Страница:
взялденежки тихо, не бросая бомб и не паля из маузеров куда попало, как случается с вашими боевичками. Осуждаете?
– Да помилуйте! – с открытой улыбкой произнес Кудеяр. – И в мыслях не было. А велики ли суммы, Артемий Петрович?
– Около трехсот тысяч, – нехотя признался Сабинин.
– Примерно так и говорили в Чите… Что ж, за такие деньги можно и убить…
– Только не поминайте все время Читу с загадочным видом книжного сыщика Шерлока Холмса! – поморщился Сабинин. – Я уверен, о чем-то проболтался Бикашов… А?
– Да, признаюсь вам честно. Он мимоходом, как о чем-то само собой разумеющемся, упомянул о вашей службе в гвардейской кавалерии и последующих неприятностях, вот и потянулась ниточка, размотался клубок…
– Но имейте в виду! – сердито сказал Сабинин. – Этих денег…
– Полноте, Артемий Петрович! – замахал руками Кудеяр. – Даю вам честное благородное слово, что покупаться на них не намерен. У меня не на деньги виды – на вас, как уже неоднократно поминалось. Грех упускать столь оборотистого и удачливого человека… Так что все мои прежние предложения остаются в силе. Вот только… Сдается мне, вы вновь по укоренившейся привычке не говорите всей правды. Хорошо, предположим, банки ваши располагаются в Лёвенбурге, совсем неподалеку отсюда по ту сторону границы. Но тут обязаны присутствовать еще какие-то нюансы, не правда ли? Очень уж сложный маршрут вы избрали. Вы стремились непременно в Киев, непременно сюда. Зачем? Даже человек не столь опытный и решительный, как вы, выбрал бы гораздо более легкий путь. Поездом из Санкт-Петербурга в Финляндию. Финляндская автономия открывает массу возможностей. На ее территории не может нормально действовать Департамент полиции, руки у властей и сыщиков связаны. Попав в Финляндию, вы могли бы с полным на то основанием считать себя в безопасности: мы сами, признаюсь, с величайшей выгодой используем предоставляемые финской автономией возможности. Вы там были бы недосягаемы, а уехать за границу оттуда и вовсе легко. Меж тем вы избрали кружной путь. Все оттого, что у вас, я подозреваю, есть где-то… компаньоны. Верно?
– Угадали, – кивнул Сабинин. Его прежнее ухарство словно бы поблекло, и значительно. – Откровенно так откровенно… У меня, строго говоря, еще нет в руках моей доли. Я даже не знаю пока, лежат ли деньги на счетах в Лёвенбурге или еще нет. Я…
– Вы допускаете даже, что ваши компаньоны…
– Компаньон.
– Что ваш компаньон может оказаться не расположенным к честному дележу?
– Лучше бы ему таких мыслей не питать, – тихо, недобро сказал Сабинин. – Из-под земли достану…
– Ну, это мальчишеская бравада… Трудненько будет его достать из-под земли, когда у вас в кармане жалкая пара тысчонок, а у него – все капиталы… Уедет от вас куда-нибудь в Патагонию, окружит себя наемными альгвазилами с ружьями и револьверами… И что тогда? А вот ежели вы будете располагать поддержкой не столь уж слабой организации, которая всегда готова в случае необходимости вступиться за ваши попранные права… не бескорыстно, конечно, деньги нам для нашей деятельности нужны постоянно… Взвешивали такиеварианты событий?
– Не без того, – сказал Сабинин. – Что ж, это привлекает… Вы упорно завербовываете меня к себе…
– А я вас, простите, уже завербовал, смею думать… – хмыкнул Кудеяр. – Кого только ни встретишь в революции, Артемий Петрович! Ничьими способностями нельзя брезговать. Знаете, почему я отношусь к вам с доверием и расположением? Человек вы, понятно, отнюдь не идейный, но есть нечто сближающее нас с вами теснейшим образом… Пока в России существует нынешняя власть, мы с вами обречены на роль бродяг, изгоев, скитающихся по благополучной Европе. В случае же победы мы…
– Не нужно меня агитировать, – осклабился Сабинин. – Мне доводилось много читать о французской революции, и Карлейля, и прочих… Да и с Бикашовым о многом толковали. Хорошо, я – циник, вор, авантюрист… Но я хорошо представляю, какие возможности человеку моего склада дает осуществившаяся революция. Это на французском примере прекрасно видно. Господи, как лихо и где-то даже обыденно поручики становились генералами, а сапожники – министрами… Вам ведь, Дмитрий Петрович, непременно будут надобны собственные генералы и министры, уж со мной-то не лукавьте. Это фанатичные идеалисты вроде Прокопия полагают, будто в грядущем царстве свободы толпы равных и свободных индивидуумов будут идиллически бродить среди цветущих лугов и беломраморных дворцов, выбирая предводителей на некоем подобии древнегреческого городского собрания… Увы, я не верю в образ лучащегося умиленными улыбками фаланстера. Человек, по-моему, – изряднейшая скотина. Можно ослабить удила, но никогда не получится снять их совсем. Всегда будут генералы и полицмейстеры, министры и городовые, разве только кокарды поменяются да названия будут придуманы поблагороднее. Все революции, о коих я читал, именно этим и заканчивались. Никогда не получалось фаланстера… Я вас не шокирую подобными откровениями?
– Ну что вы, вовсе нет, – улыбнулся Кудеяр, глядя ему в глаза. – Я только позволю себе внести кое-какие дополнения. Новымигенералами и министрами, мон шер ами, становятся, как правило, те, кто успел вовремя. Те, кто встал в ряды достаточно рано.
– Почему вы решили, что я этого не понимаю? Прекрасно я это понимаю… А вот интересно, еще не поздно?
– Самое время, Артемий Петрович. – Кудеяр протянул руку. – Мы договорились, я думаю?
– Договорились, – сказал Сабинин, пожимая протянутую руку. – Располагайте мною… разумеется, в известных пределах. Сразу вам признаюсь: попав в Лёвенбург, я в первую очередь займусь…
– Я понимаю, – кивнул Кудеяр. – Ничего не имею против. Мы позже обговорим все аспекты и детали нашего сотрудничества. Там, по ту сторону границы. Когда…
– Простите мою невежливость, – перебил Сабинин, – но я все же смутно себе представляю, какую роль вы мне отводите.
