Страница:
– Как тебя зовут, белый? – спросил пожилой по-английски.
Собственно говоря, звучало это совершенно иначе. «Какое имя тебе принадлежать, белый-парень-человек?» Примерно так. Это и был знаменитый пиджин-инглиш, примитивный вариант английского, очень распространенный в здешних местах, где процветали десятки, если не сотни разнообразнейших языков и наречий, и на пиджине, Мазур помнил, даже издавалось несколько газет в разных странах.
Подумав, он ответил, стараясь изъясняться попроще:
– Меня смыло с корабля. Меня зовут… Джим Хокинс.
Вряд ли хоть кто-то из присутствовавших здесь туземцев читал бессмертный роман Стивенсона или вообще умел читать. Китаец разве что, хотя кто его знает… Китаец – это легонькая заноза. Тот самый мазок, что портит картину. Их здесь тысячи, на тысячах островов, таких вот китайцев, хуацяо, как их еще называют, торговец, ростовщик, коммивояжер и бог знает кто еще в одном лице – и любой из них, памятуя инструктаж, может работать на пекинскую разведку, а если не на пекинскую, то на тайваньскую непременно… Ладно, авось обойдется, в чем можно заподозрить морячка, случайно смытого волной с проходящего судна?
– Ты плыл на корабле, Джимхокинс? – невозмутимо осведомился пожилой.
– Ну да, – сказал Мазур. – Когда начался шторм, меня смыло за борт. Еле выплыл.
– Ты хорошо плыл, – одобрительно кивнул пожилой. – Даже сам на берег почти выполз. Я смотрю, ты сильный парень…
Мазур чуточку обеспокоился – нет, вроде бы ни один из инструкторов не упоминал о привычке местных обращать в рабство таких вот случайных путников.
– Меня зовут Абдаллах, – сообщил пожилой.
– Ты здесь вождь? – поинтересовался Мазур.
– Вожди бывают только у дикарей, – с достоинством ответил старина Абдаллах. Если он и был обижен, то не показал этого. – У нас культурная страна. Цивилизованная. Я – староста острова. Всего острова, – значительно добавил он, подняв палец. – Какая твоя вера?
Помедлив, Мазур признался:
– Да знаешь ли, никакой.
– Это плохо – совсем без веры, – сказал Абдаллах с непроницаемым видом. – Мы – мусульмане. Ты уважаешь мусульманскую веру?
– Уважаю, – сказал Мазур, решив, что с него не убудет. – Пророк Мохаммед, да святится имя его, был почтенным человеком.
На пиджине это, конечно, звучало не столь красиво и гладко. Скорее уж так: «Этот парень-человек, имя которому быть Мохаммед, имя ему принадлежать-быть святое, был очень-крепко уважаемый…»
Однако господину старосте вполне этого хватало. Он расплылся в дружелюбной улыбке, спросил:
– Может быть, ты знаешь, и как молиться?
– Нет, к сожалению, – быстро ответил Мазур.
«Уж столько-то я о вас, мусульманах, знаю, – подумал он трезво. – Брякнешь «Ля илля иль Алла, Мохаммед расуль Алла» – и ты уже мусульманин, поскольку при свидетелях прозвучало. А где мусульманство, там и обрезание… Не дождетесь!»
– Хорошо, Джимхокинс, – кивнул староста. – Ты вроде бы неплохой человек. Значит, моряк?
– Ага, – сказал Мазур.
– Пойдем ко мне в дом, – неожиданно предложил староста, вставая. – Поговорим, как приличные люди.
– А это ничего, что я… – сказал Мазур, обеими руками указав на свою откровенную наготу.
Староста что-то громко приказал – и ближайший туземец, шустро сдернув с плеч саронг, протянул его Мазуру. Встав и немного подумав, Мазур обернул синюю ткань вокруг бедер на манер юбки – и по здешним меркам был отныне одет вполне прилично. Абдаллах с непререкаемым видом произнес несколько фраз и двинулся вперед. Все остальные остались на месте, хотя по лицам было видно, как им хочется и дальше общаться с заезжим странником.
Они бок о бок шагали по деревне. Любопытно таращились голые детишки, побрехивали тощие собаки.
