Бушков Александр Александрович. Д'Артаньян - гвардеец кардинала (книга вторая)

   - Да можно сказать, что и не вытворяли ничего особенного, сударь... Так, гвардейские шалости...
   - Планше! - насколько мог грозно воскликнул д'Артаньян. - Ну-ка, рассказывай! Я велю самым категорическим образом!
   Планше помялся, воздел глаза к потолку и смиренно начал:
   - Сначала вы, сударь, долго рассказывали Уиллу и господину Кромвелю, как вы любите миледи Анну, а они, проникнувшись вашими пылкими чувствами, стали предлагать немедленно же отправиться к ней сватами. Они, сударь, тоже уиски пили не наперсточками... В конце концов вы все трое совсем уж было собрались идти на сватовство по всем правилам, но пришел наш хозяин, этот самый Брэдбери, и как-то растолковал все же вашим милостям, что на дворе уже темная ночь, и негоже в такое время ломиться к благородной девице, особенно если речь идет о пылком чувстве... Кое-как вы с ним согласились и решили все трое - раз вы никуда не пойдете, надо заказать еще уиски, и по-выдержанее...
   - И это все? - с надеждой спросил д'Артаньян и тут же пал духом, видя, как Планше старательно отворачивается. - Нет, чует моя душа, что на этом дело не кончилось... Планше!
   - Что, сударь?
   - Я велю!
   - Ну, если велите... В общем, вы забрались на стол и громогласно высказали англичанам, что вы думаете про их короля и герцога Бекингэма. Англичане, знаете ли, любят, когда кто-то перед ними этак вот держит речь, они внимательно слушали, а те, кто не знал по-французски, спрашивали тех, кто знал, и они им переводили...
   - И что я говорил?
   - Лучше не вспоминать, сударь, во всех деталях и подробностях, у нас такие словечки можно услышать разве что в кварталах Веррери или иных притонах...
   - Боже мой...
   - На вашем месте я бы так не огорчался, сударь, - утешил Планше. Честное слово, не стоит! Англичанам ваша речь ужасно понравилась, они вам устроили, по-английски говоря, овацию, а по-нашему - бурное рукоплескание, переходящее в одобрительные крики... Вас даже пронесли на руках вокруг всего зала... Право, сударь, ваша вчерашняя речь прибавила вам друзей в Лондоне, уж будьте уверены!
   - Что еще, бездельник? И ты что-то подозрительно замялся...
   - Сударь...
   - Я же велел!
   - Я понимаю, и все же...
   - Планше, разрази тебя гром! Я тебя рассчитаю, черт возьми, и брошу здесь, в Англии, но сначала удавлю собственными руками, как только смогу встать!
   - Ох, сударь... Вам, должно быть, пришлось по вкусу публичное произнесение речей, и вы как-то незаметно перешли на его христианнейшее величество, короля Людовика... И королеву тоже не забыли помянуть... Да так цветисто, как о королевах и не положено...
   - Подробнее!
   - Увольте, сударь! - решительно сказал Планше. - Такие вещи и вспоминать не стоит, нам ведь во Францию возвращаться, не дай бог, дома по привычке этакое ляпнешь... Это ведь форменное "оскорбление земного величества"... Хорошо еще, что англичане к такому привыкли и не видят в этом ничего особенного...
   - Подробности, Планше!
   - И не ждите, сударь! - с нешуточной строптивостью заявил слуга. Если предельно дипломатично... Вы, одним словом, сомневались, что у нашего короля имеется хоть капелька мужского характера, а у королевы - хоть капелька добродетели... Примерно так, если очень и очень дипломатично... Да вы не огорчайтесь, здесь, в Лондоне, на такие вещи смотрят просто...
   - Я погиб! - простонал д'Артаньян.
   - Да ничего подобного, сударь! - утешил Планше. - Я же говорю, у англичан, что ни вечер, в любом трактире говорят речи про своего короля и почище вашей, так что они и думать позабудут про то, что от вас вчера слышали, не говоря уж о том, чтобы доносить... Верьте моему слову, все обойдется...
   - И это все?
