Страница:
– Вы о чем? – с искренним недоумением спросила Ольга. – Я решительно не возьму в толк…
– Я имею в виду то печальное недоразумение, что произошло на Екатерининском канале недавно ночью… Неужели не припоминаете? Некий молодой человек – кстати, образец благонравия и дисциплины, юноша самых строгих правил с безукоризненной репутацией – подвергся вашему нападению ни с того ни с сего. Вы так брутально с ним обошлись… Ольга Ивановна! – он страдальчески поморщился. – Ну нельзя же приличной девушке вести себя, словно пьяный мужик в кабаке! Бедный юноша был вами прежестоко избит, он и сейчас еще не вполне оправился как от побоев, так и от нешуточного нервного потрясения. Так у нас с людьми из общества не поступают. Вы меня крайне удручили, признаюсь. Налетели без всякой причины как сущая фурия, обидели и побили молодого человека, не сделавшего вам ровным счетом ничего дурного, более того, не нарушившего никаких правил…
Только теперь Ольга сообразила, в чем. И воскликнула негодующе:
– Постойте! Но ведь этот молодой человек собирался высосать кровь у…
Лицо Нащокина стало невероятно официальным и отчужденным. Он сухо сказал:
– Ольга Ивановна, кое-что вам следует запомнить хорошенько уже сейчас, не дожидаясь обстоятельной беседы. Иные имеют право поступать с простецами так, как это диктует их, иных, сущность. Простецы, вульгарно выражаясь, не более чем стадо низких существ, которые в глазах нашего общества лишены всяких прав. И каждый из иных волен поступать с простецом так, как ему заблагорассудится. Чем скорее вы уясните, что мы выше их, тем лучше.
– Понятно, – сказала Ольга. – Интересные рассуждения, похожие мне уже доводилось слышать… Вы, часом, не знакомы ли с камергером Вязинским или графом Биллевичем? И не принадлежат ли они к вашему благородному обществу?
На лице собеседника явственно изобразились страх и растерянность, он даже непроизвольно оглянулся по сторонам, понизил голос чуть ли не до шепота:
– Ольга Ивановна, умоляю, держите себя в рамках! У вас совершенно искаженные представления о нас, коли вы полагаете, будто все так просто… Без особой необходимости не стоит касаться в разговоре таких персон. Наше общество, знаете ли, во многом повторяет правила, принятые в обычном мире. Если нас можно сравнивать с дворянским собранием, то сущности, подобные названным вами, – это аристократия, двор, можно сказать, высшая каста. Они находятся на совершенно другом уровне, понимаете? И без особой необходимости лучше не лезть им на глаза. Понимаете?
Что же тут непонятного, подумала Ольга. У вас попросту все поделились на панов и холопов, вот и все. Тоже мне, ребус. Эвон как съежился, словно хочет стать ниже ростом, всю сановитость потерял… Мелочь!
– Итак, к чему же мы пришли?
– Вы знаете, – сказала Ольга, – мне отчего-то не по душе ваше… общество, коли уж, оказывается, нельзя приложить по загривку субъекту, который намеревается высосать кровь у беззащитной юной девушки… Сдается мне, я попытаюсь прожить сама по себе, как и прежде.
– Прежде вы жили в дикой глуши, а теперь оказались в местах цивилизованных, и с этим следует считаться. Хотите жить сами по себе? Новичкам эта мысль часто приходит в голову, – кивнул Нащокин, вовсе не выглядевший удивленным или сердитым. – Ничего оригинального и нового, частенько встречаются заносчивые и дерзкие умники, полагающие, что проживут независимо. Но… – его лицо на миг стало страшным, словно из-под маски благодушия проглянул некий жутковатый оскал. – Но могу вас заверить честным словом, что все подобные попытки кончались печально и исключения мне попросту неизвестны. В этой области мы, право же, ничем не отличаемся от «обычных». Те не правила. Ну сами посудите: какая будет жизнь у простеца, пусть даже богатейшего и родовитейшего, если он демонстративно восстановит против себя светское общество Петербурга? Если не будет подчиняться тысяче законов и просто условностей, управляющих жизнью общества? Очень скоро он попадет в незавидное положение изгоя и вынужден будет удалиться куда-нибудь в глушь. Юридических оснований для такого бегства может и не быть никаких, но очень уж серьезная штука – те установления, что руководят жизнью общества. А поскольку наше общество кое в чем – отражение обычного мира, то очень многие процессы происходят у нас точно так же. Мы как-никак не с луны свалились, мы – порождение этого мира, и от этого никуда не деться. Нигде не терпят гордецов и строптивых, не желающих подчиняться общепринятым правилам, – в его елейном голосе звучала неприкрытая угроза. – Я бы вам категорически отсоветовал, Ольга Ивановна, противопоставлять себя обществу, потому что добром такое не кончается…
– Погодите, – сказала Ольга, кое-что припомнив. – А кто это давеча пытался опутать меня некоей паутиной, когда я находилась неподалеку от дома камергера? Уж не вашими ли молитвами?
Нащокин поморщился, непроизвольно втянув голову в плечи, словно от удара или резкого окрика:
– Я бы вас убедительно попросил не употреблять впредь слов, подобных последнему, ввиду их абсолютной неприемлемости в нашем кругу…
Услышав такое, Ольга едва не поддалась соблазну продолжить в том же духе: скажем, произнести вслух начало какой-нибудь молитвы, а то и осенить голубчика крестным знамением, чтобы полюбоваться, как его, несомненно, станет корежить. Но, чуть поразмыслив, она пришла к выводу, что от подобных детских забав лучше отказаться сразу, коли уж дело приняло серьезный оборот…
– Не вашими ли трудами? – переспросила она.
– Ну что вы! – энергично запротестовал Нащокин. – Никто и не собирался умышленно и злонамеренно вам вредить. Мы же не звери, новичку все положено объяснить обстоятельно и вежливо, как я это сейчас делаю. Просто… Кое-кто из молодых и отчаянных по живости характера вздумал пошалить, завидев незнакомку, безусловно принадлежащую к иным. Обычная проказа, и не более того. Кстати, для того вам и следует побыстрее освоиться в нашем обществе – чтобы получить точные знания о правилах, жизненном укладе, избежать конфликтов и недоразумений… – Он всмотрелся в Ольгино лицо и сожалеюще охнул: – Ольга Ивановна, быть может, я перегнул палку? И вы решили, что общество наше – нечто вроде казармы? Ничего подобного, круг наш весел и жизнерадостен, у нас есть и свои балы с увеселениями, уж безусловно превосходящими те, что устраивают простецы…
– А если, повторяю, меня ваше общество решительно не привлекает?
