Бушков Александр Александрович. Умирал дракон

Александр Бушков

Умирал дракон

   Гаранин вел машину с небрежной лихостью профессионала. Он давно свернул с тракта и ехал по дороге, не мощенной отроду. Да и впредь ей предстояло оставаться такой же — никакого значения она не имела, вела к маленькой неперспективной деревне, и единственным ее достоинством было то, что она сокращала путь до Крутоярска на добрых шестьдесят километров. Гаранин узнал о ней года три назад от знакомого водителя самосвала и давно успел освоить.
   Справа покачивался перед стеклом черно-красный рыцарь в доспехах — купленный в Бельгии амулет. К приборной доске была прикреплена латунная полоска с красиво выгравированными буквами РОЛАНД. Так он называл свои темно-синие «Жигули», «ноль-седьмую». В ответ на хмыканье знакомых он отвечал, что не видит в этом ничего удивительного — дают же имена кораблям. Сначала с ним пытались спорить, потом перестали — знали, что он делает то, что считает нужным, не поддается чужим эмоциям (своим, впрочем, тоже) и не меняет однажды принятых решений и точек зрения. С ним вообще не любили спорить, и Гаранина это полностью устраивало — так называемым «своим парнем» он не собирался становиться. «Свой парень» в его понятии означало что-то общее с медузой — фигуру, ценимую лишь за полнейшую бесхребетность, — быть для всех одинаково приятным, не иметь врагов и укреплений, которые следует отстаивать до конца, несмотря ни на что.
   Показалась деревня — десятка три домов, наполовину нежилых; смеркалось, горели редкие окна, слева промелькнула лежащая у забора корова, справа — трактор, поставленный к воротам (пришлось взять влево и объехать его). На лавочке за трактором прижались друг к другу двое, белела девичья блузка, и Гаранин по многолетней привычке анализировать сразу угадал парня — наверняка после армии, вернулся, изволите ли видеть, к родным пенатам, а здесь держит и белая блузка, и, скорее всего, плохо осознаваемая самим боязнь попробовать свои силы в широком и шумном внешнем мире.
   Шевельнулось что-то вроде тихого презрения: он не любил таких людей. Он сам был из деревни, но не стыдился этого, как иные, наоборот. И не подчеркивал всячески, как опять-таки любят иные, но не забывал никогда. Маленькая деревня, институт, стройка, другая, и в тридцать — главный инженер строительства, известного не только в крае, — его что ни неделя поминала программа «Время», с ним прочно дружили газеты. Главный инженер, правда, без пяти минут, но встреча, ради которой он мчался в Крутоярск, расставляла все точки и в самом скором времени влекла за собой соответствующий приказ…
   Деревня кончилась, Гаранин прибавил скорость. Фары он не включал — сумерки еще не сгустились. Мысли упрямо возвращались к разговору с Ветой.
   Вообще-то она была Ивета, но Ивой, как окрестили ее почти все знакомые, Гаранин ее никогда не называл. Ива для него стойко ассоциировалась с прилагательным «плакучая», а Вета, несмотря на все присущие женщинам недостатки, проистекавшие, как считал Гаранин, из самой их женской природы, сентиментально-слезливой не была. Не тот склад характера. Не мужской, но и не тургеневских героинь.
   — Я не хочу, чтобы ты ездил, — сказала Вета.
   Гаранин был искренне удивлен:
   — Ты же должна понимать, что это значит для меня…
   — Понимаю, — сказала Вета. — Маршальский жезл.
   — Вполне заслуженный.
   — Никто не спорит — заслужил. Только маршальский жезл обычно принимают, а не выхватывают из рук.
   — Ах во-от ты о чем. — Гаранин подумал, что плохо все же, когда твоя женщина работает на одном с тобой предприятии. — Ну конечно, глупо было бы думать, что тебя минуют эти шепотки по углам. Выскочка против седовласого мэтра, петушок против патриарха. Так?
