— С котами, гражданин, в торгсин строжайше воспрещается.
Регент поглядел на него с достоинством и ответствовал:
— С какими котами? Я вас не понимаю!
Мужчина в удивлении вылупил глаза, не понимая, куда же девался черный кот с примусом в лапах, вошедший вместе с Коровьевым. Делать было, однако, нечего, мужчина, дико улыбнувшись, пропустил Коровьева, а сам стал заглядывать во все закоулки, ища мерзавца кота. Но нигде его не нашел и, пожимая плечами, опять утвердился на своем посту у выходных дверей.
В магазине торгсина было до того хорошо, что у всякого входящего замирало сердце. Чего только не было в сияющих залах с зеркальными стеклами!
У самого входа налево за решетчатыми загородками сидели неприветливые мужчины и взвешивали на весах и кислотой пробовали золотые вещи, которые совали им в окошечки разнообразно одетые дамы. Направо в кассах сидели девушки и выдавали ордера. А далее чуть не до потолка громоздились апельсины, груши, яблоки. Возведены были причудливые башни из плиток шоколаду, целые строения из разноцветных коробок папирос, и играло солнышко на словах «Золотой ярлык» и «Ананасы экспортные». А далее прямо чудеса в решете. Лежала за стеклами толстая, как бревно, в тусклой чешуе поперек взрезанная семга двинская. В кадушках плавала селедка астраханская, грудами лежали блестящие коробки, и надпись свидетельствовала, что в них килька ревельская отборная. О сыре и говорить нечего, как мельничные жернова навален он был на прилавок, и, лишь проворный приказчик вонзился в него страшным ножом, он плакал, и жирные слезы стекали из его бесчисленных ноздрей.
Вскинешь взор, и кажется, что видишь сон. Массандровская мадера, портвейн, херес, шампанское, словом, все вина, какие только может потребовать самый прихотливый потребитель, все были тут в бутылках.
— Хороший магазин, — звучно сказал Коровьев, хотя никто и не интересовался его мнением и никто не просил его магазин этот хвалить. И тут же он подошел к фруктам.
— С котами нельзя, — в негодовании сказала белая женщина.
— Извиняюсь, где вы видите кота? — спросил Коровьев и приставил ладошку к уху, как тугоухий. Женщина моргнула глазами и отшатнулась. На том самом месте, где почудился ей черный кот на задних лапах, стоял толстяк в клетчатом с продранным локтем, правда, с кошачьей рожей, но в кепке и с примусом в руке.
— Почем мандарины? — осведомился Коровьев.
— 30 копеек кило, — ответила пораженная женщина.
— Жарко. Кушай, Бегемот, — пригласил Коровьев.
Спутник Коровьева передал примус Коровьеву, взял верхний мандарин, облупил его в один взмах и тут же, чавкнув, сожрал его, а затем принялся за второй.
Смертельный ужас поразил женщину.
— Вы с ума сошли! — закричала она, — чек подавайте! Чек! — и уронила конфетные щипцы.
— Душенька, — задребезжал Коровьев, — не при валюте мы сегодня... Ну что поделаешь. Но клянусь вам, в следующий же раз и никак не позднее четырнадцатого отдадим. В кредит! — и он подмигнул.
А Бегемот лапу сунул в шоколадную пирамиду, выдернул плитку, отчего вся пирамида рухнула. Женщина сделалась желтой, как батумский лимон, и пронзительно и тоскливо завыла:
— Палосич!
И не успел еще Бегемот прожевать шоколадку, как Павел Осипович возник у прилавка.
Утро 25/I.34.
Он вмиг оценил положение и, не вступая ни в какие пререкания с Коровьевым или Бегемотом, воскликнул:
— Сверчков! Милицию!
Пронзительная трель у дверей ответила Палосичу. Приказчики бросили ножи и выставили лица из-за прилавков. Бегемот отступил к громадной кадке с надписью «Сельдь керченская» и запустил в нее лапу.
— Ты что делаешь, гад?! — вскричал приказчик в белом халате и котиковой шапке.
Трель повторилась.
Вечер 25/I.34.
Проглотив кусок керченской селедки, Бегемот повел речь.
— Граждане-товарищи! Что же это делается? Ему можно? — Тут он указал лапой на человека, одетого в сиреневое пальто. Этому человеку приказчик резал балык, источающий масло. — Ему можно? А коту, который починяет примуса, нельзя?
1/II.34.
Трель загремела отчаянно. В гастрономическое отделение потянулась публика.
— Горько мне! Горько! — как на свадьбе, вскричал спутник Коровьева и ударил себя в грудь. Приказчик замер с ножом в руке. Тут спутник, очевидно самого себя расстроив, размахнулся и ударил кулаком в грудь сиреневого человека. Тот слетел с ног и рухнул прямо в кадку с керченским рассолом, так что брызнуло в разные стороны. В то же мгновение возникли двое милиционеров возле самых мандаринов.
Их явление было, впрочем, кратковременным. Коровьев преградил им путь со словами:
— Эх, добрые души! Ну чего вам-то ввязываться в это печальное дело?
Он дунул и крикнул:
— Исчезните!
После этого оба милиционера растаяли в воздухе буквально так, как тает кусок рафинаду в горячем чаю.
Дикий голос рявкнул в толпе покупателей: «Иностранца бьют!» — Павел Иосифович куда-то метнулся, кот овладел примусом и вдруг широко плеснул керосином прямо на фрукты. И ранее, чем успели мигнуть, спичку, что ли, кто-то успел швырнуть, только апельсины в ящиках за прилавком вспыхнули.