– Все это мы решим впоследствии, – сказал Кудеяр. – Глупо было бы вас использовать в роли рядового курьера или метателя – исходный материал чересчур хорош. Подучим вас кое-чему, подумаем… С товарищами посоветуемся. Но предупреждаю вас еще раз – мы не потерпим предательства, двойной игры…
– Сколько можно? – поморщился Сабинин. – Надоело, право. Я не ребенок…
Глава четвертая
– Да помилуйте! – с открытой улыбкой произнес Кудеяр. – И в мыслях не было. А велики ли суммы, Артемий Петрович?
– Около трехсот тысяч, – нехотя признался Сабинин.
– Примерно так и говорили в Чите… Что ж, за такие деньги можно и убить…
– Только не поминайте все время Читу с загадочным видом книжного сыщика Шерлока Холмса! – поморщился Сабинин. – Я уверен, о чем-то проболтался Бикашов… А?
– Да, признаюсь вам честно. Он мимоходом, как о чем-то само собой разумеющемся, упомянул о вашей службе в гвардейской кавалерии и последующих неприятностях, вот и потянулась ниточка, размотался клубок…
– Но имейте в виду! – сердито сказал Сабинин. – Этих денег…
– Полноте, Артемий Петрович! – замахал руками Кудеяр. – Даю вам честное благородное слово, что покупаться на них не намерен. У меня не на деньги виды – на вас, как уже неоднократно поминалось. Грех упускать столь оборотистого и удачливого человека… Так что все мои прежние предложения остаются в силе. Вот только… Сдается мне, вы вновь по укоренившейся привычке не говорите всей правды. Хорошо, предположим, банки ваши располагаются в Лёвенбурге, совсем неподалеку отсюда по ту сторону границы. Но тут обязаны присутствовать еще какие-то нюансы, не правда ли? Очень уж сложный маршрут вы избрали. Вы стремились непременно в Киев, непременно сюда. Зачем? Даже человек не столь опытный и решительный, как вы, выбрал бы гораздо более легкий путь. Поездом из Санкт-Петербурга в Финляндию. Финляндская автономия открывает массу возможностей. На ее территории не может нормально действовать Департамент полиции, руки у властей и сыщиков связаны. Попав в Финляндию, вы могли бы с полным на то основанием считать себя в безопасности: мы сами, признаюсь, с величайшей выгодой используем предоставляемые финской автономией возможности. Вы там были бы недосягаемы, а уехать за границу оттуда и вовсе легко. Меж тем вы избрали кружной путь. Все оттого, что у вас, я подозреваю, есть где-то… компаньоны. Верно?
– Угадали, – кивнул Сабинин. Его прежнее ухарство словно бы поблекло, и значительно. – Откровенно так откровенно… У меня, строго говоря, еще нет в руках моей доли. Я даже не знаю пока, лежат ли деньги на счетах в Лёвенбурге или еще нет. Я…
– Вы допускаете даже, что ваши компаньоны…
– Компаньон.
– Что ваш компаньон может оказаться не расположенным к честному дележу?
– Лучше бы ему таких мыслей не питать, – тихо, недобро сказал Сабинин. – Из-под земли достану…
– Ну, это мальчишеская бравада… Трудненько будет его достать из-под земли, когда у вас в кармане жалкая пара тысчонок, а у него – все капиталы… Уедет от вас куда-нибудь в Патагонию, окружит себя наемными альгвазилами с ружьями и револьверами… И что тогда? А вот ежели вы будете располагать поддержкой не столь уж слабой организации, которая всегда готова в случае необходимости вступиться за ваши попранные права… не бескорыстно, конечно, деньги нам для нашей деятельности нужны постоянно… Взвешивали такиеварианты событий?
– Не без того, – сказал Сабинин. – Что ж, это привлекает… Вы упорно завербовываете меня к себе…
– А я вас, простите, уже завербовал, смею думать… – хмыкнул Кудеяр. – Кого только ни встретишь в революции, Артемий Петрович! Ничьими способностями нельзя брезговать. Знаете, почему я отношусь к вам с доверием и расположением? Человек вы, понятно, отнюдь не идейный, но есть нечто сближающее нас с вами теснейшим образом… Пока в России существует нынешняя власть, мы с вами обречены на роль бродяг, изгоев, скитающихся по благополучной Европе. В случае же победы мы…
– Не нужно меня агитировать, – осклабился Сабинин. – Мне доводилось много читать о французской революции, и Карлейля, и прочих… Да и с Бикашовым о многом толковали. Хорошо, я – циник, вор, авантюрист… Но я хорошо представляю, какие возможности человеку моего склада дает осуществившаяся революция. Это на французском примере прекрасно видно. Господи, как лихо и где-то даже обыденно поручики становились генералами, а сапожники – министрами… Вам ведь, Дмитрий Петрович, непременно будут надобны собственные генералы и министры, уж со мной-то не лукавьте. Это фанатичные идеалисты вроде Прокопия полагают, будто в грядущем царстве свободы толпы равных и свободных индивидуумов будут идиллически бродить среди цветущих лугов и беломраморных дворцов, выбирая предводителей на некоем подобии древнегреческого городского собрания… Увы, я не верю в образ лучащегося умиленными улыбками фаланстера. Человек, по-моему, – изряднейшая скотина. Можно ослабить удила, но никогда не получится снять их совсем. Всегда будут генералы и полицмейстеры, министры и городовые, разве только кокарды поменяются да названия будут придуманы поблагороднее. Все революции, о коих я читал, именно этим и заканчивались. Никогда не получалось фаланстера… Я вас не шокирую подобными откровениями?
– Ну что вы, вовсе нет, – улыбнулся Кудеяр, глядя ему в глаза. – Я только позволю себе внести кое-какие дополнения. Новымигенералами и министрами, мон шер ами, становятся, как правило, те, кто успел вовремя. Те, кто встал в ряды достаточно рано.
– Почему вы решили, что я этого не понимаю? Прекрасно я это понимаю… А вот интересно, еще не поздно?
– Самое время, Артемий Петрович. – Кудеяр протянул руку. – Мы договорились, я думаю?
– Договорились, – сказал Сабинин, пожимая протянутую руку. – Располагайте мною… разумеется, в известных пределах. Сразу вам признаюсь: попав в Лёвенбург, я в первую очередь займусь…
– Я понимаю, – кивнул Кудеяр. – Ничего не имею против. Мы позже обговорим все аспекты и детали нашего сотрудничества. Там, по ту сторону границы. Когда…
– Простите мою невежливость, – перебил Сабинин, – но я все же смутно себе представляю, какую роль вы мне отводите.
