Смена чувств — от восторга до глубокого разочарования — несомненно, отразилась на моем лице, и женщина почувствовала это. Глаза ее тут же сузились от ненависти ко мне, и маленькие сухие кулачки поднялись к груди, прикрытой грязной мешковиной.
   — Не понравилась? — сказала она, вернее прошипела как змея.
   Волосы зашевелились на ее голове, словно сплетение змей.
   — Говори, не понравилась?
   — А мне что, — сказал я, — мне все равно.
   — Он не будет жить! — произнесла карлица приговор.
   — Он не будет жить! — подхватили ее друзья, собравшиеся в подземном туннеле.
   — В колодец его, — крикнула лохматая беззубая женщина.
   — Нет, в болото, в болото, пускай его засосет! — кричал длинноносый старичок в высоком красном колпачке.
   — Я его сам в отстойник отнесу! — заверещал одноглазый. — Пусть воняет.
   По туннелю прокатился разноголосый смех, будто там было немало людей или каких-то других страшных существ, которые слышали наш разговор и радостно приветствовали приговор, произнесенный горбуньей.
   — А я возьму! — Неожиданно одноглазый бродяга протянул вперед руку и рванул на себя мой ошейник. Мою единственную драгоценность, мое единственное имущество! Разумеется, мой ошейник не такой драгоценный и трижды электронный, как у Вика или других богатых любимцев, но все равно он сделан из колечек титанового сплава, отчего под солнцем он приятно переливается, на нем прикреплена моя Справка: пол, возраст, имя, владелец — ну, все как полагается!
   Я зарычал, сопротивляясь. Я считал, что лучше пускай меня задушат, но я не превращусь в скотину без имени и хозяина!
   Я бы дорого отдал свою жизнь, но тут меня так долбанули по затылку, что я выключился — будто умер.
   Но я не умер, оказывается, я только потерял сознание. Потому что я очнулся… Было темно и пусто. Ни одной живой души. Но голоса и шум звучали вдали, в глубине.
   Я ощупал затылок — он был горячий и мокрый.
   Они пробили мне голову!
   Шум и голоса приближались. Какие-то люди шли по туннелю.
   Пух! Пух! Пух! — мыльными пузырями лопались выстрелы.
   Я на четвереньках пополз в сторону от выстрелов, под коленями и под ладонями была жижа… Найти бы выход из этой дыры! Пускай меня поймают, пускай убьют, но я не могу больше мучиться!
   Выстрелы и крики были все ближе.
   Я почувствовал дуновение холодного воздуха, вот он коснулся разбитой головы… Я поднял голову — надо мной было круглое отверстие, в нем мерцали звезды.
   Это было нежданное спасение.
   Впрочем, если подумать, ничего нежданного в нем не было — через эту дыру я и попал в подземелье.
   Я нащупал в темноте скользкие железные скобы и начал взбираться наверх — голова моя болела так, словно готова была отвалиться.
   Воздух стал чище — можно было уже вдохнуть полной грудью и не потерять сознание.
   Снизу, совсем близко, были слышны крики и выстрелы. Я пополз наверх быстрее.
   — Давай лапу! — добродушно сказал кто-то сверху.
   Я протянул руку, и человек помог мне выбраться на поверхность.
   Пока я был в кромешной тьме, глаза мои привыкли к ней настолько, что я, встав рядом с человеком, который мне помог, сразу увидел, что он одет в черный мундир, в руках у него короткий автомат, а на голове похожая на ракушку каска милиционера.
   От ужаса я хотел было прыгнуть обратно в дыру, но милиционер разгадал мое желание, коротко и быстро ударил меня по шее ребром ладони. Я еле удержался на ногах.
   — Стоять, пакость! — зарычал он. — Хочешь живым остаться, стой, мерзость болотная!
   Он сердился, но я понял, что он не будет меня убивать. Его голос был не смертельным.
   — На корточки!
