Булычев Кир. Операция "Гадюка"

   Значит, как ни крути – ставку можно делать только на Хрущева.
   Его присутствие рядом он ощущал все время – показания, отправленные из камеры, возвращались порой с пометками на полях. Почерк принадлежал Никите. И выражения его: не всегда грамотные, но с чувством.
   По этим замечаниям Берия понимал, что Хрущев остается у власти – иначе бы ему и не требовались показания на соратников. И кроме того, он понимал, куда клонит Хрущев, чего ему надо.
   Сначала он желал, чтобы основные показания шли против Маленкова. Причем его интересовали не высказывания Маленкова против Хозяина, партии и лично товарища Никиты Сергеевича. Нет, он должен был стать во главе шпионского центра, нужны были связи с США и особенно желательно с Израилем, отношения с которым испортились еще при Иосифе Виссарионовиче, когда начали громить врачей-убийц.
   Затем – судя по подсчетам Лаврентия Павловича, лишенного даже самого паршивого календарика, к началу декабря – понадобилось включить в заговор и Ворошилова. Чем-то Ворошилов насолил. Но главным руководителем иностранного центра в Москве должен был стать Каганович. Что ж, насолим Лазарю.
   Лаврентий Павлович попросил женщину. Пускай она не будет красавицей, но отсутствие женской любви приводит к нарушениям в организме, привыкшем к любовным утехам. Он уже не может логически рассуждать и начинает страдать забывчивостью.
   Для того чтобы это пожелание дошло до глаз Никиты, Берия вписал его в качестве отдельного абзаца в общие рассуждения о преступлениях Кагановича.
   Бумага возвратилась на следующий день.
   На полях возле абзаца было написано очень неприлично.
   В общем, отказ в грубой форме и с насмешкой, касающейся грузинского народа в целом. Лаврентий Павлович был взбешен, он поклялся себе, что, когда выйдет на свободу и посадит в клетку этого Хрущева, в первую очередь отрежет ему яйца. Вот именно! И пускай весь народ знает об этом недостатке покойного Никиты Сергеевича.
   Когда Хрущев отказался в такой грубой форме прислать женщину, Берия встревожился. Конечно, он утешал себя верой в могущество тибетских астрологов, но астрологи где-то там, а автоматчики здесь. И если Хрущев решит, что надобность в Лаврентии Павловиче миновала, он не постесняется отдать приказ.
   Лаврентий Павлович все ждал успешного заговора против Хрущева. Ждал, надеялся и трепетал. Все зависит от того, кто придет к власти. Если те, кем Берия в своих подневольных записках не занимался, не разоблачал, – есть шансы остаться в живых. Но если победит Маленков или, что еще хуже, – Каганович, то все, беспощадно.
   Но вроде бы Хрущев укрепляется на троне. Судить об этом Берия мог только по поведению самого Хрущева, то есть по его заметкам на полях рукописи, то есть по интересу к тому или иному сотоварищу. А раз Хрущев укрепился, то ему не нужны подпорки вроде воспоминаний Лаврентия Павловича.
   И вот наступил день, когда Берия, сдавши очередную порцию показаний, не получил наутро карандашей и тетрадку.
   Утро было самым обыкновенным. Он проснулся от того, что загремел засов. Теперь он в камере жил один, без наблюдателя: не боялись, что он сотворит с собой что-нибудь. Ему даже вернули очки, хотя преступник может очки разбить и разрезать себе вены – такие случаи в практике органов известны.
   Пришел капитан, которого Берия называл Колей, хотя неизвестно, настоящее ли это было имя. Может, и настоящее. Коля был подобрее Ивана, он иногда разговаривал. Вот и сейчас сказал:
   – Доброе утро. Вставайте.
   Он поставил на стол поднос, на котором лежал кусок хлеба, стояла миска с кашей и кружка с чаем. На куске хлеба – два кирпичика рафинада.