Нащокин вздохнул:
– В таком случае вам будет крайне неуютно в Петербурге, душа моя. Я вас не запугиваю, а четко формулирую истинное положение дел. Трудновато вам придется… Вы ведь уже никогда не сможете стать простецом, верно? Ваше нынешнее положение таит столько выгод, привилегий, возможностей, что вы от него ни за что уже не откажетесь, вы, хе-хе, отравлены уже, милочка… Ну, а оставаясь тем, что вы сейчас есть, вы постоянно, ежедневно, ежечасно открыты для самого тесного общения с нами, каковое может носить самый разносторонний характер…
– Вы мне угрожаете?
– Да полноте! Всего лишь предупреждаю. Отношение мое к вам самое благожелательное, я к вам искренне расположен. Новые иные так редки, особенно когда речь идет о столь пленительном создании…
Он придвинулся поближе, чрезвычайно напомнив в этот миг самого обычного стареющего волокиту. Ольга непроизвольно отодвинулась.
– Поймите, золотце… – заговорил Нащокин невероятно задушевно. – Нас все-таки гораздо меньше, чем простецов, неизмеримо меньше, к тому же мы, в отличие от них, лишены возможности пополнять свои ряды методом, так сказать, естественного прироста… Ну конечно, некоторый прирост есть, но он имеет мало общего с вульгарным размножением простецов, на иных принципах основан… А потому всякий иной для нас невероятно ценен. И к любому строптивцу мы проявляем порой невероятное терпение. Никак не можем позволить себе, подобно средневековым тиранам, рубить головы направо и налево. Пытаемся воздействовать добром и лаской… вновь проглянул оскал. – Но в то же время наше терпение не безгранично. Я надеюсь, вы достаточно зрелы рассудком, чтобы взвесить как все выгоды, так и все неудобства, проистекающие в первом случае из послушания, во втором – из строптивости… Ну не полагаете же вы всерьез, будто попадете в некое рабство? Да что вы, как раз наоборот! Мы, смело можно сказать, самые свободные существа на свете, потому что руководствуемся лишь своими законами, избавлены от кучи предрассудков и неизбежных ограничений, свойственных простецам. Ну какое же это рабство, Ольга Ивановна?
– Все равно, – сказала Ольга, упрямо вздернув подбородок. – Я категорически не согласна состоять в одной компании с вашими ночными кровососами… а то и, чует мое сердце, кем-нибудь похуже…
– Когда вы ближе познакомитесь с обществом, вы на многое станете смотреть другими глазами. Очень уж недавно вы обрели дар и слишком долго пробыли простецом, потому в вас и говорит ваше убогое человеческое прошлое. Когда вы войдете в наш круг…
– Не имею намерения.
Нащокин вздохнул.
– Ничего, это пройдет… Я, знаете ли, всякого насмотрелся за годы пребывания на нынешнем своем посту и, как уже подчеркивалось, крайне терпим к упрямой и своевольной молодежи. Но, повторяю, терпение мое не безгранично. Если будете упрямствовать… Даже если с вами ничего особенного и не произойдет – что вовсе не факт, – вести жизнь изгоя будет крайне утомительно и тягостно, – он сделал загадочное лицо. – Мало ли что может случиться… Вы ведь вроде бы уже понесли некоторый урон, не правда ли?
Ольга недоумевающе уставилась на него, и вдруг ее осенило: ну конечно, следовало раньше догадаться…
– Так-так… – произнесла она недобро. – Значит, это вы залезли ко мне в сундук и украли…
– Помилуйте, к чему столь неприглядные определения? – безмятежно пожал плечами Нащокин, вовсе не выглядевший пристыженным. – Не украли, а позаимствовали на время. Можно даже сказать, взяли на сохранение. Исключительно до тех пор, пока вы полноправным членом не войдете в нашу семью. Правила, знаете ли… Негоже в одиночку заниматься определенного рода деятельностью или использовать иные предметы – как у простецов считается противозаконным ввозить контрабандой некоторые вещи, так и у нас следует соблюдать правила. Не сомневайтесь, вам все вернут – как только вы после прохождения должных церемоний и принесения определенных клятв войдете на равных в наш круг. И более того, вы обогатитесь новыми знаниями и возможностями, стократ превосходящими ваше скромное провинциальное наследство, – он склонился к ней и доверительно накрыл ее ладонь своей, причем глаза его таращились так, что он вновь стал похож на старого волокиту. – У вас, Ольга Ивановна, признаюсь вам по чести, есть недюжинная сила, нешуточный дар, неплохие задатки, что меня крайне привлекает. Вас смело можно уподобить неограненному алмазу, который в умелых руках превратится в безукоризненный бриллиант…
Последняя фраза прозвучала двусмысленно. Нет уж, подумала Ольга, избави бог от такой чести и такого наставника…
– Могу вам гарантировать, – продолжал Нащокин, скользя взглядом по ее затянутым в облегающие гусарские чикчиры ногам, – что вы займете в обществе не последнее место: существует, знаете ли, и у нас нечто похожее на строгую табель титулов и рангов, мы ведь, повторяю, во многом слепок с большого мира. Можете подняться до нешуточных высот, особенно если будете грамотно выстраивать отношения с облеченными властью…
– Уж не придется ли мне на пути к этим вашим высотам научиться человеческую кровушку пить?
– Далась вам эта кровушка! – досадливо пожал плечами Нащокин. – Это – частность, и не более того, есть среди иных и такие, ну и что? Они своим существованием не должны вас отвращать от вашего жизненного предназначения.
– Честно говоря, я не уверена, что быть с вами – мое жизненное предназначение, – сказала Ольга твердо.
– Ах, Ольга Ивановна, наш разговор все более напоминает пресловутое переливание из пустого в порожнее… Давайте пока что завершим нашу приятную и познавательную беседу. Лучше вам спокойно все обдумать и взвесить. Меня ждут дела, да и вы, как я понимаю, изрядно поглощены разными приятными заботами, ради которых, как мне доподлинно известно, сняли уединенный домик на Васильевском…
– Ага! – воскликнула Ольга. – Еще и это… Уж не ваш ли соглядатай – та тварюшка, что намедни мне в окно таращилась?
