Бушков Александр Александрович. Пиранья - Жизнь длиннее смерти

   И - ничего. Не ворохнулось ничегошеньки ни внутри, ни снаружи у единственного зрителя мужского пола. А казалось бы! Двадцать восемь лет, глазищи синие, золотые волосы по плечам, фигурка гимнастки, ножки безукоризненные, с ума когда-то сходил, когда впервые случилось, кровь в висках так грохотала, что страшно было, как бы голова не лопнула.
   Только все это было - прошлое. И в теле, и в душе стояла совершеннейшая пустота, и дело тут, есть сильные подозрения, не в одной усталости. Отнюдь не в усталости. Все обстояло и сложнее, и проще, все укладывалось в нехитрую формулировку: не сложилось.
   Мазур сидел в прежней позе, преисполнившись тоскливого бессилия. За окном могуче урчал мотор грузовика, погромыхивали безбожно кантуемые ящики с чем-то тяжелым, гортанно перекликались местные, в комнате чуть слышно журчал кондиционер.
   - Послушай, - сказала молодая супруга чуть ли не примирительно. - Мне это все правда осточертело. Замужем я или нет? Если замужем, то не грех бы тебе время от времени и супружеские обязанности исполнять. Это не я придумала, как-то так уж вышло, что испокон веков заведено... Как же тебя взбодрить-то, черт? Стриптиз, сэр?
   Она гибко взмыла из кресла, медленно спустила с плеч распахнутый халатик и в совершеннейшей тишине принялась выламываться - довольно грациозно, следует признать, она всегда хорошо танцевала. Халатик полетел в сторону, синие тряпочки в другую. Мазур сидел в прежней позе, глядя на обнаженную плясунью с отрешенностью местного дервиша, по-прежнему не ощущая в себе ни малейших лирических позывов. Хотелось надраться водки, можно даже теплой, и уснуть беспробудно, можно даже на полу. Супружница, определенно движимая уже чистейшей воды упрямством, увлеченно продолжала заимствованное у разлагающегося Запада представление, то с наигранной невинностью прикрываясь ладошками, то принимая способные ужаснуть общественность позы. Уже не законного мужа совращала, а боевую злость в себе накручивала, сразу чувствуется.
   Мазур в открытую вытащил из-под столика бутылку с яркой этикеткой и красочными надписями на итальянском, налил себе до краев.
   - Бесполезно, а? - произнесла она сквозь зубы. - Ну что ты молчишь, истукан? Хочешь, в рот возьму? Авось встанет? Или извращенное что-нибудь попробовать? Предлагай, не стесняйся, я уже на все готова от нешуточной голодухи.
   В конце концов, он был нормальным мужиком, и эти эстрадные номера произвели определенное впечатление. То, что он пару часов назад резал живых людей на глубине сталью челябинской закалки, нисколечко не мешало, наоборот, после таких подвигов особенно остро хочется простых человеческих радостей вроде женщины. Рассудком он понимал: чтобы замазать все на какое-то время, следовало, не мешкая, взять ее за шкирку, увести в спальню, завалить на белоснежную постель и отодрать как следует, без оглядки на моральный кодекс строителя коммунизма, вдоль-поперек и всяко. Вот только, кроме рассудка, были еще и эмоции, и тут уж Мазура форменным образом заклинило, он, в свою очередь, закусил удила.
   - Черт знает что, - сказал он совершенно ровным тоном, заранее сожалея, но не в силах остановиться. - И это - наша советская девушка, воспитанная пионерией, комсомолом и прогрессивной общественностью? Недостойно советской женщине такое вытворять, да еще предлагать всякую похабщину. Это ж буржуазное разложение, не сойти мне с этого места... А если в парткоме узнают, чем ты мне заняться предлагаешь? Ты у меня, конечно, беспартийная, но, согласись, блок коммунистов и беспартийных должен быть нерушим, и иные развратные приемчики, несовместимые с нашей идеологией и моралью...
   Она прямо-таки взвилась, словно на ежа села невзначай, едва ли не шипя рассерженной кошкой. Мазур не шелохнулся, не изменил позы, взирая на разъяренную супружницу кротко, с той самой философской отрешенностью, способной, пожалуй что, обеспечить ему местечко в рядах местных дервишей (разумеется, приверженцев не "буйного" направления, а "нирваны"). Какое-то время все же казалось, что женушка пустит в ход наманикюренные розовым коготки, но нет, обошлось. И дело тут не в гуманизме: она все же была неглупа, прекрасно знала о подготовочке мужа и после парочки неудачных попыток прочно усвоила, что тренированный в боевых искусствах Мазур легко, небрежно даже увернется от любой атаки, так что и пытаться нечего.