– Все это мы решим впоследствии, – сказал Кудеяр. – Глупо было бы вас использовать в роли рядового курьера или метателя – исходный материал чересчур хорош. Подучим вас кое-чему, подумаем… С товарищами посоветуемся. Но предупреждаю вас еще раз – мы не потерпим предательства, двойной игры…
– Сколько можно? – поморщился Сабинин. – Надоело, право. Я не ребенок…
Глава четвертая
Благополучная заграница
Он стоял, опершись на франтовскую трость, не сводя глаз с проезжавшей по мостовой кавалерии. Он был здесь чуть ли не единственным, кого это зрелище привлекало всерьез: вот уже три недели в окрестностях Лёвенбурга шли большие кавалерийские маневры, каковые почтил своим присутствием сам престарелый монарх, король и император, ходили устойчивые слухи, что в память исторического события уже отчеканена памятная медаль, а поскольку большинство населения здесь составляли поляки, то и имя монарха начертано в полном соответствии с правилами польской грамматики: не Франц-Иосиф, а Францишек-Юзеф – один из тех красивых монарших жестов, что обходятся самодержцам крайне дешево, зато оказывают должное влияние на умы подданных. За три недели жители города настолько привыкли к прохождению разнообразнейших частей, в основном, понятно, кавалерийских, что этот эскадрон венгерских гусар, двигавшийся к тому же походным строем, без знамен и музыки, внимания уже не привлекал ни малейшего.
Другое дело – Сабинин. Гусары были не бог весть какие, венгерские, но это были гусары. Алые чакчиры, расшитые ментики, лихо заброшенные за спину доломаны, закрученные усы…
Это его бесшабашная юность, гусарская, гвардейская, ехала теперь мимо, гремя копытами по булыжнику мостовой, бряцая саблями, трензелями, красуясь ташками с императорско-королевским вензелем, высматривая орлиным взором красоток на тротуарах, готовая по первому реву труб ринуться вперед сломя голову, взметнув над головой клинки… Шеренга за шеренгой проезжала мимо, вот и последняя миновала – и с ними, с бравыми усачами, в который раз безвозвратно канула в прошлое беспечальная юность черного гусара Сабинина, времена, когда жизнь казалась ему ошеломительно простой, не таившей ни единой загадки, не говоря уж о тяжких сложностях бытия…
А теперь – теперь он не только черным гусаром не был, не только офицером не был, но оказался даже и не русским вовсе. В кармане у него лежал паспорт на имя подданного болгарского князя Фердинанда, некоего Константина Трайкова (очень может быть, и существовавшего где-то реальным образом)…
Паспорт, как заверял Кудеяр, абсолютно надежен. Мало того – весьма полезен, учитывая, что болгарский князь, бывший австрийский гусар еще в бытность его принцем Кобургским, находится в крайне сердечной связи с Шенбрунном, [10]а потому и подданные его пользуются в Австро-Венгрии надлежащим уважением, или, выражаясь на старинный манер, должным решпектом. И вряд ли выпадет случай, когда кто-то устроит самозванному болгарину экзамен на знание родного языка. В конце-то концов, болгарского языка не знает сам князь Фердинанд, и господин Трайков, может оказаться, еще в раннем детстве был вывезен родителями за пределы отчизны, а оттого, к некоторому стыду своему, совершенно не владеет тем благозвучным наречием, на коем только и общались его предки…
Надо полагать, Кудеяру виднее. Вряд ли в его намерения входит привлекать к своим друзьям внимание полиции, а потому Сабинин за эти две недели уже как-то приноровился в разговорах со здешними жителями небрежно упоминать, если возникала надобность, о своем болгарском подданстве. Благо других болгар на горизонте пока что не объявлялось…
Проводив взглядом уезжавшую вдаль конницу, он повернулся к воротам и обнаружил, что был не единственным, кого привлекло прохождение эскадрона. Конечно же, герр Обердорф, сутулясь и опираясь на сучковатую палку, печально взирал в том же направлении.
Колоритнейший был старикашка, один из последних ландскнехтов того столетия, когда ландскнехты, в общем, стали вымирать, иначе говоря, века девятнадцатого. Неисповедимыми судьбами этот чистейших кровей австрияк угодил в ряды прусской пехоты, с которой проделал датский поход, [11]где заслужил два солдатских крестика, один за храбрость, а второй, гораздо более редкий, за десант на остров Альсен, а также медаль в честь австро-прусского боевого единения. Потом он оказался-таки в армии родной державы, на сей раз в кавалерии, каковая была разбита под Кёнигрецем [12](за что, понятное дело, ни крестами, ни медалями не награждали). Один бог ведает, что там шептала молодому Обердорфу его непоседливая душа, но несколькими годами позже он опять появился в шеренгах пруссаков, колошмативших на сей раз французов под Седаном, – и вновь удостоился бронзовой медали. Потом опять была Австрия, долгая служба мирного времени и в конце концов прозябание в роли старшего дворника доходного дома. На деле старик к несению какой бы то ни было службы был уже решительно неспособен по причине дряхлости; владелец дома, совершенно как его русские собратья, попросту находил особый шик в том, что по двору его владения ковыляет увешанный регалиями ветеран. Так престарелый герр и доживал век – с австрийским военным пенсионом и прусскими наградами.
Вот с кем Сабинин охотно бы поговорил – как-никак это был живой свидетель и участник тех славных сражений, о которых доводилось лишь читать в серьезных трудах военных теоретиков. Однако он, заезжий болгарин, никак не мог показывать перед стариком свое очень уж близкое знакомство с военным делом и военной историей – откуда оно у вечного студента, повесы не без некоторых средств, до сих пор так и не пристроенного к серьезному делу? Увы…
Он полуотвернулся от проезжей части и, лениво ковыряя концом трости щель меж плоскими булыжниками, краем глаза наблюдал, как престарелый здешний цербер беседует с почтальоном в форменном австрийском кивере. По этому почтальону вполне можно было сверять часы изо дня в день, вот что значит немецкий порядок, хотя австрияки, если беспристрастно разобраться, немцы вроде как бы и второсортные. Особенно это касается их наречия под названием «хохдейч». Сабинин не сразу и смог понимать старика Обердорфа, но помаленьку наладилось…
Точно рассчитав момент, когда Обердорф, церемонным кивком распрощавшись с почтальоном, поплетется к воротам, Сабинин двинулся ему навстречу, и они столкнулись нос к носу словно бы невзначай – по крайней мере старик именно в случайность и должен был верить…
– О, герр Трайкофф… Вам, кстати, письмо.
