Булычев Кир. Операция "Гадюка"

   – Пошли, – приказал Берия, показывая вверх по склону.
   Бетховен пошел впереди. Он вынул было свою дудку, хотел поднести ее к губам, но Лаврентий Павлович сразу догадался, что Бетховен намерен звать сообщников, а этого допускать нельзя.
   – Если ты ее еще раз вынешь из кармана, я ее собственными руками разломаю, – предупредил он.
   Тропинка была сырая, но не очень скользкая. Как приятно не глядеть под ноги.
   Они поднялись на шоссе.
   Где-то там внизу бродит по помойкам великий князь с его жестяной охотой. Его надо беречься, у него есть арбалет. А из арбалета можно и убить.
   Бетховен прошел несколько шагов и уселся на асфальт.
   – Устал, – сказал он.
   Берия хотел было съездить ему палкой по затылку, а потом решил, что пора менять тактику.
   – Снимай штаны, – сказал он, – быстро.
   – Вы не посмеете!
   – Еще как посмею. Ты же меня знаешь. Ты меня знаешь?
   – Еще бы, – сказал Бетховен. – Вы моего отца убили, брата убили, жену заморили. Я все знаю...
   – Тогда снимай штаны. Мне в штанах больше нравится, а то видишь – что у меня под плащом! Разве это штаны?
   – Но у меня ненамного лучше, – признался Гуревич.
   Берия присмотрелся.
   – А ты говоришь, здесь можно достать?
   – Конечно.
   – И не радиоактивные?
   – Да обычные, новые – нет проблем.
   – Покажешь?
   – Когда?
   – Сейчас.
   – Мне отдохнуть надо. Вы-то здесь новенький, у вас еще силы остались.
   – А ты не новенький?
   – На полгода старше вас, а это здесь много значит.
   – Радиация?
   – Да что вы заладили со своей радиацией? Откуда здесь быть радиации?
   Берии не хотелось стоять.
   Он уселся на асфальт в двух шагах от Бетховена. Если тот попытается убежать, Лаврентий Павлович его догонит.
   – А если здесь нет радиации, то где народ? – спросил Берия.
   – Точно! – почему-то Бетховен обрадовался. – Он ничего не знает!
   – А ты объясни старику, объясни.
   – Я и пытаюсь объяснить.
   – Война? Да? Американцы напали? Атомная бомба? Все погибли? Остались только психи и кто был под землей, да?
   – Ах вот какую теорию вы построили, Лаврентий Павлович! Нет, не выдерживает критики ваша теория. Не было атомной войны, не было радиации, и я вовсе не псих, а такой же, как вы, беженец. И мне даже смешно, что мы с вами оказались в одном положении. Я вас дудочкой заманивал...
   – Неудачно.
   – Разумеется, неудачно, я не охотник и даже не настоящий крысолов. Но зато куда информированней вас.
   Лаврентий Павлович поднялся и встал над Бетховеном. Тот не стал подниматься.
   Лаврентий опирался на палку от забора. Как Геракл на дубинку.
   Бетховен смотрел на него снизу вверх.
   – Говори, – приказал Берия. В нем росла тревога. Он уже понимал, что происходит нечто вне его понимания, даже более невероятное, чем атомная война.
   – Этому еще нет настоящего научного объяснения, – сказал Бетховен. – Но, как вы знаете, отсутствие объяснения не закрывает тему. Вы попали на тот свет...
   Бетховен смотрел на него, чуть склонив свою еврейскую голову. И, в общем, его не боялся. Испугался там, внизу, у речки, а сейчас уже овладел собой, потому что знал секрет, и секрет для Лаврентия Павловича вполне страшный.
   – На тот свет? – повторил Лаврентий Павлович.
