Годвин положил руку на голову Гарольда и слезы выступили в его холодных глазах.
   - Ты угадываешь по внушению неба то, чему я научился только опытом и искусством, - сказал он. - Иди, и Бог да пошлет тебе успех... пусть будет по-твоему!
   - Он заступает твое место, Свен: ты старший, - заметил Тостиг брату.
   - На моей душе лежит бремя греха, и тоска гложет мое сердце! - ответил Свен грустно. - Если Исав потерял свое право первородства, то неужели Каин сохранит его?
   Проговорив эти слова, он отошел от Тостига и, прислонившись к корме корабля, опустил лицо на край своего щита.
   Гарольд взглянул на него с выражением глубокого сострадания, поспешно приблизился к нему и, дружески пожав его руку, шепнул:
   - Брат, прошу: не вспоминай о прошлом. Гакон, тихонько последовавший за отцом, поднял на
   Гарольда свои задумчивые, грустные глаза. Когда же тот удалился, он сказал Свену робкий голосом:
   - Он один, по крайней мере, всегда добр и сострадателен к тебе и ко мне.
   - А ты, когда меня не будет, привяжись к нему и люби его, как твой отец, Гакон, - ответил Свен, с любовью приглаживая темные кудри ребенка.
   Мальчик вздрогнул и, наклонив голову, прошептал про себя:
   - Когда тебя- не будет?!.. не будет! Разве вала* и тебе изрекла гибель?.. и отцу и сыну - обоим?
   Между тем Гарольд сел в лодку, спущенную для него с борта короля. Гурт взглянул с умоляющим видом на отца и последовал за братом.
   Годвин задумчиво следил глазами за удаляющейся шлюпкой.
   - Нет надобности, - проговорил он вслух, хоть и про себя, - верить прорицателям или Хильде, когда ока предсказывала, еще до нашего изгнания...
   Он остановился: гневный голос Тостига прервал его думу.
   ---------------------------------
   * Вала - предсказательница.
   ---------------------------------
   - Отец! Кровь приливает к мозгу, когда ты припоминаешь предсказания Хильды насчет своего любимца! - воскликнул молодой человек. - Они уже и без того посеяли немало раздора в нашем доме. Если мои распри с Гарольдом навели преждевременную седину на твою голову - вини в этом себя!.. Вспомни, как ты, под влиянием этих нелепых предсказаний, сказал нам, при первой нашей ребяческой ссоре, с твоим любимцем: "Не ссорьтесь с Гарольдом: его братья со временем подчинятся ему!"
   - Докажи, что предсказание ложно, - ответил Годвин спокойно. - Умные люди всегда сами создают себе будущность, сами определяют себе жребий. Благоразумие, терпение, труд, мужество - вот звезды, управляющие участью человека!
   Тостиг не успел возразить, потому что вблизи раздался плеск весел, и два корабля, принадлежавшие двум знатнейшим вождям, принявшим сторону Годвина, подплыли к борту рунической эски, чтобы узнать результат посольства к королю.
   Тостиг кинулся к борту корабля и вскричал громким голосом:
   - Король, увлекаясь внушениями безрассудных советников, не желает нас выслушать... Оружие должно порешить наше дело!
   - Молчи, безумный юноша! - воскликнул Годвин, заскрежетав зубами при буйных криках злобной и негодующей радости, поднявшихся на кораблях после ответа Тостига.
   - Да будет проклят тот, кто первый прольет родную кровь! - продолжал Годвин. - Слушай, кровожадный тигр, тщеславный павлин, гордящийся своими пестрыми перьями!.. Слушай, Тостиг, и трепещи: если ты еще одним словом расширишь пропасть, разделяющую меня с королем, то помни, что как изгнанником ты вступил в Англию, так и выйдешь из нее опять тем же изгнанником. Ты променяешь графство и поместья на горький хлеб изгнания и на волчью виру*!
   -----------------------------------------------------------------
   * Вирой называлась денежная пеня не только за убийство, но и за выдачу оцененной головы, или даже - за убиение вредного животного.
   -----------------------------------------------------------------
   Гордый Тостиг смутился от этих слов отца и молча удалился. Годвин перешел на палубу ближайшего корабля и силился могуществом своего красноречия смирить страсти, возбужденные безрассудной выходкой Тостига.