– Безобиднейшее создание, посланное навести кое-какие справки. Не принимайте это близко к сердцу. Должен же я был собрать о вас сведения… Обдумайте на досуге все сказанное мною, а потом мы с вами увидимся и поговорим уже более обстоятельно… Да, и вот что еще, – неожиданно строго сказал он. – Позвольте ради вашего же блага сделать предупреждение… Я бы вам категорически отсоветовал крутиться возле персон вроде камергера Вязинского или графа Биллевича, а уж тем более мешаться в их дела. Крайне опасно для скромных существ вроде нас с вами лезть в дела таких персон, весьма, знаете ли, чревато… – он вежливо приподнял безукоризненный цилиндр. – Засим позвольте откланяться. Как только сделаете для себя надлежащие выводы, извольте без церемоний пожаловать в гости, – он подмигнул. – Любым способом, днем либо ночью. Уж я-то, как вы понимаете, ничуть не удивлюсь и не испугаюсь, увидев вас темной ночью у окна верхнего этажа… Всего наилучшего!
Он повернулся и зашагал прочь энергичной молодой походкой, поигрывая тростью с модным серебряным набалдашником в виде крючка. Провожая его взглядом, Ольга попыталась послать вслед нечто вроде вопроса, позволившего бы ей получше понять, что собою представляет сей субъект, каковы его силы и возможности.
Как будто стрела отскочила от прочной кольчуги, даже показалось, что послышался тонкий звон металла о металл, и воздух дрогнул, исказив на миг очертания улицы. Приостановившись, Нащокин обернулся, с ласковой укоризной погрозил Ольге пальцем и вновь направился своей дорогой, безмятежный, уверенный в себе. Многие из прохожих с ним раскланивались.
Ольга еще долго смотрела ему вслед, хмурясь и по дурной привычке прикусив нижнюю губу, как будто это способствовало остроте мышления. Подобные сюрпризы, подумала она, совершенно некстати, поскольку грозят осложнить жизнь…
А впрочем, следует пока что пренебречь этим субъектом и его угрозами. Вряд ли он станет требовать немедленного ответа, как говорится, с ножом у горла. Несколько дней в запасе имеются. А самое главное теперь – дождаться послезавтрашнего дня, когда начнутся большие маневры, и попытаться предпринять что-то в одиночку, коли уж не на кого положиться.
Лень было припоминать подходящую к случаю очередную французскую поговорку Бригадирши, благо и русских предостаточно. Утро вечера мудренее. Перемелется – мука будет.
Конечно, мсье Нащокин без труда отразил ее стрелу – но пущена-то стрела была так, проверки ради. И неизвестно еще, как обернутся дела, если выложиться в полную силу…
Глава вторая
– Я имею в виду то печальное недоразумение, что произошло на Екатерининском канале недавно ночью… Неужели не припоминаете? Некий молодой человек – кстати, образец благонравия и дисциплины, юноша самых строгих правил с безукоризненной репутацией – подвергся вашему нападению ни с того ни с сего. Вы так брутально с ним обошлись… Ольга Ивановна! – он страдальчески поморщился. – Ну нельзя же приличной девушке вести себя, словно пьяный мужик в кабаке! Бедный юноша был вами прежестоко избит, он и сейчас еще не вполне оправился как от побоев, так и от нешуточного нервного потрясения. Так у нас с людьми из общества не поступают. Вы меня крайне удручили, признаюсь. Налетели без всякой причины как сущая фурия, обидели и побили молодого человека, не сделавшего вам ровным счетом ничего дурного, более того, не нарушившего никаких правил…
Только теперь Ольга сообразила, в чем. И воскликнула негодующе:
– Постойте! Но ведь этот молодой человек собирался высосать кровь у…
Лицо Нащокина стало невероятно официальным и отчужденным. Он сухо сказал:
– Ольга Ивановна, кое-что вам следует запомнить хорошенько уже сейчас, не дожидаясь обстоятельной беседы. Иные имеют право поступать с простецами так, как это диктует их, иных, сущность. Простецы, вульгарно выражаясь, не более чем стадо низких существ, которые в глазах нашего общества лишены всяких прав. И каждый из иных волен поступать с простецом так, как ему заблагорассудится. Чем скорее вы уясните, что мы выше их, тем лучше.
– Понятно, – сказала Ольга. – Интересные рассуждения, похожие мне уже доводилось слышать… Вы, часом, не знакомы ли с камергером Вязинским или графом Биллевичем? И не принадлежат ли они к вашему благородному обществу?
На лице собеседника явственно изобразились страх и растерянность, он даже непроизвольно оглянулся по сторонам, понизил голос чуть ли не до шепота:
– Ольга Ивановна, умоляю, держите себя в рамках! У вас совершенно искаженные представления о нас, коли вы полагаете, будто все так просто… Без особой необходимости не стоит касаться в разговоре таких персон. Наше общество, знаете ли, во многом повторяет правила, принятые в обычном мире. Если нас можно сравнивать с дворянским собранием, то сущности, подобные названным вами, – это аристократия, двор, можно сказать, высшая каста. Они находятся на совершенно другом уровне, понимаете? И без особой необходимости лучше не лезть им на глаза. Понимаете?
Что же тут непонятного, подумала Ольга. У вас попросту все поделились на панов и холопов, вот и все. Тоже мне, ребус. Эвон как съежился, словно хочет стать ниже ростом, всю сановитость потерял… Мелочь!
– Итак, к чему же мы пришли?
– Вы знаете, – сказала Ольга, – мне отчего-то не по душе ваше… общество, коли уж, оказывается, нельзя приложить по загривку субъекту, который намеревается высосать кровь у беззащитной юной девушки… Сдается мне, я попытаюсь прожить сама по себе, как и прежде.
– Прежде вы жили в дикой глуши, а теперь оказались в местах цивилизованных, и с этим следует считаться. Хотите жить сами по себе? Новичкам эта мысль часто приходит в голову, – кивнул Нащокин, вовсе не выглядевший удивленным или сердитым. – Ничего оригинального и нового, частенько встречаются заносчивые и дерзкие умники, полагающие, что проживут независимо. Но… – его лицо на миг стало страшным, словно из-под маски благодушия проглянул некий жутковатый оскал. – Но могу вас заверить честным словом, что все подобные попытки кончались печально и исключения мне попросту неизвестны. В этой области мы, право же, ничем не отличаемся от «обычных». Те не правила. Ну сами посудите: какая будет жизнь у простеца, пусть даже богатейшего и родовитейшего, если он демонстративно восстановит против себя светское общество Петербурга? Если не будет подчиняться тысяче законов и просто условностей, управляющих жизнью общества? Очень скоро он попадет в незавидное положение изгоя и вынужден будет удалиться куда-нибудь в глушь. Юридических оснований для такого бегства может и не быть никаких, но очень уж серьезная штука – те установления, что руководят жизнью общества. А поскольку наше общество кое в чем – отражение обычного мира, то очень многие процессы происходят у нас точно так же. Мы как-никак не с луны свалились, мы – порождение этого мира, и от этого никуда не деться. Нигде не терпят гордецов и строптивых, не желающих подчиняться общепринятым правилам, – в его елейном голосе звучала неприкрытая угроза. – Я бы вам категорически отсоветовал, Ольга Ивановна, противопоставлять себя обществу, потому что добром такое не кончается…
– Погодите, – сказала Ольга, кое-что припомнив. – А кто это давеча пытался опутать меня некоей паутиной, когда я находилась неподалеку от дома камергера? Уж не вашими ли молитвами?