По шаткой бамбуковой лестнице поднялись в хижину на сваях – столь же хлипкую на взгляд привыкшего к рубленым избам русского человека, но отличавшуюся от остальных известной добротностью. Пожалуй, именно так и должно выглядеть жилище здешнего первого секретаря – крыша без единой прорехи, крепко сколоченный бамбуковый пол, вместо циновок – яркие хлопчатобумажные коврики, начищенная керосиновая лампа в углу, старенький японский транзистор, алюминиевая посуда на низком ящике в углу.
«Ох ты! – восхищенно подумал Мазур, откровенно разглядывая возившуюся у ностальгического примуса девушку. – Есть женщины в здешних селеньях…»
Она была чертовски симпатичная и ничуть не напоминала женщину первобытного племени – в синем саронге и белой блузке с квадратным вырезом, позволявшим не так уж мало разглядеть, с пышными, ухоженными черными волосами, спускавшимися ниже пояса. Зубки, улыбка, ресницы…
Спохватившись – вдруг он ненароком оскорбил какие-то местные обычаи? – Мазур поспешил отвернуться. Однако девушка, вовсе не походившая на гаремную затворницу, сама разглядывала его без малейшего стеснения.
– Дочка, – сказал староста, устраиваясь на груде подушек. – Жена у меня давно умерла, ребенок почти и не воспитывался…
«Да уж, – подумал Мазур, неловко ворочаясь в куче подушек. – Взгляд у этого взрослого ребеночка довольно откровенный, никакой тебе патриархальной робости перед белым…»
– Лейла, это белый Джимхокинс, – сказал староста. – Его смыло с корабля, и он будет у нас гостить. Что ты про него думаешь?
– Он сильный. И симпатичный, – без всякого смущения сообщила черноокая Лейла, из-за спины папеньки послав Мазуру взгляд, который смело можно было назвать кокетливым хоть на пиджине, хоть на оксфордском английском.
– Лейла, а ведь Джимхокинс смотрит на тебя, как на сгущенку, – как ни в чем не бывало сообщил Абдаллах, почесывая брюхо под саронгом и прямо-таки источая шутливое добродушие.
– Вы меня смущаете, отец, – проворно отозвалась Лейла, наградив Мазура еще более откровенным взглядом. – Быть такого не может. Он белый человек, а я – глупая дикарка…
– Ты у меня красивая, – сказал Абдаллах, жмурясь с законной отцовской гордостью. – Правда, Джимхокинс?
– Ага, – осторожно сказал Мазур.
И, приподнявшись, поспешил принять из рук девушки стакан с несомненным кофе. Подав второй владетельному папаше, она после непонятной фразы последнего куда-то проворно испарилась, что принесло Мазуру некоторое облегчение.
– Ну что же, Джимхокинс… – сказал Абдаллах, приличия ради отпив глоток и тут же отставив свой алюминиевый стакашек. – Ты человек взрослый, давай поговорим по-взрослому, самая пора… Значит, тебя смыло с утонувшего корабля…
– Почему – утонувшего? – встрепенулся Мазур.
– Он был серый, с синей полосой по борту и синей трубой?
– Ну да.
– Утонул твой корабль, – сказал Абдаллах. – Как утюг – буль! Буль! Наши мужчины видели, они спешили домой, пока не налетел тайфун…
Мазур вспомнил парусные лодки, которые видел в свои последние минуты на палубе, – да, действительно, туземцы спешили в бухту…
– Буль, буль! – повторил Абдаллах. – Ваши железные корабли большие и быстрые, но они очень часто идут ко дну там, где простая прао с простым парусом уцелеет и благополучно достигает суши… Слишком много железа. Железо тяжелое. Неуклюжее. Наши мужчины говорят, на корабле даже не успели спустить лодки. А если бы и спустили, это им не помогло бы – ваши лодки опять-таки неуклюжие… Тебе очень повезло, друг мой Джимхокинс. Корабль потонул, все потонули, а ты один остался живой. Это не случайно. Раз ты уважаешь мусульманскую веру, Аллах, видимо, тебя и спас, хоть ты и не мусульманин… Это неспроста, точно тебе говорю. Поблагодари Аллаха великого…
– Вы уверены, что корабль затонул? – спросил Мазур.