   — Ты же сам знаешь, что так говорят только дураки.
   — Ну да, а более умные расцвечивают коллизию морально-этическими побрякушками… И это знаю, как же. Веточка, — Гаранин привычно обнял ее за плечи, — ну ты же у меня умница, ты же не станешь разыгрывать сюжет очередного убогого телефильма — героя, дескать, усиленно не понимает любимая женщина. Все ты понимаешь, и меня ты понимаешь, так что оставим штампы голубому экрану, а для нас пусть остается лишь один штамп — тот, что скоро хлопнут в наши с тобой паспорта.
   Это был уже не туманный намек, какие он себе в последний год позволял, а самый настоящий открытый текст. Он знал, что Вета будет только рада, но выражение ее лица он бы не расценил как радость оттого, что все наконец решено, и это было что-то новое — Вета давно была для него открытой книгой.
   — Давай все же закончим о твоем маршальском жезле, — сказала Вета. — Ты его из рук выхватываешь.
   — Выхватываю, — согласился Гаранин. — Можно и так это называть. Но это будут эмоции. А нам требуется рассудок. Ермоленко — в прошлом. Что бы ни висело у него на груди и сколько бы ни осталось за спиной, он весь — в прошлом. Ему следует уступить дорогу таким, как я, а в данном случае — лично мне. Будь ты непосвященным человеком, могла бы приписать мне раздутое самомнение, но мы с тобой люди одной специальности, и ты не станешь отрицать, что я всего лишь трезво оцениваю свои возможности.
   — Не стану.
   — Вот видишь, — сказал Гаранин. — До пенсии ему остается два года, и все, в том числе он сам, знают, что он не задержится ни на день дольше, ибо выработал свой ресурс. Правда, его могут вежливо попросить уйти и послезавтра…
   — Это — если ты завтра встретишься в Крутоярске с министром.
   — Встречусь, — сказал Гаранин. — Прудников мне обещал твердо представить министру, никуда не денется, и словечко нужное замолвит, я ему нужен, думаю, больше, чем он мне…
   — А если ты не поедешь, все, что Прудников успел сказать министру, так и останется разговором.
   — Ага, и мне придется ждать два года, чтобы законным порядком унаследовать трон. Два года. Веточка, семьсот тридцать дней… Не каждую неделю к нам приезжают министры.
   — Ты ведь можешь и не ехать.
   — Да что ты такое говоришь? Не могу я ждать, потому что эти два года Ермоленко будет работать хорошо, но по-старому. К чему мне — и стройке, главное — это, если я могу лучше? Заниматься филантропией, чтобы патриарх тихо-мирно допел лебединую песнь? Да что в этом хорошего? Сам Ермоленко все понимает.
   — Однако не уходит. Значит, ему очень важно допеть.
   — А строительству важнее, чтобы я принял трон, пусть в результате отречения монарха.
   — И тебя не коробит, что твой благодетель Прудников сводит таким образом старые счеты с Ермоленко?
   — Ну и что? — сказал Гаранин. — Что он его — под расстрел подведет? В тюрьму посадит? Всего лишь крайне меленько нагадит — подумаешь, отправил на пенсию на два года раньше законного срока… Если эта мелкотравчатая пакость Прудникова по большому счету идет исключительно на пользу строительству — к чему нам заниматься чистоплюйством? Мы же технари, Веточка, и наша работа оценивается не по количеству совершенных благородных поступков, а по числу значков на картах. По тому, насколько быстро появляются новые значки и что за ними стоит. Правильно?
   — Ты все правильно говоришь, — сказала Вета. — Но ведь мало нарисовать картину с соблюдением всех пропорций и правил. Нужно еще и душу в нее вложить.