   Этот вариант ему в голову не приходил, потому что он был убежденным материалистом, ленинцем, он знал, что тот свет – выдумки попов и всевозможных врагов пролетариата. Но в то же время он сам никогда не участвовал в разрушении церквей или убийстве священников. Если уж приходилось, то поручал другим. И все только потому, что Лаврентий Павлович не знал, что происходит с человеком после смерти. Он столько видел смертей и стольких людей убил сам, что волей-неволей стал мучиться мыслью – а что потом? Куда деваются все эти люди, мгновение между жизнью и смертью которых он наблюдал?
   После смерти должно что-то быть. И марксизм не мог дать на это ответа. И как бы ты ни штудировал классиков и даже Хозяина, то ты, будь у тебя голова на плечах, приходил к выводу, что эти умные люди и сами не знают, что происходит после смерти.
   – На тот свет... Нет! – Лаврентий Павлович был не согласен.
   – Отчего такая уверенность в себе? – спросил Гуревич.
   – Он не такой, – сказал Берия.
   – Вам это доложили?
   – Без иронии!
   – Так в чем проблема?
   Бетховен не издевался, он наблюдал за Лаврентием Павловичем, как ученый наблюдает потуги муравья, взбирающегося на песчаный холмик.
   – Все должно быть иначе.
   – Никто с того света домой не возвращался.
   – С чего вы-то так решили? Где ангелы и всякие ихние причиндалы?
   – Не бунтуйте, товарищ министр, – сказал Бетховен. – От этого ничего не изменится. Тем более что вы правы – наш свет отличается от всех вариантов, которые есть в религиях. Потому что он – материалистический.
   – Объяснись.
   – Существует и, видимо, всегда существовала категория людей, которые мечтают о том, чтобы спрятаться, исчезнуть, не быть вместе с человечеством. Если им грозит неминуемая смерть или страшный позор. Вот возьмем ваш случай.
   Берия кивнул. В самом деле, лучше понимать на своем опыте.
   – Вам грозила неминуемая смерть. Все ваши надежды рухнули. И пик ваших переживаний попал на момент Нового года – когда люди переходят из года 53-го в год 54-й. И вы, ваш организм, вопил: нет, я с вами не пойду! Идите без меня! Я согласен на все, что угодно, – только бы не идти с вами.
   – И что же?
   – А то, что некая сила – назовем ее природой – эту просьбу согласна выполнить. Но с одним условием – это случается раз в году, в новогоднюю ночь. Погодите, не задавайте мне вопросов, на которые я не смогу ответить. Почему именно христианский Новый год? Не знаю, я говорю о фактах. Раз в году, в одну минуту, в одну секунду – если вы отчаянно пожелаете уйти от человечества, ваше желание сбывается. Вы оказываетесь в мире, который вас сейчас окружает. В мире без времени.
   – Почему без времени? Я же говорю с тобой, я хожу, значит, в нем есть то, что было раньше, и то, что будет после, – значит, есть время.
   – Не философствуйте, министр, – сказал Бетховен, – факт остается фактом. Мы все здесь такие.
   – Те, кто не захотел?
   – Да. Вот я, например, был на краю смерти, и в то же время назавтра нас отправляли на этап, который мне не пережить... и я оказался здесь.
   – Но почему именно этот момент? Один момент?
   – Я просил вас не задавать мне вопросов, на которые я не готов ответить.
   – Но вы проверяли?
   – Не надо проверять. Каждый новенький узнает о нашей жизни через полчаса после прихода.
   – А потом? Что происходит потом?
   – Потом? Мы существуем. Мы живем.
   – Долго?
   – Пока не износимся.
   – Я не понял!
   – Никто здесь не болеет, не стареет, не ест, не спит, не пьет, не любит... в этом нет нужды. Время остановилось, и кровь перестала течь в ваших жилах.
   – Ну уж это в переносном смысле!
   – В переносном. Но биологически мы все – мертвые. Мне рассказывал доктор – состав крови, тканей, всего довольно быстро, через несколько дней или недель меняется. Вы даже и не знаете, что температура наших тел на несколько градусов ниже, чем у нормальных людей.