– Как в том, что ты живой и пьешь со мной кофе… Наши мужчины, хотя море и бурлило, вернулись к тому месту – мы не дикари, мы живем в государстве и должны быть культурными, спасать людей на море… Только некого было спасать. Ничегошеньки не осталось. Твой корабль сразу перевернуло – блямс! – и он пошел ко дну…
– Но, может быть…
– Ты лежал без сознания сутки, – сказал Абдаллах. – С утра наши мужчины ходили в море. Там ничегошеньки не нашли.
– Староста, – хрипло сказал Мазур. – У тебя, часом, не найдется огненной воды?
– Ислам огненную воду запрещает, – сказал Абдаллах. – Но Аллах прощает правоверным мелкие грешки…
Он выплеснул оба стаканчика прямо в ближайшее окошко, открыл нечто вроде тумбочки и, подмигнув Мазуру, извлек бутылку, где до половины было налито нечто цвета слабенького чая. Яркая этикетка усеяна непонятными иероглифами.
Мазур одним махом осушил налитый до половины стакан. Дрянь, конечно, но сейчас не до гурманства… Он посидел, уронив голову, привыкая к тому, что услышал.
«От неизбежных на море случайностей» – так это писалось в военно-морских документах в старые времена. Значит, вот так. Никого. Один остался. Один-одинешенек на каком-то из окраинных индонезийских островов, гол и бос, даже тряпка на теле чужая…
Даже нельзя было понять в первую минуту, что им сейчас владеет – печаль по погибшим или детальная прокачка собственного хренового положения. Он великолепно помнил карты. И четко представлял расстояние, отделявшее его от ближайшей территории, где можно объявиться. Все равно, что на Луне. Один. Никаких явок не предусмотрено. Единственный вариант – письмо в советское консульство в Катан-Панданге, сообщить свое местонахождение с помощью определенного шифра и ждать у моря погоды. Но до Катан-Панданга еще ведь надо добраться… Интересно, как без гроша в кармане преодолеть верст триста?
– Невеселые дела, Джимхокинс… – сказал Абдаллах сочувственно.
– Да уж…
– А вот скажи ты мне, Джимхокинс… Вы – пираты были или просто контрабандисты?
Мазур резко вскинул голову, уставился на собеседника без малейшей симпатии. Нахмурясь, спросил:
– Что это вам взбрело в голову, староста?
– Да это не мне взбрело, мой неожиданный друг Джимхокинс… – сказал староста охотно. – Это полиции в голову взбрело. Вчера к обеду приплыла полиция из Лабанабуджо. Трое обыкновенных полицейских, один начальник, даже с золотыми листиками на плечах, и один в простой одежде – но это тоже полицейский, глаза так и зыркают, дай ему волю, всех увезет в тюрьму…
– И что?
– Очень долго расспрашивали про твой пароход, – сказал староста. – Серый такой, с синей полосой, с синей трубой… Не причаливал ли где-нибудь к берегу, не сгружал ли что-то и не брал ли на борт, не появлялись ли в деревне чужие люди и не было ли у них при себе оружия… Знаешь, Джимхокинс, мы живем на бойком месте. У нас тут проплывает всякий народ… Я в свои годы многое видел – и уж, будь уверен, знаю, про кого так вот расспрашивают. Так просто начальники с золотом на плечах в нашу глушь не поедут… Вот мне и стало интересно – вы были пираты или просто возили контрабанду? Ты не стесняйся, Джимхокинс, мы тут люди простые, без всяких предрассудков… Мало ли как люди зарабатывают себе на жизнь. Кто я такой, чтобы осуждать незнакомых людей из других мест? Лишь бы наших людей не обижали… а вы не обижали, вы плыли себе мимо по своим делам, да вот неприятность приключилась…
– Значит, они меня не видели? – подумал Мазур вслух.
– А зачем им тебя видеть? – хитро прищурился староста. – Если бы они тебя увидели, чует мое сердце, обязательно увезли бы в тюрьму на Лабанабуджо. А в тюрьме неуютно, правда? Я прикрикнул на людей, и они поняли, что никогда тебя не видели… Мы тебя спрятали в лесу, подальше от деревни, ты все равно ничего не соображал, только мычал что-то, блевал и мочился.