   - В то самое время, когда он убеждал негодующих вождей и ратников, в рядах войск, стоявших на берегу, раздался восторженный крик: "Гарольд, наш граф Гарольд!" Годвин посмотрел в эту сторону: королевские полки колебались, переговаривались и вдруг, уступая какой-то непреодолимой силе, тысячи голосов произнесли единодушно: "Гарольд, наш Гарольд!.. да здравствует наш благородный граф!"
   В то время как это совершалось на улице, во дворце происходила сцена другого рода. Эдуард вышел из Совета и заперся со Стигандом, имевшим на него громадное влияние именно потому, что он считался ревностным приверженцем норманнов и. даже пострадал за слишком явную преданность к норманнке Эмме, матери Эдуарда. Никогда еще Эдуард не выказывал такой твердости, как в настоящем случае. Дело шло не только о его государстве, но и об его домашнем спокойствии и счастье. Он уже предвидел, что будет принужден, по возвращении могущественного тестя, вернуть свою супругу и отречься от прелестей уединенной жизни. Кроме того, его норманнские любимцы будут тотчас же изгнаны, и он снова очутится в обществе ненавистных его сердцу саксонцев. Убеждения Стиганда разбивались о страшное упрямство Эдуарда, когда вошел Сивард.
   - Король и господин, - сказал граф нортумбрийский, - я уступил в Совете твоей воле не поддаваться требованиям Годвина, пока он не распустит войска и не покорится суду Витана... Граф прислал мне сказать, что он вверяет мне свою жизнь и честь и будет поступать по моему совету. Я ответил ему словами человека, который не способен обманывать врага или употреблять во зло его доверие.
   - Что же ты ответил ему? - спросил Эдуард.
   - Чтобы он подчинился законам Англии, как датчане и саксонцы клялись повиноваться им, при короле Кануте. Чтобы он и сыновья его не требовали ни власти, ни земель, а покорились бы решению Витана.
   - Прекрасно! - произнес поспешно Эдуард. - Витан его осудит, как он бы осудил его за непокорность?
   - Витан будет судить его по правде и законам! - ответил старый воин.
   - А войска между тем...
   - А войска будут ждать, и если здравый смысл и сила убеждения не разрешат вопроса - его решит оружие.
   - Я не дозволю этого! - воскликнул король. В эту минуту в коридоре послышались тяжелые шаги, и несколько королевских вождей, норманнов и саксонцев, вбежали в кабинет в совершенном расстройстве.
   - Войска изменяют, и половина ратников кинула оружие при имени Гарольда! - воскликнул граф гирфордский. - Проклятие предателям!
   - Лондонская городская дружина - вся на его стороне, и она уже выходит из городских ворот! - добавил торопливо один саксонский тан.
   - Поудержи язык, - шепнул ему Стиганд. - Неизвестно еще, кто будет владеть завтра престолом - Эдуард или Годвин!
   Сивард, тронутый бедственным положением короля, подошел к нему и сказал, преклонив почтительно колени:
   - Сивард не посоветует королю ничего унизительного: щадить кровь своих подданных не бесчестное дело... прояви милосердие, а Годвин покорится всевластию закона.
   - Мне только остается удалиться от света! - произнес король. - О, родная Нормандия! Я наказан за то, что покинул тебя!
   Эдуард снял с груди какой-то талисман, поглядел на него, и лицо его стало совершенно спокойно.
   - Идите, - сказал он, бросаясь в свое кресло в изнеможении, - идите, Сивард и Стиганд, управляйте, как знаете, делами государства!
   Стиганд, довольный этим согласием, данным против воли, схватил графа Сиварда за руку и вышел с ним из кабинета. Вожди, между тем, оставались еще несколько минут. Саксонцы молча смотрели на государя, а норманны в недоумении и смущении перешептывались друг с другом, бросая горькие, пронзительные взгляды на своего слабого покровителя. Потом они все вместе вышли по коридору в сени, где собрались все их земляки, и воскликнули: "На лошадей... вот весь опор, сломя голову!.. Все погибло - спасайте хоть жизнь!.. Спасемся - хорошо, а нет - делать нечего!"
