Достоверно известно, что именно ольховские удальцы сперли в свое время золотой брегет и шубу на енотах у неустрашимого полярного исследователя Фритьофа Нансена, имевшего неосторожность посетить Шантарск (причем, несмотря на все усилия напуганной возможным международным скандалом полиции, ни ходунцы, ни шуба так и не были разысканы; часы всплыли лишь в сороковом при описи имущества помершего без наследников тишайшего старичка, вроде бы промышлявшего шитьем валенок, а шуба не обнаружилась вовсе, ибо еноты особых примет, в общем, не имеют). Ходят также слухи, что все резкости в адрес Шантарской губернии, имеющиеся в путевых заметках ехавшего на Сахалин А. П. Чехова, объясняются тем, что непочтительные ольховцы навестили в отсутствие гостя его гостиничный номер и унесли кое-что на память о классике русской литературы. Болтают даже, что и ямщик, помогавший бежать из ссылки товарищу Сталину, был ольховский…
   Городовые в старые времена заглядывали туда не иначе как толпою. Легендарный пристав Ермолай Мигуля (он же – Ермоша Скуловорот) был единственным, кто дерзал являться туда в одиночку – с двумя браунингами в карманах шинели, единственным в губернии полицейским кобелем породы ротвейлер и данными от природы пудовыми кулачищами. Но все равно ему однажды прошибли затылок пущенным из-за угла кирпичом, а ротвейлера, чисто из принципа, отравили-таки, полгода подбирая приваду.
   Мигуля, правда, взял реванш в девятьсот пятом, когда орлы генерала Ренненкампфа усмиряли бунтовавшую сибирскую мастеровщину. Запасшись изрядным количеством шустовских нектаров, хитрый пристав свел знакомство с есаулом забайкальской сотни, не обделил и рядовых станичников – и в один прекрасный вечерок желтолампасники Мамаевой ордой прокатились по Ольховке под предлогом поиска нелегальщины, перепоров все мужское население, за исключением малых детушек, а женское охально изобидев. К чести ольховцев, следует уточнить, что во время сего погрома у есаула пропал серебряный с золотыми украшениями портсигар. А впоследствии, в первые годы советской власти, иные ольховские жиганы пролезли в комиссары и чекисты, ссылаясь как раз на этот казачий налет, вызванный де извечной симпатией Ольховки к большевикам (тут припомнили и о вышеупомянутом ямщике, причем на роль персонального Сусанина товарища Сталина претендовали сразу семь человек, и в самом деле имевших прежде кое-какое отношение к извозному промыслу. Поскольку уточнять у самого товарища Сталина местные власти побоялись, всем семерым, на всякий случай, определили пайки красного партизана и другие льготы. Потом, правда, когда на смену поджигателям мирового пожара пришли деловитые прагматики Лаврентия Павловича, кто-то решил, что сюрреалистический образ семи ямщиков на одном облучке попахивает дискредитацией вождя, сердито повел бровью – и ямщиков словно корова языком слизнула…)
   Пути Господни неисповедимы, а фортуна переменчива – и потому в девятнадцатом году в подполе одного из ольховских кичманов отсиживался как раз пристав Мигуля, выжидая удобного момента, чтобы свернуть за кордон. А ловил его комиссар губчека Зазулин, более известный до революции как Сережка-Маз. [6]Надо сказать, те из ольховцев, кто не пошел на службу новой власти, проявили редкостное благородство души и бывшего гонителя не выдали, разве что насмеялись вдосыт: «И ты, каплюжник, пошел в лаванду?» (И ты, полицейский, от полиции скрываешься?) И Мигуля благополучно проскользнул через Урянхай в Синьцзян, где, говорят, стал потом министром внутренних дел у одного из китайских генералов-сепаратистов. А Сережка-Маз, изобличенный в хапанье не по чину, был без шума пристукнут товарищами по партии.
   С Ольховкой боролись и в советское время. Начальник губмилиции Журба (из кутеванорцев), вдохновившись примером владивостокского УТРО, даже выжег половину Ольховки и собирался дожечь остальное, но в разгоревшихся некстати внутрипартийных дискуссиях сглупа прилепился к троцкистам и сгинул безвестно, а его преемники этакой дерзостью размаха уже не отличались.