– И вся остальная корреспонденция, насколько я понимаю, в пансионат адресована? – непринужденно спросил Сабинин.
– Да, именно.
– Давайте, я отнесу, – сказал Сабинин, с той же непринужденной, дерзкой вежливостью вынимая из рук старика тоненькую пачку конвертов и открыток. – К чему вам утруждать себя? Вы, как-никак, не юный посыльный, вы человек заслуженный…
Первым делом он бросил быстрый взгляд на адресованное ему письмо. Адрес написан по-немецки уверенным, четким почерком образованного человека, совершенно незнакомым: название пансионата, фамилия, приписка по-французски: De la part d’un ami devoue le vos amis. [13]
– Дама, герр Трайкофф, я полагаю? – в приливе старческого любопытства поинтересовался Обердорф. – Вы не могли скрыть радость.
– Вы удивительно догадливы, герр Обердорф, – весело сказал Сабинин. – От вас ничто не укроется… Наконец-то… Да, вот что мне пришло в голову, – добавил он елико мог небрежнее. – Если у вас нет возражений, в дальнейшем я буду забирать у вас всю корреспонденцию, адресованную в пансионат. И друзья меня об этом просили, и личные причины имеются… А вам за труды я буду платить крону в неделю. Сегодня как раз понедельник…
Он вынул серебряный кружочек, где на одной стороне красовался профиль короля и императора в лавровом венке, прямо-таки античном, а на другой – высокая австрийская корона, на взгляд Сабинина, смахивавшая скорее на шапку какого-то из азиатских народов. Каковое мнение он благоразумно удержал при себе, чтобы не войти в контры со здешним законом об оскорблении величества.
Старикан принял серебряную монету с величайшей охотой, даже заулыбался:
– Меня это вполне устраивает, герр Трайкофф… Почтальон приходит в половине одиннадцатого…
– Да, я уже успел заметить. Я буду выходить к вам именно в это время. Мы, болгары, тоже умеем быть педантичными.
– Должен вам заметить, господин Трайкофф, что вы напоминаете скорее немца, – льстиво заявил Обердорф, очевидно, считавший своим долгом пред лицом столь щедрой платы проявить и должную угодливость. – Те болгары, что здесь жили до вас, выглядели совершенно иначе: всклокоченные брюнеты, платье на них всегда сидело крайне дурно, галстуки завязаны криво, они постоянно шумели, махали руками, от них, простите, пахло чесноком…
– Ну, среди нас встречаются самые разные люди, – сказал Сабинин, немного встревоженный этими этнографическими наблюдениями старикашки. – И брюнеты, и блондины – как и среди немцев. Одни воспитаны хорошо, другие плохо, вот и всё…
– О да, я понимаю. Вы – совсем другое дело. Вы ведь были офицером, герр Трайкофф?
– Почему вы так решили? – спросил Сабинин, чье хорошее настроение мгновенно улетучилось.
– Помилуйте, старый солдат такие вещи замечает сразу! У вас, герр Трайкофф, классическая офицерская походка, вы часто продолжаете как бы придерживать левой рукой эфес сабли, да и выправка дает себя знать…
«Пенек глазастый», – с неудовольствием подумал Сабинин, про себя печально вздохнув. Вот это так подметил. Нужно будет следить за собой. Ладно, в конце концов, нет ничего противозаконного в том, что молодой болгарский повеса когда-то служил в армии родного княжества…
– Да, вы правы, – сказал он неохотно. – Но я бы попросил вас, герр Обердорф…
– Вы можете всецело положиться на мою деликатность, – заверил старикан, перед мысленным взором которого наверняка сияли сейчас серебряные кроны. – Мало ли какие могут быть причины у молодого человека… Я многое повидал.
– Я был когда-то офицером, – сказал Сабинин. – Вы правы. Но вот уже пару лет, как вышел в отставку. Военная служба у нас – вещь унылая, лишена особой перспективы…
– Ничего, – утешил старик. – Вполне возможно, и придет конец вашему сонному царству. У вас на Балканах, поверьте чутью старого солдата, скоро будет ад кромешный. Я почитываю газеты, герр Трайкофф. Слишком много государств, и любое из них, какое ни возьми, питает претензии к соседям. Когда-нибудь это лопнет. А война для офицера – это всегда еще и перспектива. Цивилисты [14]нас с вами не поймут, но мы-то соображаем, а?
– Вы совершенно правы, герр Обердорф.
– Рад, что вы понимаете. Не могу взять в толк, что человек вашего полета находит привлекательного в обществе революционеров.
– Каких еще революционеров? – вполне натурально удивился Сабинин.
– Герр Трайкофф… – хитро ухмыльнулся старикашка. – Ну что вы, право… Я здесь давно, и два-три последних года, поверьте, чуть ли не от каждого, кто здесь живет, слышу о русских революционерах, которые сделали пансионат штаб-квартирой… Дело, надо вам сказать, житейское. Последние лет шестьдесят Европа так и кишит разнообразнейшими революционерами всех мастей и пошибов, это уже и не вызывает никакого интереса. Лишь бы вы ничего не замышляли против короля и императора… впрочем, это дело полиции, а не мое. С вашим императором меня ничто не связывает, и мне положительно наплевать, что вы там против него замышляете…
«Слышал бы это Кудеяр, – злорадно подумал Сабинин. – Или товарищ Козлов. Два гения конспирации, изволите ли видеть. Уж если Обердорф говорит об этом так буднично, значит, вся округа давно болтает…»
– Ну какой я революционер, герр Обердорф? – усмехнулся он. – Я – бродяга, путешественник, искатель приключений…
– Нимало не сомневаюсь, герр Трайкофф, – поспешил заверить старик. – Вы – совсем другое дело. Но вот другие обитатели пансионата, знаете ли… Взять хотя бы фрейлейн Екатерину. Девушке ее возраста пристало бы заниматься чем-то более полезным и приличным…
– О господи! – сказал Сабинин. – Чем она вас ухитрилась шокировать?