   Как при пожарной тревоге или при первом треске землетрясения расторгаются все узы и все души сосредоточиваются в одном чувстве самосохранения, так и тут все собрание в беспорядке, толкаясь, ругаясь, бросилось в ворота. Счастлив был тот, кому попалась лошадь, ратная или ломовая, а то и лошак. Кто вправо, кто влево, бежали надменные норманны, бароны, графы и рыцари, кто один, кто вдвоем, вдесятером и больше. Но все благоразумно избегали общества тех вождей, около которых они прежде увивались и которые должны были теперь сделаться первым предметом народной ярости. Только двое, даже в этот час общего эгоизма и страха, успели собрать вокруг себя самых неустрашимых своих земляков. Это были лондонский и кентерберийский правители. Вооруженные с головы до ног, они бежали во главе своей дружины. Много важных услуг оказал им в тот день де-Гравиль, как проводник и как защитник. Он провел их кругом, в тылу обоих войск, но, встретив новый отряд, спешивший на помощь Годвину с гирфордских полей, он принужден был на отчаянный подвит - войти в город. Ворота были открыты для того ли, чтобы впустить саксонских графов или чтобы выпустить их союзников, лондонских жителей. Беглецы кинулись в ворота и помчались по три в ряд по узким улицам, оправдывая даже в бегстве свою громкую славу, рубя и ниспровергая все, что попадалось на пути. На каждом перекрестке встречали их саксонцы с криками:
   "Вон! Гони, руби заморцев!" Пиками и мечами пробивали они себе путь. Пика лондонского правителя была обагрена кровью, между тем как сабля кентерберийского сломалась пополам.
   Так пробились они через весь город к восточным воротам и выехали, потеряв из своей дружины только двух человек.
   Выехав в поле, они для большей безопасности разделились. Те, которые были знакомы с саксонским языком, бросили кольчуги и стали пробираться лесами и пустырями к морскому берегу. Прочие же остались на конях и в доспехах, но также старались избегать больших дорог. В числе последних находились и оба правителя. Они благополучно достигли Несса, в эссекском графстве, сели в рыбачью лодку и отдались на произвол ветра и волн, подвергаясь опасности погибнуть в море или умереть от голода, пока, наконец, не пристали к французскому берегу. Остальные члены этого чужеземного двора частью нашли приют в крепостях, остававшихся еще в руках их земляков, частью скрывались в ущельях и пещерах, пока не удалось им нанять или украсть лодку. Так произошло в лето 1052 достопамятное рассеяние и бесславное бегство графов и баронов Вильгельма норманнского!
   ГЛАВА III
   Витан собрался во всем своем великолепии в большой палате вестминстерского дворца.
   На этот раз король сидел на троне и держал в правой руке меч. Около него частью стояли, частью сидели несколько придворных чинов пониже британского базилейса*. Тут были постельничий и кравчий, стольник-тан и конюший-тан и мкожество других титулов, заимствованных, быть гложет, от византийского двора. Это тем вероятнее, что в старину английский король величался наследником Константина. За ними сидели писцы, имевшие гораздо больше значения, чем можно было предполагать, судя по их скромному названию. Они заведовали государственной печатью и захватили в свои руки власть, прежде неизвестную, но в это время сделавшуюся ненавистной саксонцам. Из них-то возникло впоследствии могучее и грозное судилище королевская канцелярия.
   Ниже их было порожнее пространство, за которым помещались начальники Витана.
   В первом ряду находились самые замечательные по своему сану и обширности владений лица. Места лондонского и кентерберийского правителей оставались незанятыми, да и без них было много величественных сановников чисто саксонского происхождения. Особенно поражало свирепое, жадное, но умное лицо корыстолюбивого Стиганда и кроткие, но мужественные черты Альреда, этого - истинного сына отечества, достойнейшего из всех государственных сановников. Вокруг каждого сановника помещалась его свита, как звезды вокруг солнца. Далее сидели вторые гражданские чины и короли-вассалы верховного сузерена. Стул шотландского короля оставался порожним, потому что просьба Сиварда не была исполнена. Макбет сидел еще в своих крепостях или вопрошал нечистых сестер в глухом лесу, а Малькольм скрывался у нортумбрийского графа. Не занят был также стул Гриффита, сына Левелина, грозы марок*, владельца Гвайнеда, покорителя всего кимрийского края. Были тут и не особенно важные валлийские короли-наместники, верные своим незапамятным междоусобиям, истребившим королевство Амврозия и погубившим плод славных подвигов Артура. Они сидели с золотыми обручами на голове, с остриженными вокруг лба и ушей волосами и как-то дико смотрели на происходившее.
   ------------------------------
   * Марка значит графство.