   - Можно сказать, почти что... Ну, потом вы приняли господина Каюзака за Портоса, а нашего трактирщика за Атоса - но они вас вежливо взяли в объятия, отобрали шпагу и куда-то спрятали, пока не проспитесь... Это пустяк, право... Ну, потом вы еще пытались снять юбку с одного шотландца дескать, мужчины юбки носить не должны, уверяли вы, а такие юбки должны носить женщины... И собирались сами эту юбку примерить первой же красотке, какую встретите...
   - Кошмар! И что же шотландец? Это же верная дуэль!
   - Обошлось, сударь... Хозяин всем объяснял, что молодой французский господин всю жизнь пил только вино, а вот уиски попробовал впервые, от этого все и происходит... Так что вам даже сочувствовали, и шотландец тоже, он даже помог унести вашу милость наверх в эту самую комнату...
   - Меня что, несли?
   - Как мешок с мукой, сударь, - признался Планше. - Вы изволили сладко спать, потому что как упали ненароком, так уже и не встали, только когда мы вас укладывали, вы открыли один глаз, поймали шотландца за юбку, назвали его крошкой и велели, чтобы она, то бишь он, остался. Но никто не стал ему переводить, он вежливо высвободился и ушел со всеми... Вот так, сударь, а больше ничего, можно сказать, и не было...
   - Господи боже мой! - простонал д'Артаньян, терзаемый приступами нечеловеческого стыда и раскаяния. Потом его мысли приняли иное направление, и он воскликнул: - Мне же нужно отправляться к... миледи Кларик... Чтобы обговорить кое-что... А я не могу встать...
   - А на этот счет есть верный способ, сударь, - уверенно сказал Планше. - Мне Эсташ подсказал. Он этому научился в Московии у московитов. Говорил даже, как это называется, но я не запомнил. Что-то насчет лье - пюмелье, поухмелье... Короче говоря, нужно нарезать холодной баранины и маринованных огурчиков, влить туда уксусу и насыпать перцу, быстренько употребить все это кушанье, но, главное, после него выпить еще немного уиски, наплескавши его в стакан пальца на два... Эсташ клянется, что все как рукой снимет, и вы вскочите здоровехоньким, словно вчера родились...
   - Господи боже! - сказал д'Артаньян с чувством. - Да меня при одной мысли об уксусе, огурчиках и баранине, не говоря уж об уиски, наизнанку выворачивает!
   - А вы все же попробуйте, сударь! - решительно сказал Планше. - Я Эсташу тоже поначалу не поверил, но он сходил на кухню, показал там, как это все готовить, принес мне тарелку, налил уиски... Я с превеликим трудом в себя все это протолкнул, потом выпил, зажмурясь и, главное, не принюхиваясь, - и посмотрите вы на меня теперь! На ногах стою, изъясняюсь вполне связно, а ведь ранним утречком был в точности такой, как вы сейчас, даже похуже...
   - Ну что же, - подумав, сказал д'Артаньян. - Неси это твое... как там его, плюхмелье?
   Планше выскочил за дверь и быстренько вернулся с блюдом в одной руке и стаканом в другой, где виски было налито и в самом деле всего-то на два пальца. Он озабоченно сказал:
   - Вы, главное, сударь, не принюхивайтесь, верно вам говорю, и тогда все пройдет в лучшем виде...
   Отхлебнув жидкости с блюда и прожевав огурчики с бараниной, д'Артаньян решился. Отворачиваясь, зажав нос одной рукой, он выплеснул виски в рот. И, вытянувшись на постели, стал ждать результатов.
   Результаты последовали довольно быстро. Как ни удивительно, д'Артаньян ощутил значительное облегчение - настолько, что решился встать. Голова уже не болела, тошнота прошла, в общем, он чувствовал себя исцеленным.
   - Волк меня заешь! - воскликнул он. - И в самом деле, словно заново родился! Вот кстати, Планше, а где это ты разжился столь великолепным синяком?
   - Честное слово, не помню, сударь, - смиренно ответил Планше. - Надо будет порасспрашивать, может, кто и знает... А средство и правда великолепное, верно?