– Да знаете ли… Фрейлейн долго читала мне лекцию, пытаясь убедить, что я, как она выражается, жертва эксплуататорского класса, бросавшего меня в военные авантюры ради защиты каких-то загадочных производительных сил… Никто меня не бросал в авантюры, никакие «классы». Я всегда был от природы непоседлив, и мне больше нравилось шагать с ружьем, нежели возиться с землей или подаваться в мастеровщину. Только и всего. Боюсь, фрейлейн меня так и не поняла, и мы остались при своем…
– Беда с этими излишне образованными девицами, – дружелюбно сказал Сабинин. – Постараюсь на нее повлиять… Всего хорошего, герр Обердорф…
Он поклонился и неспешным шагом направился в ворота, вскоре, спохватившись под впечатлением только что закончившегося разговора, переложил трость в левую руку и постарался не отмахивать правой – не один лишь старикан мог оказаться столь глазастым и сообразительным…
В обширном дворе стоял опрятный, красивый флигель, каменный, двухэтажный, построенный некогда в форме буквы «Г», тот самый пансионат «Zur Kaiserin Elisabeth», [15]где для человека постороннего никогда и ни за что не нашлось бы места, – объяснили бы с милой, сожалеющей улыбкой, что все нумера, вот незадача, заняты господами путешествующими… С первого дня своего пребывания здесь Сабинин, уже набравшийся кое-каких подпольных премудростей, отметил, что место выбрано чрезвычайно удобное: неподалеку начинался обширный Иезуитский парк, скорее напоминавший дикую дубраву. При необходимости без особого труда можно было скрыться в чащобе, оцепить которую, пожалуй, у лёвенбургской полиции не было никакой физической возможности…
Вывеска была на немецком, конечно, – австрияки за этим следили зорко, некоторые послабления допускались лишь для венгров в силу их особого статуса в империи, а вот славянские народы, обитавшие под скипетром казавшегося бессмертным государя Франца-Иосифа, подобных излишеств лишены. Каковая политика, твердая и последовательная, удивительным образом совмещалась с тем пикантным и широко известным фактом, что революционеры из сопредельных держав, в том числе и славянских, чувствовали себя здесь крайне вольготно…
Опустившись на лавочку поблизости от входа в пансионат, Сабинин бегло перетасовал в руках корреспонденцию. С двумя письмами на имя владельца пансионата ничего нельзя было поделать, кроме внешнего осмотра, зато открытка на имя господина Петрова (под этим лишенным особой фантазии артистическим псевдонимом здесь обитал Кудеяр) предоставляла не в пример больше возможностей, поскольку открытку можно сравнить с обнаженной дамой с пикантных парижских карточек, где все напоказ и нет ни малейших тайн…
Открытка была французская, картинка изображала какой-то из многочисленных эпизодов ратных подвигов Наполеона Бонапарта, а отправлена она из французского же портового города Гавр. Однако писавший, несомненно, владел французским скверно, да и почерк изобличал человека, не привыкшего к долгим занятиям эпистолярией. В нескольких корявых строках сообщалось, что пишущий пребывает в Гавре, каковой скоро собирается покинуть, и выражает надежду, что в «следующем месте» все пройдет прекрасно. Подпись опять-таки не французская: Джон Грейтон. Что наталкивало на мысль об англосаксе.
В заключение Сабинин распечатал адресованное ему письмо. На хорошем немецком, подписанное: «Тетушка Лотта». Короткое и неинтересное, написанное скорее из вежливости и посвященное бытовым пустячкам.
И потаенныйего смысл, то зашифрованное сообщение, что таилось за пустословием немецкой тетушки, тоже был неинтересен, поскольку не содержал ни новостей, ни каких-либо деловых предложений. Краткая весточка о том, что все остается в прежнем своем состоянии. Досадно, конечно, но ничего тут не поделаешь…
– Ничего не поделаешь… – пробормотал он себе под нос.
И остался сидеть, держа распечатанное письмо на коленях. В пансионат входить не хотелось – ввиду некоторых особенностей сего домика, заставлявших даже отнюдь не слабонервного человека зябко поеживаться…
За время пребывания здесь он невольно проник если не во все, то уж по крайней мере в главныесекреты внешне мирного и благопристойного заведения, руководимого паном Винцентием – высоким, изысканно вежливым рыжеусым поляком с блестящим, словно только что отлакированным пробором.
После его прибытия еще несколько дней сюда съезжались постояльцы – все, как на подбор, молодые, крепкие ребята. С первого взгляда было ясно, что они, элегантные на вид, внешне порой напоминавшие самую натуральную «золотую молодежь», тем не менее вышли из тех слоев общества, где золота не видели и в руках не держали. Многих, полное впечатление, буквально в последние дни кое-как приучили к манишке, запонкам, манжетам, брюкам дудочкой. Вот только поднимать их на смех не следовало – эти молодые люди, опытные эсдековские боевики, успели натворить на просторах Российской империи столько, что элементарный практицизм заставлял относиться к ним уважительно. За каждым тянулся приличных размеров шлейф из эксов, перестрелок с полицией, убийств и взрывов. Сабинину они напоминали молодых красивых зверей – в том смысле, что к смерти и крови относились как раз с наивной естественностью дикого зверя…
Когда съехались все ожидавшиеся, на сцену как раз и выступил товарищ Козлов, коренастый и красивый молодой человек с длинными, гладко зачесанными назад русыми волосами, – спокойный, изящный, похожий скорее на светского франта по рождению (каким, есть подозрение, в прошлом являлся), нежели на заведывающего «нижней палубой» пансионата, лёвенбургской школой бомбистов.
Студентом этого специфического учебного заведения оказался и Сабинин – помимо воли, но кто же тут интересовался его мнением и желаниями?
Под пансионатом, как вскоре оказалось, размещался обширный подвал из нескольких комнат, где под старинными сводами вместо бочонков с вином и съестных припасов размещались столы и полки, уставленные устрашающим количеством колб, банок и всевозможных лабораторных приборов.
Учение началось с самых мирных вещей: черчение, измерение объема кубов и цилиндров, знакомство с лабораторными инструментами, решение задач на объем и вес. Но в один прекрасный день товарищ Козлов, поставив на стол небольшой картонный цилиндр, весьма буднично заявил:
– Вот так, товарищи, выглядит ручная бомба нашей конструкции. Картонный корпус заполняется взрывчатым веществом, туда же вкладывается запальник…
И все поняли, что подошли к сутидела.