   ------------------------------
   В одном ряду с ними, отличаясь от них как высоким ростом и спокойной физиономией, так и своими почетными шапками и подбитыми мехом кафтанами, сидели обыкновенно опоры сильных престолов того времени, а гроза слабых графы, владевшие графствами и шайрами, как таны низших разрядов владели сорочинами и волостями. Но на этот раз их было только трое - все враги Годвина:
   Сивард, граф нортумбрийский, Леофрик мерцийский, тот самый, жена которого - Гадива - еще и теперь воспевается в народных балладах и песнях, и Рольф, гирфордский и ворчестерский. Он, в качестве родственника короля, не счел нужным оставить двор вместе со своими норманнскими друзьями. В том же ряду, но немного в стороне, находились второстепенные графы и высший разряд танов, называвшийся королевскими.
   Далее помещались выборные граждане от города Лондона, имевшие в собрании такой вес, что нередко влияли на его решения; то были приверженцы Годвина и его дома. В том же отделе палаты находилась главная масса собрания и самый народный его элемент, не как представители народа, а потому что тут сосредоточивалось все, наиболее ценимое народом - мужество и богатство.
   Заседание открылось речью Эдуарда, видимо старавшегося склонить всех к миру и милосердию, но голос его дрожал и был так слаб, что слов почти было не слышно.
   Когда король кончил, по всему собранию пронесся глухой говор, и вслед за тем Годвин, сопровождаемый своими сыновьями, вышел на приготовленное для него место.
   - Если, - начал граф со скромным видом и потупленным взором опытного оратора, - если сердце мое ликует, что еще раз пришлось мне дышать воздухом Англии, на службу которой, на поле битвы и в Совете, я посвятил столько лет своей жизни - иногда предосудительной, быть может, по поступкам, но всегда чистой по помыслам... - если сердце мое радуется, что мне остается теперь только выбрать тот уголок родной земли, где должны лечь мои кости - если будет на то соизволение государя и ваше, сановники!.. Если сердце мое радуется, что пришлось мне еще раз стоять в этом собрании, которое прежде неоднократно внимало моим словам, когда грозила опасность нашей общей родине. Кто осудит эту радость? Кто из врагов моих, если у меня есть еще врага, отнесется без сочувствия к радости старика? Кто из вас не будет сожалеть, если суровый долг заставит вас сказать седому изгнаннику: "Не дышать тебе родным воздухом при последней минуте жизни, не иметь тебе могилы в родной земле!"... Кто из вас, благородные графы и земляки, скажет это без сожаления?
   Произнеся эти слова, граф остановился и, подняв голову, устремил на слушателей зоркий, испытывающий взгляд.
   - В ком, - спрашиваю я, - продолжал Годвин после минутной паузы, - в ком хватит столько сил, чтобы без смущения сказать эти слова?!.. У кого из вас станет силы сказать это?!.. Да, радуется сердце мое, что мне пришлось, наконец, предстать перед собранием, имеющим право осудить мои дела или провозгласить мою невинность! Каким преступлением заслужил я наказание? За какое преступление меня с шестью сыновьями, которых я дал отечеству, присудили к волчьему наказанию, отдали на травлю, как диких зверей?.. Выслушайте меня и отвечайте тогда. Евстафий, граф Булонский, возвращаясь домой от нашего короля, у которого был в гостях, вступил в доспехах и на боевом коне в город Довер, дружина графа последовала его примеру. Не зная наших законов и обычаев, я хочу пролить свет на прежние обиды, но никого не желаю подозревать в злом умысле, - чужеземцы самовольно заняли дома граждан и расположились в них на житье. Вы все знаете, что это было нарушение саксонских прав, потому что, как вам известно, у каждого сеорля на устах поговорка: "каждый человек силен в своем доме". Один гражданин, руководствуясь этим понятием, по-моему совершенно справедливым, прогнал со своего порога одного из служителей графа. Чужеземец обнажил меч и ранил его, произошел поединок - и пришелец пал от руки, которую сам вынудил взяться за оружие. Доходит весть о том до графа Евстафия. Он летит на место катастрофы со своими родными, где они и убивают англичанина у его собственного дома!