Нащокин поморщился, непроизвольно втянув голову в плечи, словно от удара или резкого окрика:
– Я бы вас убедительно попросил не употреблять впредь слов, подобных последнему, ввиду их абсолютной неприемлемости в нашем кругу…
Услышав такое, Ольга едва не поддалась соблазну продолжить в том же духе: скажем, произнести вслух начало какой-нибудь молитвы, а то и осенить голубчика крестным знамением, чтобы полюбоваться, как его, несомненно, станет корежить. Но, чуть поразмыслив, она пришла к выводу, что от подобных детских забав лучше отказаться сразу, коли уж дело приняло серьезный оборот…
– Не вашими ли трудами? – переспросила она.
– Ну что вы! – энергично запротестовал Нащокин. – Никто и не собирался умышленно и злонамеренно вам вредить. Мы же не звери, новичку все положено объяснить обстоятельно и вежливо, как я это сейчас делаю. Просто… Кое-кто из молодых и отчаянных по живости характера вздумал пошалить, завидев незнакомку, безусловно принадлежащую к иным. Обычная проказа, и не более того. Кстати, для того вам и следует побыстрее освоиться в нашем обществе – чтобы получить точные знания о правилах, жизненном укладе, избежать конфликтов и недоразумений… – Он всмотрелся в Ольгино лицо и сожалеюще охнул: – Ольга Ивановна, быть может, я перегнул палку? И вы решили, что общество наше – нечто вроде казармы? Ничего подобного, круг наш весел и жизнерадостен, у нас есть и свои балы с увеселениями, уж безусловно превосходящими те, что устраивают простецы…
– А если, повторяю, меня ваше общество решительно не привлекает?
Нащокин вздохнул:
– В таком случае вам будет крайне неуютно в Петербурге, душа моя. Я вас не запугиваю, а четко формулирую истинное положение дел. Трудновато вам придется… Вы ведь уже никогда не сможете стать простецом, верно? Ваше нынешнее положение таит столько выгод, привилегий, возможностей, что вы от него ни за что уже не откажетесь, вы, хе-хе, отравлены уже, милочка… Ну, а оставаясь тем, что вы сейчас есть, вы постоянно, ежедневно, ежечасно открыты для самого тесного общения с нами, каковое может носить самый разносторонний характер…
– Вы мне угрожаете?
– Да полноте! Всего лишь предупреждаю. Отношение мое к вам самое благожелательное, я к вам искренне расположен. Новые иные так редки, особенно когда речь идет о столь пленительном создании…
Он придвинулся поближе, чрезвычайно напомнив в этот миг самого обычного стареющего волокиту. Ольга непроизвольно отодвинулась.
– Поймите, золотце… – заговорил Нащокин невероятно задушевно. – Нас все-таки гораздо меньше, чем простецов, неизмеримо меньше, к тому же мы, в отличие от них, лишены возможности пополнять свои ряды методом, так сказать, естественного прироста… Ну конечно, некоторый прирост есть, но он имеет мало общего с вульгарным размножением простецов, на иных принципах основан… А потому всякий иной для нас невероятно ценен. И к любому строптивцу мы проявляем порой невероятное терпение. Никак не можем позволить себе, подобно средневековым тиранам, рубить головы направо и налево. Пытаемся воздействовать добром и лаской… вновь проглянул оскал. – Но в то же время наше терпение не безгранично. Я надеюсь, вы достаточно зрелы рассудком, чтобы взвесить как все выгоды, так и все неудобства, проистекающие в первом случае из послушания, во втором – из строптивости… Ну не полагаете же вы всерьез, будто попадете в некое рабство? Да что вы, как раз наоборот! Мы, смело можно сказать, самые свободные существа на свете, потому что руководствуемся лишь своими законами, избавлены от кучи предрассудков и неизбежных ограничений, свойственных простецам. Ну какое же это рабство, Ольга Ивановна?
– Все равно, – сказала Ольга, упрямо вздернув подбородок. – Я категорически не согласна состоять в одной компании с вашими ночными кровососами… а то и, чует мое сердце, кем-нибудь похуже…
– Когда вы ближе познакомитесь с обществом, вы на многое станете смотреть другими глазами. Очень уж недавно вы обрели дар и слишком долго пробыли простецом, потому в вас и говорит ваше убогое человеческое прошлое. Когда вы войдете в наш круг…
– Не имею намерения.
Нащокин вздохнул.
– Ничего, это пройдет… Я, знаете ли, всякого насмотрелся за годы пребывания на нынешнем своем посту и, как уже подчеркивалось, крайне терпим к упрямой и своевольной молодежи. Но, повторяю, терпение мое не безгранично. Если будете упрямствовать… Даже если с вами ничего особенного и не произойдет – что вовсе не факт, – вести жизнь изгоя будет крайне утомительно и тягостно, – он сделал загадочное лицо. – Мало ли что может случиться… Вы ведь вроде бы уже понесли некоторый урон, не правда ли?