Их учили правильно раскраивать и резать специальный толстый картон, предварительно рассчитав форму и размер оболочки – в зависимости от того, какой взрывной силы требовался снаряд. Затем занялись запальником, «душой снаряда», по лирическому сравнению Козлова. Задачка была труднейшая. Запальник должен точно соответствовать весу и объему бомбы – отсюда точнейший расчет и сугубая тщательность в работе. И невероятная осторожность в обращении. Запальник являл собою не столь уж хитрое изобретение – всего лишь запаянная с обоих концов трубка с серной кислотой, но, окажись он запаян плохо, мог в любой момент воспламениться сам по себе. Учитывая, что взрывчатые вещества хранились тут же, последствия представить несложно…
Другое дело – Сабинин. Гусары были не бог весть какие, венгерские, но это были гусары. Алые чакчиры, расшитые ментики, лихо заброшенные за спину доломаны, закрученные усы…
Это его бесшабашная юность, гусарская, гвардейская, ехала теперь мимо, гремя копытами по булыжнику мостовой, бряцая саблями, трензелями, красуясь ташками с императорско-королевским вензелем, высматривая орлиным взором красоток на тротуарах, готовая по первому реву труб ринуться вперед сломя голову, взметнув над головой клинки… Шеренга за шеренгой проезжала мимо, вот и последняя миновала – и с ними, с бравыми усачами, в который раз безвозвратно канула в прошлое беспечальная юность черного гусара Сабинина, времена, когда жизнь казалась ему ошеломительно простой, не таившей ни единой загадки, не говоря уж о тяжких сложностях бытия…
А теперь – теперь он не только черным гусаром не был, не только офицером не был, но оказался даже и не русским вовсе. В кармане у него лежал паспорт на имя подданного болгарского князя Фердинанда, некоего Константина Трайкова (очень может быть, и существовавшего где-то реальным образом)…
Паспорт, как заверял Кудеяр, абсолютно надежен. Мало того – весьма полезен, учитывая, что болгарский князь, бывший австрийский гусар еще в бытность его принцем Кобургским, находится в крайне сердечной связи с Шенбрунном, [10]а потому и подданные его пользуются в Австро-Венгрии надлежащим уважением, или, выражаясь на старинный манер, должным решпектом. И вряд ли выпадет случай, когда кто-то устроит самозванному болгарину экзамен на знание родного языка. В конце-то концов, болгарского языка не знает сам князь Фердинанд, и господин Трайков, может оказаться, еще в раннем детстве был вывезен родителями за пределы отчизны, а оттого, к некоторому стыду своему, совершенно не владеет тем благозвучным наречием, на коем только и общались его предки…
Надо полагать, Кудеяру виднее. Вряд ли в его намерения входит привлекать к своим друзьям внимание полиции, а потому Сабинин за эти две недели уже как-то приноровился в разговорах со здешними жителями небрежно упоминать, если возникала надобность, о своем болгарском подданстве. Благо других болгар на горизонте пока что не объявлялось…
Проводив взглядом уезжавшую вдаль конницу, он повернулся к воротам и обнаружил, что был не единственным, кого привлекло прохождение эскадрона. Конечно же, герр Обердорф, сутулясь и опираясь на сучковатую палку, печально взирал в том же направлении.
Колоритнейший был старикашка, один из последних ландскнехтов того столетия, когда ландскнехты, в общем, стали вымирать, иначе говоря, века девятнадцатого. Неисповедимыми судьбами этот чистейших кровей австрияк угодил в ряды прусской пехоты, с которой проделал датский поход, [11]где заслужил два солдатских крестика, один за храбрость, а второй, гораздо более редкий, за десант на остров Альсен, а также медаль в честь австро-прусского боевого единения. Потом он оказался-таки в армии родной державы, на сей раз в кавалерии, каковая была разбита под Кёнигрецем [12](за что, понятное дело, ни крестами, ни медалями не награждали). Один бог ведает, что там шептала молодому Обердорфу его непоседливая душа, но несколькими годами позже он опять появился в шеренгах пруссаков, колошмативших на сей раз французов под Седаном, – и вновь удостоился бронзовой медали. Потом опять была Австрия, долгая служба мирного времени и в конце концов прозябание в роли старшего дворника доходного дома. На деле старик к несению какой бы то ни было службы был уже решительно неспособен по причине дряхлости; владелец дома, совершенно как его русские собратья, попросту находил особый шик в том, что по двору его владения ковыляет увешанный регалиями ветеран. Так престарелый герр и доживал век – с австрийским военным пенсионом и прусскими наградами.
Вот с кем Сабинин охотно бы поговорил – как-никак это был живой свидетель и участник тех славных сражений, о которых доводилось лишь читать в серьезных трудах военных теоретиков. Однако он, заезжий болгарин, никак не мог показывать перед стариком свое очень уж близкое знакомство с военным делом и военной историей – откуда оно у вечного студента, повесы не без некоторых средств, до сих пор так и не пристроенного к серьезному делу? Увы…
Он полуотвернулся от проезжей части и, лениво ковыряя концом трости щель меж плоскими булыжниками, краем глаза наблюдал, как престарелый здешний цербер беседует с почтальоном в форменном австрийском кивере. По этому почтальону вполне можно было сверять часы изо дня в день, вот что значит немецкий порядок, хотя австрияки, если беспристрастно разобраться, немцы вроде как бы и второсортные. Особенно это касается их наречия под названием «хохдейч». Сабинин не сразу и смог понимать старика Обердорфа, но помаленьку наладилось…
Точно рассчитав момент, когда Обердорф, церемонным кивком распрощавшись с почтальоном, поплетется к воротам, Сабинин двинулся ему навстречу, и они столкнулись нос к носу словно бы невзначай – по крайней мере старик именно в случайность и должен был верить…
– О, герр Трайкофф… Вам, кстати, письмо.
– И вся остальная корреспонденция, насколько я понимаю, в пансионат адресована? – непринужденно спросил Сабинин.
– Да, именно.