И все смешалось. Девушки выбежали из-за прилавка, крича: «Пожар![55]» Шарахнулась публика, а огонь, весело лизнув шоколадную пирамиду, бросился вверх, и загорелись бумажные розовые ленты на корзинах. Еще мгновение, и огонь пошел жрать полотняную штору на окне. Что-то затрещало и посыпалось, и видны были скачущие через прилавок приказчики, и лез на карачках из магазина в испорченном сиреневом пальто исступленный человек, и побежала публика из магазина, и вылетело стекло, и свистели опять, и слышен был вопль Павла Иосифовича: «Пропустите к телефону!» Сам же господин Коровьев и спутник его тут же бесследно исчезли.
Роман. Окончание
(Ленинград, июль, 1934 г.[56])
12/VII.34 г. — 15/VII.1934 г.
Куда девались подозрительный Коровьев и толстяк в клетчатом непосредственно после того, как учинили пакость в торгсине на Смоленском, — неизвестно.
Будто бы оба негодяя перебросились на Мясницкую улицу, попали в пустынное учреждение. Что там делали они — осталось тайной, но пожар начался немедленно после их отбытия. И лихая пожарная колонна, сверкая, трубя и звеня в колокола, покатила по намасленному асфальту. Затем неразлучная пара оказалась именно в доме Грибоедова, на веранде ресторана, где, важно усевшись за свободный столик, потребовала две кружки пива и полтора десятка раков.
В раках им сразу отказали, сославшись на то, что ракам не сезон. А с пивом тоже произошла заминка. Официант осведомился — литераторы ли новоприбывшие?
— Какое отношение это имеет к пиву? — надменно осведомился Коровьев, а толстяк объявил, что он поэт. И тут же, встав в позу и поражая всех продранными локтями, фальшивым голосом зачитал дурацкое стихотворение:
За столиками заулыбались сконфуженно, зашептались, заерзали. Официант не пожелал слушать ничего про розу и попросил удостоверение.
Тут произошла страннейшая история. Как из-под земли вырос командир черного брига и режущим взглядом окинул незваных посетителей. И удивительная перемена произошла во флибустьере. Он, всмотревшись в посетителей, вздрогнул, побледнел и неожиданно раскланялся низко. Оттеснив одним взмахом официанту, оказался у плеча Коровьева и, как фокусник, вынул карточку. Официант в изумлении открыл рот,
— Чем потчевать прикажете? — шепнул белозубый пират и еще интимнее шепнул: — Белорыбица мировая, к съезду писателей приготовили... Деволяйчик могу сделать, салат?
Коровьев внимательно смотрел на соблазнителя, внезапно протянул ему руку. И тот потряс ее обеими руками. Толстяк, не желая отставать от приятеля, также ткнул флибустьеру лапу.
— Ничего не нужно. Мы спешим. Две кружки пива, — приказал Коровьев.
— Две кружки пива, — грозно повторил флибустьер и тотчас, повернувшись, удалился вместе с пораженным официантом. По дороге он, еле шевеля губами, произнес тихо:
— Пиво из запасного бочонка. Свежее. Льду. Скатерть переменить. Ванотиного рыбца тонкими ломтиками. В секунду. От столика не отходить.
Официант устремился в буфет, а командир повел себя необычайно странно. Он исчез в темном коридоре, вошел в двери с надписью «Служебная», тотчас вышел из нее со шляпой в руках и в пальто, кому-то встречному сказал: «Через минуту вернусь», вышел черным ходом на Бронную, повернул за угол и исчез. Он не вернулся ни через минуту, ни через час. Он больше вообще не вернулся, и никто его более не видел.
Меж тем публика за столиками в совершенном отупении наблюдала странную пару, вооружившуюся двумя вспотевшими кружками пива. Толстяк наслаждался, погрузив морду в пену и подмигивая на официанта, который как прилип к своему месту на посту невдалеке.
Тут на веранде появился взволнованный хроникер Боба Кондалупский и плюхнулся за соседний столик, где помещался известный писатель с гордой дамой в шляпе в виде бритвенного блюдечка.
— В городе пожары, — взволнованно шепнул Кондалупский по своей привычке на ухо известному писателю.
Судорога прошла по лицу писателя, но еще не успел осмыслить сообщенного, как с соседнего столика раздался голос:
— Что ж мудреного. Сушь такая. Долго ли до беды. Опять же примуса, — козлиным голосом заговорил Коровьев, явно адресуясь к гордой даме.
— Сейчас в Гнездниковском загорится[57]! — вдруг радостно объявил толстяк, тыча лапой в сад, — очень любопытно. Я люблю пожары, мадам, — добавил он, тоже почему-то обращаясь к обладательнице блюдечка.
Не успели за столиком как-то отозваться на это дикое заявление, как все взоры устремились за зеленый бульвар.
Отчетливо видно было, как в высоком доме за бульваром, в десятом примерно этаже, из открытого окна полез дым. Потом в других местах распахнулись рамы.
На веранде посетители начали вскакивать из-за столиков. Только Кондалупский как сидел, так и застыл на стуле, переводя глаза с дальнего дома на толстяка, который в Кондалупском явно вызывал ужас.
— Началось, я ж говорил, — шумно отдуваясь после пива, воскликнул толстяк и велел официанту: — Еще парочку!
Но пить вторую парочку не пришлось. Из внутренних дверей ресторана появились четверо людей и стремительно двинулись к столику Коровьева.
— Не поднимайтесь, — сквозь зубы сказал первый из появившихся и дернул щекой.
Толстяк нарушил приказание и встал из-за стола. Первый идущий тогда, не произнося более ни слова, поднял руку, и на веранде грянул выстрел. Публика бросилась бежать куда попало. Взвизгнула дама в блюдечке, чья-то кружка треснулась об пол, побежали официанты. Но стрельба прекратилась. Стрелявший побелел: за столиком никого не было. На столе стояли две опустевшие кружки, наполовину обглоданный рыбец. А рядом со столика, из треснувшей под кофейником спиртовки ручьем бежал спирт, и на нем порхали легкие синие огоньки, и дама визжала, прыгая в горящей луже и зонтиком колотя себя по ногам.