– Ты, должно быть, добрый человек, староста… – усмехнулся Мазур.
– Я – умный человек. Много прожил, – сказал староста, щурясь. – У меня под началом десять деревень и еще две… О многом приходится думать. Жизнь тяжелая, нужно как-то… это… изобретаться… Они бы не просто увезли тебя в тюрьму – они бы у нас тут торчали не один день, целой стаей, сожрали бы все, что есть, мучили бы всех вопросами, глядишь, еще кого-нибудь прихватили бы в тюрьму. Вдруг им пришло бы в голову, что у нас с вашим кораблем какие-то дела? Мало ли что они захотят наплести своему начальству, чтобы получить на плечи новые золотые листики… Зачем мне с ними связываться? Одни неприятности для людей и острова… Я же тебе говорю – жить нужно в мире со всеми, мало ли как люди зарабатывают себе на жизнь… Если меня не обижают, я тоже никого не обижу…
«Ах ты, старый пройдоха, – подумал Мазур. – Голову можно прозакладывать, тебе уже приходилось общаться и с пиратами, и с контрабандистами, а то и помогать кое в чем. Ну конечно, жить здесь – все равно, что при большой дороге, если мерить сухопутными мерками. И разумный человек постарается устроиться так, чтобы ладить со всеми, – на что-то закрыть глаза, в чем-то подмогнуть, не упустив своей выгоды… и уж, безусловно, не звенеть языком в присутствии чужаков из полиции… Ничего нового и необычного, извечная крестьянская сметка, незатейливый практицизм…»
– Спасибо, староста, – сказал Мазур искренне.
– Не за что пока, Джимхокинс… Благодарить будешь потом… Если договоримся.
– Насчет чего? – насторожился Мазур.
– У тебя есть где-нибудь дом, Джимхокинс? Хозяйство, жена, дети?
Поразмыслив пару секунд, Мазур мотнул головой:
– Ничего подобного. Я, знаешь ли, обыкновенный морской бродяга.
– А тебе не надоело так жить?
– Староста, а ты можешь предложить что-нибудь получше?
– Могу, – быстро подхватил староста. – Вот то-то и оно, что могу, друг мой Джимхокинс, неожиданно посланный нам Аллахом… Куда тебе теперь податься? Конечно, можно отправить тебя на лодке в Лабанабуджо, там полиция, там власть – начальник провинции… Хочешь, мы тебя отвезем в Лабанабуджо?
– Нет, – сказал Мазур.
– Вот видишь, – широко улыбнулся староста. – Это тебе не подходит. Тогда оставайся у нас. Вон ты какой симпатичный и сильный… Лейла тебе нравится?
– Ну, вообще-то… – осторожно сказал Мазур. – Красивая девушка…
– Ты это как-то вяло сказал… – Староста уставился на него хитро-проницательно. – А может… Знаешь, есть такие, которые для удовольствия пользуются мальчиками… Дело житейское, ты только скажи, чтобы я знал…
– Э, нет, – решительно сказал Мазур. – Дело, конечно, житейское, но я как-то привык держаться женщин…
– Почему же ты так вяло говоришь про Лейлу?
– Боюсь ненароком оскорбить какой-нибудь местный обычай, – честно признался Мазур.
– Ты деликатный, это правильно… Только нет никаких таких обычаев. Ты меня ничем не оскорбляешь, ее тоже…
Он что-то повелительно крикнул, и тут же, неведомо откуда, возникла Лейла.
Выслушав новое наставление, выраженное всего-то в парочке фраз, она, промедлив, потупилась – и одним рывком сбросила блузку, потом столь же ловко избавилась от саронга. И осталась стоять обнаженная, прикрывшись ладошкой не столько из стыдливости, сколько из того же кокетства. Пузатый староста неожиданно проворным движением оказался рядом с Мазуром, бесцеремонно ухватив его пятерней за то самое место, что недвусмысленным образом отреагировало на пленительное зрелище, – ну, против природы не попрешь… Новый приказ – и девушка, подхватив одежду в охапку, хихикнув, вновь пропала за бамбуковой перегородкой.