   И посему, трезво оценив свои невеликие силы, она удовлетворилась тем, что смерила его взглядом, исполненным ледяного презрения, как выражались авторы старинных романов. Собрала разбросанные импортные шмотки, выпрямилась и безразличным тоном поведала:
   - Лопнуло мое терпение. Пора тебя рогами декорировать. Красивыми, развесистыми. Столько возможностей упустила, дура, стольких кобелей отшила. Если подумать, оно и теперь не поздно.
   - Не советую, - хладнокровно сказал Мазур. - Деревня тут маленькая, слухи пойдут, оглянуться не успеешь, как соберется общественность, аморалку пришьют, и станешь вовсе невыездной. Мы тут как-никак на переднем крае борьбы с мировым империализмом, моральный облик, соответственно, должен быть незамутнен и незапятнан. Кобели ведь не удержатся, трепаться начнут...
   - Смотря которые, - отрезала Аня. - С чего ты взял, что я соотечественников имею в замыслах?
   - Ах, во-от оно что, - сказал Мазур с напускной беззаботностью. - Уж не полковничка ли имеешь в виду? Как его там - Хамид, Халеб... Ты с ним еще на последнем приеме три танца подряд нажаривала, и по городу он тебя возил на экскурсию...
   - А что, нормальный мужик, - прищурилась Аня. - Уж никак не импотент, вроде некоторых. Галантен, обходителен, даже взглядом раздевает с восточным шармом. Так и тянет попробовать, каково это - спать с аравийским арабом, вдруг да и научит чему-нибудь такому, чего от тебя не дождаться.
   - Хватит, - сказал Мазур. - Не выведешь ты меня из равновесия, устал я, чтобы злиться всерьез. Даже когда тут витает тень бравого местного полковника. Ты только учти, что в здешних краях венерические хвори свирепствуют даже среди полковников.
   Она обворожительно улыбнулась, стоя в грациозной позе с комком невесомых ярких тряпочек в руке:
   - Милый, я, как-никак, медик, предохраняться умею. Вот, кстати, насчет "венерочки" - ты-то сам не боишься? Ходят слухи, тебя опять видели за приятной беседой с той амазонкой в камуфляже, которая министр. Так, говорят, ворковали...
   - Это чисто служебные дела, - сказал Мазур быстро.
   Видит бог (или, учитывая географическую специфику, Аллах), эти сплетни были сущим поклепом без малейшей почвы под ногами, но по каким-то неведомым движениям души ему стало неловко, словно и впрямь было что-то, чего следовало стыдиться.
   - Кто бы спорил, служба! - фыркнула Аня. - Ты ей лекции по марксизму-ленинизму читаешь в приватном порядке и горизонтальном положении.
   - Нелогично, а? Если я с ней сплю, то я не импотент. А если я импотент...
   - Скотина ты, вот и все.
   - Слушай, - сказал Мазур. - Мы можем как-нибудь устроить так, чтобы не трепать друг другу нервы?
   - Можем, - моментально и покладисто кивнула она. - Как только у нас наладится нормальная семейная жизнь, а не ее жалкое подобие. Ну не гожусь я на роль жены Штирлица с переглядками в кафе "Элефант"! Говорю тебе в который раз: то, что имеет место быть, мне уже ос-то-звизде-ло! И в этих условиях еще самое безобидное будет, если я вот-вот раздвину ноги под каким-нибудь местным полковником.
   - Боже! - воскликнул Мазур в наигранном ужасе. - Неужели ты еще и Родину продать собралась? Я не переживу!
   Ее глаза недобро сузились. Уже отворачиваясь, направляясь в сторону спальни, она бросила через плечо:
   - А пошел ты...
   - Дверью грохни, - сказал Мазур ей в спину. - Так оно красивше и вносит изящное завершение, верно тебе говорю. Ну, ба-а-бах!
   Дверью она не хлопнула, аккуратно притворила ее за собой - что, несомненно, стоило ей огромных усилий. Оставшись в одиночестве - отнюдь не гордом - Мазур вздохнул и потянулся к итальянской бутылочке.
   На душе было архискверно. Зря он так держался - но иначе просто не мог, накопилась критическая масса. Привыкши анализировать гораздо более сложные и опасные ситуации, он прекрасно понимал, что все упирается в ту самую нехитрую формулу: не сложилось.