ПОРА! ПОРА!
ОН ПОКИДАЕТ МОСКВУ
НА ЗДОРОВЬЕ!
Регент поглядел на него с достоинством и ответствовал:
— С какими котами? Я вас не понимаю!
Мужчина в удивлении вылупил глаза, не понимая, куда же девался черный кот с примусом в лапах, вошедший вместе с Коровьевым. Делать было, однако, нечего, мужчина, дико улыбнувшись, пропустил Коровьева, а сам стал заглядывать во все закоулки, ища мерзавца кота. Но нигде его не нашел и, пожимая плечами, опять утвердился на своем посту у выходных дверей.
В магазине торгсина было до того хорошо, что у всякого входящего замирало сердце. Чего только не было в сияющих залах с зеркальными стеклами!
У самого входа налево за решетчатыми загородками сидели неприветливые мужчины и взвешивали на весах и кислотой пробовали золотые вещи, которые совали им в окошечки разнообразно одетые дамы. Направо в кассах сидели девушки и выдавали ордера. А далее чуть не до потолка громоздились апельсины, груши, яблоки. Возведены были причудливые башни из плиток шоколаду, целые строения из разноцветных коробок папирос, и играло солнышко на словах «Золотой ярлык» и «Ананасы экспортные». А далее прямо чудеса в решете. Лежала за стеклами толстая, как бревно, в тусклой чешуе поперек взрезанная семга двинская. В кадушках плавала селедка астраханская, грудами лежали блестящие коробки, и надпись свидетельствовала, что в них килька ревельская отборная. О сыре и говорить нечего, как мельничные жернова навален он был на прилавок, и, лишь проворный приказчик вонзился в него страшным ножом, он плакал, и жирные слезы стекали из его бесчисленных ноздрей.
Вскинешь взор, и кажется, что видишь сон. Массандровская мадера, портвейн, херес, шампанское, словом, все вина, какие только может потребовать самый прихотливый потребитель, все были тут в бутылках.
— Хороший магазин, — звучно сказал Коровьев, хотя никто и не интересовался его мнением и никто не просил его магазин этот хвалить. И тут же он подошел к фруктам.
— С котами нельзя, — в негодовании сказала белая женщина.
— Извиняюсь, где вы видите кота? — спросил Коровьев и приставил ладошку к уху, как тугоухий. Женщина моргнула глазами и отшатнулась. На том самом месте, где почудился ей черный кот на задних лапах, стоял толстяк в клетчатом с продранным локтем, правда, с кошачьей рожей, но в кепке и с примусом в руке.
— Почем мандарины? — осведомился Коровьев.
— 30 копеек кило, — ответила пораженная женщина.
— Жарко. Кушай, Бегемот, — пригласил Коровьев.
Спутник Коровьева передал примус Коровьеву, взял верхний мандарин, облупил его в один взмах и тут же, чавкнув, сожрал его, а затем принялся за второй.
Смертельный ужас поразил женщину.
— Вы с ума сошли! — закричала она, — чек подавайте! Чек! — и уронила конфетные щипцы.
— Душенька, — задребезжал Коровьев, — не при валюте мы сегодня... Ну что поделаешь. Но клянусь вам, в следующий же раз и никак не позднее четырнадцатого отдадим. В кредит! — и он подмигнул.
А Бегемот лапу сунул в шоколадную пирамиду, выдернул плитку, отчего вся пирамида рухнула. Женщина сделалась желтой, как батумский лимон, и пронзительно и тоскливо завыла:
— Палосич!
И не успел еще Бегемот прожевать шоколадку, как Павел Осипович возник у прилавка.
Утро 25/I.34.
Он вмиг оценил положение и, не вступая ни в какие пререкания с Коровьевым или Бегемотом, воскликнул:
— Сверчков! Милицию!
Пронзительная трель у дверей ответила Палосичу. Приказчики бросили ножи и выставили лица из-за прилавков. Бегемот отступил к громадной кадке с надписью «Сельдь керченская» и запустил в нее лапу.
— Ты что делаешь, гад?! — вскричал приказчик в белом халате и котиковой шапке.
Трель повторилась.
Вечер 25/I.34.
Проглотив кусок керченской селедки, Бегемот повел речь.
— Граждане-товарищи! Что же это делается? Ему можно? — Тут он указал лапой на человека, одетого в сиреневое пальто. Этому человеку приказчик резал балык, источающий масло. — Ему можно? А коту, который починяет примуса, нельзя?
1/II.34.
Трель загремела отчаянно. В гастрономическое отделение потянулась публика.
— Горько мне! Горько! — как на свадьбе, вскричал спутник Коровьева и ударил себя в грудь. Приказчик замер с ножом в руке. Тут спутник, очевидно самого себя расстроив, размахнулся и ударил кулаком в грудь сиреневого человека. Тот слетел с ног и рухнул прямо в кадку с керченским рассолом, так что брызнуло в разные стороны. В то же мгновение возникли двое милиционеров возле самых мандаринов.
Их явление было, впрочем, кратковременным. Коровьев преградил им путь со словами:
— Эх, добрые души! Ну чего вам-то ввязываться в это печальное дело?
Он дунул и крикнул:
— Исчезните!
После этого оба милиционера растаяли в воздухе буквально так, как тает кусок рафинаду в горячем чаю.
Дикий голос рявкнул в толпе покупателей: «Иностранца бьют!» — Павел Иосифович куда-то метнулся, кот овладел примусом и вдруг широко плеснул керосином прямо на фрукты. И ранее, чем успели мигнуть, спичку, что ли, кто-то успел швырнуть, только апельсины в ящиках за прилавком вспыхнули.