   Я присел на корточки у его ног.
   Вдали замелькали два фонарика — они приближались, соединяясь друг с другом.
   Это шли другие милиционеры в черных мундирах и гнали перед собой несколько свалочных замарашек — смотреть было противно на эти несчастные, в нарывах, рожи, на всклокоченные патлы, тупые тусклые глаза. Подонки попискивали, ныли и вели себя как жалкие животные, и я с некоторым злорадством подумал: то-то вам! — одно дело нападать на безоружного и бесправного любимца, другое — поговорить с настоящими милиционерами, верными друзьями порядка, о которых даже Яйблочко говорила, что они достойны лучшей участи, чем родиться людьми.
   Меня подтолкнули в спину, и я попал в группу подонков, но мои попытки обратить на себя внимание, чтобы сказать о моей принадлежности к цивилизованной части человечества, результата не возымели. Милиционерам было не до меня — они продолжали прочесывать свалку. Порой издали или из-под земли доносились крики или серии выстрелов. Порой мимо меня проносились стремительные тени, и я догадывался по виденным мною фильмам, что это милиционеры с реактивными ранцами за спиной. Неподалеку тяжело опустился большой вертолет.
   Именно к вертолету нас всех и погнали.
   Его люк велик, так что в него мог проехать небольшой танк, а внутри обнаружилось помещение размером с универмаг — наверное, вертолет делался для спонсоров, а они передали его милиции.
   Внутри вертолета было очень светло — так что сначала я зажмурился. Вид моих спутников по заключению при свете был еще более отвратительным, и мне было удивительно, почему же милиционеры не видят, насколько я отличаюсь от диких подонков. Я готов был выбежать вперед, чтобы объяснить и рассказать правду, но в то же время нечто, подобное ужасу, меня останавливало: ведь, не исключено, что вся облава была начата из-за меня…
   Милиционеры были деловиты и молчаливы. Время от времени в чрево вертолета вталкивали новую порцию бродяг — скоро нас было уже более тридцати, и я оказался далеко не в первом ряду.
   В этой обстановке я не потерял любопытства и крутил головой, надеясь увидеть столь удивившую меня карлицу, но ее не было — может быть, ее убили?
   — Вдоль стены, вдоль стены! — закричал сержант милиции. — В один ряд!
   В один ряд выстроиться было трудно, но милиционеров это не волновало. Пинками и тычками они начали разгонять нас вдоль стены. Испуганные, потные, вонючие подонки дрожали от страха. Я не дрожал, хоть мне тоже было страшно. Но я знал, что в крайнем случае признаюсь, что я не паршивый бродяга, а настоящий любимец из хорошей семьи.
   Высокий, широкоплечий милиционер, пилотка надвинута на нос, начал осмотр с крайнего бродяги — поднял его голову за подбородок, нажал на углы рта, чтобы рот раскрылся, посмотрел на зубы.
   — Закрой! — сказал он. — Гниль вонючая!
   Он перешел к следующему, старичку в красном колпаке.
   Возле него он даже не стал задерживаться, ткнул его палкой в грудь и сделал шаг дальше… У меня разболелась голова, и я не задумывался, кого разыскивает помощник.
   Он миновал таким образом пятерых или шестерых бродяг и приблизился ко мне, как от дверей раздался крик:
   — Эй! Нашел!
   Милиционеры втащили отчаянно сопротивлявшегося одноглазого бродягу, совсем голого, если не считать моего драгоценного ошейника. Так вот он, мой грабитель!
   Я рванулся к нему, чтобы отобрать подло похищенную вещь, но меня опередил милиционер, который проверял пленников.
   Он обернулся к пришедшим, сделал два шага к одноглазому и залаял. Честное слово, музыка его речи больше всего напоминала собачий лай.
   — Этот гаденыш обокрал своих хозяев, совершил подлый поступок и думал, что сможет избежать справедливой кары!