   Не вставая, Берия сказал:
   – Сегодня какое?
   – Не знаете, что ли?
   В тоне капитана возникло человеческое сочувствие. Что это может быть? День Сталинской Конституции? Нет, он прошел. День Рождения Хозяина? Конечно же, день рождения Сталина.
   – День рождения Иосифа Виссарионовича? – спросил Берия. Теперь все зависело от того, как откликнется на догадку капитан. А вдруг он свой?
   – Чего несете? – Капитан, наоборот, вопреки ожиданию как-то скис, будто Берия сказал неприятное.
   – Простите, если я что не так сказал. – Берия слышал просительные интонации в собственном голосе. Это было совсем плохо.
   – Новый год завтра, – сказал капитан. – Тридцать первое сегодня. А завтра Новый год. Пятьдесят четвертый.
   Капитан поставил поднос на стол и повернулся к двери.
   Берия сел на койке.
   Что-то было неправильно.
   – Стой, – сказал он. – Я же тебе вчера говорил! У меня бумага кончилась. И карандаши. Слышишь? Мне сегодня работать, а у меня бумага кончилась.
   – Знаю, – сказал капитан от двери. – Я уже спрашивал. Я говорю, у него бумага кончилась.
   – И что?
   – Сказали, не нужна ему больше бумага. Не понадобится. Он свое написал.
   Берия старался сообразить, что надо сказать, как убедить капитана, что бумагу надо нести. Кончится бумага – его убьют. Пока он так думал, капитан закрыл дверь.
   Берия вскочил, пробежал к параше. У него и без того было плохо с кишечником, а сегодня – нервы не выдержали – катастрофа.
   Он сидел на параше – и не мог встать, чтобы постучать в дверь и вызвать начальника. Доказать ему, что произошла ошибка. И тот поймет, согласится и скажет – да, произошла ошибка.
   Завтракать он не смог. Только похлебал чаю.
   Он постарался взять себя в руки и думать. Спокойно думать. Если поддашься панике – то погибнешь. Так он уговаривал себя, но его слушал лишь махонький уголочек мозга. Все тело бешено надеялось на спасение, придумывало за него черт знает что – может быть, к примеру, тридцать первого работать здесь не положено, такое в тюрьме внутреннее правило —день отдыха! Конечно же, день отдыха.
   «Дурак, – отмечал трезвый уголок в мозгу. – Тебе даже не положено знать, какой сегодня день. Это капитан тебя пожалел. Ведь ты на ноябрьские работал? Работал, давали бумагу...»
   Он стал стучать в дверь, но стучал не очень громко.
   Глазок открылся.
   – Простите, – сказал Лаврентий Павлович, – мне бумагу не принесли.
   – Ждите, – ответил бесплотный голос. Но не отказал.
   Берия ждал долго, может быть, часа два или три. Он считал про себя секунды, но никак не смог считать ровно – то торопился, то заставлял себя тормозить, считать размеренно.
   – Сейчас принесут, – сказал он вслух.
   Никто его не слышал. Он был один на этом свете, один на Земле, остальные померли.
   И когда он, не выдержав, кинулся к двери, она сама открылась навстречу.
   Вошли другой капитан и полковник, здешний начальник, его за эти недели Берия видел мельком и не разговаривал с ним.
   – Сдайте очки, – приказал он, – ремень, ботинки.
   – Почему? Я ничего плохого не сделал.
   – Заключенный номер шестьсот двадцать пять, выполняйте и не заставляйте меня прибегать к мерам физического воздействия.
   Берия послушно снял очки, вытащил ремень из брюк.
   – А как же я без ботинок пойду? – спросил он вежливо.
   – Недалеко идти, – сказал полковник.
   – А когда идти?
   – Скажут, – ответил полковник. И приказал другому капитану унести нетронутый завтрак.