   – Ну меня-то ты с собой не путай! – рассердился Берия. – У тебя кровь, может, лягушачья...
   – А у вас руководящая, да?
   – Нормальная кровь.
   Берия непроизвольно потрогал свою шею. Шея как шея. Нормальная шея.
   – Если холодное тронуть холодным, то не заметишь, – сказал Бетховен.
   – Перестань нести чепуху!
   Берия пошел прочь по шоссе. Ему было страшно и противно. Ему сказали, что у него неоперабельная опухоль, – неужели он зря старался, бежал... А куда бежал?
   Бетховен шел сзади и говорил, занудно, тихо, но Берия не мог его не слушать. И слушал.
   – Вы думаете, нас много? Нет, люди не бессмертны, они конечны, хоть здесь никто и не умирает. Мы изнашиваемся, как вещи, и исчезаем, как вещи. Двести, триста лет, и конец... да и поступления невелики.
   – Помолчи!
   – Каждый новый человек вскоре начинает искать себе дело... Кстати, вы не хотите выступать в нашей стенгазете? У нас на Измайловском стадионе есть стенгазета. Ее делают такие чудесные люди! Интернационалисты, увлеченные своим делом, так сказать, пионеры первого набора. Вы были в пионерах?
   Этот Бетховен совершенно обнаглел, забыл, наверное, как у него обувь отобрали! С другой стороны – пускай говорит, если не врет, а не похоже, что врет, значит, Лаврентию Павловичу предстоят нелегкие времена. Эти сволочи – тибетские мудрецы, может, предсказали и верно, но по присущей им подлости упустили пустячок – где он проведет последние годы жизни? В какой-то никому не нужной дыре?
   Нет, так быть не может! Конечно же, этот мерзавец сошел с ума, и ему чудится этот нелепый мир.
   – Видите, – Бетховен остановился, будто угадал мысли Берии, – мы с вами входим на территорию дачи Сталина. Это так называемая ближняя дача. Если вы и в самом деле Берия, вы должны знать, где помер ваш Хозяин. Хотите посмотреть?
   – Там охрана, – уверенно сказал Лаврентий Павлович.
   – Даже если власть переменилась?
   – Какая бы власть и как бы ни менялась, – сказал Берия, – там всегда будет охрана.
   – Тогда пойдем поглядим?
   Берия остановился. Он не мог заставить себя сделать первый шаг – не потому, что боялся охраны, мало ли что, начнет стрелять... нет, больше всего он боялся, что охраны не окажется. Потому что это означает куда более крутое крушение, чем просто смерть великого вождя. Берия мог быть циничен, но он же оставался коммунистом, то есть человеком, который уверен в незыблемости системы.
   – Пошли? – спросил Бетховен.
   Он стал спускаться с другой стороны шоссе, и они пошли по тропинке вдоль реки. Откосы берегов сблизились. На них валялись стволы упавших деревьев, валежник и сучья. Но ни одного зеленого дерева, ни полоски травы Лаврентий Павлович не заметил.
   И тут Лаврентий Павлович догадался, что эту речку он знает по той, прежней жизни, даже спускался к ее берегу, где в чистой воде медленно плавали пескари. Он вспомнил, как ему пришлось строго наказать двух директоров фабричек, стоявших выше по течению Сетуни, не сообразивших – ведь русского мужика пока не выпорешь, он не догадается, – что мерзопакости от их производств попадают в воду, а значит, доплывают, как сосиски дерьма, по воде до местности, где гуляет вождь.
   Он лично обещал Хозяину разобраться и принять меры и искренне был возмущен, как и Хозяин, тем, что плыло по речке в такой близости от дачи. Он сам забил до смерти и пристрелил уже доходивших директоров фабрик, приказал снести домики и огородики у берегов Сетуни, и главное – этим он мог гордиться, он ведь был награжден незаурядным умом – поставил у ограды при входе на территорию дачи вертикальную сеть и сменяющиеся бригады под наблюдением верных людей, чтобы они собирали с поверхности воды и из ее глубин все, что могло нарушить расположение духа Хозяина.