   - Восхитительное! - сказал д'Артаньян, потягиваясь. - Положительно, эти московиты знают толк... - И он добавил вкрадчиво: - Только вот что мне пришло в голову, Планше: для успеха лечения следует его незамедлительно повторить. А потому принеси-ка мне еще стаканчик уиски, живенько...
   Глава пятая
   Как упоительны над Темзой вечера...
   Д'Артаньян до последнего момента отчего-то полагал, что непримиримые враги, эти самые Монтекки и Капулетти, после того, как увидели своих мертвых детей, схлестнутся-таки в лютой схватке и на сцене вновь прольется кровь - чему присутствие их сеньора вряд ли помешает. Завзятые враги, случалось, и в присутствии короля, а не какого-то там итальянского князя скрещивали шпаги.
   Однако он категорически не угадал. Капулетти, коему, по убеждению гасконца, следовало, наконец, продырявить врага насквозь, произнес вместо призыва к бою нечто совсем противоположное:
   Монтекки, руку дай тебе пожму.
   Лишь этим возвести мне вдовью долю Джульетты.
   А Монтекки, словно собравшись перещеголять его в христианском милосердии, отвечал столь же благожелательно:
   За нее я больше дам.
   Я памятник ей в золоте воздвигну.
   Пока Вероной город наш зовут,
   Стоять в нем будет лучшая из статуй
   Джульетты, верность сохранившей свято.
   На что Капулетти:
   А рядом изваяньем золотым
   Ромео по достоинству почтим.
   Князь, полностью успокоенный столь идиллической картиной, с достоинством произнес:
   Сближенье ваше сумраком объято.
   Сквозь толщу туч не кажет солнце глаз.
   Пойдем, обсудим сообща утраты
   И обвиним иль оправдаем вас.
   Но повесть о Ромео и Джульетте
   Останется печальнейшей на свете...
   После чего все присутствующие на сцене живые, а их набралось немало кроме князя и обоих отцов семейств, были еще сторожа, стражники, дамы и кавалеры, - чинной процессией удалились в одну из двух дверей, проделанных в задней части сцены. После чего ожили и юные влюбленные, довольно долго лежавшие на сцене смирнехонько, как мертвым и подобает, - и, поклонившись зрителям, скрылись в той же двери. Тогда только д'Артаньян сообразил, что представление окончилось. Как ни был он увлечен зрелищем, подумал не без сожаления: "По-моему, Уилл тут самую малость недодумал. Христианское милосердие - вещь, конечно, хорошая и мы к нему должны стремиться, но, воля ваша, господа, а итальянцы еще повспыльчивее нас, гасконцев, так что, если по правде, Монтекки следовало бы, не теряя зря времени, выхватить шпагу, встать в терцину и проткнуть этого самого Капулетти, надежнее всего в горло. Главное, вовремя крикнуть своей свите: "К оружию, молодцы!" И дело закончилось бы славной битвой. А если уж совсем по совести, то следовало бы и князю уделить полфунта стали, чтобы не запрещал дуэли на манер нашего Людовика..."
   - Шарль, - тихонько сказала Анна. - Все уже уходят...
   - О, простите... - спохватился д'Артаньян. - Я задумался...
   - Это видно. Я и не ожидала, что вы столь заядлый театрал. Пьеса увлекла вас настолько, что вы даже забыли что ни минута напоминать мне о своих чувствах... Но это и к лучшему. Все-таки мы пришли сюда смотреть представление...
   - Вам понравилось?
   - Конечно.
   - Я вот одного только в толк не возьму, - признался д'Артаньян. - Вы видели, что Джульетта, когда ожила, ушла как ни в чем не бывало? А ведь я уж было решил, что она закололась по-настоящему - Волк меня знаешь, я же видел, как лезвие вонзилось ей в грудь и потоком полилась кровь! Я даже решил, что Шакспур уговорил эту девушку ради высокого искусства всерьез покончить с собой на сцене...
   - Сдается мне, вы в первый раз в жизни были сегодня в театре, Шарль?
   - Ну да, - признался д'Артаньян. - Откуда у нас в Беарне театры? У нас все больше петушиные бои, да еще канатоходцы с жонглерами бывают на ярмарках...