– Давайте, я отнесу, – сказал Сабинин, с той же непринужденной, дерзкой вежливостью вынимая из рук старика тоненькую пачку конвертов и открыток. – К чему вам утруждать себя? Вы, как-никак, не юный посыльный, вы человек заслуженный…
Первым делом он бросил быстрый взгляд на адресованное ему письмо. Адрес написан по-немецки уверенным, четким почерком образованного человека, совершенно незнакомым: название пансионата, фамилия, приписка по-французски: De la part d’un ami devoue le vos amis. [13]
– Дама, герр Трайкофф, я полагаю? – в приливе старческого любопытства поинтересовался Обердорф. – Вы не могли скрыть радость.
– Вы удивительно догадливы, герр Обердорф, – весело сказал Сабинин. – От вас ничто не укроется… Наконец-то… Да, вот что мне пришло в голову, – добавил он елико мог небрежнее. – Если у вас нет возражений, в дальнейшем я буду забирать у вас всю корреспонденцию, адресованную в пансионат. И друзья меня об этом просили, и личные причины имеются… А вам за труды я буду платить крону в неделю. Сегодня как раз понедельник…
Он вынул серебряный кружочек, где на одной стороне красовался профиль короля и императора в лавровом венке, прямо-таки античном, а на другой – высокая австрийская корона, на взгляд Сабинина, смахивавшая скорее на шапку какого-то из азиатских народов. Каковое мнение он благоразумно удержал при себе, чтобы не войти в контры со здешним законом об оскорблении величества.
Старикан принял серебряную монету с величайшей охотой, даже заулыбался:
– Меня это вполне устраивает, герр Трайкофф… Почтальон приходит в половине одиннадцатого…
– Да, я уже успел заметить. Я буду выходить к вам именно в это время. Мы, болгары, тоже умеем быть педантичными.
– Должен вам заметить, господин Трайкофф, что вы напоминаете скорее немца, – льстиво заявил Обердорф, очевидно, считавший своим долгом пред лицом столь щедрой платы проявить и должную угодливость. – Те болгары, что здесь жили до вас, выглядели совершенно иначе: всклокоченные брюнеты, платье на них всегда сидело крайне дурно, галстуки завязаны криво, они постоянно шумели, махали руками, от них, простите, пахло чесноком…
– Ну, среди нас встречаются самые разные люди, – сказал Сабинин, немного встревоженный этими этнографическими наблюдениями старикашки. – И брюнеты, и блондины – как и среди немцев. Одни воспитаны хорошо, другие плохо, вот и всё…
– О да, я понимаю. Вы – совсем другое дело. Вы ведь были офицером, герр Трайкофф?
– Почему вы так решили? – спросил Сабинин, чье хорошее настроение мгновенно улетучилось.
– Помилуйте, старый солдат такие вещи замечает сразу! У вас, герр Трайкофф, классическая офицерская походка, вы часто продолжаете как бы придерживать левой рукой эфес сабли, да и выправка дает себя знать…
«Пенек глазастый», – с неудовольствием подумал Сабинин, про себя печально вздохнув. Вот это так подметил. Нужно будет следить за собой. Ладно, в конце концов, нет ничего противозаконного в том, что молодой болгарский повеса когда-то служил в армии родного княжества…
– Да, вы правы, – сказал он неохотно. – Но я бы попросил вас, герр Обердорф…
– Вы можете всецело положиться на мою деликатность, – заверил старикан, перед мысленным взором которого наверняка сияли сейчас серебряные кроны. – Мало ли какие могут быть причины у молодого человека… Я многое повидал.
– Я был когда-то офицером, – сказал Сабинин. – Вы правы. Но вот уже пару лет, как вышел в отставку. Военная служба у нас – вещь унылая, лишена особой перспективы…
– Ничего, – утешил старик. – Вполне возможно, и придет конец вашему сонному царству. У вас на Балканах, поверьте чутью старого солдата, скоро будет ад кромешный. Я почитываю газеты, герр Трайкофф. Слишком много государств, и любое из них, какое ни возьми, питает претензии к соседям. Когда-нибудь это лопнет. А война для офицера – это всегда еще и перспектива. Цивилисты [14]нас с вами не поймут, но мы-то соображаем, а?
– Вы совершенно правы, герр Обердорф.
– Рад, что вы понимаете. Не могу взять в толк, что человек вашего полета находит привлекательного в обществе революционеров.
– Каких еще революционеров? – вполне натурально удивился Сабинин.
– Герр Трайкофф… – хитро ухмыльнулся старикашка. – Ну что вы, право… Я здесь давно, и два-три последних года, поверьте, чуть ли не от каждого, кто здесь живет, слышу о русских революционерах, которые сделали пансионат штаб-квартирой… Дело, надо вам сказать, житейское. Последние лет шестьдесят Европа так и кишит разнообразнейшими революционерами всех мастей и пошибов, это уже и не вызывает никакого интереса. Лишь бы вы ничего не замышляли против короля и императора… впрочем, это дело полиции, а не мое. С вашим императором меня ничто не связывает, и мне положительно наплевать, что вы там против него замышляете…
«Слышал бы это Кудеяр, – злорадно подумал Сабинин. – Или товарищ Козлов. Два гения конспирации, изволите ли видеть. Уж если Обердорф говорит об этом так буднично, значит, вся округа давно болтает…»
– Ну какой я революционер, герр Обердорф? – усмехнулся он. – Я – бродяга, путешественник, искатель приключений…
– Нимало не сомневаюсь, герр Трайкофф, – поспешил заверить старик. – Вы – совсем другое дело. Но вот другие обитатели пансионата, знаете ли… Взять хотя бы фрейлейн Екатерину. Девушке ее возраста пристало бы заниматься чем-то более полезным и приличным…
– О господи! – сказал Сабинин. – Чем она вас ухитрилась шокировать?