И все смешалось. Девушки выбежали из-за прилавка, крича: «Пожар![55]» Шарахнулась публика, а огонь, весело лизнув шоколадную пирамиду, бросился вверх, и загорелись бумажные розовые ленты на корзинах. Еще мгновение, и огонь пошел жрать полотняную штору на окне. Что-то затрещало и посыпалось, и видны были скачущие через прилавок приказчики, и лез на карачках из магазина в испорченном сиреневом пальто исступленный человек, и побежала публика из магазина, и вылетело стекло, и свистели опять, и слышен был вопль Павла Иосифовича: «Пропустите к телефону!» Сам же господин Коровьев и спутник его тут же бесследно исчезли.
Роман. Окончание
(Ленинград, июль, 1934 г.[56])
12/VII.34 г. — 15/VII.1934 г.
Куда девались подозрительный Коровьев и толстяк в клетчатом непосредственно после того, как учинили пакость в торгсине на Смоленском, — неизвестно.
Будто бы оба негодяя перебросились на Мясницкую улицу, попали в пустынное учреждение. Что там делали они — осталось тайной, но пожар начался немедленно после их отбытия. И лихая пожарная колонна, сверкая, трубя и звеня в колокола, покатила по намасленному асфальту. Затем неразлучная пара оказалась именно в доме Грибоедова, на веранде ресторана, где, важно усевшись за свободный столик, потребовала две кружки пива и полтора десятка раков.
В раках им сразу отказали, сославшись на то, что ракам не сезон. А с пивом тоже произошла заминка. Официант осведомился — литераторы ли новоприбывшие?
— Какое отношение это имеет к пиву? — надменно осведомился Коровьев, а толстяк объявил, что он поэт. И тут же, встав в позу и поражая всех продранными локтями, фальшивым голосом зачитал дурацкое стихотворение:
Вы прекрасны, точно роза.
Но есть разница одна:
Роза...
За столиками заулыбались сконфуженно, зашептались, заерзали. Официант не пожелал слушать ничего про розу и попросил удостоверение.
Тут произошла страннейшая история. Как из-под земли вырос командир черного брига и режущим взглядом окинул незваных посетителей. И удивительная перемена произошла во флибустьере. Он, всмотревшись в посетителей, вздрогнул, побледнел и неожиданно раскланялся низко. Оттеснив одним взмахом официанту, оказался у плеча Коровьева и, как фокусник, вынул карточку. Официант в изумлении открыл рот,
— Чем потчевать прикажете? — шепнул белозубый пират и еще интимнее шепнул: — Белорыбица мировая, к съезду писателей приготовили... Деволяйчик могу сделать, салат?
Коровьев внимательно смотрел на соблазнителя, внезапно протянул ему руку. И тот потряс ее обеими руками. Толстяк, не желая отставать от приятеля, также ткнул флибустьеру лапу.
— Ничего не нужно. Мы спешим. Две кружки пива, — приказал Коровьев.
— Две кружки пива, — грозно повторил флибустьер и тотчас, повернувшись, удалился вместе с пораженным официантом. По дороге он, еле шевеля губами, произнес тихо:
— Пиво из запасного бочонка. Свежее. Льду. Скатерть переменить. Ванотиного рыбца тонкими ломтиками. В секунду. От столика не отходить.
Официант устремился в буфет, а командир повел себя необычайно странно. Он исчез в темном коридоре, вошел в двери с надписью «Служебная», тотчас вышел из нее со шляпой в руках и в пальто, кому-то встречному сказал: «Через минуту вернусь», вышел черным ходом на Бронную, повернул за угол и исчез. Он не вернулся ни через минуту, ни через час. Он больше вообще не вернулся, и никто его более не видел.
Меж тем публика за столиками в совершенном отупении наблюдала странную пару, вооружившуюся двумя вспотевшими кружками пива. Толстяк наслаждался, погрузив морду в пену и подмигивая на официанта, который как прилип к своему месту на посту невдалеке.
Тут на веранде появился взволнованный хроникер Боба Кондалупский и плюхнулся за соседний столик, где помещался известный писатель с гордой дамой в шляпе в виде бритвенного блюдечка.
— В городе пожары, — взволнованно шепнул Кондалупский по своей привычке на ухо известному писателю.
Судорога прошла по лицу писателя, но еще не успел осмыслить сообщенного, как с соседнего столика раздался голос:
— Что ж мудреного. Сушь такая. Долго ли до беды. Опять же примуса, — козлиным голосом заговорил Коровьев, явно адресуясь к гордой даме.
— Сейчас в Гнездниковском загорится[57]! — вдруг радостно объявил толстяк, тыча лапой в сад, — очень любопытно. Я люблю пожары, мадам, — добавил он, тоже почему-то обращаясь к обладательнице блюдечка.
Не успели за столиком как-то отозваться на это дикое заявление, как все взоры устремились за зеленый бульвар.
Отчетливо видно было, как в высоком доме за бульваром, в десятом примерно этаже, из открытого окна полез дым. Потом в других местах распахнулись рамы.
На веранде посетители начали вскакивать из-за столиков. Только Кондалупский как сидел, так и застыл на стуле, переводя глаза с дальнего дома на толстяка, который в Кондалупском явно вызывал ужас.
— Началось, я ж говорил, — шумно отдуваясь после пива, воскликнул толстяк и велел официанту: — Еще парочку!
Но пить вторую парочку не пришлось. Из внутренних дверей ресторана появились четверо людей и стремительно двинулись к столику Коровьева.
— Не поднимайтесь, — сквозь зубы сказал первый из появившихся и дернул щекой.