   - У нее под платьем был пузырь, наполненный вином, - пояснила Анна. Его она и проткнула кинжалом...
   - Правда?
   - Ну вы же видели, что она не выглядела раненой... - Анна прищурилась. - Она вам понравилась, Шарль? Я заметила, вы не сводили с юной Джульетты глаз...
   - Анна, перед вашей красотой меркнет все вокруг...
   - Ну, а все-таки? Признайтесь честно.
   - Премиленькая девушка, - признался д'Артаньян.
   - А это никакая не девушка, - сказала Анна ехидно. - Это мальчик. В театрах женские роли всегда играют мальчики...
   - В самом деле? - изумился д'Артаньян.
   - Честное слово.
   - Нет, вы вновь насмехаетесь надо мной?
   - Честное слово, Шарль, это юноша...
   "Вот те раз, - пристыженно подумал д'Артаньян. - Ну и обманщики же эти англичане! А по виду - совершеннейшая девушка, да еще какая милашка! Грешным делом, я мимоходом..."
   Анна невинным тоном добавила:
   - Могу поспорить, милый Шарль, вы успели, глядя на нее, о чем-то таком подумать... Ну, не смущайтесь. Я совсем забыла вас предупредить, что женские роли играют мальчики...
   - Сплошной обман, - грустно сказал д'Артаньян, провожая ее к выходу из ложи. - Пузыри с вином какие-то придумали...
   - Но не могут же они на каждом представлении убивать кого-нибудь всерьез?
   - И то верно, - согласился д'Артаньян. - Значит, вы уже не раз бывали на представлениях... А я-то думал, что устроил вам сюрприз...
   - Не огорчайтесь, Шарль. Я вам и в самом деле благодарна. Очень интересная пьеса, спасибо... Как они любили друг друга...
   Д'Артаньян, глядя на ее чуть погрустневшее очаровательное личико, сказал решительно:
   - Могу поклясться чем угодно: если с вами, не дай бог, что-нибудь произойдет, я поступлю, как этот самый Ромео! И сомневаться нечего! Клянусь...
   - Не стоит клясться, Шарль, - мягко сказала Анна. - Жизнь - это не пьеса...
   - Но я...
   - Кардинал не одобряет клятвы всуе....
   Перед лицом столь весомого аргумента д'Артаньян замолчал не без внутреннего протеста, хотя свято верил, что говорит сущую правду, что он и в самом деле не сможет жить, если...
   Но вскоре он отогнал мысли о грустном. Не место и не время. Главное, она шагала рядом, опираясь на его руку, и перед глазами еще стояла высокая и трагическая история любви двух юных сердец, и в его душе по-прежнему пылала надежда, а значит, жизнь была прекрасна, как рассвет...
   В отличие от простой публики, простоявшей все представление на ногах и покидавшей театр в страшной давке, они оказались в лучшем положении - ложи для благородной публики соединялись галереей с домом актеров, и можно было уйти без толкотни.
   Они миновали целую шеренгу крохотных комнаток, где комедианты приводили себя в будничный вид, и д'Артаньяна здесь ожидало еще несколько сюрпризов: толстуха-кормилица оказалась самым что ни на есть взаправдашним мужчиной, вдобавок лысым, а старик Капулетти вовсе не стариком и даже не пожилым, а молодым человеком, лишь несколькими годами старше самого гасконца. От этой изнанки увлекательного действа д'Артаньяну стало чуточку грустно, но это тут же прошло - им приходилось идти сквозь строй любопытных взглядов, и невыразимо приятно было шагать рядом с Анной, поддерживая ее под локоток, с загадочно-важным видом обладателя...
   - Рад вас видеть, Дэртэньен, - сказал вышедший из боковой двери Уилл Шакспур. - Вам понравилось?
   Он выглядел не просто уставшим - выжатым, как лимон, словно весь день с утра до заката таскал тяжеленные мешки.
   - Прекрасная пьеса, - сказал д'Артаньян. - Как вам только удается все это излагать красиво и складно... Вы сущий волшебник, Уилл! Что это с вами? Неприятности?