   Понадобилось довольно много времени, чтобы осознать простую истину и с ней свыкнуться. Собственно, истин нашлось целых две. Первая: жена офицера это, философски говоря, и профессия, и жизненное призвание, и качество души. Вторая: его собственная жена со всем вышеперечисленным не имеет ничего общего, категорически наоборот. Что вовсе не означает, что она плохая. Она просто-напросто другая. Они разные. Единица плюс единица вовсе не обязательно означают пару...
   И все остальное - лишь следствие: участившиеся скандальчики, нытье насчет того, что ему с его знанием языков, наградами и блестящим послужным списком давно пора подыскать более спокойное и престижное местечко, каких в армии ничуть не меньше, чем на гражданке (другие ведь устраиваются!), растущее отчуждение... Если посмотреть правде в глаза, не было у него ни жены, ни дома. Жилплощадь да официально зарегистрированная с ним женщина - так оно будет вернее.
   Когда чья-то премудрая голова (несомненно, генеральская) решила в силу каких-то высших соображений, что на сей раз командир группы спецназа должен не таиться в темном углу, притворяясь пыльным веником, а, наоборот, торчать на виду, изображая сотрудника военного атташата (то ли скучного, рядового шпиона, то ли пристроенного по блату сынка важного папы), Мазур поначалу решил, что новая роль ему как-то поможет склеить рассохшийся по всем швам семейный челн. Но получилось с точностью до наоборот. Аня, очень быстро узнав, как все обстоит на самом деле, только еще больше озлилась. Потому что узрела воочию. Раньше все ее мечтанья об иной мужниной жизни, спокойной, престижной и респектабельной, были чистейшей абстракцией. А теперь она попробовала иную жизнь на вкус и цвет, глазами и на ощупь. И знала, что довольно быстро все кончится. И окончательно закусила удила.
   Что прикажете делать в этой старой, как мир, ситуации? Разве что утешать себя неопровержимыми историческими фактами: даже самому Наполеону Бонапарту роковым образом не везло с бабами. Но утешение это дохленькое.
   Из спальни выглянула Аня и медовым голоском осведомилась:
   - Ты не подскажешь, чем обычно бабы мастурбируют? Огурцом или зубной щеткой?
   - Да чем угодно, милая, - с ангельской кротостью сказал Мазур. - Кроме, я так прикидываю, ежика - весьма чревато... Ты же медик, неужели не можешь сообразить?
   Дверь захлопнулась - на сей раз с надлежащим грохотом. А через пару секунд зазвонил телефон.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   СКРОМНЫЙ ГЕРОЙ
   Снимая трубку, Мазур прямо-таки жаждал немедленного вызова по боевой тревоге - можно было бы что-то взорвать, если особо повезет, спалить что-нибудь к чертям собачьим, крушить челюсти и ломать ребра, одним словом, отдохнуть на всю катушку от сложностей быта.
   Однако внутренний дежурный самым спокойным тоном, ничуть не частя, сообщил:
   - Товарищ капитан-лейтенант, вас спрашивает шестой, у него к вам дело, если вы не заняты. Он на проходной ждет.
   - Сейчас спущусь, - сказал Мазур. - Скажите, нисколечко не занят.
   - Есть! - вышколенно рявкнул дежурный и положил трубку.
   Согласно нехитрой кодовой таблице для третьеразрядных секретов, "шестым" значился майор Ганим, и, хотя Мазур понятия не имел, зачем парнишка заявился без предварительного официального звонка, это была прекрасная возможность отвлечься. Допустимую алкогольную норму Мазур уже оприходовал, а сидеть, таращась на далекие горы за окном и растравляя в себе уныние, не особенно-то и хотелось.
   Он достал из гардероба свежую форменную рубашку, взял фуражку со столика, облачился в пару секунд, вышел в коридор. У двери, как дюжину раз допрежь, возник бесплотным духом слуга Али, человек без возраста, бесшумный, вымуштрованный, с обычной своей напряженно-искательной улыбкой и метелочкой из птичьих перьев, готовый тигром ринуться на отдельно взятую пылинку, торчать за спиной, чтобы наполнять бокал, вообще выполнить любой приказ эфенди Мазура.
   Эфенди же Мазур, как обычно, почувствовал понятную и простительную для советского человека неловкость. У него никогда прежде не было персонального лакея, да и в дальнейшем, после завершения командировки, вряд ли заведется. Он пожал плечами, выговорив едва ли не извиняющимся тоном:
   - Спасибо, Али, ничего не нужно.