   — Это я-то не вкладываю? На дилетанта и обижаться бы не стоит, но ты…
   — А я временами боюсь того, что ты считаешь своей душой, — сказала Вета, и это прозвучало серьезно. — Из кирпичиков все складывается — не любит спорить, и «Роланд» твой, и даже то, что ты не едешь поездом, а собираешься промчаться двести километров на машине. У Джеймса Бонда два нуля перед семеркой, а у твоих «Жигулей» — один…
   — Очень мило. — Гаранин не был обижен или раздосадован, скорее не на шутку удивлен. — Ты что, меня в бонды записываешь? Перебор, родная…
   — Перебор, — согласилась Вета. — Ты просто супермен а-ля Киплинг с поправкой на научно-техническую революцию и страну. Если бы только пыль от шагающих сапог — судьбы под сапогами…
   Бывали и раньше пикировки слабого накала, скорее словесное фехтование. Но сейчас она, кажется, всерьез верила в то, что говорила.
   — Тебе не кажется, что это лишь эмоциональные перепевы иных мягкотелых откровений? — спросил Гаранин. — Тысячу раз мы это слышали — плохо быть хоть чуть-чуть похожим на локомотив, плохо быть энергичнее других, плохо стремиться достичь своей вершины — не дай бог кого-нибудь обидишь… Да какое Делу дело до обид и колыханий души? Если уж взялся чему-то серьезно служить, то, чувствуя свою слабость, не криви обиженно губы, когда тебя обходят более сильные…
   Вета ответила новыми колкостями, содержавшими уже значительно меньше логики. Он на них — тем же. Разыгралась размолвка средней степени. Вместо завтрашнего утра пришлось выехать вечером — «дипломат» со всем необходимым все равно лежал в машине.
   Дорога вилась размашистыми дугами, еловые лапы стегали по крыше при резких поворотах. Гаранин думал. Все раздумья над ссорой сводились к гипотезе — не собралась ли Вета от него уйти? Иной подоплеки у ее рассуждении быть не могло — то ли нашла другого, то ли просто неисповедимый выбрык, собралась порвать и стала готовить почву, рассыпая глупые претензии к его характеру…
   Гаранина это никак не устраивало — Вете он предназначил в скором будущем стать его женой, это оптимальный вариант, и предстоит как-то исправлять положение, в себе он уверен полностью, так что…
   Мотор заглох ни с того ни с сего, как гаснет свеча, машина прокатилась по инерции метров пять, и Гаранин затормозил.
   Прошло больше получаса, прежде чем он убедился в тщетности любых усилий, — он прекрасно разбирался в моторах, но сейчас ничего не мог понять. Все было в порядке, никакой видимой неисправности, но двигатель не работал…
   Он стоял утопив руки в карманах куртки. Было бы бессмысленно в двадцатый раз повторять действия, безрезультатно испробованные в разных комбинациях. Машину он не материл — всякое случается, было бы нерационально и глупо тратить время на ругань. Темнело. Ели по обе стороны дороги начинали уже сливаться в неразличимую стену. Гаранин быстро оценил вариант — их имелось всего два. Двадцать километров назад, до деревни, — в любом случае потерять всю ночь. Десять километров вперед, до тракта, — он их отмахает часа за полтора, движение на тракте оживленное и ночью, добраться до Крутоярска не составит особого труда. А за машиной можно съездить, покончив с делами. Или Прудников утром пошлет кого-нибудь. Никуда машина отсюда не денется.
   Гаранин забрал «дипломат», запер машину и размашистым шагом бывалого туриста направился к тракту. Раздражение на машину улеглось, более того — было даже что-то пикантное в том, что к решающей его судьбу встрече приходится добираться таким вот образом. Будет что вспомнить. Он шагал, помахивая в такт «дипломатом», страха перед темнотой он никогда не испытывал, в небе все четче проступали крупные белые звезды, было свежо и спокойно.
   Поворот. Далеко просматривается дорога и человек впереди — он шел в ту же сторону, гораздо медленнее Гаранина, едва ли не брел. Куда это он, с легким недоумением подумал Гаранин. Корову искать пошел, что ли? Ботал поблизости не слышно.