Ольга недоумевающе уставилась на него, и вдруг ее осенило: ну конечно, следовало раньше догадаться…
– Так-так… – произнесла она недобро. – Значит, это вы залезли ко мне в сундук и украли…
– Помилуйте, к чему столь неприглядные определения? – безмятежно пожал плечами Нащокин, вовсе не выглядевший пристыженным. – Не украли, а позаимствовали на время. Можно даже сказать, взяли на сохранение. Исключительно до тех пор, пока вы полноправным членом не войдете в нашу семью. Правила, знаете ли… Негоже в одиночку заниматься определенного рода деятельностью или использовать иные предметы – как у простецов считается противозаконным ввозить контрабандой некоторые вещи, так и у нас следует соблюдать правила. Не сомневайтесь, вам все вернут – как только вы после прохождения должных церемоний и принесения определенных клятв войдете на равных в наш круг. И более того, вы обогатитесь новыми знаниями и возможностями, стократ превосходящими ваше скромное провинциальное наследство, – он склонился к ней и доверительно накрыл ее ладонь своей, причем глаза его таращились так, что он вновь стал похож на старого волокиту. – У вас, Ольга Ивановна, признаюсь вам по чести, есть недюжинная сила, нешуточный дар, неплохие задатки, что меня крайне привлекает. Вас смело можно уподобить неограненному алмазу, который в умелых руках превратится в безукоризненный бриллиант…
Последняя фраза прозвучала двусмысленно. Нет уж, подумала Ольга, избави бог от такой чести и такого наставника…
– Могу вам гарантировать, – продолжал Нащокин, скользя взглядом по ее затянутым в облегающие гусарские чикчиры ногам, – что вы займете в обществе не последнее место: существует, знаете ли, и у нас нечто похожее на строгую табель титулов и рангов, мы ведь, повторяю, во многом слепок с большого мира. Можете подняться до нешуточных высот, особенно если будете грамотно выстраивать отношения с облеченными властью…
– Уж не придется ли мне на пути к этим вашим высотам научиться человеческую кровушку пить?
– Далась вам эта кровушка! – досадливо пожал плечами Нащокин. – Это – частность, и не более того, есть среди иных и такие, ну и что? Они своим существованием не должны вас отвращать от вашего жизненного предназначения.
– Честно говоря, я не уверена, что быть с вами – мое жизненное предназначение, – сказала Ольга твердо.
– Ах, Ольга Ивановна, наш разговор все более напоминает пресловутое переливание из пустого в порожнее… Давайте пока что завершим нашу приятную и познавательную беседу. Лучше вам спокойно все обдумать и взвесить. Меня ждут дела, да и вы, как я понимаю, изрядно поглощены разными приятными заботами, ради которых, как мне доподлинно известно, сняли уединенный домик на Васильевском…
– Ага! – воскликнула Ольга. – Еще и это… Уж не ваш ли соглядатай – та тварюшка, что намедни мне в окно таращилась?
– Безобиднейшее создание, посланное навести кое-какие справки. Не принимайте это близко к сердцу. Должен же я был собрать о вас сведения… Обдумайте на досуге все сказанное мною, а потом мы с вами увидимся и поговорим уже более обстоятельно… Да, и вот что еще, – неожиданно строго сказал он. – Позвольте ради вашего же блага сделать предупреждение… Я бы вам категорически отсоветовал крутиться возле персон вроде камергера Вязинского или графа Биллевича, а уж тем более мешаться в их дела. Крайне опасно для скромных существ вроде нас с вами лезть в дела таких персон, весьма, знаете ли, чревато… – он вежливо приподнял безукоризненный цилиндр. – Засим позвольте откланяться. Как только сделаете для себя надлежащие выводы, извольте без церемоний пожаловать в гости, – он подмигнул. – Любым способом, днем либо ночью. Уж я-то, как вы понимаете, ничуть не удивлюсь и не испугаюсь, увидев вас темной ночью у окна верхнего этажа… Всего наилучшего!
Он повернулся и зашагал прочь энергичной молодой походкой, поигрывая тростью с модным серебряным набалдашником в виде крючка. Провожая его взглядом, Ольга попыталась послать вслед нечто вроде вопроса, позволившего бы ей получше понять, что собою представляет сей субъект, каковы его силы и возможности.
Как будто стрела отскочила от прочной кольчуги, даже показалось, что послышался тонкий звон металла о металл, и воздух дрогнул, исказив на миг очертания улицы. Приостановившись, Нащокин обернулся, с ласковой укоризной погрозил Ольге пальцем и вновь направился своей дорогой, безмятежный, уверенный в себе. Многие из прохожих с ним раскланивались.
Ольга еще долго смотрела ему вслед, хмурясь и по дурной привычке прикусив нижнюю губу, как будто это способствовало остроте мышления. Подобные сюрпризы, подумала она, совершенно некстати, поскольку грозят осложнить жизнь…
А впрочем, следует пока что пренебречь этим субъектом и его угрозами. Вряд ли он станет требовать немедленного ответа, как говорится, с ножом у горла. Несколько дней в запасе имеются. А самое главное теперь – дождаться послезавтрашнего дня, когда начнутся большие маневры, и попытаться предпринять что-то в одиночку, коли уж не на кого положиться.
Лень было припоминать подходящую к случаю очередную французскую поговорку Бригадирши, благо и русских предостаточно. Утро вечера мудренее. Перемелется – мука будет.
Конечно, мсье Нащокин без труда отразил ее стрелу – но пущена-то стрела была так, проверки ради. И неизвестно еще, как обернутся дела, если выложиться в полную силу…
Глава вторая
Нежданное наследство и другие хлопоты
Все произошло как нельзя более буднично: седой лакей (не из Вязинок привезенный, здешний) возник перед ней совершенно бесшумно, словно неприкаянный дух (искусство, как раз и свойственное вышколенным пожилым лакеям), и с подобающим почтением сообщил, что его сиятельство изволят просить барышню к себе, и, если у нее нет неотложных дел, генерал хотел бы видеть ее немедленно.
Никаких неотложных дел, которыми можно было бы отговориться, не имелось, и Ольга направилась в генеральский кабинет обуреваемая тревожными мыслями. Как всякий человек, которому найдется что скрывать, особенно когда речь идет о серьезных грешках, она лихорадочно рассуждала: не таит ли неожиданное приглашение чего-то скверного? Начать следовало с того, что само пребывание генерала в доме в такой час было фактом необычным. Чуть ли не с самого приезда в Петербург он дни напролет пропадал по своим военным делам, домой возвращался иногда даже после ужина, а в светских увеселениях участвовал раза два, не более…
О главном он, разумеется, знать не мог, хоть в этом-то Ольга могла быть уверена: понадобилась бы череда совершенно невероятных, невозможных событий, чтобы он проник в тайну. Глупо ведь думать, что нетерпеливый Нащокин, решив не церемониться со строптивой девчонкой, явился к Вязинскому и непринужденно заявил что-нибудь вроде: «Известно ли вашему сиятельству, что ваша воспитанница – самая натуральная колдунья?»