Мазур сердито стряхнул руку старосты. Тот, довольно пофыркивая, уселся на прежнее место, плеснул по стаканчикам неизвестного алкоголя.
– Хороший у тебя бамбук, – сказал он преспокойно. – Длинный, крепкий. Девчонке понравится. Я тебе признаюсь по секрету, Джимхокинс, что обычаи у нас простые. Если девушка, достигнув возраста, захочет покачаться на мужском бамбуке, ее никто не будет ругать. Это жена не имеет права ходить в чащу с другими, а девушке многое позволено. Честно скажу, Лейла уже играла с парнями в эти самые игры… но это ведь только к лучшему, а? Зачем тебе неопытная и неумелая женщина? Лучше такая, которая все умеет… А?
– Староста, – сказал Мазур, – ты мне ее что, в жены предлагаешь?
– А как же еще? Не просто так баловаться… Она как-никак дочь старосты всего острова, поиграла по молодости – и хватит…
Он протянул к Мазуру свой стаканчик совершенно российским движением, показалось даже, вот-вот спросит: «Ты меня уважаешь?» Нет, конечно, сия формула была старосте неведома. И они выпили молча, без всяких тостов. Помолчав немного, Абдаллах сказал:
– Давай я тебе все объясню подробнее… Сначала возьмем тебя – ты молодой, сильный и красивый, но нет у тебя ни дома, ни жены, ни достойного занятия. А теперь возьмем меня. Я староста всего острова, но я уже пожилой. Все труднее управляться с этим неблагодарным народом. Есть, знаешь ли, такие ловкачи, которые думают себе по хижинам разные мысли и питают идиотские надежды… Только я еще крепкий! – Он, чуть захмелев, погрозил в пространство кулаком, определенно кому-то конкретному. – Я в свое время от йапонцев живым ушел и сейчас кое-кому не по зубам… Но все равно пора думать про будущее. Видел, какая у меня Лейла? И что, отдавать ее кому-нибудь из наших хиляков? Хлипкий народец, плохо ест, денег ни у кого нету… Ладно, побаловалась для умения – и хватит! Муж ей нужен совсем другой. Крепкий, как ты. Ты белый, но это ничего. Я знаю, как это бывает у животных: когда смешивают породу, детки получаются очень крепкими… У вас с Лейлой должны быть хорошие детки… внуки, – протянул он мечтательно, умиленно. – У меня будут хорошие, крепкие внуки, наполовину белые, наполовину бараяки… У нас будет хорошая семья – я и вы с Лейлой… И кто-то заткнется, заткнется… Джимхокинс, я тебе скажу еще один приятный секрет. У меня есть кое-что… Закопанное. Не рупии какие-нибудь, а те деньги, что ходят и в других странах. И золото, немножко… Все вам останется. Я бы мог, конечно, уехать с ней на Лабанабуджо, в город, но там мы будем – никто. А здесь мы – всё.
– Подожди, – сказал Мазур. – Но обо мне рано или поздно прознает полиция…
– Придумаем что-нибудь, – убежденно сказал староста. – Вдвоем посидим и придумаем. Я умный… ты белый, а значит, тоже умный. Обязательно придумаем. Дадим полицейским денег, они тебе дадут документы… Пройдет время, и все забудут про твой корабль… Перестанут задавать вопросы. Нет, конечно, если ты хочешь, мы тебя отвезем на Лабанабуджо… Подумай, друг мой Джимхокинс, как следует подумай…
Ежели совсем цинично – а что тут было думать? Этот толстяк с одного из тысяч островов только казался простаком и добряком. На деле он был мужичком хозяйственным и цепким. И выбор предложил незатейливый – либо ты, голубь, пойдешь в зятья, либо спихнем мы тебя полиции, и пусть она с тобой разбирается. Та самая крестьянская сметка, побуждающая использовать в крепком хозяйстве все мало-мальски пригодное.
Пожалуй, он нисколечко не кривит душой, царек местный. Ему и в самом деле нужны крепенькие внучата, наследники, – а еще нужен зять-амбал, сподвижник, телохранитель, надёжа и опора, не имеющий тут ни корней, ни родни, всем обязанный старосте, идеальный адъютант в борьбе с несомненно существующей в этом благословенном уголке оппозицией… Умён, прохвост, чего уж там… Прекрасно понимает, что деться Мазуру некуда.