   Пережившая все новшества и гонения Ольховка к концу перестройки стала уже не та, сделав главный упор на продаже «травки», «соломки», «пластилинчика» и прочих зелий, изготовленных из растений, сроду не входивших в Красную книгу. Шантарские таксисты, едва заслышав: «Шеф, в Ольховку и обратно!» – чаще всего били по газам и уносились от клиента со скоростью взбесившегося метеора – и оттого в шестнадцатом автобусе, курсировавшем мимо Ольховки, не протолкнуться было от субъектов с устремленными в никуда взглядами…
   Данил медленно ехал по неширокой ухабистой улице. По обе стороны тянулись двухэтажные деревянные бараки, перемежавшиеся роскошными доминами за высокими заборами. «БМВ» жалобно позвякивал всеми сочленениями, определенно тоскуя по родным автобанам. Сзади переваливался на рытвинах и буграх белый «Скорпио», которому приходилось еще тяжелее. Бродившие там и сям покупатели нехотя уступали дорогу, за глухими заплотами надрывались цепные кобели, приученные облаивать едущую машину еще яростнее, чем идущего человека – поскольку милиция обычно залетала сюда на полном газу, чтобы не успели пошвырять улики через забор на улицу…
   Он остановился у зеленых ворот, укрепленных на аккуратных кирпичных столбах. И этот домина, и соседние напрочь опровергали расхожее мнение, будто русский мастеровой вовсе разучился работать руками – ведь не голландцев же сюда выписывали, да и роскошные здания выраставших, как грибы, банков не китайцы клали…
   Вылез, поправил кобуру, сделал охране знак оставаться в машине и вразвалочку направился к высокой зеленой калитке. Погремел кованым кольцом.
   Во дворе нечто непонятное, но живое мурчало и скребло когтями по доскам. Минуты полторы стояла тишина, потом шаркнули осторожные шаги, лязгнул засов, калитка немного отошла, и в щель выглянул цыган лет сорока.
   – Састес, [7]– сказал Данил дружелюбно. – Састес, Изумрудик. Как она, жизнь?
   – Достой, драго, достой, [8]– меланхолично отозвался Изумрудик. – В гости пришел?
   – И в гости, и по делу, – сказал Данил.
   Деятель этот совсем недавно звался Чимбря Шэркано, что означало «Чимбря-Дракон», и не без успеха торговал конопелькой, но возомнил о себе слишком много и обнаглел. Налетела милиция. Устроили шмон. У Чимбри, официально числившегося временно неработающим, конопли, правда, не нашли, но изъяли горсть пистолетных патронов, а из тайника, устроенного в торце бревна, извлекли кучку золотых побрякушек, в том числе уникальный перстень весом в тридцать пять граммов с тремя немаленькими изумрудами. Вежливо спросили: «Твой?» Чимбря, печально глядя в пространство, сказал: «Вы нашли, значит, ваш…» Оперы посмеялись и внесли колечко в опись. От решетки Чимбрю, конечно, отмазали, но звался он отныне не Драконом, а Изумрудиком…
   – Басалай дома? – спросил Данил.
   – Для тебя – всегда дома, драго! – отозвался с крыльца сам Басалай. – Изумрудик, что ты встал на дороге у хорошего человека? Проси в дом, растяпа! Здравствуй, Данил!
   – Здравствуй, шэро баро, [9]– сказал Данил, входя во двор. – Ехал вот мимо – дай, думаю, навещу Басалая, как-то он там?
   Оказалось, когтями скребся и урчал шатавшийся по двору медвежонок, небольшой еще, месяцев четырех, и оттого весьма уморительный. Он мельком глянул на Данила, но подходить не стал, подался в глубь двора, отчаянно косолапя.
   В доме было чисто, ковров с прошлого раза явственно прибавилось, да и телевизор в красном углу оказался уже другой, модный «тринитрон». Видак работал, и на экране мельтешили американские полицейские машины, черно-белые, как пингвины.
   – Смотрю вот, – сказал Басалай, пододвигая ему кресло. – Тяжело людям жить в Нью-Йорке, право слово. Стоит тебе хоть немножечко нарушить законы, – как примчится орда с жуткими револьверами, со снайперами, примутся орать в динамики, а в каждой машине привинчен компьютер, и такие гадости про тебя рассказывает… Граза! [10]Сейчас принесу для дорогого гостя хорошего угощения. Один я сегодня, если не считать растяпу Изумрудика, жена, извини, поехала к сестре… [11]
   Он принес поднос с бутылкой молдавского коньяка, золочеными чарочками и открытыми баночками с импортными орешками и прочей закуской.