Даже если бы невозможное произошло, кавалер Анны на шее, несомненно, был бы принят за скорбного умом – взгляды генерала на сей предмет досконально известны, он, как человек прогрессивный, передовой и чурающийся всякой «мистики», в колдовство и тому подобные вещи не верит…
Зато он вполне мог дознаться о ее двойной жизни, о том, что она обитает в Петербурге в виде не только барышни из хорошего дома, но и армейского гусара провинциального полка. Как-никак это продолжалось уже более двух недель, в качестве корнета она появлялась на публике столь же часто, как и в своем исконном образе, кто-то мог присмотреться, задуматься, вызнать что-то, сопоставить разрозненные факты и сделать выводы, а потом поделиться с Вязинским сногсшибательной новостью. В конце концов, такое можно допустить. И уж тогда жди грозы: генерал, при всем его либерализме и доброте душевной, воспринял бы этакие сюрпризы крайне отрицательно, и именно потому, что относился к ней, как к родной дочери. Беспристрастно рассуждая, сама она на месте Вязинского на подобные известия о похождениях воспитанницы отреагировала бы со всем гневом.
Если и в самом деле она угадала, следует срочно придумать некие оправдания, вот только какие? Клевета? Ложь? Ошибка, порожденная сходством? Поди сообрази на ходу, как лучше выкрутиться… Или, не мудрствуя, испробовать на нем кое-какие свои умения, чтобы забыл все и никогда более к этой теме не возвращался?
Но это ей представлялось чем-то чертовски непорядочным: в первую очередь оттого, что Ольга относилась к Вязинскому, как к отцу, никогда не забывала, сколько он для нее сделал… Положение – хоть волком вой…
В коридоре второго этажа она столкнулась с шагавшим навстречу (а значит, явно только что покинувшим генеральский кабинет) полковником Кестелем. Почтительно и грациозно, как истинно светский человек, он поклонился, Ольга присела в ответ, и они разошлись. Лицо «чертова куманька» было совершенно бесстрастным, и определить по нему ничего не удалось. Ну ладно, по крайней мере, с этой стороны не следует ждать никаких неприятных сюрпризов… или сейчас ни в чем нельзя быть уверенной?
Она вошла в кабинет, и генерал поднялся навстречу. Ольга уставилась на него, пытаясь определить, в какую сторону повернется дело. От сердца отлегло: Вязинский ничуть не выглядел гневным и суровым, настроенным дать ветреной девчонке серьезную взбучку. Уж Ольга-то, помнившая его с тех самых пор, как осознала себя, изучила его характер досконально. Скорее уж он выглядел расстроенным и даже сконфуженным, но вот гнева не было ни капли…
Опустившись в кресло, она постаралась придать своему лицу выражение самое равнодушное и будничное. Ей пришло в голову, что генерал вдобавок ко всему выглядит невероятно уставшим, даже измотанным, словно не спал несколько суток или был с головой погружен в какие-то серьезные хлопоты.
«Ну конечно, – тут же подумала она. – Эти на него наверняка давят, времени осталось всего ничего, до послезавтрашнего дня… и ничем нельзя помочь. Никакую помощь не примет, потому что не поверит истине…»
Генерал не отрывал взгляда от полированной столешницы из палисандрового дерева. Стол был пуст – ни единой бумаги, ничего, что бы свидетельствовало о занятиях делами. А судя по тому, что был пуст и круглый столик по левую руку, генерал не предложил Кестелю и бокала вина – что для него, радушного хлебосола, было довольно странно…
– Оленька… – наконец произнес генерал с явной нерешительностью. – Я долго думал, прежде чем начать этот разговор…
Ольга успокоилась окончательно: этот тон и выражение лица неопровержимо свидетельствовали, что о ее похождениях генералу ничегошеньки не известно: ох, не так он держался, когда собирался кого-то распекать…
– Я думал очень долго, колебался и все же решил в конце концов… Ты уже достаточно взрослая, и у меня нет причин сомневаться в твоем уме и воле…
Ободрившаяся Ольга сказала вежливо:
– Звучит очень загадочно, Андрей Дмитриевич.
Генерал поднял на нее чуть ли не страдальческие глаза, какое-то время колебался, но потом решительно взмахнул рукой с видом человека, поставившего все на карту:
– Да, пожалуй, не заводить этого разговора выйдет хуже, чем все же его начать… Тем более что дело не в одних словах… – он выпрямился, определенно взяв себя в руки, его голос зазвучал тверже и решительнее. – Оля, я думаю, что тебе давно уже хотелось бы узнать о своих родителях…
– Безусловно, – мгновенно ответила Ольга. – Должна же я знать, в чем тут секрет! Или это, как шептались, что-то настолько позорное…
В глазах генерала сверкнула молния:
– И кто же изволил шептаться?
– Я уже и не помню, честное слово, – сказала Ольга насколько могла убедительнее. – Давным-давно, в раннем детстве были какие-то пересуды, но прошло столько времени… Право же, я не помню.
– Ну хорошо… – как человек, уже принявший решение, генерал теперь держался совершенно иначе – решительно и уверенно. – Не будем вспоминать старые сплетни. Однако… Ты уверена, что хочешь знать?
Ольга сказала чистейшую правду:
– Иногда мне кажется, что я ничего другого в жизни и не хотела сильнее.
И твердо выдержала его испытующий взгляд.
– Ну что же… – вздохнул генерал. – Признаюсь честно: я колебался еще и оттого, что никакой ясности внести не могу. А способен лишь добавить загадок.
– Как такое может быть?
– Вот представь себе, и может, Оленька, – слабо усмехнулся генерал. – О твоих родителях я, скажу сразу, не могу сообщить ничего плохого или позорного. Зато странного – хоть отбавляй. Собственно говоря, если рассуждать строго, в соответствии с логикой, нет никаких доказательств того, что твоими родителями были именно они…
– Вы говорите загадками, – тихо сказала Ольга.
Генерал улыбнулся еще более вымученно:
– Ну, а что прикажешь делать, если вся эта история – одна сплошная загадка? Будь ты обыкновенным подкидышем, которого нерадивая матушка подбросила к дверям богатого дома, все обстояло бы проще. Загадка оставалась бы, но крохотная, совершенно будничная, рядовая. А так…
Он замолчал. Ольга терпеливо ждала. Что-то привлекло ее внимание в окружающей обстановке, и она, не поворачивая головы, краешком глаза разглядывала то, что видела на стене, под самым потолком: там, пониже лепнины, идущей по периметру комнаты, колыхались (при полном и совершеннейшем безветрии в помещении, где неоткуда взяться сквозняку) черные, полупрозрачные клочья, смахивавшие то ли на обрывки грязных кружев, то ли на порванную паутину. Ольга ощутила неприятный укол в оба виска и тут же сообразила, в чем дело: эти загадочные образы, не видимые никому из обычных людей (уж это несомненно), свидетельствовали, что совсем недавно в ход были пущены некие черные умения. И виновных, похоже, не следует искать слишком далеко. Подозреваемые имеются в непосредственной близости и прекрасно ей известны по именам… Вот, значит, какой оборот принимают дела… На генерала давят уже не одними человеческими приемами… Что же делать – если вообще можно что-то сделать?!