   И когда снова закрылась дверь и он остался без очков, без ботинок – сразу стали мерзнуть ноги, пришлось подобрать их под себя, – им овладело оцепенение. «Проклятые тибетские мудрецы... Никита, как ты поймал меня, Никита! А ведь я должен был с самого начала сообразить, что чем больше я напишу, тем скорее он меня потом прихлопнет. Я знал это, но думал, что обойдется. Все люди так устроены...»
   Он закутался в одеяло и сидел нахохлившись, порой мелко дрожа, порой забываясь в дреме – спасительный сон старался помочь Лаврентию Павловичу, но был хлипок и рвался, как ветхая марля.
   Он не знал, сколько прошло времени и идет ли оно вообще.
   Потом пришел капитан, утренний, Коля.
   Он принес суп и хлеб. И кружку чая.
   – Это обед? – спросил Берия.
   – Считайте, ужин. – В капитане не было жестокости. – Я сменяюсь. А вы поспите.
   – Вряд ли я высплюсь как следует.
   – До утра времени много. Так и с ума сойти можно, – сказал капитан.
   – Я был бы рад.
   – Ну это вы зря, – сказал капитан. – Надо держаться.
   – Сколько до Нового года? – спросил Берия.
   – Думаю, успею до дому доехать. Мне на трамвае.
   Берия вдруг подумал: «Сейчас я его задушу, переоденусь в его мундир и приеду к нему домой...»
   Может, он даже совершил какое-нибудь движение, потому что капитан отпрянул к двери. Взгляд его стал испуганным.
   – Вы что? – спросил он из спасительного дверного проема.
   – Скажи, сколько сейчас времени, – попросил Берия.
   Капитан посмотрел на часы.
   – Двадцать один двадцать, – сказал он.
   – А когда... за мной придут?
   – Назначено на пять ноль-ноль. Но могут проспать. Вы же знаете, что у нас порядка нет.
   – При мне порядок был, – жестко ответил Лаврентий Павлович. – Иди.
   – С наступающим, – сказал капитан.
   Берия не ответил. Он сидел с ногами на койке и не смотрел на капитана. Он и не слышал его.
   Капитан ушел, а Берия думал.
   Он думал о том, как бы ему не умереть. Он не может умереть. Он слишком много знает о смерти, слишком много видел смертей – ему туда нельзя.
   Он был неподвижен.
   Полковник, который не пошел встречать Новый год – такой был приказ сверху, и за это ненавидел смертника, – выпивал вместе со своим замполитом в кабинете. Он раза два поднимался, подходил к камере Берии, заглядывал в «глазок». Тот сидел неподвижно, как какой-то абрек на молитве. Глаза у него были закрыты. Может, молился?
   Полковник уходил к себе.
   А Лаврентий вдруг понял – он с ними не останется!
   Он не останется с ними в будущем году, он не будет здесь завтра на рассвете. Он уйдет: он не знал, как уйдет, но главное было – не пропустить момент Нового года – единственный момент, когда можно вырваться из этой жизни.
   Его слух приобрел невероятную силу и тонкость.
   Он даже различал голос диктора, он даже услышал, как начали бить часы...
   «Они не убьют меня...»
   Нелепая, а может, и понятная мысль пришла в голову полковника, когда они с замполитом подняли по чарке за здоровье, за родных, за народ.
   Он налил в стакан водки и сказал:
   – Отнесем ему?
   – Ох, рискуешь, Тимофеевич, – сказал замполит.
   – Настучишь на меня?
   – Нет, Тимофеевич, но с тобой туда не пойду. И знать не хочу, куда ты со стаканом пошел.
   – Твое дело партийное, – сказал полковник, положил поверх стакана толстый шмат сала и пошел по коридору к единственной камере в этом каземате.
   Возле двери сидел на корточках сержант – из внутренней стражи. Он вскочил.
   – Сиди, – сказал ему полковник. – Сейчас я пришлю тебе смену. Утро скоро начнется. Исполнителя привезут.
   Сержант слушал молча.