Толстяк нарушил приказание и встал из-за стола. Первый идущий тогда, не произнося более ни слова, поднял руку, и на веранде грянул выстрел. Публика бросилась бежать куда попало. Взвизгнула дама в блюдечке, чья-то кружка треснулась об пол, побежали официанты. Но стрельба прекратилась. Стрелявший побелел: за столиком никого не было. На столе стояли две опустевшие кружки, наполовину обглоданный рыбец. А рядом со столика, из треснувшей под кофейником спиртовки ручьем бежал спирт, и на нем порхали легкие синие огоньки, и дама визжала, прыгая в горящей луже и зонтиком колотя себя по ногам.
ПОРА! ПОРА!
На плоской террасе здания[58], украшенного белыми колоннами и скульптурами, изображениями белых женщин в туниках, сидел на складном табурете Воланд и глядел на город, громоздившийся внизу. Сзади Воланда стоял мрачный рыжий и косой Азазелло.
Ветерок задувал на террасу, и бубенчики тихо звенели на штанах и камзоле Азазелло.
Воланд устремил взгляд вдаль, любуясь картиной, открывшейся перед ним. Солнце садилось за изгиб Москвы-реки, и там варилось месиво из облаков, черного дыма и пыли.
Воланд повернул голову, подпер кулаком подбородок, стал смотреть на город.
— Еще один дым появился на бульварном кольце.
Азазелло, прищурив кривой глаз, посмотрел туда, куда указывал Воланд.
— Это дом Грибоедова горит, мессир.
— Мощное зрелище, — заговорил Воланд, — то здесь, то там повалит клубами, а потом присоединяются и живые трепещущие языки. Зелень сворачивается в трубки, желтеет. И даже здесь ветерок припахивает гарью. До некоторой степени это напоминает мне пожар Рима[59].
— Осмелюсь доложить, — загнусил Азазелло, — Рим был город красивее, сколько я помню.
— Мощное зрелище, — повторил Воланд.
— Но нет ни одного зрелища, даже самого прекрасного, которое бы в конце концов не надоело.
— К чему ты это говоришь?
— Прошу прощения, сир, тень поворачивает и становится длиннее, нам пора покинуть этот город. Интересно знать, где застряли Фагот с Бегемотом? Я знаю, проклятый толстяк наслаждается сейчас в этой кутерьме, паясничает, дразнит всех, затевает ссоры.
— Придут.
Тут внимание говоривших привлекло происшествие внизу. С Воздвиженки в Ваганьковский переулок[60] вкатили две красные пожарные машины. Зазвонил колокол. Машины повернули круто и въехали на Знаменку, явно направляясь к многоэтажному дому, из-под крыши которого валил дым.
Но лишь только первая машина поравнялась, замедляя ход, с предыдущим домом, окно в нем разлетелось, стекла брызнули на тротуар, высунулся кто-то в бакенбардах с патефоном в руках и рявкнул басом:
— Горим!
Из подворотни выбежала женщина, ее слабый голос ветер донес на крышу, но разобрать ее слов нельзя было.
Передняя машина недоуменно остановилась. Бравый человек в синем сюртуке соскочил с нее и замахал руками.
— Действительно, положение, — заметил Воланд, — какой же из двух домов он начнет раньше тушить?
— Какой бы из них ни начал, он ни одного не потушит. Толстый негодяй сегодня, когда гулял, я видел, залез в колодезь и что-то финтил с трубами. Клянусь вашей подковой, мессир, он не получит ни одной капли воды. Гляньте на этого идиота с патефоном. Он выпрыгнул из окна и патефон разбил и сломал руку.
Тут на железной лестнице застучали шаги, и головы Коровьева и Бегемота показались на крыше.
Рожа Бегемота оказалась вся в саже, а грудь в крови, кепка обгорела.
— Сир, мне сейчас по морде дали! — почему-то радостно объявил, отдуваясь, Бегемот, — по ошибке за мародера приняли!
— Никакой ошибки не было, ты и есть мародер, — отозвался Воланд.
Под мышкой у Бегемота торчал свежий пейзаж в золотой раме, через плечо были перекинуты брюки, и все карманы были набиты жестяными коробками.
— Как полыхнуло на Петровке, одна компания нырь в универмаг, я — с ними, — рассказывал возбужденно Бегемот, — тут милиция... Я — за пейзажем... Меня по морде... Ах так, говорю... А они стрелять, да шесть человек и застрелили!
Он помолчал и неожиданно добавил:
— Мы страшно хохотали!
Кто и почему хохотал и что в рассказанном было смешного, узнать никому не удалось.
Голова белой статуи отскочила и, упавши на плиты террасы, разбилась. Группа стоявших повернула головы и глянула вниз. На Знаменке шла кутерьма. Брезентовые люди с золотыми головами матерились у иссохшего мертвого шланга. Дым уже пеленой тянулся через улицу, дыбом стояли лестницы в дыму, бегали люди, но среди бегавших маленькая группа мужчин в серых шлемах, припав на колено, целилась из винтовок. Огоньки вспыхивали, и сухой веселый стук разносило по переулкам.
У статуи отлетели пальцы, от колонны отлетали куски. Пули били в железные листы крыши, свистали в воздухе.
— Ба! — вскричал Коровьев, — да ведь это в нас! Мы популярны!
— Пуля свистнула возле самого моего уха! — горделиво воскликнул Бегемот.
Азазелло нахмурился и, указывая на черную тень от колонны, падающую к ногам Воланда, настойчиво заговорил:
— Пора, мессир, пора...
— Пора, — сказал Воланд, и вся компания стала с вышки по легкой металлической лестнице спускаться вниз.
Ветерок задувал на террасу, и бубенчики тихо звенели на штанах и камзоле Азазелло.