   – Только скажи, Данил, угощение готовить начнем…
   – Спасибо, не трудись… – Данил взял чарочку, отпил глоток. Коньяк, конечно, был не «киржачского розлива», настоящий. – Как жизнь, Басалай? Без особых хлопот?
   – Когда это мы жили без хлопот, драго… Ты большой человек, у тебя уйма людей на посылках, а бедному цыгану самому нужно за всем уследить, всем угодить и никого не забыть, вот что характерно, иначе обидятся…
   – У всех, знаешь ли, хлопоты, – задумчиво сказал Данил, поставив чарочку. – И зря ты говоришь, Басалай, будто нет у меня хлопот… Еще какие.
   – У большого человека – мелкие хлопоты, у мелкого человека – большие… Ты большой человек, Данил.
   – Мелкие хлопоты – они, знаешь ли, еще надоедливее. Вроде занозы. Заноза у меня завелась, Басалай. И подхватил я ее, гуляя по твоим дорожкам… Хороший ты человек, шэро баро, и люди у тебя хорошие, да при многолюдстве всегда выходит так, что заведется паршивая овца, хоть ты плачь…
   Басалай выжидательно смотрел на него. Красив был барон и эффектен, спору нет – хоть библейского патриарха с него пиши, серебристые ниточки светятся в буйной шевелюре и расчесанной бороде, но в густых бровях ни следа седины. «Вот так, должно быть, наши предки-арийцы и выглядели, – подумал Данил, – пока не раскололись на индийцев, славян и прочих немцев…»
   – Я вас чем-то обидел, Данил? Наис девлескэ, [12]ничего за собой не знаю… Или мои ребята напроказили?
   – Я даже и не знаю, то ли это еще твои ребята, то ли уже не твои…
   – Слушай, говори яснее, прошу тебя. Ты человек ученый, диплом есть, Брежнева охранял и насмотрелся, должно быть, на умных и больших людей… А я – цыган неученый, запутанных слов не понимаю, мне, дураку, нужно попроще…
   Самую чуточку Басалай нервничал, конечно. Данил не верил, что в доме, кроме них, один Изумрудик, парочка ребят со стволами всегда найдется… Только ребята, сколько бы их ни было, не спасут, если настанут серьезные разборки и тебе объявят, что оттоптал ты, стервец, чью-то любимую мозоль…
   – Я тебя, Басалай, люблю и уважаю, – сказал Данил. – Все мы тебя любим и уважаем. И живется нам в нашем маленьком городке вроде бы мирно, как положено соседям… – он умышленно тянул, дипломатия тут была самая что ни на есть восточная. – Но вот заведется вдруг паршивая овца…
   – У меня?
   – У тебя, Басалай. У тебя, пативало ром. [13]Жора Хилкевич – твой человек?
   – Мой. Хороший мальчик, вежливый, маркетингу обучался. Цыгане, Данил, люди простые, деньги привыкли в холстину заворачивать, а холстину класть под кровать, так уж приучены. Чтобы вложить денежку не в пустые бумажки, каких нынче развелось неописуемое количество, а в хорошее дело, без таких ребят не обойтись, пусть они и не цыгане… Неужели Жора тебя как-то надул?
   – Боюсь, шэро баро, он в первую очередь тебя надул… – сказал Данил. – Твой мальчик опасно заигрался с Бесом. Потому я и говорю честно – не всегда уже понимаешь, чьими стали твои мальчики… Не знаю, как он работал на тебя, но в последнее время твой Жора влез в наши дела так, что впору идти жаловаться стороннему человеку, чтоб рассудил…
   – Данил, а ты его ни с кем не путаешь? – серьезно спросил Басалай. – В самом деле, Жора честно работал все, что ему поручали. Слышал я, конечно, что он и с Бесом пару раз покурлыкал, но ты же знаешь – иногда без дипломатии не обойдешься.
   – Это уже не дипломатия, – сказал Данил. – Не далее как сегодня он на меня пытался натравить мальчиков с Восточного, а потом из его машины палили по моей, как, прости господи, задрюченные ковбои… Я к тебе не жаловаться пришел, Басалай. Не такой я хилый, чтобы жаловаться. Я к тебе пришел сказать: «Не пройдет и получаса, как мы твоего Жору обидим так, что мало ему не покажется. И поскольку лично я тебя уважаю, пришел предупредить, как честный человек. Если что-нибудь имеешь против, говори сразу, будем перестраивать диспозицию на ходу. С учетом того, что Басалай заупрямился, хоть и знал, что обида наша велика…»
   Басалай задумчиво прикрыл глаза. Данил знал: сейчас под высоким лбом идет молниеносная и тончайшая работа мысли, недоступная лучшей вычислительной машине.