   – Посмотри, – сказал полковник.
   Сержант заглянул в «глазок».
   Потом выпрямился и сказал:
   – Но там тихо было, я как раз перед боем курантов заглядывал.
   – Что, мать твою? – Полковник сразу понял, что случилось страшное.
   Сержант открыл засов.
   Полковник ворвался внутрь.
   Камера была пуста.
   Он кинул стакан и разбил его об пол и тут же пожалел, что разбил, – надо было выпить.
   Потом это спасло его, говорят, от расстрела, потому что следствие не нашло опьянения.
   Камера была пуста.
   Выйти Берии было некуда, но он вышел. Такова самая большая тайна.

* * *

   Все равно его собирались расстрелять на рассвете 1 января 1954 года. А объявили об этом уже несколько месяцев назад.
   И никто не стал разбираться.
   Когда у нас отправляют в никуда политического деятеля, о нем принято забывать. Попросите перечислить наших президентов, нет, не мальчишку с улицы, а любого доктора наук. Многие из них вспомнят Шверника или Подгорного? Их и через неделю после падения или отставки никто в лица не знал, хотя еще недавно любовались большими портретами во время праздничных демонстраций.
   А уж если кого расстреляли, то забыть его – дело чести, доблести и геройства. Ну и конечно, самосохранения.
   Кто такой Берия? Не слышал такой фамилии-мамилии! Мало ли какие авантюристы продавались царской охранке или немецкой разведке? Мы-то никому не продавались. Нас никто и не предлагал купить!
   Исчез Берия из камеры – и исчез.
   Мог бы так же исчезнуть в каком-нибудь другом месте.
   Некоторое время беспокоился один человек – Хрущев. Он-то знал, что Берию не расстреляли. Потому опасался, а вдруг Лаврентий Павлович объявится в каком-нибудь неподходящем месте?
   Но потом, по прошествии лет, перестал бояться.
   Забыл о таком человеке и его странной судьбе.
   Мне как-то пришлось попасть в дом, где сохранилось несколько папок и коробок с остатками «дела Берии». Там были свалены в кучу конверты с фотографиями сексуальных партнерш Лаврентия Павловича с заметками полковника Саркисова на обратной стороне, какого числа данная гражданка вступила в половую связь с гражданином Берией и сколько раз в этой связи состояла. Там лежат разорванные пачки от папирос «Север». На обороте – записки Берии прокурору Руденко с просьбой вмешаться и восстановить справедливость. Там много семейных фотографий – Лаврентий с женой и соратником Шарией на пляже, там сложены пачками семейные телеграммы, паспорта и дипломы. Страннейший набор вещей и документов, не уместившихся в обвинительном заключении и недостойных попасть в архив. Хотя порой там встречались бумаги иного звучания. К примеру, письмо Берии Кобулову с просьбой расстрелять к утру следующих граждан...

Глава 2
Лаврентий Берия

   Берия потерял сознание. От страха и внутреннего сопротивления тому, что с ним вскоре случится.
   Это он понял, когда очнулся.
   Потому что был жив.
   Но сколько прошло времени после яростного припадка отрицания действительности, он не понял.
   Потому что было совершенно темно.
   Видно, в камере перегорела лампочка.
   Здесь всегда было тихо, до отвращения тихо, – подземная тюрьма! Но сейчас тишина даже давила на уши, такой абсолютной она оказалась.
   Сколько времени он был без сознания?
   Берия пошарил руками вокруг себя, рядом валялось смятое одеяло. Кровать была холодной. Но в самой камере – не то чтобы совсем холодно и даже не зябко, а подвально. Бывает же в подвале не очень холодно. Но воздух там особенный.
   Там пахнет сырой пылью.
   Лаврентий Павлович встал на пол. Пол был цементный, холодный, а Лаврентий Павлович был босиком. Почему босиком? Ах да! У него же отобрали перед смертью ботинки!