Воланд устремил взгляд вдаль, любуясь картиной, открывшейся перед ним. Солнце садилось за изгиб Москвы-реки, и там варилось месиво из облаков, черного дыма и пыли.
Воланд повернул голову, подпер кулаком подбородок, стал смотреть на город.
— Еще один дым появился на бульварном кольце.
Азазелло, прищурив кривой глаз, посмотрел туда, куда указывал Воланд.
— Это дом Грибоедова горит, мессир.
— Мощное зрелище, — заговорил Воланд, — то здесь, то там повалит клубами, а потом присоединяются и живые трепещущие языки. Зелень сворачивается в трубки, желтеет. И даже здесь ветерок припахивает гарью. До некоторой степени это напоминает мне пожар Рима[59].
— Осмелюсь доложить, — загнусил Азазелло, — Рим был город красивее, сколько я помню.
— Мощное зрелище, — повторил Воланд.
— Но нет ни одного зрелища, даже самого прекрасного, которое бы в конце концов не надоело.
— К чему ты это говоришь?
— Прошу прощения, сир, тень поворачивает и становится длиннее, нам пора покинуть этот город. Интересно знать, где застряли Фагот с Бегемотом? Я знаю, проклятый толстяк наслаждается сейчас в этой кутерьме, паясничает, дразнит всех, затевает ссоры.
— Придут.
Тут внимание говоривших привлекло происшествие внизу. С Воздвиженки в Ваганьковский переулок[60] вкатили две красные пожарные машины. Зазвонил колокол. Машины повернули круто и въехали на Знаменку, явно направляясь к многоэтажному дому, из-под крыши которого валил дым.
Но лишь только первая машина поравнялась, замедляя ход, с предыдущим домом, окно в нем разлетелось, стекла брызнули на тротуар, высунулся кто-то в бакенбардах с патефоном в руках и рявкнул басом:
— Горим!
Из подворотни выбежала женщина, ее слабый голос ветер донес на крышу, но разобрать ее слов нельзя было.
Передняя машина недоуменно остановилась. Бравый человек в синем сюртуке соскочил с нее и замахал руками.
— Действительно, положение, — заметил Воланд, — какой же из двух домов он начнет раньше тушить?
— Какой бы из них ни начал, он ни одного не потушит. Толстый негодяй сегодня, когда гулял, я видел, залез в колодезь и что-то финтил с трубами. Клянусь вашей подковой, мессир, он не получит ни одной капли воды. Гляньте на этого идиота с патефоном. Он выпрыгнул из окна и патефон разбил и сломал руку.
Тут на железной лестнице застучали шаги, и головы Коровьева и Бегемота показались на крыше.
Рожа Бегемота оказалась вся в саже, а грудь в крови, кепка обгорела.
— Сир, мне сейчас по морде дали! — почему-то радостно объявил, отдуваясь, Бегемот, — по ошибке за мародера приняли!
— Никакой ошибки не было, ты и есть мародер, — отозвался Воланд.
Под мышкой у Бегемота торчал свежий пейзаж в золотой раме, через плечо были перекинуты брюки, и все карманы были набиты жестяными коробками.
— Как полыхнуло на Петровке, одна компания нырь в универмаг, я — с ними, — рассказывал возбужденно Бегемот, — тут милиция... Я — за пейзажем... Меня по морде... Ах так, говорю... А они стрелять, да шесть человек и застрелили!
Он помолчал и неожиданно добавил:
— Мы страшно хохотали!
Кто и почему хохотал и что в рассказанном было смешного, узнать никому не удалось.
Голова белой статуи отскочила и, упавши на плиты террасы, разбилась. Группа стоявших повернула головы и глянула вниз. На Знаменке шла кутерьма. Брезентовые люди с золотыми головами матерились у иссохшего мертвого шланга. Дым уже пеленой тянулся через улицу, дыбом стояли лестницы в дыму, бегали люди, но среди бегавших маленькая группа мужчин в серых шлемах, припав на колено, целилась из винтовок. Огоньки вспыхивали, и сухой веселый стук разносило по переулкам.
У статуи отлетели пальцы, от колонны отлетали куски. Пули били в железные листы крыши, свистали в воздухе.
— Ба! — вскричал Коровьев, — да ведь это в нас! Мы популярны!
— Пуля свистнула возле самого моего уха! — горделиво воскликнул Бегемот.
Азазелло нахмурился и, указывая на черную тень от колонны, падающую к ногам Воланда, настойчиво заговорил:
— Пора, мессир, пора...
— Пора, — сказал Воланд, и вся компания стала с вышки по легкой металлической лестнице спускаться вниз.
ОН ПОКИДАЕТ МОСКВУ
Удивительно, с какою быстротой распространяются по городу важные известия. Пожары произошли в таком порядке. Первым загорелся, как мы знаем, дом на Садовой. Затем Коровьев с Бегемотом подожгли торгсин на Смоленском рынке. Затем торгсин у Никитских ворот. И вот, уже после этих трех пожаров, происшедших в разных частях города, в народе уже было известно, что злодеи поджигают город. Говорили, что за злодеями уже гонятся. Тут же, конечно, явился и вывод из этого — то есть их поймали. Нашлись очевидцы, которые говорили, что видели, как их расстреляли.
Однако, когда вслед за первыми пожарами последовали новые, те же лица говорили шепотом, что пуля их не берет.
Поразительно то, что многие очень правильно нашли нить, ведущую из квартиры покойного Берлиоза в Кабаре, оттуда в учреждения, где происходили чудеса, и, наконец, к пожарам.
Поэтому, когда выяснилось, что размеры беды чрезвычайны, когда во всех частях города пылали здания, пожалуй, все уже знали, что город зажгли фокусники из Кабаре.