   Размышляя о себе и своей роли в истории России, Лаврентий Павлович дошел следом за Бетховеном до открытой полянки, летом обычно поросшей травой, окруженной дорожкой, по которой он столько раз гулял с Иосифом Виссарионовичем и обсуждал с ним не терпящие отлагательства дела государства. Сколько здесь, в неспешных прогулках, было решено человеческих судеб и сколькие фразы кончались смертью для того, о ком вспоминали. Эти прогулки доказывали судьбе, что страна-то маленькая, несмотря на полторы сотни миллионов ее обитателей. Как и при дворе Николая Павловича, который гулял по иной дорожке с Бенкендорфом, люди с фамилиями составляли вряд ли более десятой доли процента, и потому их было легко казнить и миловать. Остальные же имен и паспортов не имели, их казнили и миловали миллионами, по мере надобности промышленности и сельского хозяйства. Конечно, Лаврентий Павлович был умен, но не настолько, чтобы понять и усвоить – Сталин обладал гениальной способностью отыскать в своем окружении самого подлого и жестокого лакея, но обязательно лакея, и затем дать ему невиданную власть убивать. За исключением того, что срок его собственного пребывания на Земле ему не сообщался.
   Впрочем, Сталин и сам не знал, когда закончится нужда в Ягоде, Ежове или Абакумове. И в Берии.
   Вид дачи вождя потряс Берию.
   Он сначала решил, что у него галлюцинации.
   Дом частично обрушился, крыша провалилась, покосилось крыльцо.
   Как бы долго ни отсутствовал Лаврентий Павлович, смерть вождя наступила столь недавно, что эти изменения с домом произойти не могли.
   Следовательно, это – злой умысел.
   Но странный злой умысел: почему-то враги коммунизма и лично Иосифа Виссарионовича уничтожили лес – ведь здесь стояли могучие ели – лишь некоторые из них, сухие, без иголок, поднимались вокруг. Но их было слишком мало, даже не прикроешь забора.
   Значит, Хрущев с Маленковым успели совершить это злодейство за то время, пока он сидел в камере.
   Берия направился к дому. Из этого следует, что он все же не поверил в сказки про Новый год и возможность остаться в году старом, где нет нигде и никого, провалиться в прошлое. Да и как материалист может поверить в сказку о двойном мире, о мире естественном и мире подземном, в котором время стоит?
   Чепуха какая-то! Мы этого не знаем и знать не хотим!
   Дверь была открыта. Надо хотя бы проверить, какие повреждения нанесены мемориальному комплексу – так дачу Сталина Лаврентий Павлович называл вполне искренне.
   И в дверях Лаврентий Павлович замер.
   Изнутри доносилось пение. В два голоса.
   Два женских голоса тянули песню «Сулико», любимую песню вождя, исполнявшуюся столь часто и столькими певцами, что даже Лаврентию Павловичу она несколько надоела.
   – Что такое? – спросил он у Бетховена.
   Тот улыбнулся, и, как показалось Берии, смущенно.
   – Это милые, ни в чем не виноватые женщины, – сказал он. – Не надо их казнить и разоблачать.
   Лаврентий Павлович поморщился. Он уловил издевку в словах Бетховена. И подумал: «Я до него доберусь. Он еще пожалеет...» Но о чем пожалеет Гуревич, он не знал, хотя был уверен, что не забудет. Не забывай обид – этому он выучился у Хозяина. И хоть не считал это главным своим занятием, распускаться гуревичам он не позволит.
   – Что они там делают? – Лаврентий Павлович направился к двери, прошел сразу в бильярдную – угадал, откуда идет звук.