   Одноглазый, видно, догадался, что причиной немилости милиционера стал отнятый у меня ошейник. Он вцепился в ошейник, стараясь его сорвать, он хрипел:
   — Это не я… это не мой!
   — Это мой! — мысленно кричал я, но, к счастью, лишь мысленно.
   Неуловимым ловким движением милиционер поднял пистолет, и голубой луч провел угольно-черную полосу по груди бродяги.
   Тот свалился грудой мяса и костей на пол. Никто и звука не издал.
   По знаку сержанта кто-то подошел к мертвому бродяге, носком сапога откинул его голову и брезгливо отстегнул мой ошейник. Передал его сержанту.
   — Вот так, — сказал тот, — будет с каждым, кто посмеет нарушить доверие, которое оказывают ему наши спонсоры.
   После этого он обернулся к нам, и я впервые смог разглядеть его лицо, как будто до того оно излучало какой-то смертоносный свет, мешавший увидеть его черты.
   Это было обыкновенное лицо, я бы даже не сказал, что мужественное — у него был убегающий скошенный подбородок, крупный нос и пухлые, в красных жилках, щеки. Лицо как лицо. Может, лишь усы, необычные, с подусниками, уходящие вниз к углам скул, отличали его от подчиненных.
   — А вас, рванье, мы отвезем потрудиться, — пролаял он, — хватит бездельничать.
   В толпе пленников поднялся вой. Отдельные вопли вырывались наружу и складывались в слова, мольбу, стенания…
   Старичок в красном колпаке неожиданно кинулся к двери. Он даже успел ее достичь, но в дверях его настиг луч пистолета. Продолжая бежать, старичок исчез внизу.
   — Еще есть желающие? — спросил сержант.
   Никто, конечно же, не ответил.
   Тогда сержант жестом приказал убрать тело одноглазого, погибшего, как я уже понял, только потому, что его приняли за меня. Затем нам всем приказано было сесть на пол, сбившись в толпу.
   Мне казалось, что я потеряю сознание от зловония, но понимал, что теперь мне не остается ничего иного, как терпеть и ничем не выделяться из толпы. В конце концов это кончится, и я смоюсь!
   Закрыли люк. Вертолет плавно и быстро поднялся вверх. В кабине было тихо — шум мотора сюда почти не проникал. Мне очень хотелось подняться и посмотреть на землю сверху, но я не решился.
   — Сиди, сиди, — прошептал курносый бродяга, сидевший рядом со мной,
   — видно, уловил мое желание встать. — Сам погибнешь и других подведешь, щенок.
   — Я тебе не щенок!
   Курносый отклонился, увидев то, что я увидеть опоздал, — конец тонкого бича пронесся через вертолет и оставил на моем плече сразу вздувшийся красный след.
   — За что? — крикнул я.
   Милиционер засмеялся и вновь занес бич. Я спрятал голову в колени.
   Рядом кто-то засмеялся. Тупость этих бродяг была сверхъестественной. Им были смешны даже мучения соседа.
   Путешествие заняло немного времени.
   Очень болело плечо, словно конец бича был пропитан ядом.
   Все пленники молчали, я тоже молчал, у меня было тупое состояние. Меня можно было бить, а мне все равно. Да и не хотелось мне глядеть на морды бродяг.
   Конечно, я мог подняться и сказать, что произошла ошибка. Но человека убили только за то, что он был в моем ошейнике. А если бы у меня не отобрали ошейник? Тогда бы мой труп валялся на свалке! Неужели ничего нельзя поделать? Я убежден, что наблюдаю произвол милиционеров, которых раньше считал верными друзьями порядка. А что, если это не произвол, если существует где-то указ, по которому любимец, обманувший надежды спонсоров, подлежит уничтожению?