С быстротою самого огня, от заставы до заставы противоположной, из уст в уста передавались и приметы злоумышленников, и притом сравнительно правильно.
Легкая пожарная лестница вела мимо окна, раскрытого настежь. В это окно один за другим вышли спускавшиеся с белой вышки в огромнейший трехсветный зал[61], прямо в верхний читальный зал библиотеки.
Чтения, правда, в то время там уже не происходило. Читатели покинули зал, лишь только слухи о том, что город подожжен, проникли в библиотеку. Еще не зажженные лампы под зелеными колпаками тянулись бесконечными рядами в нижнем этаже зала, а у раскрытых окон, в которые теперь уже заносило гарь, томились служащие девицы, еще боящиеся покинуть свои посты.
Первая встреча произошла тотчас вверху, где девица была в одиночестве. Лишь только таинственные незнакомцы ввалились в окно, девица, изменившись в лице, повалилась на стул и так и застыла на этом стуле, стараясь спрятаться за двумя фолиантами. Компания прошла мимо нее, не причинив ей вреда, и задержался только Бегемот.
Всмотревшись в девицу, которая окоченела от страху, Бегемот объявил, что он хочет сделать ей подарок, и выложил перед девицей на стол ландшафтик, брюки и коробки, как выяснилось по надписям, со шпротами.
Спустились, минуя нижний зал, и вышли на площадку. Тут за столом встрепенулась пожилая суровая в очках и потребовала билетики на выход.
— Дура, — буркнул Азазелло.
— Какая такая дура! — вскричала оскорбленная женщина и засуетилась.
16/VII.34.
Но Бегемот усмирил женщину, вынув из кармана четыре билетика на выход. Тут только какая-то мысль осенила голову женщины, она побледнела и с ужасом глядела вслед странной компании.
17/VII. Москва.
Компания спустилась мимо барельефа на лестнице. В раздевалке ни одной курьерши у вешалок не оказалось. Все они уже были за дверьми...
13/VIII. Москва.
Все они уже оказались за дверьми и все кинулись бежать, лишь только компания вышла в зеленый дворик. Тут обнаружилось, что в газоне лежит самовар, а так как трава возле него дымилась, было ясно, что кто-то вышвырнул самовар с кипятком и углями.
10 сентября 1934 г.
В Ваганьковском переулке компания подверглась преследованию. Какой-то взволнованный гражданин, увидев выходящих, закричал:
— Стой! Держите поджигателей!
Он суетился, топал ногами, не решаясь в одиночестве броситься на четверых. Но пока он созывал народ, компания исчезла в горьком дыму, застилавшем переулок, и больше ее в этом районе не видал никто.
Мы не знаем, каким образом злодеи проникли на Плющиху. Они проникли и мелькнули в том месте, где дивная асфальтированная улица подходит к незабвенному Девичьему Полю.
Здесь было потише, и если бы не некоторые взволнованные гражданки, выглядывающие из окон верхних этажей, стараясь рассмотреть, что происходит там, на Смоленском рынке, можно было бы подумать, что все в столице обстоит и тихо, и мирно.
Компания прошла под деревьями Девичьего Поля, вдыхая аромат весенней земли и первых набухших почек, и скрылась на Пироговской улице.
Маршрут ее был ясен. Она стремилась к Москве-реке. Они покидали столицу.
Однако, когда вслед за первыми пожарами последовали новые, те же лица говорили шепотом, что пуля их не берет.
Поразительно то, что многие очень правильно нашли нить, ведущую из квартиры покойного Берлиоза в Кабаре, оттуда в учреждения, где происходили чудеса, и, наконец, к пожарам.
Поэтому, когда выяснилось, что размеры беды чрезвычайны, когда во всех частях города пылали здания, пожалуй, все уже знали, что город зажгли фокусники из Кабаре.
С быстротою самого огня, от заставы до заставы противоположной, из уст в уста передавались и приметы злоумышленников, и притом сравнительно правильно.
Легкая пожарная лестница вела мимо окна, раскрытого настежь. В это окно один за другим вышли спускавшиеся с белой вышки в огромнейший трехсветный зал[61], прямо в верхний читальный зал библиотеки.
Чтения, правда, в то время там уже не происходило. Читатели покинули зал, лишь только слухи о том, что город подожжен, проникли в библиотеку. Еще не зажженные лампы под зелеными колпаками тянулись бесконечными рядами в нижнем этаже зала, а у раскрытых окон, в которые теперь уже заносило гарь, томились служащие девицы, еще боящиеся покинуть свои посты.
Первая встреча произошла тотчас вверху, где девица была в одиночестве. Лишь только таинственные незнакомцы ввалились в окно, девица, изменившись в лице, повалилась на стул и так и застыла на этом стуле, стараясь спрятаться за двумя фолиантами. Компания прошла мимо нее, не причинив ей вреда, и задержался только Бегемот.
Всмотревшись в девицу, которая окоченела от страху, Бегемот объявил, что он хочет сделать ей подарок, и выложил перед девицей на стол ландшафтик, брюки и коробки, как выяснилось по надписям, со шпротами.
Спустились, минуя нижний зал, и вышли на площадку. Тут за столом встрепенулась пожилая суровая в очках и потребовала билетики на выход.
— Дура, — буркнул Азазелло.
— Какая такая дура! — вскричала оскорбленная женщина и засуетилась.
16/VII.34.
Но Бегемот усмирил женщину, вынув из кармана четыре билетика на выход. Тут только какая-то мысль осенила голову женщины, она побледнела и с ужасом глядела вслед странной компании.
17/VII. Москва.
Компания спустилась мимо барельефа на лестнице. В раздевалке ни одной курьерши у вешалок не оказалось. Все они уже были за дверьми...
13/VIII. Москва.