– Да знаете ли… Фрейлейн долго читала мне лекцию, пытаясь убедить, что я, как она выражается, жертва эксплуататорского класса, бросавшего меня в военные авантюры ради защиты каких-то загадочных производительных сил… Никто меня не бросал в авантюры, никакие «классы». Я всегда был от природы непоседлив, и мне больше нравилось шагать с ружьем, нежели возиться с землей или подаваться в мастеровщину. Только и всего. Боюсь, фрейлейн меня так и не поняла, и мы остались при своем…
– Беда с этими излишне образованными девицами, – дружелюбно сказал Сабинин. – Постараюсь на нее повлиять… Всего хорошего, герр Обердорф…
Он поклонился и неспешным шагом направился в ворота, вскоре, спохватившись под впечатлением только что закончившегося разговора, переложил трость в левую руку и постарался не отмахивать правой – не один лишь старикан мог оказаться столь глазастым и сообразительным…
В обширном дворе стоял опрятный, красивый флигель, каменный, двухэтажный, построенный некогда в форме буквы «Г», тот самый пансионат «Zur Kaiserin Elisabeth», [15]где для человека постороннего никогда и ни за что не нашлось бы места, – объяснили бы с милой, сожалеющей улыбкой, что все нумера, вот незадача, заняты господами путешествующими… С первого дня своего пребывания здесь Сабинин, уже набравшийся кое-каких подпольных премудростей, отметил, что место выбрано чрезвычайно удобное: неподалеку начинался обширный Иезуитский парк, скорее напоминавший дикую дубраву. При необходимости без особого труда можно было скрыться в чащобе, оцепить которую, пожалуй, у лёвенбургской полиции не было никакой физической возможности…
Вывеска была на немецком, конечно, – австрияки за этим следили зорко, некоторые послабления допускались лишь для венгров в силу их особого статуса в империи, а вот славянские народы, обитавшие под скипетром казавшегося бессмертным государя Франца-Иосифа, подобных излишеств лишены. Каковая политика, твердая и последовательная, удивительным образом совмещалась с тем пикантным и широко известным фактом, что революционеры из сопредельных держав, в том числе и славянских, чувствовали себя здесь крайне вольготно…
Опустившись на лавочку поблизости от входа в пансионат, Сабинин бегло перетасовал в руках корреспонденцию. С двумя письмами на имя владельца пансионата ничего нельзя было поделать, кроме внешнего осмотра, зато открытка на имя господина Петрова (под этим лишенным особой фантазии артистическим псевдонимом здесь обитал Кудеяр) предоставляла не в пример больше возможностей, поскольку открытку можно сравнить с обнаженной дамой с пикантных парижских карточек, где все напоказ и нет ни малейших тайн…
Открытка была французская, картинка изображала какой-то из многочисленных эпизодов ратных подвигов Наполеона Бонапарта, а отправлена она из французского же портового города Гавр. Однако писавший, несомненно, владел французским скверно, да и почерк изобличал человека, не привыкшего к долгим занятиям эпистолярией. В нескольких корявых строках сообщалось, что пишущий пребывает в Гавре, каковой скоро собирается покинуть, и выражает надежду, что в «следующем месте» все пройдет прекрасно. Подпись опять-таки не французская: Джон Грейтон. Что наталкивало на мысль об англосаксе.
В заключение Сабинин распечатал адресованное ему письмо. На хорошем немецком, подписанное: «Тетушка Лотта». Короткое и неинтересное, написанное скорее из вежливости и посвященное бытовым пустячкам.
И потаенныйего смысл, то зашифрованное сообщение, что таилось за пустословием немецкой тетушки, тоже был неинтересен, поскольку не содержал ни новостей, ни каких-либо деловых предложений. Краткая весточка о том, что все остается в прежнем своем состоянии. Досадно, конечно, но ничего тут не поделаешь…
– Ничего не поделаешь… – пробормотал он себе под нос.
И остался сидеть, держа распечатанное письмо на коленях. В пансионат входить не хотелось – ввиду некоторых особенностей сего домика, заставлявших даже отнюдь не слабонервного человека зябко поеживаться…
За время пребывания здесь он невольно проник если не во все, то уж по крайней мере в главныесекреты внешне мирного и благопристойного заведения, руководимого паном Винцентием – высоким, изысканно вежливым рыжеусым поляком с блестящим, словно только что отлакированным пробором.
После его прибытия еще несколько дней сюда съезжались постояльцы – все, как на подбор, молодые, крепкие ребята. С первого взгляда было ясно, что они, элегантные на вид, внешне порой напоминавшие самую натуральную «золотую молодежь», тем не менее вышли из тех слоев общества, где золота не видели и в руках не держали. Многих, полное впечатление, буквально в последние дни кое-как приучили к манишке, запонкам, манжетам, брюкам дудочкой. Вот только поднимать их на смех не следовало – эти молодые люди, опытные эсдековские боевики, успели натворить на просторах Российской империи столько, что элементарный практицизм заставлял относиться к ним уважительно. За каждым тянулся приличных размеров шлейф из эксов, перестрелок с полицией, убийств и взрывов. Сабинину они напоминали молодых красивых зверей – в том смысле, что к смерти и крови относились как раз с наивной естественностью дикого зверя…
Когда съехались все ожидавшиеся, на сцену как раз и выступил товарищ Козлов, коренастый и красивый молодой человек с длинными, гладко зачесанными назад русыми волосами, – спокойный, изящный, похожий скорее на светского франта по рождению (каким, есть подозрение, в прошлом являлся), нежели на заведывающего «нижней палубой» пансионата, лёвенбургской школой бомбистов.
Студентом этого специфического учебного заведения оказался и Сабинин – помимо воли, но кто же тут интересовался его мнением и желаниями?
Под пансионатом, как вскоре оказалось, размещался обширный подвал из нескольких комнат, где под старинными сводами вместо бочонков с вином и съестных припасов размещались столы и полки, уставленные устрашающим количеством колб, банок и всевозможных лабораторных приборов.
Учение началось с самых мирных вещей: черчение, измерение объема кубов и цилиндров, знакомство с лабораторными инструментами, решение задач на объем и вес. Но в один прекрасный день товарищ Козлов, поставив на стол небольшой картонный цилиндр, весьма буднично заявил:
– Вот так, товарищи, выглядит ручная бомба нашей конструкции. Картонный корпус заполняется взрывчатым веществом, туда же вкладывается запальник…
И все поняли, что подошли к сутидела.
Их учили правильно раскраивать и резать специальный толстый картон, предварительно рассчитав форму и размер оболочки – в зависимости от того, какой взрывной силы требовался снаряд. Затем занялись запальником, «душой снаряда», по лирическому сравнению Козлова. Задачка была труднейшая. Запальник должен точно соответствовать весу и объему бомбы – отсюда точнейший расчет и сугубая тщательность в работе. И невероятная осторожность в обращении. Запальник являл собою не столь уж хитрое изобретение – всего лишь запаянная с обоих концов трубка с серной кислотой, но, окажись он запаян плохо, мог в любой момент воспламениться сам по себе. Учитывая, что взрывчатые вещества хранились тут же, последствия представить несложно…