– Это была самая обычная охота, – начал генерал, и Ольга мгновенно обратилась в слух, отвернувшись от причудливых черных фестонов, не представлявших сейчас никакой опасности. – На волка, в стороне Синявинских бочагов. Стояла поздняя осень, все проходило как обычно. Данила вырвался вперед с парой егерей, мы потеряли его из виду, помчались следом и… наткнулись на два мертвых тела на поляне, возле Синявинского дуба. Ты его наверняка хорошо знаешь…
Ольга кивнула: ну разумеется, одно из мест сбора во время всех трех охот, в которых она участвовала.
– Мужчина и женщина, – продолжал генерал. – Не стоило бы упоминать таких деталей, но куда же денешься… Все вокруг было в крови, а оба тела изуродованы так, словно дрались не с представителями человеческого рода, а с диким зверьем. Я военный, со мной были опытные охотники, так что все мы потом пришли к одному выводу: такие раны могли нанести только звери, которые должны были исчезнуть буквально за миг до нашего появления, – кровь выглядела совсем свежей. Данила уверял потом, будто и в самом деле видел целую стаю каких-то странных зверей, исчезнувших при его появлении так, будто они в воздухе растаяли, но я ему никогда не верил. Не верую я во всевозможную мистику. Однако это – загадка. Что это были за звери, так и осталось непонятным: ни шерсти, ни следов мы там не обнаружили…
– А ведь должны были остаться если не шерстинки, то уж по крайней мере следы… – задумчиво произнесла Ольга.
– Вот именно, – кивнул генерал. – Но я же говорю: вся эта история – одна сплошная загадка. От кого-то, несомненно, покойный ожесточенно защищался, он все еще сжимал в руке окровавленный меч…
– Меч?
– Именно что меч, – сказал генерал. – Совершенно средневекового вида. И ножны на поясе имелись. Одежда на мертвецах была изодрана в клочья, но все равно можно было определить, что она не похожа на обычную. А впрочем… Мы их особенно и не разглядывали, лишь убедились, что они мертвы. Потому что рядом оказалось кое-что, требующее внимания в первую очередь. Точнее, кое-кто…
Никаких неотложных дел, которыми можно было бы отговориться, не имелось, и Ольга направилась в генеральский кабинет обуреваемая тревожными мыслями. Как всякий человек, которому найдется что скрывать, особенно когда речь идет о серьезных грешках, она лихорадочно рассуждала: не таит ли неожиданное приглашение чего-то скверного? Начать следовало с того, что само пребывание генерала в доме в такой час было фактом необычным. Чуть ли не с самого приезда в Петербург он дни напролет пропадал по своим военным делам, домой возвращался иногда даже после ужина, а в светских увеселениях участвовал раза два, не более…
О главном он, разумеется, знать не мог, хоть в этом-то Ольга могла быть уверена: понадобилась бы череда совершенно невероятных, невозможных событий, чтобы он проник в тайну. Глупо ведь думать, что нетерпеливый Нащокин, решив не церемониться со строптивой девчонкой, явился к Вязинскому и непринужденно заявил что-нибудь вроде: «Известно ли вашему сиятельству, что ваша воспитанница – самая натуральная колдунья?»
Даже если бы невозможное произошло, кавалер Анны на шее, несомненно, был бы принят за скорбного умом – взгляды генерала на сей предмет досконально известны, он, как человек прогрессивный, передовой и чурающийся всякой «мистики», в колдовство и тому подобные вещи не верит…
Зато он вполне мог дознаться о ее двойной жизни, о том, что она обитает в Петербурге в виде не только барышни из хорошего дома, но и армейского гусара провинциального полка. Как-никак это продолжалось уже более двух недель, в качестве корнета она появлялась на публике столь же часто, как и в своем исконном образе, кто-то мог присмотреться, задуматься, вызнать что-то, сопоставить разрозненные факты и сделать выводы, а потом поделиться с Вязинским сногсшибательной новостью. В конце концов, такое можно допустить. И уж тогда жди грозы: генерал, при всем его либерализме и доброте душевной, воспринял бы этакие сюрпризы крайне отрицательно, и именно потому, что относился к ней, как к родной дочери. Беспристрастно рассуждая, сама она на месте Вязинского на подобные известия о похождениях воспитанницы отреагировала бы со всем гневом.
Если и в самом деле она угадала, следует срочно придумать некие оправдания, вот только какие? Клевета? Ложь? Ошибка, порожденная сходством? Поди сообрази на ходу, как лучше выкрутиться… Или, не мудрствуя, испробовать на нем кое-какие свои умения, чтобы забыл все и никогда более к этой теме не возвращался?
Но это ей представлялось чем-то чертовски непорядочным: в первую очередь оттого, что Ольга относилась к Вязинскому, как к отцу, никогда не забывала, сколько он для нее сделал… Положение – хоть волком вой…
В коридоре второго этажа она столкнулась с шагавшим навстречу (а значит, явно только что покинувшим генеральский кабинет) полковником Кестелем. Почтительно и грациозно, как истинно светский человек, он поклонился, Ольга присела в ответ, и они разошлись. Лицо «чертова куманька» было совершенно бесстрастным, и определить по нему ничего не удалось. Ну ладно, по крайней мере, с этой стороны не следует ждать никаких неприятных сюрпризов… или сейчас ни в чем нельзя быть уверенной?
Она вошла в кабинет, и генерал поднялся навстречу. Ольга уставилась на него, пытаясь определить, в какую сторону повернется дело. От сердца отлегло: Вязинский ничуть не выглядел гневным и суровым, настроенным дать ветреной девчонке серьезную взбучку. Уж Ольга-то, помнившая его с тех самых пор, как осознала себя, изучила его характер досконально. Скорее уж он выглядел расстроенным и даже сконфуженным, но вот гнева не было ни капли…
Опустившись в кресло, она постаралась придать своему лицу выражение самое равнодушное и будничное. Ей пришло в голову, что генерал вдобавок ко всему выглядит невероятно уставшим, даже измотанным, словно не спал несколько суток или был с головой погружен в какие-то серьезные хлопоты.