   Зрелище, представшее его глазам, было ужасно: на большом бильярдном столе, который в последние годы не использовался, стояли две женщины – молодая и старая, высокая и коротенькая. Одеты они были в школьные платья – коричневые, с рукавами, юбки-клеш. Поверх платьев – белые передники с кармашками на плоских грудях.
   Одна из них была завита, а может, волосы завивались сами, а на другой был большой черный, не по размеру парик, какие носили когда-то сподвижники Людовика какого-то.
   Женщины держались за руки и, тщательно выговаривая слова, пели любимую песню Иосифа Виссарионовича.
   Но они были в той бильярдной не одни.
   На стульях, принесенных из столовой, сидели еще два человека, мужчина и женщина.
   Они образовывали собой аудиторию.
   Когда Берия вошел, мужчина обернулся и приложил палец к губам, показывая необходимость блюсти тишину.
   Берия с Бетховеном остановились в дверях.
   Все в бильярдной было как прежде, только окна разбиты и общее состояние свидетельствовало о запустении.
   Женщины продолжали петь, но глядели на Берию и Бетховена со страхом, и потому одна начала фальшивить, а у второй сорвался голос, и она запела басом.
   – Все! Все, все! – Мужчина встал и захлопал в ладоши. – Репетиция закончена. Я вас не выношу! Вы сознательные вредители.
   Мужчина был рыжим, невысокого роста, с крупным носом и темными усами. Лицо его было Берии знакомо, но он не мог сообразить почему.
   Женщины с трудом слезли с бильярдного стола, для чего им пришлось лечь на животы и сползать, нащупывая ногами пол.
   – Вы не смотрите на меня так, – сказал рыжий человек, – я вас отлично знаю, Лаврентий Павлович, и рад вашему к нам прибытию. Это, конечно, случайность, что вам удалось обмануть жестокую старуху с косой, но не чудо то, что мы с вами воссоединились. Ну, обними меня, старый товарищ!
   – Вы не Сталин, – сказал Берия. – Вы только изображаете из себя Сталина.
   – А я что говорила! – воскликнула одна из певиц. – Он всегда фальшивил, а Иосиф Виссарионович не допускал никакой фальши даже в самых сложных партиях.
   – Значит, вы думаете, что он – не Сталин? – спросил Бетховен. – У нас были сомнения, и я привел вас специально, чтобы их развеять.
   – Но ведь я давно сюда попал! Посмотрите, какой я молодой! Я совсем юный, я из периода Гражданской войны, когда под Новый год меня окружили беляки под Царицыным и для меня остался только один путь – сюда!
   – Простите, – сказал Берия, – а кто же тогда боролся с оппозицией, проводил коллективизацию, индустриализацию? Я, что ли?
   – Конечно, вы подобрали двойника. Может, даже нескольких двойников.
   – В то время, – сказал Лаврентий Павлович, поднимая указательный палец, – никто еще не подозревал, что Владимир Ильич Ленин скончается.
   – Я читал, я знаю, – сказал Гуревич, – Сталин был ничтожной сошкой!
   – Вот этого я бы не сказал, – возразил Лаврентий Павлович. – Так вы что же, изображаете здесь товарища Сталина? Нехорошо, молодой человек, и это граничит с политической провокацией.
   – Я ему говорю – вот придет Берия, Берия нас рассудит, – сказал Гуревич.
   Лаврентию Павловичу не нравились словечки, а главное – выражение глаз этого Бетховена еврейского происхождения. Издевался.
   – Этого я и боялась больше всего, – сказала высокая певица. – Лжемученик! Вы знаете, что он замучил моего мужа?
   – И я верила. Вы меня, может, и не знаете, меня зовут Евгения Бош. Я руководила расстрелами беляков в Крыму.
   – Нет, не слышал, – сказал Берия и пожал протянутую ему холодную руку революционерки.