   - Нет, - с вымученной улыбкой возразил Шакспур. - Так, знаете ли, каждый раз случается на первом представлении новой пьесы...
   - А, ну это я понимаю! - живо воскликнул д'Артаньян. - Помню, когда я первый раз на дуэли проткнул как следует мушкетера короля, долго места себе не находил... Первая дуэль - это, знаете ли... Так что я вас понимаю, Уилл, как никто...
   - Благодарю вас, - с бледной улыбкой сказал Уилл. - Рад был видеть вас и вашу прекрасную даму.... Кстати, вы не возражаете, если я в какой-нибудь пьесе использую вашу сентенцию?
   - Это которую? - удивился д'Артаньян.
   - Вы, возможно, не помните... В тот вечер, когда мы с вами и молодым Оливером сидели в "Кабаньей голове", вы мне сказали великолепную фразу: "Весь мир - театр, а все мы - в нем комедианты". Вы не помните?
   - Э-э... - что-то такое припоминаю, - сказал д'Артаньян осторожно. Не стоило уточнять при Анне, что из событий того вечера он напрочь забыл очень и очень многое. - Ну разумеется, Уилл, используйте эту фразу, как сочтете нужным...
   - Спасибо. Быть может, вы не откажетесь выпить со мной стаканчик виски?
   - О нет! - энергично возразил д'Артаньян, при одном упоминании об виски внутренне содрогаясь. - Уже темнеет, а мне еще нужно проводить миледи Кларик в ее дом... Всего наилучшего!
   - Вы великолепны, Шарль, - сказала Анна, когда они вышли на улицу и медленно направились вдоль Темзы. - Оказывается, вы еще и мудрые сентенции выдумываете, а потом забываете, как ни в чем не бывало... А почему это вы форменным образом передернулись, едва этот ваш Шакспур упомянул об виски?
   - Вам показалось, - сказал д'Артаньян насколько мог убедительнее. Право же, показалось...
   - Должно быть, - покладисто согласилась Анна и понизила голос: - Как вы себя чувствуете перед завтрашним... предприятием?
   - Простите за банальность, но ваше присутствие придает мне храбрости, - сказал д'Артаньян. - К тому же самое трудное выпало на вашу долю...
   - Ну, не преувеличивайте, - сказала она. - Нет ничего сложного в том, чтобы украдкой срезать пару подвесок с плеча Бекингэма. Этот самоуверенный павлин не ждет подвоха - он себя считает самым неотразимым на свете, а женщин - набитыми дурами, и достаточно мне будет, положив ему руку на плечо, взглянуть вот так, нежно, соблазнительно и многообещающе... - и она послала д'Артаньяну лукавый взгляд, в полной мере отвечавший вышеперечисленным эпитетам, так что в душе у гасконца смешались любовь и отчаяние.
   И он воскликнул с горечью:
   - О, если бы вы хоть раз посмотрели так на меня! И от всей души, а не предприятия ради!
   - За чем же дело стало? - невинно спросила Анна и взглянула на него так, что сердце д'Артаньяна провалилось куда-то в бездны сладкой тоски.
   - Но это же не всерьез, - сказал он убитым голосом. - Вы по всегдашнему вашему обыкновению играете со мной...
   - А если - нет? - тихо спросила она.
   - Анна! - воскликнул д'Артаньян, встав лицом к ней и схватив ее руки.
   - Шарль... - укорила она шепотом. - На улице люди, на нас смотрят... Возьмите меня под руку и пойдемте дальше. Расскажите, что вы делали тут все это время? Не скучали, надеюсь?
   - Нет, - сказал он осторожно. - Я... я гулял по городу, смотрел достопримечательности.
   Это было чистой правдой, он лишь не стал уточнять, что посвящал сему благопристойному занятию далеко не все свое время, а лишь последний день чтобы выветрились последствия веселого вечера в "Кабаньей голове".
   - И что же, попалось что-то интересное?
   - В общем да, - сказал д'Артаньян. - Я только, как ни старался, не нашел рынка, где торгуют женами...
   - Кем-кем?