   Берия пошел направо, потому что направо должна быть дверь.
   Чуть сбился с пути, ударился ногой о рукомойник, отшатнулся – в темноте трудно рассчитывать движения, – задел ногой парашу. К счастью, пустую, она зазвенела, как кастрюля.
   Наконец он у двери.
   Ощупал пальцами холодную шершавую поверхность. Вот и «глазок». Ни звука, ни движения снаружи, хоть Лаврентий Павлович и приложил ухо к щели. Ему не хотелось стучать в дверь – посетила дикая мысль, что о нем забыли, ушли встречать Новый год и забыли. И может, о нем и не вспомнят больше...
   Но тут же он чуть было не засмеялся, трезво оценив такую надежду.
   Забыли? В подземелье? И он теперь помрет с голоду, а через двадцать лет будут проводить инвентаризацию секретных объектов и найдут высохший скелет бывшего министра и члена Политбюро...
   Никто ничего не забывает.
   У нас так не принято.
   Значит, что-то случилось. Какое-то ЧП. Может быть, все-таки произошел долгожданный переворот? Но почему тогда его не ищут? А потому не ищут, понял Берия, что никто и не подозревает о том, что он жив. Охрана сбежала, дверь закрыта, объект пустой. Ну кто сюда сунется, особенно если они обесточили подземелье? Как дать знать о себе?
   И тогда Лаврентий Павлович решился. Он принялся бить кулаком по железной двери, удары были громкими. Но не раскатистыми. Звуки как бы застревали в темной пустоте.
   Ощупью Берия возвратился в центр камеры и принялся водить рукой по столу. Стол был чист. Тогда он наклонился и нащупал табурет – тяжелый и крепкий. Он подошел к двери, прижал табурет сиденьем к животу и принялся тыкать ножками в дверь, потом совсем разозлился и стал бить им с размаху, занося над головой, как колун. Звук был громче, но недостаточно, чтобы кто-то услышал.
   Берия отбросил табурет и оперся о дверь.
   Что-то надо придумать. Он устал. И голова устала думать. Нервный срыв. Все же не мальчик, а над ним так издеваются.
   Глаза настолько устали смотреть в кромешную темноту, что в них крутились светящиеся червячки, да и сама голова кружилась – порой казалось, что падаешь, и хотелось одного – лечь и замереть.
   Он уже знал – никого в этой тюрьме нет. И не будет.
   И ему суждено теперь подохнуть от голода и жажды в этом каменном мешке. И это не плод его больного воображения, это не сон – он может ущипнуть себя, ударить, сделать себе больно...
   Он смертельно устал стучать и кричать, биться, как мышь в мышеловке.
   Лаврентий Павлович нащупал в темноте койку, натянул на себя одеяло и накрылся им. Теплее не стало – впрочем, ему и раньше не было зябко.
   Надо заснуть, думал он. Надо заснуть, потому что тогда появляются шансы на то, что это все приснилось. Вот именно – это страшный сон. А когда он начался? Если он начался вчера, то есть сегодня под Новый год, тогда лучше не просыпаться – а то проснешься от того, что в дверь входят палачи. Может, сон начался, когда его арестовали свои же товарищи по партии, ничем не менее жестокие и уж куда более подлые, чем он.
   Тогда тоже не надо просыпаться...
   Лежа с головой под солдатским одеялом, Берия понял, что сон как выход из тупика его не устраивает. И даже лучше погибнуть здесь самому в одиночестве, а не от пули какого-то мерзавца.
   Время для Лаврентия Павловича перестало существовать.
   Пытка, которой его подвергли – а ему виделась в темноте и тишине изысканная пытка злобных врагов, – растянулась в бесконечности. А как человек может определить длительность пытки? Ведь он уже полгода как живет вне времени, не видя дневного света, а в последние дни – часы? – он лишен и света вообще.