   И не у кого спросить, некому признаться, не на кого опереться. Если бы я знал раньше, клянусь великим спонсором, я бы никогда не убежал. Да отрежьте мне хоть обе руки и ноги, только оставьте меня возле миски со вкусной пищей, у мирно журчащего телевизора, на моей мягкой подстилке! О, где ты, моя хозяйка? Я не желаю быть отщепенцем!
   Я чувствовал, как горячие слезы текут по моим исцарапанным щекам, я старался плакать так, чтобы не привлекать к себе внимания… впрочем, никому до меня и не было дела.
   Из глубокой задумчивости меня вывел чувствительный толчок в бок.
   — Что еще? — спросил я.
   — Ты парень хороший, — сказала худющая беззубая женщина непонятного возраста, грязная настолько, что нельзя было понять, одета она или нет. Голос у нее был хриплый, надтреснутый, почти неразличимый. — Ты парень красивый, — повторила она и подмигнула мне.
   Нельзя сказать, что ее слова и действия меня обрадовали. Даже в такой отчаянный момент я бы предпочел быть рядом с обыкновенным чистым любимцем.
   Но я даже отодвинуться не мог.
   — Сейчас нас разбирать будут, понял?
   — Как так разбирать?
   — Сопляк ты недорезанный, — беззлобно сказала женщина. — Им облавы по помойкам да по лесам зачем нужны? Трудяг у них дефицит. Некому помирать на каторге. Если будешь себя умно вести, останешься живой и попадешь на легкое вкалывание, может, протянешь годик-два, а там и в бега уйдешь.
   — Как умно себя вести?
   — Если они решат, что ты сильный, — попадешь на урановые рудники. Или на уголь — это конец в две недели.
   — А как я покажу, что я не сильный?
   Хоть эту женщину я и видел впервые в жизни, я доверял ее словам. Может быть, потому, что иного выхода у меня не было.
   — Хромай, ногу волочи, горбаться, мордой дергай — ну что, не придумаешь, что ли?
   — А если не рудники?
   — Тогда, может, в уборщики или канализацию, а то и на склад, или самое лучшее — на кондитерскую!
   — Это лучше! — Я подумал, что мне предлагают унизительный труд. Ни один любимец не станет убирать комнаты или чистить нужники — лучше смерть!
   Возможно, на моем лице отразилось негодование, и женщина беззубо улыбнулась.
   — Откуда ты такой взялся, любимец беглый, что ли?
   У меня хватило сообразительности отрицательно покачать головой.
   — Живи как хочешь, — сказала женщина, — мало ли народа по миру бродит.
   Бродит… это слово не могло относиться ко мне. Я не брожу — я домашний!
   Вертолет опустился, нас из него выгнали на огороженное колючей проволокой поле, где мы и просидели до утра. Просидели — неточное слово. Я, например, пропрыгал все это время, стараясь согреться и мучаясь от жестокого холода. Если бы я был иначе воспитан, я бы отнял тряпку у кого-нибудь из старых людей — так, я видел, делали молодые и наглые.
   Несколько человек сбились в кучу и грели друг дружку — в той группе сидела и женщина, учившая меня изображать из себя инвалида. Она позвала меня, и я сел с ней рядом — мне стало немного теплее.
   — У меня один знакомый был, — рассказывала она мне, как старому приятелю, — мы с ним в Москве жили. Ты в Москве был?
   — Нет, — сказал я.
   Ветерок, который днем был прохладным, сейчас обжигал холодом.
   — Ну хоть слышал?
   — Слышал, — сказал я. — По телеку иногда показывали.
   — А ты где телек видел? — спросила женщина с подозрением. — Нам ведь не положено.
   За моей спиной сидел невидимый мне человек, по голосу старый, ему было теплее — его со всех сторон окружали люди. И он сказал:
   — А ты не приставай, Ирка, он же беглый любимец.
   — Нет, — сказала Ирка, — я спрашивала.
   — Любимец он, любимец, у него же ошейник был. Кривой у него ошейник в вонючке отобрал, помнишь?
   — Я не видела, я спала.