   - Может быть, госпожа в чем-нибудь нуждается?
   "В хорошей выволочке разве что", - подумал Мазур, а вслух сказал:
   - Госпожа легла спать и не хочет, чтобы ее беспокоили.
   Али с тем же бесстрастием поклонился, бесшумно повернулся и стал удаляться, словно бы не шагая, а паря над полом. Мазур задумчиво посмотрел ему вслед. У него давно уже было сильное подозрение (которое многоопытный Лаврик вполне разделял), что эта услужливая тень попросту приставлена к нему местной спецурой. Как оно всегда в таких ситуациях и бывает, горячая советско-бахлакская дружба и любознательность здешней тайной полиции уживаются в одном пространстве. Опять-таки дело житейское. Генерал Асади, всемогущий шеф Шахро Мухорбаррот, мощной конторы, всосавшей, как пылесос, все, хотя бы отдаленно связанное с охраной порядка и безопасности (вплоть до рыбацких лицензий и пожарной охраны), был, несмотря на молодость, служакой ретивым и энергичным (выучили британцы на свою голову), интересы у него широчайшие, а любопытство неуемное.
   В коридоре Мазуру попался Вундеркинд, и оба, охваченные одинаковым неловким колебанием, сухо раскланялись. Ни о какой неприязни и речь не шла, просто никак не удавалось выстроить какие-то неофициальные отношения, выходившие за рамки служебного общения. Впрочем, у Вундеркинда так обстояло абсолютно со всеми - не зря иные за спиной кликали его не
   Вундеркиндом, а Роботом, иногда с добавлением краткого непристойного прилагательного. У него словно бы не было обычных человеческих слабостей: от приглашения посидеть за бутылочкой уклонялся, в попытках наладить интимные связи с доступным женским персоналом замечен не был, даже в кинозал не ходил. Никаких точек соприкосновения, мать его...
   Выйдя из своего привилегированного закуточка, Мазур спустился этажом ниже, на второй, после недолгого колебания направился к двери комнаты-казармы, где квартировали все восемь его подчиненных. Распахнул ее, понятное дело, не постучав, как в казармах и положено.
   Не те у него подобрались орелики, чтобы застать их врасплох. Для постороннего глаза все выглядело благолепно и уставу нимало не противоречило: орлы сидели по четверо на кровати, лицами друг к другу, и Куманек лениво пощипывал струны гитары, а Викинг с живейшим интересом читал толстенный том избранных произведений товарища Л. И. Брежнева. Никто, конечно, не стал вскакивать и вытягиваться в струнку, но на Мазура преданно уставились восемь пар глаз, выражавших полное понимание субординации и готовность немедленно воспрянуть по зову боевой трубы ради отпора любым проискам империализма. Все обстояло согласно другому артикулу петровского устава: "Надлежит каждому своего начальника должным образом почитать, и от подчиненного своего возыметь оное почтение".
   С этим все было в порядке. Однако Мазур мог бы ручаться, что за секунду до его появления в потаенное местечко волшебным образом вмиг улетучилась пара бутылочек того же итальянского вермута, а заодно испарились и стаканизаторы, коих несомненно имелось по одному на присутствующего.
   В конце концов, ребята имели право чуточку расслабиться - как и он только что. Главное - соблюсти меру и внешние приличия. Посему Мазур, старый служака, не стал особенно принюхиваться и присматриваться, он лишь благодушно проворчал:
   - Ну-ну, музицируйте... Айвазовские.
   И вышел. Спустился на первый этаж, где возле стола дежурного (вернее говоря, часового, отличавшегося от обычного тем, что дежурный имел право сидеть и курить) нетерпеливо топтался майор Ганим, в шортах цвета хаки и рубашке британского образца, украшенной на богатырской груди одной-единственной медалькой, да и то не боевой, а учрежденной месяц назад в честь двухлетнего юбилея славной народной революции. К великому горю майора, ему пока что не выпало случая отличиться на бранном поле (мелкие перестрелки с диверсантами на северной границе в счет не шли ввиду своей незначительности).
   Он вытянулся стойким оловянным солдатиком, браво отдал честь и отбарабанил обычно ему несвойственным официальнейшим тоном:
   - Товарищ капитан-лейтенант, мне поручено незамедлительно доставить вас в резиденцию президента республики для срочной встречи с товарищем президентом!
   Пожав плечами, Мазур не стал ни противоречить, ни комментировать президент, он и в Аравии президент, - повернулся к дежурному и обыденным тоном сказал:
   - Если меня будет кто-нибудь искать, я у президента.