   - Надоевшими женами, - сказал д'Артаньян серьезно. - Один моряк еще в Беарне мне рассказывал, что в Лондоне есть такой рынок... Когда жена англичанину надоест или состарится, он ведет ее на этот самый рынок и продает задешево, а то и обменивает с приплатой на новую, помоложе... Как я ни расспрашивал лондонцев, они отказывались меня понимать. Видимо, все время попадали такие, что плохо говорили по-французски, а по-английски я не умею...
   Анна рассмеялась:
   - Шарль, ваш моряк все сочинил... Нет в Лондоне такого рынка и никогда не было.
   - Правда?
   - Правда. Я здесь много лет прожила и непременно знала бы...
   - Чертов краснобай, - сказал д'Артаньян в сердцах. - Ну, попадется он мне когда-нибудь... Я ведь добросовестно выспрашивал у лондонцев, где у них тут торгуют старыми женами... То-то иные фыркали и косились мне вслед...
   - Представляю... - безжалостно сказала Анна.
   - Ну вот, вы опять...
   - Шарль, - решительно сказала она. - Перестаньте, право! Нельзя же так серьезно относиться к каждой шутливой фразе...
   - Ничего не могу с собой поделать, - признался д'Артаньян. - С вами меня все время бросает из крайности в крайность, то в жар, то в холод. Потому что вы до сих пор мне кажетесь видением, которое в любой миг способно растаять... Даже когда я вспоминаю Нидерланды, берег той речушки и рассвет над равниной...
   Она опустила голову, ее щеки слегка порозовели:
   - У вас отличная память на пустяки...
   - Так для вас это был пустяк?! - горестно воскликнул д'Артаньян. - А я-то решил в своей самонадеянности, что если женщина так отвечает на поцелуй... Для вас это был всего лишь пустяк...
   - Вовсе не пустяк...
   - Вы это говорите, чтобы утешить меня...
   - Ничего подобного. Я сказала бы вам и больше, Шарль, но... - в ее глазах светилось лукавство, - но я всерьез опасаюсь, что вы, узнав, что небезразличны мне, чего доброго, прыгнете сгоряча в реку или устроите еще какую-нибудь глупость...
   - Я вам небезразличен? - задыхаясь от волнения, переспросил д'Артаньян. - Повторите это еще раз!
   - А вы не выкинете прямо на улице какой-нибудь глупости?
   - Клянусь вам, нет!
   - Клянетесь?
   - Клянусь!
   - Ну хорошо. Вы мне небезразличны... но если вы и дальше будете стоять посреди улицы со столь широкой и, простите, довольно глуповатой ухмылкой, англичане вновь станут на вас коситься... А привлекать к себе излишнее внимание мы с вами не должны.
   "О господи, знала бы она о вечере в "Кабаньей голове"! - подумал д'Артаньян без особенного раскаяния. - Если уж это не подходит под определение "привлекать к себе внимание", значит, я не понял англичан..."
   - Пойдемте, - сказала она. - Мне отчего-то стало казаться, что за нами следят... только не оборачивайтесь открыто!
   - Вон тот человек, одетый как средней руки горожанин?
   - Именно.
   - Все возможно, - сказал д'Артаньян. - Быть может, лучше будет его на всякий случай прикончить?
   - Шарль, вы не в Париже...
   - Верно. А жаль...
   - Ну, может быть, я зря тревожусь, - сказала она задумчиво. - Но он определенно шел следом за нами какое-то время...
   - Винтер... - серьезно сказал д'Артаньян. - Он не давал о себе знать?
   - Пока нет. Не беспокойтесь, Шарль, я принимаю некоторые меры предосторожности. Вряд ли он решится на что-то в центре Лондона...
   - Только подумать! - в сердцах сказал д'Артаньян. - Я ведь стоял в двух шагах от него, мог три раза проткнуть шпагой! Если бы не этот негодяй, герцог Орлеанский...
   - Не думайте об этом, Шарль. Все обойдется... Как там наш горожанин?
   - Он пропал куда-то, - сказал д'Артаньян, оглянувшись со всеми мыслимыми предосторожностями, якобы невзначай. - Я его больше нигде не вижу... Анна... Хотите вновь послушать стихи?