   Чтобы не испугать внезапным появлением случайного попутчика — все-таки дорога, вечер, неприятно тому будет вздрогнуть, — Гаранин громко засвистел какой-то модный мотивчик и прибавил шагу. Человек не обернулся. Гаранин засвистел громче. Никакого результата. Он крикнул:
   — Эй, дядя!
   Тщедушный человечек в чем-то мешковатом брел, словно и не слышал. Гаранин наддал, пристроился к незнакомцу плечо в плечо, посмотрел на него сверху вниз и спросил:
   — Что не отзываешься, дядя?
   Маленький козлобородый мужичок в облезлом полушубке не по сезону посмотрел на него, дернул растопыренной пятерней и без того кудлатые волосы, лениво обронил:
   — А зачем?
   — Ну мало ли…
   — Мололи, мололи, да и смололи…
   Водкой от него вроде бы не пахло.
   — Корову ищешь? — спросил Гаранин.
   — Коли ты себя коровой считаешь…
   — Я-то причем?
   — А я? — сказал мужичок. — Ты ни при чем, а я при нем, должность такая.
   — При ком?
   — При нем. — И мужичок раскатился перхающим смешком. — Эть ты смотри, как занятно получается, — не похожа твоя вонючая самобежка на мужицкую телегу, а один ляд прыть потеряла. Занятно… Вот ты грамотный, объясни, почему так? Ведь по старинке я все делал, как при Ваньке Грозном…
   Послал бог попутчика, разочарованно подумал Гаранин. Ему сразу стало скучно. Услышал шум мотора — далеко ведь по тайге разносится — и стал плести черт знает что. Как дед Мухомор в нашей деревне — тот, шизанувшись на старости лет, все лешим себя воображал… Так и помер, не разуверившись.
   — Из Каптайки, батя? — спросил Гаранин, решив, что перебросится парой фраз и уйдет, не тащиться же с этим вороном здешних мест черепашьими темпами. — Закурим?
   — Свой есть, — сказал попутчик. — От вашей травы и коза не заперхает. Так объясни мне, пока шагаем, — почему и на твою ворчалку, и на телегу один наговор действует?
   — Какой еще наговор? — без всякого интереса спросил Гаранин.
   — Какой, какой… Надежный, раз я снял тебя с колес. Это почему же «Роланд», своих святых не нашел, за море подался — там святее?
   Гаранин даже приостановился от мгновенного удивления:
   — Что? Ты откуда знаешь, дедуган?
   — Мне положено. Леший я, — скучным голосом сказал дед. — Слышал про такую лесную разновидность?
   Как всякий нормальный человек, Гаранин испытывал к сумасшедшим легкий брезгливый страх.
   — Ну ладно, батя, будь, — сказал он торопливее, чем следовало. Шагнул прочь. И остановился.
   Не было дороги, накатанной колеи с рубчиком нетронутой земли посредине. Глухая поляна, со всех сторон замкнутая темной тайгой. Дедок затрясся в дробном смехе:
   — Ну ты скажи, до чего ничего не меняется — по старинке я тебя и завел…
   Страх был липкий, подминающий. Гаранин не сомневался в своем рассудке и в том, что это происходит наяву, но дикая иррациональность происходящего не укладывалась в понимание — только что они шли по дороге, и вдруг дороги не стало. Мистика. Бред. Повести Корабельникова.
   А старичок заходился довольным хохотком в шаге от него, плотский, насквозь реальный, пахнущий пыльной одеждой, махрой и еще чем-то непонятным. Он вдруг оборвал смех, как проглотил, сгреб Гаранина за лацкан куртки, и в балагуристом тенорке угловато проступили властные нотки:
   — Ну пошли, что ли? Заждались нас…
   Гаранин тренированно отбил руку, еще секунда, и провел бы подсечку с болевым захватом, но земля под ногами превратилась в дым, дым растаял, и Гаранин, нелепо взмахнув руками, провалился куда-то вниз, упал на спину, всем телом, а больнее всего затылком, стукнулся обо что-то жесткое, твердое, реальность ослепительно лопнула разрывом гранаты…
   Зажмуренные глаза чувствовали свет, тело — твердую поверхность, ничем не напоминающую землю. Открывать глаза Гаранин не спешил. Слух защекотало болботание:
   — Вы что, подстелить чего не могли? Ему вон памороки забило.