Некуда. Как ни прикидывай, а лучше варианта не придумаешь. Затаиться, обустроиться, ждать счастливого случая… Не на Луне, в конце концов!
– Я согласен, – сказал он решительно. – Как все это должно выглядеть, староста?
– Сейчас объясню, – сказал просиявший Абдаллах. – Сейчас я тебе всё объясню, сынок, дорогой мой Джимхокинс… Лейла, утапачате камеандаки! – прямо-таки взревел он.
Моментально появилась Лейла, встала возле папеньки с видом смиренным и благовоспитанным, но украдкой послала Мазуру такой взгляд, что он ни о чем уже не сожалел.
Приосанившись, усевшись в позе Будды, староста изрек:
– Я нашел тебе мужа, Лейла. Вот твой муж. Он пока что не мусульманин, но это ничего, наши предки тоже когда-то не были мусульманами. Дня через три вернется старый Хазинг и сделает по всем правилам… Ну, ты рада? Белый, повидал мир, симпатичный, сильный…
– А он не будет меня бить? – спросила Лейла, опустив ресницы.
– Если ты будешь хорошей женой, ни за что не будет, – заверил староста с усталым видом человека, осилившего недюжинную работенку чуть ли не на манер Сизифовой. – Ну, я пойду проверю, как там наши лентяи чинят сети. Скоро пойдет рыба, за всем нужно присмотреть, а эти разгильдяи сами ни за что не справятся… Вы тут сами придумаете, чем заняться… – Он обернулся в дверном проеме, воздел палец: – И смотрите у меня, чтобы ни капли на землю не сбрызнуть! Мне нужны внуки!
С этим циничным до наивности напутствием он исчез. Слышно было, как он спускается по скрипучей лесенке. «Вот это и называется – влип, – подумал Мазур без особой удрученности, глядя на стоявшую перед ним новообретенную женушку. – Двоеженец, а?»
Новоявленная супруга опустилась рядом с ним на колени, лукаво глянула из-под длиннющих ресниц:
– Муж, может быть, ты сбросишь эту тряпку? Такую гадость в доме держать стыдно, я тебе найду саронг поприличнее…
Корабль погиб. Все погибли. Он оказался один-одинешенек, заброшенный черт-те куда. Все эти печальные истины, разумеется, угнетали не на шутку, но то, что с ним сейчас происходило, было столь причудливой смесью сна и яви, что казалось, будто за пределами хижины больше и нет другого мира, насыщенного техникой и шпионскими сложностями. Потонул, как Атлантида. Здесь, где время давным-давно остановилось, где мало что изменилось с каменного века, в существование технотронно-шпионского мира верилось плохо. Ах, какая она была красивая…
– Я, кажется, знаю, что ты собираешься сказать, – тоном воспитанной девочки и с решительно противоречащей этому тону улыбкой промурлыкала Лейла на приличном пиджине. – Чтобы я сняла одежду?
– Угадала, – сказал Мазур, избавившийся от потасканной тряпки, украшавшей торс не самого высокопоставленного члена здешнего общества.
Она двумя движениями сбросила блузку и саронг, прильнула к Мазуру и зашептала на ухо:
– Говорят, белые умеют ублажить девушку замысловато? Знаешь, муженек, мне ужасно надоели здешние пентюхи – кладут тебя, как колоду, и сами барахтаются, как колода, так скучно… Мне с тобой будет весело, правда?
– Правда, – сказал Мазур, осторожно опрокидывая ее на пестрое покрывало.
Она ни капельки не сопротивлялась, часто дыша, зашептала в ухо:
– Покажи мне что-нибудь интересное для девушки, как это будет… узнавательно?
– Познавательно, – сказал Мазур.
– Недавно приходила шхуна, и моряки оставили такой… журнал. Мы с девушками листали… – Она, фыркнув, кратенько обрисовала ему жарким шепотом увиденное. – Это просто для красоты или так тоже делают?
– Сейчас… – сказал Мазур.
