, каждый раз мне должно было быть известно, что произойдет в следующее мгновение. Именно так и обстоит дело. Мне известна каждая деталь этого круговорота, в котором я существую, начиная от прошлой вечности вплоть до вечности будущей. Если я ничего не делаю явным заранее и сам ни о чем не догадываюсь, то причиной этого чистое любопытство… И потом, надо же было с чего-то начать! — О.В.]
Я открыл глаза и оглянулся по сторонам.
Я сидел на террасе «Купола». У меня уже вошло в привычку сидеть здесь в летние дни, попивая свежее пиво и разглядывая прохожих. Так было и на этот раз. Передо мною лежала развернутая газета, и, когда я уставал смотреть на прохожих, я опускал глаза, чтобы прочесть несколько строк.
Я подумывал о том, что все шло не так уж плохо.
Именно в этот момент в мою жизнь вошел бадариец…