   – А по-другому ты никак не можешь? – Басалай открыл глаза.
   – Увы… – развел руками Данил.
   – Ну, коли ничего не поделаешь… Да в конце концов, он и гажи [14]… И не ты первый про него говоришь плохое… Ничего тут не поделаешь, Данил. Сам виноват. Со родес, кода аракхэс – что ищешь, то и найдешь… Разбирайся с ним как хочешь, только постарайся сделать так, чтобы потом обо мне никто не подумал ничего плохого…
   – Уж за это не беспокойся, – сказал Данил. – Значит, без обид, шэро баро?
   – Какие обиды? Вы мне сделали добро – я вам всегда готов добром ответить. – Он бросил быстрый взгляд в сторону двери в соседнюю комнату (определенно там был кто-то), понизил голос: – Данил, как между старыми друзьями: нет ли на продажу царского золота? Твоего личного? Болтают, завелось у вас сумнакайорро… [15]
   – Откуда? Да еще у меня?
   – Мое дело – сторона, не хочешь, не говори. Но если надумаешь – лучше меня никто не заплатит. Могу даже зелеными.
   – Да с чего ты взял?
   Басалай подмигнул:
   – Данил, помнишь нашу Дарку?
   – Такую не забудешь, – хмыкнул Данил.
   – Фантомас вокруг нее вьется, как граст [16]вокруг кобылки. Зовет в жены, чтобы все было по-честному. И говорил ей на днях, будучи подпитым, что вы с Кузьмичом выкопали-таки клад Булдыгина, сплошь монеты с разными императорами, только он его у вас отнимет и увешает Дарку империалами от ушей до пяток. Положим, не Фантомасу отбирать у вас клады, но слушок этот он не сам выдумал, гуляли такие разговоры… Словом, если будешь искать покупателя на монеты – лучше друга Басалая никто не заплатит.
   – Тьфу ты, – сказал Данил. – Да не было никакого булдыгинского клада, чтоб я так жил. А Фантомас уже империалами никого не увешает, хлопнули Фантомаса с утра пораньше…
   – Пхандало леско дром! [17]– черные глаза цыганского барона засветились неподдельной тревогой. – Вот, значит, как… Ну, прости, если не то сболтнул…
   «Второй раз уже всплывает базар о кладе, – угрюмо подумал Данил. – Поневоле начнешь хвататься за любую соломинку – может, Булдыгин и в самом деле не все успел выкопать, сбегая в заграницы? А Вадик проведал. А Бес проведал, что Вадик проведал… только куда пристегнуть при такой версии наркотики в стульях и прочие головоломки?»
   Закрывая за собой высокую зеленую калитку, он имел все основания занести в свой актив еще один плюсик: этикет соблюден, как и положено меж белыми людьми, отдал Басалай своего нашкодившего кадра. Положим, он и так не особенно ерепенился бы, будучи поставленным перед фактом, но правила хорошего тона требуют дипломатии…
 
 
   …Они рванули из двух резко затормозивших микроавтобусов, как черти – дюжина верзил в камуфляже и спецназовских черных масках с дырками для глаз и рта, обшитыми красной тесьмой ради пущего форса. Двое остались на стоянке, а остальные в хорошем темпе бросились к низенькой кирпичной мастерской. Данил бежал третьим. Дверь отлетела от пинка массивным черным ботинком, они ворвались внутрь, под яркий свет, рассыпались в обе стороны, навели короткие автоматы.
   – На пол, суки! – заорал Степаша. – Всем лежать! – и чиркнул короткой очередью по ближайшей грозди ламп.
   Застигнутые врасплох торопливо плюхались на пол, кто-то промедлил, и ему тут же прилетело под ребра подошвой, а подошва была толстенная. Шестеро гавриков – причем двое столь испуганно скорчились, закрывая ладонями головы, что были людьми явно сторонними, но Данил не собирался сейчас вдаваться в такие тонкости.
   – Заберите стволы! – скомандовал он, чувствуя себя окрыленным и веселым. – Пусть потом жалуются дяденьке милиционеру…
   Ухватил Хиля за ворот, поднял с пола. Изувеченный «Паджеро» красовался тут же, на смотровой яме, но не похоже было, чтобы Жору поранило серьезно – так, пара полосок пластыря с правой стороны морды лица… Данил заломил ему руку, головой вперед вытолкнул в дверь, под безоблачное небо, огляделся, оценивая ситуацию.