   Он пребывал в полнейшей растерянности! Где же он находится? Ведь подземного мира нет, и он не предусмотрен марксизмом, хотя церковь, может быть, его и признает. То ему кажется, что вокруг психи, сбежавшие от атомной войны, то получается, что Бетховен не врет – иначе как могла так разрушиться и прийти в негодность сталинская дача? Кто мог ее так засорить?
   Лаврентий Павлович был сторонником неожиданных действий.
   – А где Хрущев? – спросил он у псевдо-Сталина. – Где Никита Сергеевич?
   – Там, – ответил за самозванца Бетховен. – Он к нам еще не поступал.
   – Вы уверены?
   – Мы ни в чем не уверены.
   – Вот мы и ждали вашего прихода, Лаврентий Павлович, – сказала большевичка Бош. – Мы хотим, чтобы вы провели в нашем коллективе политинформацию. Поставили нас в курс внутренних и иностранных событий. Можно ли на вас положиться?
   Конечно, это просто кучка сумасшедших. Но сумасшедствие – хитрая штука. Оно же не исключает того, что весь мир сошел с ума. Если ты чего-то не понимаешь, Лаврентий, допусти, что ты и сам можешь ошибиться.
   Отсюда следует, что Лаврентий Павлович был здравомыслящим человеком. Это делает подобных людей особенно страшными, если они служат сумасшедшим тиранам.
   Но в его распоряжении появился один любопытный факт: здесь, на даче Сталина, в Волынском, собралась небольшая группа людей, которые считают себя членами партии и даже ждут политинформации. Среди них Евгения Бош – а может, и настоящая? И другие товарищи. То есть существует база для начала действий.
   И если этот мир – особенный мир, не продолжение нашего, если здесь нет Хрущева, если здесь действуют свои законы, то тогда этим миром можно завладеть. А потом уж мы разберемся, кто здесь бессмертный, а кого пустим в расход...
   – Продолжайте петь, товарищи, мы любим эту песню, – сказал Лаврентий Павлович и уселся на стул, который раньше занимал псевдо-Сталин.

Глава 3
Лаврентий Берия

   Поднялся ветерок.
   Вряд ли его можно было назвать ветром. Так, ветерок...
   Но для старожилов он был неприятным, забытым знаком возможных перемен, поэтому тревожил.
   Сенаторы прибывали в велоповозках или в носилках к необычному зданию ресторана «Приморский» и поднимались по широкой лестнице в зал ресторана.
   Ресторан построили в семидесятых годах под Ленинградом в расчете на финских туристов, неподалеку от автомобильной трассы на Выборг. Круглый, полностью застекленный зал далеко выступал вперед, нависая над пляжем и мелководьем.
   Берия подумал, что снаружи зал напоминает ему довоенное мороженое. Было такое мороженое между двумя вафельными кружочками. Мороженщик ловко кидал на дно алюминиевого рожка кружок с твоим именем, потом клал туда ложку мороженого и, прикрыв вторым кружком, выдавливал лакомство наружу.
   Но ни разу Берии не досталось мороженое с его именем. Не делали на фабрике вафельных кружков со словом «Лаврентий», редкое имя. Лаврентий думал тогда: «Стану большой, и все будут меня слушаться. Я приду на фабрику и скажу: «А ну немедленно сделайте вафельный кружок с именем Лаврентий. Иначе не сносить вам головы!» И они сделают такой кружок, а Лаврентий будет облизывать вытекающее из-под кружков мороженое, подхватывать его языком и поворачивать так, чтобы все видели, что на вафельном кружке выдавлено слово ЛАВРЕНТИЙ.
   Наверное, это воспоминание было смешным. Но привело к печальным мыслям. До войны, когда он уже был взрослым, он мог, конечно, приказать, чтобы на фабрике сделали такие кружки, тем более что в Грузии уже начали называть его именем детей. Но как-то было недосуг, не вспомнил о таком пустяке.
   А здесь, можно сказать, после смерти, начали одолевать земные, но невыполнимые желания. Их не должно бы быть, как не должно быть голода, жажды, стремления к женщине. Но все оказалось куда сложнее. Некоторые чувства остаются и в мире теней: страх, ненависть, месть... А они влекут за собой, оживляют желания, которых и быть не может.