   Тут сдавленный, гневный ропот послышался среди сеорлей, толпившихся в конце залы. Годвин поднял руку, требуя, чтобы его не прерывали, и продолжал:
   - Совершив это злодейство, чужеземцы начали разъезжать по всем улицам с обнаженными мечами, резать всех, кто ни попадался им на дороге, и топтать даже детей копытами своих бегунов. Граждане тоже взялись за оружие... Благодарю Бога, давшего мне в соотечественники этих смелых граждан! Они дрались, как мы, англичане, всегда деремся, убили девятнадцать или двадцать человек наглых пришельцев и принудили остальных очистить город от своего присутствия. Граф Евстафий бежал. Он, как вам известно, человек умный и сообразительный; он не сходил с коня, не брал куска в рот, пока не остановился у ворот Глостера, где наш монарх производил все то время суд и расправу. Он жаловался королю, который, выслушав одного истца, очень разгневался за оскорбление, нанесенное его знаменитому гостю и родственнику, и послал за мной, потому что Довер находился в моем управлении, и повелел мне нарядить военный суд и наказать по военным законам тех, которые дерзнули поднять оружие на иностранного графа... Обращаюсь к вам, мужественные графы, заседающие здесь, - к тебе, знаменитый Леофрик, и к тебе, благородный Сивард! На что, скажите, вам графства, если у вас не хватит смелости или силы охранять их права?.. Какой же образ действий предложил я? Вместо военного суда, который распространил бы свой приговор на весь город, я посоветовал государю вызвать городскую голову и старшин для объяснения их поступка. Король, потому ли, что я имел несчастье навлечь на себя его гнев, или же по внушению чужеземцев, отверг этот образ действий, предписываемый законами Эдгара и Канута. А так как я не желал и объявляю в присутствии всех - потому что я Годвин, сын Вольнота, не смел, если б и желал, войти в вольный город Довер в доспехах и на боевом коне, с палачом по правую руку, - эти гфишельцы убедили короля призвать меня в качестве подсудимого в совет Витана, собранный в Глостере и наполненный чужеземцами... не затем вызывали меня, чтобы - как я предполагал - оказать правосудие мне и моим доверским подчиненным, а для того чтобы одобрить посягательства графа Булонского на льготы английского народа и предоставить ему право безнаказанно издеваться над англичанами!.. Я колебался; мне стали грозить изгнанием; я поднял меч на защиту себя и английских законов, поднял меч, чтобы не дать чужеземцам резать наших братьев у собственных их очагов и давить наших детей под копытами лошадей. Король созвал свои войска. Благородные графы - Леофрик и Сивард, не зная причин, заставивших меня прибегнуть к оружию, стали под знамя короля, как их обязывал долг к британскому базилейсу. Когда же они узнали сущность дела и увидели, что за меня весь народ, чтобы наказать заморских пришельцев, - графы Сивард и Леофрик вызвались быть посредниками между мной и королем... Заключено перемирие; я согласился представить все дело на решение Витана, который должен был собраться на этом же месте. Я распустил своих воинов, однако, чужеземцы не только уговорили короля удержать свои полки, но даже посоветовали призвать к оружию ближние и дальние области и пригласить союзников из-за моря. Явился я в Лондон, чтобы предстать перед мирным Витаном, и что же я нашел? Самое грозное ополчение, какое когда-либо собиралось в нашей стране! Вождями этого ополчения были норманнские рыцари. В таком ли собрании мог я ожидать правосудия себе и своим? Несмотря на то, я соглашался явиться с сыновьями перед Витаном, если нам дадут охранные грамоты, в которых наши законы отказывают одним только грабителям. Два раза повторял я это предложение и оба раза мне отказали... Таким образом, я и мои сыновья были осуждены на изгнание. Мы покинули было отечество, но теперь воротились.
   - С оружием в руках! - злобно воскликнул Рольф, пасынок Евстафия Булонского, насилия которого были верно описаны Годвином.
   - С оружием в руках! - повторил граф. - Да, мы подняли оружие на пришельцев, отравлявших слух нашего доброго короля... с оружием в руках, граф Рольф! При виде этого оружия бежали франки и чужеземцы... теперь же оно бесполезно. Мы среди своих соотечественников, и франк не стоит более между нами и кротким, миролюбивым сердцем нашего возлюбленного монарха... Сановники и рыцари, вожди этого Витана, величайшего из всех Витанов! Вам теперь надлежит решить: я ли со своими приверженцами или заморские пришельцы посеяли раздор в нашем отечестве? Заслужили ли мы изгнание? И, возвратясь назад, употребили ли мы во зло принадлежащую нам власть? Я готов принести очистительную клятву от всякого изменнического действия или помысла. Между равными мне королевскими танами находятся такие, которые могут поручиться за меня и подтвердить представленные мной факты, если они еще не довольно ясны... Что касается моих сыновей, в чем можно винить их, кроме того, что в жилах их течет моя кровь? А эту кровь я научил их проливать в защиту той возлюбленной страны, в которую они умоляют позволить им возвратиться?