   - Понял, - тоже не моргнув глазом, ответил дежурный, видывавший и не такие виды.
   Мазур с Ганимом вышли под ослепительное солнце, исходившее дурным зноем, уселись в темно-зеленый "лендровер" (опять-таки из национализированных британских запасов), и смуглый юнец в камуфляже рванул с места. Следом тут же пристроился второй открытый вездеход, битком набитый свесившими ноги за борта автоматчиками, - вовсе не почетный эскорт, а вполне разумная предосторожность в нынешней неспокойной обстановке.
   Миновав внутренний КПП, отгораживавший на базе самую секретную зону, шофер поехал потише - тут маневрировало во всех направлениях чересчур уж много военных грузовиков и бронетехники, так что лихачить на легковушке не стоило. Возле одной из кирпичных казарм, построенных британцами на века для своих рядовых, торчала кучка небритых и определенно похмельных молодцов в камуфляже без знаков различия, дюжина индивидуумов рязанско-валдайско-чебоксарского облика.
   Мазура они проводили примечательными взглядами, где зависть мешалась с иронией, а похмельная злость на весь белый свет - с долей презрения.
   Мазур и бровью не повел. Это была армейская низшая каста - военные советники мелкого пошиба и переводчики столь же незначительного калибра, так называемые хабиры. По большому счету, именно на таких чернорабочих военной машины, безропотных пролетариях очень многое держится и в родном отечестве, и за его пределами, - но это вовсе не означает, что служба их протекает в комфорте и довольстве, как раз наоборот. Мазур для них был очередным отутюженным и наодеколоненным штабным франтом с тепленького блатного местечка, тыловым бездельником, - но ведь не станешь же им растолковывать истинное положение дел, ни права такого нет, ни желания. Словом, он и ухом не повел, перехватив парочку взглядов, исполненных натуральной классовой ненависти, то есть того, чего в Советском Союзе не могло существовать по определению. В конце концов, ему с ними детей не крестить.
   Выехав за ворота, машины понеслись по широкой автостраде, проложенной, как легко догадаться, теми же британцами почти исключительно для собственных военных надобностей: до революции иметь личный автомобиль здесь считалось непростительным развратом (если только ты не родич и не приближенный султана или кого-то из владетельных эмиров). Ну, а после революции автомобилизация трудящегося населения пока что числилась, за предпочтением более насущных забот, по разряду светлого будущего. Так что на автостраде попадались либо военные самоходы, либо обветшавшие автобусы почти сплошь альбионских марок (хотя попадались и новенькие советские).
   Пейзаж, как уже упоминалось, разнообразием не баловал - главным образом серо-желтый песок да иногда хилые пальмы, неизвестно почему названные великим поэтом "гордыми". Сразу видно, не бывал здесь поэт, в пустынных песках аравийской земли.
   До самой столицы их ни разу не обстреляли - а ведь случалось все чаще...
   Невредимыми они въехали в город. Сначала петляли по кривым улочкам, мимо глинобитных домиков с окнами во двор. Глухие стены густо залеплены яркими, красочными, аляповатыми плакатами, как один являвшимися не результатом идеологической помощи советских друзей, а исключительно плодом творчества местного агитпропа. Широкоплечие, улыбчивые, белозубые солдаты браво воздевали автоматы; широкоплечие, белозубые, улыбчивые крестьяне браво воздевали кетмени; широкоплечие рабочие нефтепромыслов... белозубые школьники... улыбчивые раскрепощенные женщины Востока... Даже седовласые представители трудовой интеллигенции, браво воздевавшие учебники, циркули и реторты, были не просто белозубые, а все подряд широкоплечие. И за спиной у всех непременным образом вставало разлапистое солнышко, распространявшее лучи на полнеба, - а иногда голубело море, сверкали нефтяные вышки, зеленели кудрявые деревья неизвестного вида и сияли хрустальные небоскребы. Разнообразия ради попадались плакатищи со столь же белозубым, широкоплечим и улыбчивым генералом Касемом, решительным жестом указывавшим соотечественникам единственно верный путь в светлое будущее.
   Кое-где плакаты свисали клочьями, содранные быстрым вороватым рывком, или, если были приклеены на совесть, зияли прорехами от чего-то вроде скребков. Всякий раз Ганим при виде такого безобразия страдальчески морщился, не в силах смотреть спокойно на столь явную контрреволюцию - не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом, повреждение плакатов согласно изданным декретам считалось империалистической контрреволюцией и каралось соответственно. Но, как ни старался генерал Асади, недобитые контрреволюционеры каждую ночь являли мурло.