Все они уже оказались за дверьми и все кинулись бежать, лишь только компания вышла в зеленый дворик. Тут обнаружилось, что в газоне лежит самовар, а так как трава возле него дымилась, было ясно, что кто-то вышвырнул самовар с кипятком и углями.
10 сентября 1934 г.
В Ваганьковском переулке компания подверглась преследованию. Какой-то взволнованный гражданин, увидев выходящих, закричал:
— Стой! Держите поджигателей!
Он суетился, топал ногами, не решаясь в одиночестве броситься на четверых. Но пока он созывал народ, компания исчезла в горьком дыму, застилавшем переулок, и больше ее в этом районе не видал никто.
Мы не знаем, каким образом злодеи проникли на Плющиху. Они проникли и мелькнули в том месте, где дивная асфальтированная улица подходит к незабвенному Девичьему Полю.
Здесь было потише, и если бы не некоторые взволнованные гражданки, выглядывающие из окон верхних этажей, стараясь рассмотреть, что происходит там, на Смоленском рынке, можно было бы подумать, что все в столице обстоит и тихо, и мирно.
Компания прошла под деревьями Девичьего Поля, вдыхая аромат весенней земли и первых набухших почек, и скрылась на Пироговской улице.
Маршрут ее был ясен. Она стремилась к Москве-реке. Они покидали столицу.
НА ЗДОРОВЬЕ!
Одинокая ранняя муха, толстая и синяя, ворвалась в открытую форточку и загудела в комнате.
Она разбудила поэта, который спал четырнадцать часов. Он проснулся, провел рукой по лицу и испугался того, что оно обрито. Испугался того, что находится на прежнем месте, вспомнил предыдущую ночь, и безумие едва не овладело им.
Но его спасла Маргарита. В драном шелковом халате, надетом на голое тело, она сидела у ложа поэта и, не сводя глаз, смотрела на измятое лицо и воспаленные глаза. Она заговорила первая.
— Я вижу, что ты хочешь испугаться? Не делай этого, я запрещаю тебе, — тут она подняла палец многозначительно.
— Но что же происходит? — спросил поэт и вцепился рукой в простыню, — я сумасшедший?
— Ты не сумасшедший, — обольстительно улыбаясь, ответила Маргарита, — ты нормален...
— Но что же это?..
— Это, — и Маргарита наклонилась к поэту, — это высшая и страшная сила, и она появилась в Москве...
— Это бред... — начал говорить поэт и заплакал.
Маргарита побледнела, лицо ее исказилось и постарело...
— Перестань, перестань.
— Я, — произнес поэт, всхлипнув в последний раз, — больше не буду. Это слабость. — Он вытер глаза простыней.
Муха перестала гудеть, куда-то завалилась за шкаф, и в то же время стукнули шаги на кирпичной дорожке и отчетливые ноги появились в окошке. Некто присел на корточки, отчего в мутном стекле, заслонив свет, появился довольно упитанный зад и колени. Некто пытался заглянуть в жилье. Поэт задрожал, но пришел в себя и затих.
— Богохульский! — сказал взволнованно голос с корточек, и некто сделал попытку всунуть голову в форточку.
— Вот, пожалуйста! — шепнул злобно и горько поэт.
Маргарита подошла к окошку и сурово спросила сующегося в окно человека:
— Чего тебе надо?
Голова изумилась.
— Богохульский дома?
— Никакого Богохульского здесь нет, — ответила грубым голосом Маргарита.
— Как это так нету, — растерянно спросили в форточке, — куда же он девался?
— Его Гепеу арестовало, — ответила строго Маргарита и прибавила: — А твоя фамилия как?
Она разбудила поэта, который спал четырнадцать часов. Он проснулся, провел рукой по лицу и испугался того, что оно обрито. Испугался того, что находится на прежнем месте, вспомнил предыдущую ночь, и безумие едва не овладело им.
Но его спасла Маргарита. В драном шелковом халате, надетом на голое тело, она сидела у ложа поэта и, не сводя глаз, смотрела на измятое лицо и воспаленные глаза. Она заговорила первая.
— Я вижу, что ты хочешь испугаться? Не делай этого, я запрещаю тебе, — тут она подняла палец многозначительно.
— Но что же происходит? — спросил поэт и вцепился рукой в простыню, — я сумасшедший?
— Ты не сумасшедший, — обольстительно улыбаясь, ответила Маргарита, — ты нормален...
— Но что же это?..
— Это, — и Маргарита наклонилась к поэту, — это высшая и страшная сила, и она появилась в Москве...
— Это бред... — начал говорить поэт и заплакал.
Маргарита побледнела, лицо ее исказилось и постарело...
— Перестань, перестань.
— Я, — произнес поэт, всхлипнув в последний раз, — больше не буду. Это слабость. — Он вытер глаза простыней.
Муха перестала гудеть, куда-то завалилась за шкаф, и в то же время стукнули шаги на кирпичной дорожке и отчетливые ноги появились в окошке. Некто присел на корточки, отчего в мутном стекле, заслонив свет, появился довольно упитанный зад и колени. Некто пытался заглянуть в жилье. Поэт задрожал, но пришел в себя и затих.
— Богохульский! — сказал взволнованно голос с корточек, и некто сделал попытку всунуть голову в форточку.
— Вот, пожалуйста! — шепнул злобно и горько поэт.
Маргарита подошла к окошку и сурово спросила сующегося в окно человека:
— Чего тебе надо?
Голова изумилась.
— Богохульский дома?
— Никакого Богохульского здесь нет, — ответила грубым голосом Маргарита.
— Как это так нету, — растерянно спросили в форточке, — куда же он девался?
— Его Гепеу арестовало, — ответила строго Маргарита и прибавила: — А твоя фамилия как?