   - Пожалуй.
   Для верных слуг нет ничего другого,
   Как ожидать у двери госпожу.
   Так, прихотям твоим служить готовый,
   Я в ожиданьи время провожу.
   Я про себя бранить не смею скуку,
   За стрелками часов твоих следя.
   Не проклинаю горькую разлуку,
   За дверь твою по знаку выходя.
   Не позволяю помыслам ревнивым
   Переступать заветный твой порог.
   И, бедный раб, считаю я счастливым
   Того, кто час пробыть с тобою мог...
   Анна какое-то время шагала рядом с ним, опустив голову.
   - Это прекрасные стихи, - сказала она тихо. - Но только не говорите, что сочинили их сами. У вас множество добродетелей, но среди них нет способностей к поэзии...
   - Ваша правда, - сказал д'Артаньян. - Я и не пытаюсь выдавать этот сонет за свой. Его сочинил Уилл Шакспур, тот самый, которого вы видели сегодня в театре. Решительно не пойму... Толстый, лысый, совсем старик - а ухитряется так волшебно передать то, что у меня на сердце... Колдовство какое-то. А у меня, как ни бьюсь, ничего не получается. Первую строчку, а то и две, еще худо-бедно удается придумать, а дальше, хоть ты тресни, ничего не выходит... Да что там далеко ходить, у меня вот прямо сейчас родилась в голове великолепная строка: "Как упоительны над Темзой вечера...". - Он помолчал и печально закончил: - А дальше - ни в какую...
   - Не огорчайтесь, Шарль. У вас есть множество других достоинств.
   - Нет, ну почему у меня не получаются стихи, как у Шакспура, если я вас люблю так, что хоть с ума сходи?
   Анна ничего не ответила. Они шли над Темзой, с реки наплывала прохлада, совсем как тогда в Нидерландах, и кроны деревьев на том берегу на фоне заката выглядели сказочными чудовищами - то ли стражами любви, то ли угрозой, и будущее казалось д'Артаньяну непроницаемым, как эта темная вода. Он боялся надеяться и боялся оставить надежды...
   - Вы ничуть не похожи на Рошфора в том, что касается стихов, - сказала она задумчиво. - Рошфор тоже частенько читает стихи, главным образом испанцев, но всегда выбирает что-то печальное... Вы не замечали за ним такого обычая? Нет? Ну, вы еще мало его знаете пока что...
   - Анна... Он... не ухаживает за вами?
   - Боитесь проиграть в сравнении? - улыбнулась она.
   - Боюсь, - честно признался д'Артаньян. - Он старше, увереннее, он лучше знает жизнь и людей... Я уже понял, что в ваших поездках по поручению кардинала вам много времени приходится проводить вместе. Неужели он не пытался...
   - Нет.
   - Почему? Невозможно быть рядом с вами и не влюбиться.
   - И тем не менее... - сказала Анна серьезно. - Это загадка, вы правы. Будь у него кто-то, мы бы узнали рано или поздно - мало что, к примеру, может укрыться от Мирей де Кавуа. И все же... Я подозреваю, что в прошлом у него есть какая-то тайна. Связанная именно с женщиной. Когда речь заходит о любви, у него каменеет лицо и на губах появляется столь горькая усмешка, что какая-то тайна просто обязана существовать. Не без причины человек постоянно выбирает самые печальные стихи...
   И она нараспев продекламировала:
   Наши жизни - это реки,
   и вбирает их всецело
   море-смерть.
   Исчезает в нем навеки
   все, чему пора приспела
   умереть.
   Течь ли им волной державной,
   пробегать по захолустью
   ручейком
   Всем удел в итоге равный:
   богача приемлет устье
   с бедняком...
   - Это дон Хорхе Манрике, любимый поэт Рошфора. Положительно, должна быть причина...
   - Я молю вас, дорогая Анна, не надо говорить о печальном, - сказал д'Артаньян. - Не хочу, чтобы нас с вами окутывала печаль... Анна, мы с вами молоды, черт возьми, жизнь не успела нас огорчить...