   — Ни хрена, оклемается. А ты сам повежливей мог?
   — Куда там — прыткий, в личность чуть не влепил. Хорошо, успели вы калитку отворить…
   — Водой его полить?
   — Ага! Ресницы-то елозят. Очухался, что ему.
   — Гостенек! — позвали требовательно. — Мигайки-то раствори!
   Гаранин открыл глаза, уперся ладонями в жесткое и сел. Пещера метров десяти высотой и столько же в ширину-длину — полированный пол и нетронутый купол бугристого дикого камня, бело-серые мраморные колонны волокнистого рисунка в два ряда, и непонятно откуда сочится бледный свет. На скамье с затейливо гнутой спиной сидел попутчик в компании двух таких же, с клочкастыми бороденками, в обтрепанных шубейках. Все трое курили «козьи ножки» и разглядывали Гаранина с любопытной подначкой.
   — Ожил, крестничек? — спросил попутчик. — Сам виноват, добром могли доставить… Да не снимся мы тебе, не снимся… Опробовать хошь?
   Он выдернул из-за голенища короткое шило с толстой деревянной ручкой и подал Гаранину. Гаранин отвел его руку — тронутое крапинками ржавчины железо доверия не внушало, — достал связку ключей и раскрыл крохотный ножик-брелок. Мякоть большого пальца обожгла неприятная боль, набухла капля крови. Никакой это был не сон. Человек в американских джинсах и модной яркой куртке, с электронными часами на руке, сидел на каменном полу странной пещеры перед троицей дымящих махоркой лешаков. Невозможность происходящего занимала больше, чем страх. Рассказать Ветке, поклоннице «Мастера» и «Альтиста», — не поверит…
   — Уставился как, — хмыкнул тот, что сидел справа. — Волтузить сейчас начнет…
   — Следовало бы, — сказал Гаранин, решив перешибить их хозяйскую уверенность ледяным спокойствием. Сел рядом и вынул сигареты — Постучать бы вас, мужики, лбами друг о дружку…
   — А назад как выйдешь?
   — Как-нибудь.
   — Как-нибудь и кошка с забора не падает — все на лапы…
   — Вот что, мужики, — сказал Гаранин. — Давайте к делу. Машину вы мне испортили?
   — А то кто же?
   — Очень приятно… Выкладывайте, что вам от меня нужно, и объясните, как бы мне с вами побыстрее расстаться с наибольшей выгодой для обеих сторон.
   — Ишь чешет… Грамотный.
   — Они там нынче все грамотные.
   — Доложить, что ли?
   — И то. Он так и велел — чтоб непременно сразу же. Времечко его тает…
   — Вот ты и иди.
   Сосед Гаранина проворно нырнул в черную двустворчатую дверь, покрытую, как плитка шоколада, квадратными дольками металла. Остальные присмирели и даже погасили самокрутки. Гаранин чувствовал любопытство и, как ни странно, самый настоящий азарт. Если разобраться, ничего повергающего в растерянность или ужас не произошло. Всего-навсего другой мир, подчиняющийся своим, но все же законам. Можно надеяться, что и здесь сильный и уверенный в себе человек, давно проверивший на практике эти свои качества, сумеет включиться в игру на равных, добьется своего, не обидев и хозяев…
   Выскользнув в приотворенную дверь, леший суетливо подбежал к Гаранину, обежал его, осмотрел, отряхнул куртку, подтолкнул в спину:
   — Ждать изволят…
   Дверь отворилась легко. Открывшийся за ней зал подавлял. Пещера по сравнению с ним казалась одинокой коробкой из-под обуви в пустом товарном вагоне. Необозримый мозаичный пол, узорчатые черно-красные стены, отшлифованные до зеркальной гладкости, увешанные какими-то предметами, малахитовые вазы, деревья из золота, древнегреческие статуи, кучи золотых монет меж колоннами, в нишах — неисчислимое множество драгоценных предметов. Зал был так велик, что горы драгоценностей его ничуть не загромождали.