   Как-то Лаврентию Павловичу доложили, что есть такие специалисты – спелеологи, которые забираются в пещеры и там сидят по нескольку дней, чтобы сделать какие-то опыты. Он велел тогда отыскать ему этих спелеологов, чтобы они полазили по подвалам и подземным ходам вокруг Кремля, поискали библиотеку Ивана Грозного. А на самом деле его интересовала не библиотека, а возможность пробраться в Кремль. Потом спелеологов, которые никакой библиотеки не отыскали, зато нашли несколько неучтенных ходов и туннелей, пришлось ликвидировать, чтобы не лазили куда ни попадя. Но образ людей, которые сидят в кромешной тьме, остался неприятным воспоминанием. Неужели и ему придется завершить свой жизненный путь в пещере? Спелеолог вздернутый!
   Он никак не мог заснуть. Хотя, конечно, он не был уверен в том, что ни разу не заснул. Все равно глаза закрыты. Или открыты.
   Порой он вставал, подходил к двери, стучал в нее, не надеясь услышать ответа. Потом снова лег на койку.
   Он сам удивился тому, что не пьет и не ест, но не мучается от жажды и не умирает. Но его и на парашу не тянуло. Одно объяснение приходило на ум: времени прошло мало, слишком мало, только в этой темноте оно кажется длинным. Кажется, и все тут.
   Он сходил с ума и отдавал себе в этом отчет. «Я схожу с ума, – говорил он в темноте. – И пускай это произойдет поскорее, потому что я тогда не буду переживать и бояться. А то по мне вчера или позавчера пробежал по груди таракан, и я чуть не умер от неожиданной спазмы страха. А может, и не было таракана?»

 
   Однажды его слуху, невероятно обострившемуся от тишины, показалось, что по коридору кто-то бредет. Шлеп-шлеп – шаги, совсем не военные, домашние шаги.
   Берия скатился с койки, побежал к двери. Стал стучать, никто не отозвался.
   Он еще стучал. Кто-то подошел к двери и стал возиться с засовом.
   – Вы кто? – спросил Лаврентий Павлович.
   Тот человек не ответил. И снова стало страшно.
   Казалось бы, сколько можно бояться? Разве может быть хуже?
   Он отпрянул от двери и кинулся к койке – завернулся в одеяло и сообразил, как оно провоняло.
   И тут он услышал, как скрипит засов.
   Дверь чуть-чуть приоткрылась.
   – Ох! – произнес кто-то.
   В голосе было отвращение.
   И дверь захлопнулась. А затем послышались уходящие шаги. Кто-то в тапочках или шлепанцах спешил прочь. Испугался.
   Чего он испугался?
   Своим испугом он снял страх с Лаврентия Павловича.
   Берия вновь поднялся с койки, накинул на плечи одеяло и пошел к двери. Только бы тот, который убежал, не закрыл ее вновь на засов.
   Нет, дверь – невероятно, но это случилось, – дверь легко поддалась.
   За ней была такая же темень, как и внутри. Но совсем другой воздух, настолько другой, что показался отравленным. Берия даже отшатнулся обратно в застойную теплынь камеры. И вдруг понял, отчего сбежал его спаситель, – запах камеры был для него невыносимым.
   «Интересно, сколько же прошло времени? Я, как Илья Муромец, тридцать три года сиднем просидел?»
   Лаврентий Павлович провел рукой по лицу – бороды не было. Раньше брился каждый день, а порой, если важная встреча, то и вечером еще раз. А сейчас ничего, так, щетина незначительная... Значит, та же ночь.
   Куда идти?
   Наверное, следом за убежавшим спасителем.
   И чего его принесло сюда?
   А какое счастье, что принесло, – какая-то случайность, одна миллионная шанса. Но правы тибетские астрологи, правильно вычислили его гороскоп – ему еще жить и жить, он мужчина крепкий, даже одиночное заключение его не сломило.