   — А я видел, госпожа Маркиза хотела его попугать, а тут милиционеры накинулись.
   Мои соседи разговаривали так, словно меня не было рядом. Мне было обидно, но я молчал. Если молчишь, то на тебя не так сердятся. Если оправдываешься, то тебя обязательно выпорют, это первый закон домашнего любимца.
   — А чего он тогда молчал? — спросила женщина. — Ведь из-за него Кривого убили, а нас всех забрали.
   — Правильно сделал, что молчал, — сказал голос. — Кто просил Кривого ошейник у него отбирать? Каждый жить хочет, только жить надо, чтобы других не обижать. Кривой обидел, и нет Кривого — это закон.
   Женщина ничего не ответила. А кто-то третий, из нашей же кучки, сказал:
   — Тебе хорошо, Рак. Ты в Бога веришь.
   — Я и вам не мешаю, — сказал старик, которого назвали Раком.
   Потом я задремал, хоть груди и ногам было холодно, зато сзади и сбоку меня грели другие люди, и было сносно.
   Проснулся я потому, что стало еще холодней. Мы сбились в такую тесную кучу, что мои конечности затекли, и я не знал, где мои ноги, а где чужие.
   В загоне, который был нашей тюрьмой, по земле стлался холодный туман, и люди, вошедшие туда, казались безногими. Они медленно плыли в нашу сторону, и моему воображению, одурманенному холодом и стремительными событиями последних суток, казалось, что вокруг меня происходит черно-белый или, вернее, серо-белый телевизионный танец.
   — Вставать, вставать, вставать! — кричал толстый темнолицый милиционер в каске-раковине, надвинутой так низко, что она оттопыривала уши и закрывала лоб. — Стройся по одному!
   Мне показалось, что сейчас все мы возмутимся, потому что обращение с нами было бесчеловечным, так не обращаются даже с комарами. Сейчас мы потребуем еды или хотя бы возможности умыться и оправиться. Но, к своему удивлению, я увидел, как все, включая меня, покорно поднимаются на ноги и, дрожа, растирая затекшие ноги, матерясь сквозь зубы, выстраиваются в неровную линию.
   Я понимал, что отличаюсь от этих существ как ростом и сложением, так и гладкой светлой кожей, умными чертами лица и чистотой тела. Но я уже понимал, что не всеми советами подонков следует пренебрегать. Что-то говорило мне, что беззубая женщина дала разумный совет, так что, встав в ряд, я тут же согнулся и начал дрожать, тем более что сделать это легко, если у тебя онемели ноги и ты промерз до мозга костей.
   Наступила пауза, кого-то ждали. Но если один из нас пытался заговорить, сразу следовал окрик. Какой-то бродяга, не удержавшись, помочился прямо в строю. Милиционеры увидели, стали смеяться, потом пинками выгнали его из строя и стали бить дубинками. Ему стало больно, он подпрыгивал, а милиционеры требовали в неприличной форме, чтобы он продолжал мочиться и, что самое удивительное, многие в строю начали смеяться, даже хохотать вместе с ними.
   Но тут от входа в изгородь послышались крики. Незаметно подъехало несколько машин. Из них вышли люди и приблизились к нам. Раньше я думал, что всем людям, кроме милиции, запрещено одеваться, потому что одежда — это прерогатива разумных спонсоров, а мы, неразвитые, еще не доросли до одежды. Но люди, которые приехали в машинах, были одеты в разного вида одежду, и на ногах у них были ботинки или сапоги, как у милиционеров. Они громко разговаривали и даже смеялись — и я был так удивлен одеждой, что не смог рассмотреть лиц.
   Эти люди вышли на серединку вытоптанного плаца, и один из них сказал сержанту:
   — Ну и экземпляры!
   Был тот человек странного для меня вида: его борода лежала веером на синей длинной одежде, а черные с проседью волосы были пострижены и завиты.