В голове вертелось еще что-то деловое – советское консульство, шифр, собственное аховое положение, – но природа, как неоднократно отмечалось передовыми мыслителями, свое берет и в более критических ситуациях…
Новобрачная блаженно ахнула. Семейная жизнь налаживалась.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Собственно говоря, звучало это совершенно иначе. «Какое имя тебе принадлежать, белый-парень-человек?» Примерно так. Это и был знаменитый пиджин-инглиш, примитивный вариант английского, очень распространенный в здешних местах, где процветали десятки, если не сотни разнообразнейших языков и наречий, и на пиджине, Мазур помнил, даже издавалось несколько газет в разных странах.
Подумав, он ответил, стараясь изъясняться попроще:
– Меня смыло с корабля. Меня зовут… Джим Хокинс.
Вряд ли хоть кто-то из присутствовавших здесь туземцев читал бессмертный роман Стивенсона или вообще умел читать. Китаец разве что, хотя кто его знает… Китаец – это легонькая заноза. Тот самый мазок, что портит картину. Их здесь тысячи, на тысячах островов, таких вот китайцев, хуацяо, как их еще называют, торговец, ростовщик, коммивояжер и бог знает кто еще в одном лице – и любой из них, памятуя инструктаж, может работать на пекинскую разведку, а если не на пекинскую, то на тайваньскую непременно… Ладно, авось обойдется, в чем можно заподозрить морячка, случайно смытого волной с проходящего судна?
– Ты плыл на корабле, Джимхокинс? – невозмутимо осведомился пожилой.
– Ну да, – сказал Мазур. – Когда начался шторм, меня смыло за борт. Еле выплыл.
– Ты хорошо плыл, – одобрительно кивнул пожилой. – Даже сам на берег почти выполз. Я смотрю, ты сильный парень…
Мазур чуточку обеспокоился – нет, вроде бы ни один из инструкторов не упоминал о привычке местных обращать в рабство таких вот случайных путников.
– Меня зовут Абдаллах, – сообщил пожилой.
– Ты здесь вождь? – поинтересовался Мазур.
– Вожди бывают только у дикарей, – с достоинством ответил старина Абдаллах. Если он и был обижен, то не показал этого. – У нас культурная страна. Цивилизованная. Я – староста острова. Всего острова, – значительно добавил он, подняв палец. – Какая твоя вера?
Помедлив, Мазур признался:
– Да знаешь ли, никакой.
– Это плохо – совсем без веры, – сказал Абдаллах с непроницаемым видом. – Мы – мусульмане. Ты уважаешь мусульманскую веру?
– Уважаю, – сказал Мазур, решив, что с него не убудет. – Пророк Мохаммед, да святится имя его, был почтенным человеком.
На пиджине это, конечно, звучало не столь красиво и гладко. Скорее уж так: «Этот парень-человек, имя которому быть Мохаммед, имя ему принадлежать-быть святое, был очень-крепко уважаемый…»
Однако господину старосте вполне этого хватало. Он расплылся в дружелюбной улыбке, спросил:
– Может быть, ты знаешь, и как молиться?
– Нет, к сожалению, – быстро ответил Мазур.
«Уж столько-то я о вас, мусульманах, знаю, – подумал он трезво. – Брякнешь «Ля илля иль Алла, Мохаммед расуль Алла» – и ты уже мусульманин, поскольку при свидетелях прозвучало. А где мусульманство, там и обрезание… Не дождетесь!»
– Хорошо, Джимхокинс, – кивнул староста. – Ты вроде бы неплохой человек. Значит, моряк?
– Ага, – сказал Мазур.
– Пойдем ко мне в дом, – неожиданно предложил староста, вставая. – Поговорим, как приличные люди.
– А это ничего, что я… – сказал Мазур, обеими руками указав на свою откровенную наготу.
Староста что-то громко приказал – и ближайший туземец, шустро сдернув с плеч саронг, протянул его Мазуру. Встав и немного подумав, Мазур обернул синюю ткань вокруг бедер на манер юбки – и по здешним меркам был отныне одет вполне прилично. Абдаллах с непререкаемым видом произнес несколько фраз и двинулся вперед. Все остальные остались на месте, хотя по лицам было видно, как им хочется и дальше общаться с заезжим странником.