   Лаврентий Павлович пошел по темному коридору, придерживаясь рукой за стену, добрался до лестницы наверх, на четыре пролета. Он еле поднялся, такая одышка, видно, совсем отвыкли ходить мышцы ног. Но когда же будет свет?
   А свет начался, когда он поднимался по четвертому пролету.
   Он скудно лился из коридора.
   Лаврентий Павлович увидел его и возрадовался, словно те самые цыгане, которых вывела из джунглей старуха Изергиль. Он вспомнил, как Горький читал эту сказочку по личной просьбе Хозяина, а тот качал головой и шевелил губами – знал наизусть.
   Лаврентий Павлович шел все медленнее, как бы оттягивая момент встречи со светом. Это только в сказках дурачье несется к лампочке, как мотыльки.
   Свет выбивался из-под обыкновенной двери, из узкой щели.
   Лаврентий Павлович постоял, глядя на светлую полоску, потом открыл дверь.
   За дверью была обыкновенная служебная комната. Давным-давно пустая, и не потому, что пыльная, хотя и пыль была, а потому, что у нее было такое состояние.
   В комнате было окно – совершенно невероятно, но в комнате было окно.
   Он подошел к окну. Сердце билось, пропуская удары.
   За окном – обширный пустырь, ограниченный железным сетчатым забором. В заборе – приоткрытые ворота.
   А там дальше полз редкий, но непрозрачный туман.
   Лаврентий Павлович боком сел на подоконник, чтобы не выпускать из виду пейзаж и подходы к объекту.
   «Где же люди? – подумал он. – Как давно меня здесь не было».
   Наверное, произошла атомная война, которую развязали империалисты, об этом предупреждала разведка, хотя в это ему самому верить не хотелось.
   Но может быть, войну устроил Никита? В борьбе за власть – он же оголтелый, неподконтрольный.
   Кто бы это ни сделал – все погибли. Так, может быть, если случилась цепная реакция, и сейчас земля заражена. Людей нет, но зараза оставалась.
   Лаврентий Павлович вышел в скучный серый вестибюль и выглянул через застекленную дверь наружу. Солнца не видно, низкие облака какого-то осеннего неопределенного цвета. Освещение предвечернее, как бы специально подобрано для ослабевшего зрения.
   Холода нет. Скорее – прохладно, и если говорить о температуре воздуха, то ее нет тоже. А когда температуры нет, ты быстро забываешь о ней, о погоде, об освещении.
   Радиация, наверное, здесь опасна, но у Лаврентия Павловича не было с собой специального прибора, изобретенного неким Гейгером, позволявшего эту радиацию определить.
   Лаврентию Павловичу было приятно осознавать, что память и умение быстро соображать его не покинули, несмотря на длительное заключение. Он перенес это испытание лучше многих других, которые сходили с ума или кончали с собой. Радиация, как он вспомнил, очень опасна в первые минуты, а потом разлетается в стороны. Наверное, большинство людей умерло от первой радиации, а те, кто остался, скрываются в других частях страны, так что вряд ли кому теперь есть дело до бывшего министра.
   Но на всякий случай надо придумать себе псевдоним, партийный псевдоним, не в первый же раз приходится это делать. И если сказать, то и в муссаватистской разведке у Лаврентия была кличка. Он числился агентом у полковника Марченко-Алиева, но, естественно, делалось это для разоблачения планов муссаватистского отребья. Затем стало опасно вспоминать о романтическом периоде молодости, потому что Лаврентий Павлович, как орел, высоко взлетел, а внизу множились бескрылые враги. Верный друг Кобулов тогда достал из бакинского архива все его дело – маленькую папочку, и Берия положил его в свой сейф. Где-то теперь эта папочка? То, что ее нашли, сомнений не было: ведь среди обвинений на этом липовом суде была и строка о службе в муссаватистской охранке, и он тогда сказал – да, было, по поручению партии. Они пропустили это мимо ушей. И Руденко пропустил. А ведь еще недавно кричал о своей дружбе. Было же, было?