   — Вечно с ними морока, — сказал сержант. — Ну чистые скоты.
   — Мы из них сделаем людей, — сказала толстая женщина, тоже в теплой одежде. У нее были красные щеки, будто от мороза — наверное, эта женщина много ела.
   Все вместе они пошли вдоль строя. Первым выступал мужчина с большой бородой. Он останавливался перед людьми, порой приказывал открыть рот, отводил веко — словно на выставке любимцев, на которую меня как-то давно брали хозяева. Первые два или три человека ему не понравились, третьего, похожего на обезьяну волосатого брюнета, он вытащил из строя и показал пальцем, где тому стоять. И в его движениях была такая уверенность, что мужчина покорно сделал шаг в сторону, а бородатый, не оглядываясь, чтобы убедиться, исполнено ли его приказание, уже следовал дальше. Так он приближался ко мне, вытащив человек десять, и я не знал, хорошо или плохо попасть к нему, и обернулся в поисках беззубой женщины, но не сразу нашел ее — она стояла человек за пять от меня. Женщина заметила мой взгляд и догадалась, что я хочу узнать. Она отрицательно покачала головой и согнулась, показывая, словно больна. Я тут же последовал ее примеру — я согнулся так, что пальцы левой руки достали до земли, сгорбился и даже скособочил лицо.
   — Ты всех возьмешь, Пронин, — сказала толстая женщина в меховой одежде, — нам же тоже рабсила нужна.
   — Лишнего не возьму, Марья Кузьминична, — сказал Пронин голосом сытого человека.
   Он как раз дошел до меня и внимательно посмотрел. От страха разоблачения меня шатнуло.
   — Ну и рожа, — сказал Пронин, скривившись от отвращения. Мне бы в тот момент возликовать, что он меня не разоблачил, но почему-то слова его, а тем более тон, которым они были произнесены, настолько возмутили меня, что я выпрямился и принял было гордую позу, но на мое счастье Пронин уже проследовал дальше. Зато мое движение не укрылось от толстой Марии Кузьминичны, и она быстро сказала:
   — Этот — мне.
   Я снова перекосился: женщина потянула меня за локоть, а один из милиционеров, желая оказать женщине содействие, так дернул меня за руку, что я вылетел из ряда и отбежал, ковыляя, в сторону.
   Процедура отбора людей прошла так быстро, что я не успел опомниться, как все мы стояли тремя кучками. Наибольшая, состоявшая из молодых мужчин и здоровых людей иного возраста, была отобрана Прониным, была еще одна группа — в нее попали я и беззубая женщина, мы стали собственностью женщины Марии Кузьминичны. Третья группа, состоявшая из инвалидов и стариков, осталась как бы невостребованной, но именно эти люди покинули загон раньше всех — черная машина въехала внутрь, милиционеры помогали инвалидам и старикам забираться в нее, потом сзади поднялась решетка, и последнее, что я увидел, — белые пальцы, вцепившиеся в прутья и исполосованные решетками лица.
   — Их куда? — спросил я беззубую женщину. Я хотел спросить о нас, о себе, но не посмел, поэтому спросил о стариках, как бы идя от противного.
   — Им кранты, — сказала беззубая женщина. Лицо ее, от века до подбородка, прорезал узкий шрам.
   — Что это значит?
   — А это значит, что на мыло.
   Меня покоробил такой цинизм, но тем не менее я понимал, что судьба этих существ незавидна.
   Мария Кузьминична подошла к нам и оглядела наше воинство, которое радости у нее не вызвало.
   — И где же вас таких изготовляют, — сказала она печально. — Пользы от вас — кот наплакал.
   — Не годятся, не брала бы, — сказал стоявший рядом с ней наглого вида лысый, несмотря на молодость, человек.
   — На дармовщинку почему не взять.
   После некоторой паузы она сказала мне:
   — Можешь выпрямиться, ты уже мой.