«Ну конечно, – тут же подумала она. – Эти на него наверняка давят, времени осталось всего ничего, до послезавтрашнего дня… и ничем нельзя помочь. Никакую помощь не примет, потому что не поверит истине…»
Генерал не отрывал взгляда от полированной столешницы из палисандрового дерева. Стол был пуст – ни единой бумаги, ничего, что бы свидетельствовало о занятиях делами. А судя по тому, что был пуст и круглый столик по левую руку, генерал не предложил Кестелю и бокала вина – что для него, радушного хлебосола, было довольно странно…
– Оленька… – наконец произнес генерал с явной нерешительностью. – Я долго думал, прежде чем начать этот разговор…
Ольга успокоилась окончательно: этот тон и выражение лица неопровержимо свидетельствовали, что о ее похождениях генералу ничегошеньки не известно: ох, не так он держался, когда собирался кого-то распекать…
– Я думал очень долго, колебался и все же решил в конце концов… Ты уже достаточно взрослая, и у меня нет причин сомневаться в твоем уме и воле…
Ободрившаяся Ольга сказала вежливо:
– Звучит очень загадочно, Андрей Дмитриевич.
Генерал поднял на нее чуть ли не страдальческие глаза, какое-то время колебался, но потом решительно взмахнул рукой с видом человека, поставившего все на карту:
– Да, пожалуй, не заводить этого разговора выйдет хуже, чем все же его начать… Тем более что дело не в одних словах… – он выпрямился, определенно взяв себя в руки, его голос зазвучал тверже и решительнее. – Оля, я думаю, что тебе давно уже хотелось бы узнать о своих родителях…
– Безусловно, – мгновенно ответила Ольга. – Должна же я знать, в чем тут секрет! Или это, как шептались, что-то настолько позорное…
В глазах генерала сверкнула молния:
– И кто же изволил шептаться?
– Я уже и не помню, честное слово, – сказала Ольга насколько могла убедительнее. – Давным-давно, в раннем детстве были какие-то пересуды, но прошло столько времени… Право же, я не помню.
– Ну хорошо… – как человек, уже принявший решение, генерал теперь держался совершенно иначе – решительно и уверенно. – Не будем вспоминать старые сплетни. Однако… Ты уверена, что хочешь знать?
Ольга сказала чистейшую правду:
– Иногда мне кажется, что я ничего другого в жизни и не хотела сильнее.
И твердо выдержала его испытующий взгляд.
– Ну что же… – вздохнул генерал. – Признаюсь честно: я колебался еще и оттого, что никакой ясности внести не могу. А способен лишь добавить загадок.
– Как такое может быть?
– Вот представь себе, и может, Оленька, – слабо усмехнулся генерал. – О твоих родителях я, скажу сразу, не могу сообщить ничего плохого или позорного. Зато странного – хоть отбавляй. Собственно говоря, если рассуждать строго, в соответствии с логикой, нет никаких доказательств того, что твоими родителями были именно они…
– Вы говорите загадками, – тихо сказала Ольга.
Генерал улыбнулся еще более вымученно:
– Ну, а что прикажешь делать, если вся эта история – одна сплошная загадка? Будь ты обыкновенным подкидышем, которого нерадивая матушка подбросила к дверям богатого дома, все обстояло бы проще. Загадка оставалась бы, но крохотная, совершенно будничная, рядовая. А так…
Он замолчал. Ольга терпеливо ждала. Что-то привлекло ее внимание в окружающей обстановке, и она, не поворачивая головы, краешком глаза разглядывала то, что видела на стене, под самым потолком: там, пониже лепнины, идущей по периметру комнаты, колыхались (при полном и совершеннейшем безветрии в помещении, где неоткуда взяться сквозняку) черные, полупрозрачные клочья, смахивавшие то ли на обрывки грязных кружев, то ли на порванную паутину. Ольга ощутила неприятный укол в оба виска и тут же сообразила, в чем дело: эти загадочные образы, не видимые никому из обычных людей (уж это несомненно), свидетельствовали, что совсем недавно в ход были пущены некие черные умения. И виновных, похоже, не следует искать слишком далеко. Подозреваемые имеются в непосредственной близости и прекрасно ей известны по именам… Вот, значит, какой оборот принимают дела… На генерала давят уже не одними человеческими приемами… Что же делать – если вообще можно что-то сделать?!
– Это была самая обычная охота, – начал генерал, и Ольга мгновенно обратилась в слух, отвернувшись от причудливых черных фестонов, не представлявших сейчас никакой опасности. – На волка, в стороне Синявинских бочагов. Стояла поздняя осень, все проходило как обычно. Данила вырвался вперед с парой егерей, мы потеряли его из виду, помчались следом и… наткнулись на два мертвых тела на поляне, возле Синявинского дуба. Ты его наверняка хорошо знаешь…
Ольга кивнула: ну разумеется, одно из мест сбора во время всех трех охот, в которых она участвовала.
– Мужчина и женщина, – продолжал генерал. – Не стоило бы упоминать таких деталей, но куда же денешься… Все вокруг было в крови, а оба тела изуродованы так, словно дрались не с представителями человеческого рода, а с диким зверьем. Я военный, со мной были опытные охотники, так что все мы потом пришли к одному выводу: такие раны могли нанести только звери, которые должны были исчезнуть буквально за миг до нашего появления, – кровь выглядела совсем свежей. Данила уверял потом, будто и в самом деле видел целую стаю каких-то странных зверей, исчезнувших при его появлении так, будто они в воздухе растаяли, но я ему никогда не верил. Не верую я во всевозможную мистику. Однако это – загадка. Что это были за звери, так и осталось непонятным: ни шерсти, ни следов мы там не обнаружили…
– А ведь должны были остаться если не шерстинки, то уж по крайней мере следы… – задумчиво произнесла Ольга.
– Вот именно, – кивнул генерал. – Но я же говорю: вся эта история – одна сплошная загадка. От кого-то, несомненно, покойный ожесточенно защищался, он все еще сжимал в руке окровавленный меч…
– Меч?
– Именно что меч, – сказал генерал. – Совершенно средневекового вида. И ножны на поясе имелись. Одежда на мертвецах была изодрана в клочья, но все равно можно было определить, что она не похожа на обычную. А впрочем… Мы их особенно и не разглядывали, лишь убедились, что они мертвы. Потому что рядом оказалось кое-что, требующее внимания в первую очередь. Точнее, кое-кто…