   Принадлежавшая Бесу автостоянка (где, помимо прочего, наводили должную косметику на угнанные тачки) располагалась на приличном отдалении от домов, и оттого посторонних свидетелей не нашлось. Да и будь они, постарались бы убраться подальше от греха: в нынешние непонятные времена, право же, автоматчики в камуфляже могут оказаться решительно кем угодно, от банковской охраны до банковских потрошителей…
   На свежем воздухе Хиль ожил:
   – Ордер покажите!
   – Сейчас, – сказал Данил, озираясь.
   Он выбрал стоявшую неподалеку «Тойоту-Карину», чистенько вымытую, белоснежную. Пинком под задницу подогнал Хиля туда, сцапал за волосы и пару раз приложил физиономией к сияющему лаком багажнику, да еще повозил для завершенности картины.
   – Печати к ордеру нужны? – спросил он, медленно стягивая маску.
   Хиль шарахнулся. Данил поймал его за куртку:
   – Только не писяйся, это лишнее…
   – Давай разберемся…
   – А чего я, по-твоему, жажду? – Данил замахнулся. – Задавлю! Коммерческий директор, мать твою… Пошел в машину! Живо!
   И погнал Хиля к микроавтобусу, подталкивая кулаком в поясницу. Свистнул в два пальца, созывая своих. За воротами стояла серая «восьмерка», и какой-то мужик, высунувшись из дверцы, оторопело таращился на происходящее. Данил вежливо с ним раскланялся:
   – Мы закончили, стоянка работает, так что прошу…
   Однако мужичок нырнул в машину, развернулся и помчался искать более тихой пристани. Данил пожал плечами, затолкнул Хиля внутрь, подставил ногу, чтобы тот растянулся на полу, и залез сам. Микроавтобусы помчались прочь, соблюдая правила уличного движения. Хиль ворочался на полу, пытаясь встать, но его всякий раз укладывали, придавив шею ботинком, пока не угомонился окончательно.
   – Тяжелое что-нибудь приготовили? – спросил Данил громко. – А то ведь всплывет непременно, он беспокойный…
   – В той машине аж четыре колосника от печки, – ухмыляясь во весь рот, ответил Степаша. – Хватит ему выше крыши, козлу, булькнет, как Муму у Герасима…
   Хиль ерзал.
   – Клиент, такое у меня впечатление, определенно нервничает, – сказал Данил задумчиво. – Нервный клиент, дерганый. Палить в меня из помповушки – это его, изволите ли видеть, не волнует ничуть, а вот поплавать в Шантаре на манер Муму – тут начинаются комплексы…
   – Не стрелял я в тебя! – взвыл Хиль.
   – Может, тебя и за рулем не было? – благостно спросил Данил. – Может, ты мне вовсе даже и померещился? И Астральную Мамашу не ты подначивал? И Светку Глаголеву не ты нажаривал? И на узкой дорожке мне то и дело твой двойничок попадается?
   – Ну, слушай…
   – Молчать, – сказал Данил. – Я с тобой шутить не буду, падаль. Никаких спектаклей. Спущу в Шантару к чертовой матери, менты мне только спасибо скажут. А обидится Бес или нет – тебе все будет до лампочки…
   – Петрович, ну давай по уму…
   – Уже и отчество знаешь? А когда ты мне попался возле Светкиной хаты, ты меня не знал на лицо? Не знал ведь, сука?
   – Ну, не знал. Мне потом твою фотку показали…
   – Кто?
   – Фантомас. Петрович, ну поговорим, как белые люди, – Хиль попытался встать, и его опять придавили подошвой. – Мне до тебя как зайцу до китайской философии, Фантомас велел взять тебя в разработку, мне и пришлось…
   – Слова-то какие выучил… – хмыкнул Данил. – Ты никак, сопля, возомнил себя Штирлицем? Жорочка, твой номер – девятый, так оно на веки веков и останется… если выживешь, конечно. Может, я тебя и в самом деле пущу плавать. А может, и помилую. Смотря с каким темпераментом ты будешь работать язычком, душа моя…
   Передний микроавтобус съехал к воде по отлогому песчаному склону. Место было уединенное: ни жилых домов, ни приличного пляжа, на всем протяжении Шантары в черте города таких уголков полно. Только выше, на вершине откоса, серело недостроенное здание какого-то несостоявшегося завода – стройка, как водится, с приходом демократов оказалась без финансирования, и глаз на нее никто пока не клал по причине ее полной бесполезности.