   Я понял, что мой наивный обман разоблачен, но сержант и бородач стояли еще так близко, что я не посмел распрямиться.
   Так как я колебался, лысый помощник Марии Кузьминичны незаметно подобрался ко мне и так ударил по согнутой ноге, что я подпрыгнул от боли и, конечно же, вынужден был выпрямиться.
   Мария Кузьминична захохотала, уперев сильные руки в бока, а за ней стали смеяться и все остальные. К тому же я вместо того, чтобы стоять прямо, продолжал упорно сгибаться как инвалид, а Лысый к вящему удовольствию зрителей продолжал меня пихать. Тут я потерял над собой контроль и, размахнувшись, ударил Лысого по плечу. Тот отлетел метров на десять и с таким звуком шлепнулся на пыльную землю, что все, включая меня, решили, что если он не погиб, то, по крайней мере, переломал себе все руки и ноги.
   К счастью, Лысый остался жив и даже здоров, зато позор, пережитый из-за того, что его при всех ударил подонок со свалки, был для него непереносим, и я нажил врага.
   — Вот это правильно, — сказала Мария Кузьминична. — Не зря я сразу на тебя глаз положила! Только бы, думаю, Пронин его не раскусил.
   И, она весело рассмеялась — она была веселой женщиной.

 


3. Любимец на фабрике


   Грузовик, который вез новых работников Марии Кузьминичны, был открытым, стареньким, и на подъемах его двигатель страдал, пыхтел, отказывался трудиться. Лысый сидел в грузовике с бродягами, хотя пока никто не собирался убегать — все были голодны и замерзли. На людской лотерее, через которую, как я понял, некоторым пришлось пройти уже не раз, нам всем повезло. И работа, на которую везли, была сносная, да и директор Мария Кузьминична, по слухам, была не вредная. На ее фабрике тоже умирали от болезней, а кто не помирал, сбегали, но так, чтобы помереть от голода или чтобы тебя замучили — такого не бывало.
   — Ты Лысого бойся, Лысого, — предупредила беззубая женщина, которая как бы взяла надо мной опеку, и я не возражал — по крайней мере, пока она мне помогала. — Он подлый и ревнивый.
   — С чего ревнивый? — не понял я.
   — Он с мадамкой живет, а она все ищет из трудящихся себе нового друга. Он же сам трудящимся был. На свалке вырос, на помойке помирать не желает.
   — Ирка, заткнись! — крикнул Лысый. — Я тебя узнал, халява!
   Женщина понизила голос, но говорить не перестала.
   — Мы с тобой отлежимся, откормимся, — и в лес!
   — Зачем? — спросил я.
   — За свободой, — ответила Ирка.
   Она провела кончиками пальцев по тыльной стороне моей руки и добавила:
   — Нежненький… любимец.
   — Я обыкновенный.
   Грузовик трясло, и время от времени нам приходилось хвататься друг за друга, чтобы не упасть.
   — А что это за место? — спросил я, чтобы переменить тему разговора.
   — Место, куда нас везут?
   — А я тебе разве не сказала? Кондитерская фабрика.
   — Там конфеты делают?
   — Конфет я не пробовала за всю жизнь, — сказала Ирка, — и если это конфеты — то не для нас с тобой.
   — А для кого?
   — Темный ты! Как хоть зовут тебя?
   — Тим.
   — Тимошка?
   — Лучше Тим.
   — Как хочешь.
   — А для кого конфеты?
   — Это не совсем конфеты, — сказала Ирка. — Это конфеты для жаб.
   — Для спонсоров?
   — Ты точно с другой планеты — вот в чем дело!
   Машина катила по неширокой дороге, которую давно не чинили, поэтому грузовику то и дело приходилось тормозить или объезжать ямы и трещины в асфальте. Я смотрел через борт, и мой глаз искал привычные пейзажи: серые кубы — дома спонсоров; сизые, врытые в землю купола — их базы.