   Берия остановился, обегая взглядом уродливое здание ресторана. За ним тянулся пустой пляж, почти серый под серым небом, переходящий в серое море. Серость эта имела оттенки от нежного, желтоватого, свойственного песку, до темного, водяного, у берега. Волн не было, но Маркизова лужа не была абсолютно гладкой. Ветерок, о котором шла речь, кое-где рябил ее гладь, и эти темные или светлые, в зависимости от освещения, полосы перемещались по заливу.
   Людей на пляже не было, единственный сохранившийся зонт давно порвался, полосатые клочья провисли и чуть шевелились от движения воздуха.
   Правда, виднелась одна фигура на пляже, метрах в ста от ресторана, – вернее всего, это был охранник.
   Он стоял возле высохшей корявой сосны, которой при жизни досталось от морских ветров, а после смерти – от одиночества.
   Подъехал консул Клюкин со своей подругой, красавицей Ларисой.
   Они прибыли в карете, найденной на «Ленфильме», запряженной двумя велосипедистами в красных накидках и пожарных касках.
   При всем старании быть первым в городе Клюкин не смог одолеть Берию. Берия разъезжал в «Паккарде», и его велосипедисты были все как один в черных блестящих плащах до пят и в немецких стальных шлемах из Музея обороны Ленинграда.
   Сейчас он оставил машину в стороне и делал вид, что пришел сюда пешком, так было демократичнее. Ведь сам Чаянов упрямо ходил на все совещания пешком – выходил за три часа из дома. Но кто наблюдает эти часы?
   – Что-то поддувает нынче, – сказал Клюкин.
   Некогда он был толстяком и занимал ответственную должность. И сам, не без юмора, цитировал Салтыкова-Щедрина из повести о помпадурах и помпадуршах, где престарелый помпадур пишет памятку для губернаторов. Для того он носил с собой в бумажнике ветхую на сгибах бумажку: «Необходимо, чтобы администратор имел наружность благородную. Он должен быть не тучен, не скареден, роста быть не огромного и не излишне малого, должен сохранять пропорциональность в частях тела и лицо иметь чистое, не обезображенное ни бородавками, ни тем более злокачественными сыпями. Сверх сего должен иметь мундир».
   Произнося последнюю фразу, Клюкин принимался смеяться. Он давно всем надоел, как может надоесть человек, помнящий единственный анекдот. Мундир городничего, который он отыскал в Театре юного зрителя, был сильно поношен, но Клюкин утверждал, что состоял в свите Его Величества. Лаврентий Павлович с его дотошностью раскопал на Клюкина материалы – он был всего-навсего жандармским ротмистром, проворовался и должен был застрелиться. По крайней мере родственники так полагали. На самом деле сбежал в Ташкент, потом объявился в Пскове. А дальше Берия потерял его след. Правды же от Клюкина не добьешься. Подруга Лариса, которую Лаврентий Павлович давно уже сделал своей осведомительницей, ничем помочь не могла или не хотела. Она была рыжей красавицей, у нее когда-то был знаменитый муж. Но сама она чуть не умерла от холеры где-то в Гражданскую войну, а мужа сотрудники Берии выбросили из гостиницы, с пятого этажа, лет через двадцать. Может быть, не из гостиницы, а из госпиталя...
   Лаврентий Павлович любил точность. Особенно когда это касалось личных дел на его сотрудников или других подозреваемых. А в этом чертовом потустороннем мире никогда толком не найдешь концов. Некоторые бумаги погибли, другие и вовсе не существуют или не существовали.
   Лариса посмотрела на Лаврентия в упор. Это был такой фокус – он удавался ей в молодости. Мужчины терялись от такого взгляда, не понимая, приглашают ли их в постель или к серьезному разговору о судьбах революции.