   Данил вытолкнул Хиля наружу, усадил на серое полугнилое бревно. Примостился рядом, положил на колено черный японский диктофончик и сказал:
   – Поехали?
   – Убрал бы ты эту игрушку…
   Не было охоты на церемонии. Данил врезал ему от души, так что незадачливый разработчик полетел с бревна. Потом сказал:
   – Встань и сядь. Больше я об тебя, паскуда, руки пачкать не буду – вон в машинах мордоворотов полно… Вот тебе быстра реченька, а вот тебе диктофон. Выбирай давай.
   Хиль устроился за полметра от него, угрюмо проворчал:
   – Я ж тебе не Муму, в конце концов…
   – Верно, – сказал Данил. – Ты глупее. Хоть и коммерческий директор. Что ты у Крогера-то делал, финансист? Пристраивал басалаевские денежки в работу?
   – Ну.
   – И Басалай тебе надоел?
   – Надоел, – глубоко вздохнув, сказал Жора. – Процент с этого шел приличный, да все равно, тяжело быть шестеркой при неруси. Гыргычут по-своему, то ли хвалят, то ли издеваются…
   – Патриот ты у нас, я смотрю, – сказал Данил. – Значит, надоело тебе, когда гыргычут. И начал ты присматривать запасной аэродром… Как попал к Бесу?
   – Я ж Фантомаса знаю сто лет. Он и сфаловал… А до Беса я и не доходил, он там где-то, наверху… Точно так же крутишь бабки – да здесь хоть ребята свои…
   – Бес взял Крогера под крышу?
   – Ну.
   – А ты – связником?
   – Ага.
   – И от Басалая окончательно не отходил?
   – Так никому ж не мешало…
   – А ты знаешь старую истину – если в ротик входят два соска, обязательно войдут и два хрена?
   – Басалай знал, его не колыхало. Он и сам старается улыбаться во все стороны…
   – И Фрола не боишься? – ласково спросил Данил.
   – Я ж ему на мозоли не наступал… Кто я для Фрола?
   – Зато мне ты все ноги оттоптал, как бабища в троллейбусе, – сказал Данил. – Ты кровищу-то по харе не размазывай, – инфекцию занесешь. Платок есть?
   – Ну, есть.
   – Промокни платком, как воспитанный человек… Что делал у Светки?
   – Что-что… Имел.
   – Знаешь, что ее убили?
   – Светку?! – судя по его лицу, Жора слышал об этом впервые. – Когда?
   – Через часок после того, как ты от нее смотался. Не скалься, Жора. У меня, знаешь ли, алиби. А вот если тебя начнут таскать вдобавок ко всем неприятностям… Папочка-то у нее, как поет Алена Апина – «ну, а в остальном я ой-ей-ей…». Мне на твоем месте было бы ох как неуютно жить.
   – Да зачем мне мочить Светку? Удобная баба, а что блядь, я и так знаю…
   – Фантомас тебе касаемо Светки ничего не поручал?
   – Нет.
   – А знал?
   – Знал.
   – Значит, над тобой стоял Фантомас… Когда он тебе поручил подогреть башлями Раечку?
   – Дней десять назад. Из крогеровских денежек, тех, что он нам был должен за крышу.
   – А потом велел устроить митинг у нашего парадного подъезда?
   – Ну.
   – И чем он это все мотивировал?
   – Сказал, на вас будут наезжать большие люди. И чтоб я не боялся. Прикроют в любом случае.
   – А точнее?
   – Все. Мое личное впечатление такое, что Бесу кто-то обещал твердую крышу. Он, конечно, борзой выше некуда, но не стал бы так наглеть из одной собственной борзоты…
   – Кто на нас спускает Таньку Демину?
   – Эту, из «Листка»? Вроде бы Фантомас…
   – А точнее? – рявкнул Данил, уловив в его тоне нечто от увертки.
   – С Фантомасом пару раз приезжал какой-то мэн, я и уловил краем уха, что разговор у них шел как раз про «Листок» и про Таньку…
   Данил оживился, но виду не показал:
   – Что за мэн?
   – Незнакомый какой-то. И похож больше на интеллигента – очки во все шнифты, галстучек-платочек – все подобрано в масть, под носки, я про такое только в журнале читал… Волосы пышные, светлые, усы аккуратно так подстрижены… Только вряд ли это интеллигент: во-первых, Фантомас перед ним ходил на пальчиках, во-вторых, у него под пиджаком дура просматривалась…