   Мощный голос проревел:
   — Ближе!
   Гаранин пошел в дальний угол, где спускались с потолка складки грандиозного балдахина, и на возвышении шевелилось Что-то громадное, темное, живое, похожее, как ни удивительно, на самолет. Ближе, ближе… Поднялись три головы на толстых шеях, сверкнули желтые глаза. Гаранин с трудом подавил удивленный возглас, — лешие, в общем, выглядели непрезентабельно-буднично, но это…
   Это был Змей Горыныч, распластавший зеленые кожистые крылья, — мощные лапы с кривыми когтями, чешуйчатые шеи, головы в человеческий рост длиной, увенчанные золотыми острозубыми коронами, длинный хвост, кончавшийся чем-то вроде наконечника стрелы, выглядывал из-под левого крыла. Змей наводил страх, но не выглядел уродливой химерой, слепленной из частей реально существующих животных, — он был гармоничен и, пожалуй, даже красив основанной на неизвестных канонах красотой. И чувствовалось, что он очень стар: чешуи размером с блюдце валяются на полу, провисшие крылья, картонные интонации в голосе…
   Проснулись из подсознания невообразимо древние страхи, память, которую бесполезно было и пытаться облекать в слова, — картины, промелькнувшие слишком быстро, чтобы их осознать, не имеющие аналогий запахи, образы, звуки. Гаранин остановился метрах в пятнадцати. Три пары холодных желтых огней, рассеченных вертикальными темными полосками кошачьих зрачков, поймали его в невидимые лучи прожекторов, он ощутил себя крохой, мошкой, собрал в кулак волю, изо всех сил старался быть самим собой, быть прежним. Инстинкт подсказывал, что только в этом шансы на спасение и успех. Не дрогнуть, не уронить себя в этих глазах…
   — Ближе подойди, не тронем, — сказала средняя голова.
   Теперь это был уже не рев, голос звучал разве что самую чуточку громче, чем обычный человеческий. Головы вроде бы отлиты были по единому слепку, но все же имели, если присмотреться внимательно, свои отличия, как у человеческих лиц, и Гаранин назвал про себя среднюю голову Первый. Другие две словно бы дремали, прижмурив глаза.
   Гаранин подошел совсем близко.
   — Вот так, — сказал Первый. — Представляться не стоит, надеюсь?
   — Не стоит, — сказал Гаранин.
   — Прекрасно. Перед тобой тот самый, великий и ужасный, потомок динозавров. Ах, какое время было, кипение страстей, поэтическое торжество дикой мощи… И кто мог подумать, что наберут такую силу эти зверюшки из-под коряг, на которых и презрения-то не тратили… Приятно чувствовать себя победившей ветвью эволюции? Смелее, не съем…
   — Я как-то не задумывался, — сказал Гаранин.
   — Ну да, куда тебе, ты и прошлого века не помнишь, не говоря уже о прошлом тысячелетии, — мотыльковый у вас срок жизни, победители, хоть это утешает… Впрочем, я тоже не помню, — признался Первый. — Я ведь не динозавр — я потомок. Можно сказать, молодое поколение.
   — Сколько ж вам?
   — Сейчас прикинем. — Глаза затянула розоватая пленка, похожая на третье веко у дога, потом поднялась. — Тогда как раз прирезали этого краснобая Гая Юлия — то ли за неделю до того, как я вылупился, то ли через. Примерно так. Ухватываешь координаты?
   — Да.
   — Впечатляет?
   — Впечатляет, — сказал Гаранин.