   Граф замолк и удалился за своих сыновей. Тем, что он так искусно удержался от того бурного красноречия, в котором обвиняли его, как в хитрой уловке, он произвел сильное впечатление на собрание, уже наперед готовое оправдать его.
   Но когда выступил вперед старший сын его, Свен, большая часть собрания как будто вздрогнула и со всех сторон раздался ропот ненависти и презрения.
   Молодой граф заметил это и сильно смутился. Дыхание сперлось в груди, он поднял руку, хотел заговорить... но слова замерли на устах, а глаза его дико озирались кругом - не с гордостью правоты, а с мольбой преступной совести.
   Альред лондонский приподнялся со своего места и произнес дрожащим, но кротким и отчетливым голосом:
   - Зачем выступает Свен, сын Годвина? Затем ли, чтобы доказать, что он невиновен в измене королю? Если для этого, то он сделал это напрасно, потому что, если Витан и оправдает Годвина, то это оправдание распространится на весь его дом. Но спрашиваю во имя собрания: осмелится ли Свен сказать и подтвердить клятвой, что он не виновен в измене против Одина? Не повинен в святотатстве, которое губы мои страшатся произнести?.. Увы! Зачем выпал мне этот тяжкий жребий?.. Я любил тебя и люблю до сих пор твоих родственников. Но я - слуга закона и обязанностям своего сана должен жертвовать всем остальным...
   Альред на мгновение остановился, чтобы собраться с силами, и затем продолжал твердым голосом:
   - Обвиняю тебя, Свена изгнанника, в присутствии всего Витана, в том, что ты, движимый внушениями демона, похитил из храма богов и обольстил Альгиву, леоминстерскую жрицу!
   - А я, - вмешался граф нортумбрийский, - обвиняю тебя перед этим собранием гордых и честных воинов в том, что ты не в открытом бою и не равным оружием, а хитростью и предательством убил своего двоюродного брата, графа Беорна!
   Разразись неожиданно громовой удар, он не произвел бы такого сильного впечатления на собрание, как это двойное обвинение со стороны двух лиц, пользовавшихся всеобщим уважением. Враги Годвина с презрением и гневом взглянули на исхудалое, но благородное лицо его старшего сына. Даже самые преданные друзья графа не могли скрыть движения, выражавшего порицание. Одни потупили головы в смущении и с прискорбием, другие смотрели на обвиненного холодным, безжалостным взглядом. Только между сеорлями нашлось, может быть, несколько затуманившихся и взволнованных лиц, потому что до этого времени ни один из сыновей Годвкна не пользовался таким уважением и такой любовью, как Свен, Мрачно было молчание, наступившее за этим обвинением. Годвин закрылся плащом, и только находившиеся вблизи наго могли видеть его душевную тревогу. Братья отступили от обвиненного, осужденного своей родной семьей. Один только Гарольд, сильный своею славой и любовью народа, выступил гордо вперед и стал около брата, устремив безмолвно на судей повелительный взгляд.
   Ободренный этим знаком сочувствия посреди негодующего враждебного собрания, граф Свен проговорил:
   - Я мог бы отвечать, что эти обвинения в делах, совершенных уже за восемь лет, смыты помилованием короля" снятием с меня опалы и восстановлением моих прав и что Витаны, в которых я сам председательствовал, никогда не судили человека два раза за одно и тоже преступление. Законы равносильны для больших и малых собраний Витана.
   - Да, да! - воскликнул граф, забывая в порыве родительского чувства всякую осторожность и приличие. - Опирайся на закон, сын мой!
   - Нет, я не хочу опираться на этот закон, - возразил Свей, бросая презрительные взгляды на смущенные лица разочаровавшегося в своей надежде собрания. - Мой закон здесь, - добавил он, ударив себя в грудь. - Он осуждает меня не раз, а вечно... О, Альред, почтенный старец, у ног которого я однажды сознался во всех своих проступках, не виню я тебя за то, что ты первый в Витане возвысил против меня голое, хотя ты знаешь, что я любил Альгиву с самой юности и был любим ею взаимно. Но в последний год царствования Гардиканута, в то время как сила еще считалась правом, ее отдали против воли в жрицы. Я увидел ее снова, когда душа моя была упоена славой моих подвигов с валлонами, а страсть кипела в крови. Я повинен, конечно, в тяжелом преступлении! Но чего же я требовал? Разрешения ее от вынужденного обета и брачного союза с нею, давно мной избранной. Прости меня, если я еще не знал в то время, как нерасторжимы узы, которыми связываются все, произнесшие обет чистоты и целомудрия!