   Вскоре потянулись кварталы более европейского облика - "чистая половина" столицы, былая витрина просвещенного правления покойного султана. Здесь уже красовались не одни только рисованные агитки, но и афиши кинотеатров (где перемешались кадры из золотого фонда советской кинематографии с безыдейными поделками Голливуда).
   Вот только с одним из кинотеатров ночью определенно приключилась беда высокие витрины выбиты напрочь, вход окаймлен широкой полосой копоти. Опытным глазом Мазур определил, что сюда, несомненно, шарахнули не одну бутылку с "коктейлем Молотова".
   - Контрреволюция, - сердито нахмурясь, пояснил Ганим. - Враги широко пользуются невежеством и отсталостью народных масс, тяжелым наследием султана. На афише была девушка в купальнике, и какие-то фанатики ночью... На главном базаре давно уже шептались, но точной информации не поступало.
   Мазур хмыкнул:
   - У вас там что, мало агентуры? Понизив голос, Ганим с грустью проговорил:
   - На главный базар не хватит никакой агентуры, товарищ...
   Мазуру в это охотно верилось - он сам там бывал пару раз. В самом деле, необозримая барахолка, исполненная определенной экзотики. Правда, он не углублялся в самые дебри лавчонок и мастерских - ему категорически запретил тот же Ганим, печально поведавший, что в сердце Большого базара может, пожалуй что, пропасть без вести не то что одинокий чужеземец, а целый взвод гвардейцев вместе с парочкой джипов.
   Той же нешуточной экзотики был исполнен и один из султанских дворцов в центре города, к чьим главным воротам подлетели машины - и смирнехонько встали под прицелом двух тяжелых пулеметов, установленных за аккуратными стенками из мешков с песком, а также двух орудий серьезного калибра, принадлежавших шестиколесцым броневикам "Саладин", замершим у ворот на манер египетских сфинксов.
   Бдительная, хотя и недолгая проверка документов. Обширный внутренний двор с бездействовавшими третий год беломраморными фонтанами поразительной красоты. Повсюду солдаты в черных и красных беретах, еще парочка "Саладинов", пулеметы на треногах.
   Султан, понятное дело, был тираном, сатрапом и осколком феодализма. Однако дворцы для него строили прекрасные, ничуть не напоминавшие угрюмые бункеры, и денег на это не жалели.
   Залюбоваться можно было белоснежным зданием с узорчатыми башенками, изящными куполами, каменным кружевом галерей и россыпью колонн. В голову поневоле лезла всякая чепуха касаемо джиннов, знойных красавиц в прозрачных покрывалах и злых магрибских колдунов.
   Внутри, правда, революционная власть навела должный аскетизм: мозаики остались, но исчезли ковры, золотые светильники и прочая движимая роскошь. Да и мозаичные стены кое-где почти сплошь залеплены плакатами, портретами президента и лозунгами - непонятная Мазуру арабская вязь на синих, черных и алых полосах материи (зеленый цвет во всем, что касалось идеологии, был под негласным запретом, поскольку был тесно связан с исламом, а значит, и с усердно искоренявшимися феодальными пережитками. Без него не могли обойтись разве что в тех случаях, когда приходилось изображать деревья, которых не могли лишить зеленого колера никакие реформы и декреты). Повсюду деловито сновали люди в форме - или, в крайнем случае, в хаки без погон, - кто-то нес бумаги в папке, кто-то просто так, в руках, в обширных залах, превращенных в канцелярии, трещали пишущие машинки, спешили запыленные курьеры, на лестницах и в коридорах статуями застыли народогвардейцы, в черных беретах, с автоматами, с гранатами на поясах. С первого взгляда становилось ясно, что ты угодил в святая святых победившей революции.
   По сторонам покрытой изумительным узором бронзовой двери навытяжку замерли часовые. Мазура с Ганимом пропустили сразу, не расспрашивая, - стоявший чуть в сторонке усатенький офицерик, едва завидев входящих, мигнул суровым стражам, и те синхронными движениями отступили на шаг, один вправо, другой, соответственно, влево. После чего вновь застыли, воздев подбородки и тараща глаза куда-то в светлое будущее. Ганим привычным рывком распахнул перед Мазуром тяжелую половинку высоченной двери, вошел следом и остался у входа, вытянувшись на введенный британцами манер: ладони на бедрах, руки согнуты в локтях.