   — То-то. Только, к сожалению, смертны и долго живущие. А я вообще последний — выбили, перебили, затравили, забрался черт знает куда, загнали… Теперь умираю. И скучно, ты знаешь, показалось умирать среди этого сиволапого мужичья, лесных болванов — только и умеют, что заводить в болото грибников… Послал их на дорогу, они тебя и приволокли. Проникнись оказанной честью — не каждому выпадает исповедовать перед кончиной последнего дракона… Пытаешься?
   — Пытаюсь, — сказал Гаранин.
   — Вот и попытайся без зубоскальных мыслей… Эй, кубки нам!
   Прошуршали подобострастные шаги. Гаранина мягко тронули за локоть, и он, не оглядываясь, принял тяжелый золотой кубок, усаженный яркими неограненными самоцветами. Горыныч ловко выпростал лапу из-под кожистых складок крыла и схватил такой же, но размером с хорошую бочку. Хлебнул скудно, словно бы пасть прополоскал, отставил:
   — Больше не лезет. А эти уже и глотка не могут, вечные сотоварищи… Как выражался восточный гость — сам понимаешь, перевидел всякого народа, — за ним пришла та, что приходит за всеми. И ведь пришла, стерва, холодом так и тянет… Как думаешь, страшно?
   — Думаю, да, — сказал Гаранин. Он полностью овладел собой, остался только щекочущий холодок неожиданного приключения.
   — Правильно, страшно. А когда-то…
   Гаранина обволокли и растворили на несколько секунд чужие горькие воспоминания — чутко колеблются налитые молодой силой крылья, ловя восходящие потоки, приятно сознавать себя властелином неба, земля внизу буро-зеленая, гладкая до бархатистости, мощно бьют по воздуху крылья, разбрызгивая облака и радугу, глаза зорки…
   — Было, — сказал Первый. — Все было. И что самое смешное, послал мне в последние собеседники бог зодчего…
   — Вот именно, смешно до хохота, — вмешалась голова, которую Гаранин для удобства отметил как Второго. — Ты же, обормот, сроду ничего не построил, только и умел, что ломать…
   — Продремался… — сказал Первый с явным неудовольствием. — Это, изволишь ли видеть, мой старинный неприятель, — сколько голов, столько и умов, а умы, случается, и набекрень повернуты. Попил он моей кровушки…
   — А я полагал… — немного удивился Гаранин.
   — А ты больше не полагай, — сказал Первый. — С ним всегда так и было — растем из одного тулова, а думаем разное. И никуда нам друг от друга не деться — куда тут денешься. Хорошо еще, что старший — я и власть над телом держу я, а он лишь, когда делать нечего, усиленно пытается выступать в роли моей совести. Воинствующая совесть попалась, шумная, покоя не дает… А какой смысл?
   — Сам знаешь, — сказал Второй.
   — Нет, какой смысл? — повернул к нему голову — глаза в глаза — Первый.
   — Ведь пожили, отрицать не станешь? Ах как пожили… Смотри!
   Гаранин посмотрел вправо — стена густо увешана мечами, щитами разных очертаний, боевыми топорами, копьями, шлемами — все начищенное, сберегаемое от пыли и ржавчины.
   — Это, так сказать, сувениры ратные, — пояснил Первый. — От каждого битого нахала по сувенирчику. А здесь — памятки побед иного, более приятного характера.
   Гаранин посмотрел влево — ожерелья, перстни на крохотных полочках, серьги, шитые жемчугом кокошники, резные шкатулки, зеркальца в драгоценной оправе, гребни искусной работы.
   — Предваряя недоуменные вопросы, — прояснил Первый, — скажу, что слухи о моей способности оборачиваться человеком истине соответствуют полностью. Правда, сейчас не хочется, даже ради гостя, — старый мухомор, и только… Итак, наличествуют сувениры двух видов в огромном количестве. Ну и это. — Он щелкнул хвостом по груде золота, и монеты звонко рассыпались. — Пожито и нажито…