Они бок о бок шагали по деревне. Любопытно таращились голые детишки, побрехивали тощие собаки.
По шаткой бамбуковой лестнице поднялись в хижину на сваях – столь же хлипкую на взгляд привыкшего к рубленым избам русского человека, но отличавшуюся от остальных известной добротностью. Пожалуй, именно так и должно выглядеть жилище здешнего первого секретаря – крыша без единой прорехи, крепко сколоченный бамбуковый пол, вместо циновок – яркие хлопчатобумажные коврики, начищенная керосиновая лампа в углу, старенький японский транзистор, алюминиевая посуда на низком ящике в углу.
«Ох ты! – восхищенно подумал Мазур, откровенно разглядывая возившуюся у ностальгического примуса девушку. – Есть женщины в здешних селеньях…»
Она была чертовски симпатичная и ничуть не напоминала женщину первобытного племени – в синем саронге и белой блузке с квадратным вырезом, позволявшим не так уж мало разглядеть, с пышными, ухоженными черными волосами, спускавшимися ниже пояса. Зубки, улыбка, ресницы…
Спохватившись – вдруг он ненароком оскорбил какие-то местные обычаи? – Мазур поспешил отвернуться. Однако девушка, вовсе не походившая на гаремную затворницу, сама разглядывала его без малейшего стеснения.
– Дочка, – сказал староста, устраиваясь на груде подушек. – Жена у меня давно умерла, ребенок почти и не воспитывался…
«Да уж, – подумал Мазур, неловко ворочаясь в куче подушек. – Взгляд у этого взрослого ребеночка довольно откровенный, никакой тебе патриархальной робости перед белым…»
– Лейла, это белый Джимхокинс, – сказал староста. – Его смыло с корабля, и он будет у нас гостить. Что ты про него думаешь?
– Он сильный. И симпатичный, – без всякого смущения сообщила черноокая Лейла, из-за спины папеньки послав Мазуру взгляд, который смело можно было назвать кокетливым хоть на пиджине, хоть на оксфордском английском.
– Лейла, а ведь Джимхокинс смотрит на тебя, как на сгущенку, – как ни в чем не бывало сообщил Абдаллах, почесывая брюхо под саронгом и прямо-таки источая шутливое добродушие.
– Вы меня смущаете, отец, – проворно отозвалась Лейла, наградив Мазура еще более откровенным взглядом. – Быть такого не может. Он белый человек, а я – глупая дикарка…
– Ты у меня красивая, – сказал Абдаллах, жмурясь с законной отцовской гордостью. – Правда, Джимхокинс?
– Ага, – осторожно сказал Мазур.
И, приподнявшись, поспешил принять из рук девушки стакан с несомненным кофе. Подав второй владетельному папаше, она после непонятной фразы последнего куда-то проворно испарилась, что принесло Мазуру некоторое облегчение.
– Ну что же, Джимхокинс… – сказал Абдаллах, приличия ради отпив глоток и тут же отставив свой алюминиевый стакашек. – Ты человек взрослый, давай поговорим по-взрослому, самая пора… Значит, тебя смыло с утонувшего корабля…
– Почему – утонувшего? – встрепенулся Мазур.
– Он был серый, с синей полосой по борту и синей трубой?
– Ну да.
– Утонул твой корабль, – сказал Абдаллах. – Как утюг – буль! Буль! Наши мужчины видели, они спешили домой, пока не налетел тайфун…
Мазур вспомнил парусные лодки, которые видел в свои последние минуты на палубе, – да, действительно, туземцы спешили в бухту…
– Буль, буль! – повторил Абдаллах. – Ваши железные корабли большие и быстрые, но они очень часто идут ко дну там, где простая прао с простым парусом уцелеет и благополучно достигает суши… Слишком много железа. Железо тяжелое. Неуклюжее. Наши мужчины говорят, на корабле даже не успели спустить лодки. А если бы и спустили, это им не помогло бы – ваши лодки опять-таки неуклюжие… Тебе очень повезло, друг мой Джимхокинс. Корабль потонул, все потонули, а ты один остался живой. Это не случайно. Раз ты уважаешь мусульманскую веру, Аллах, видимо, тебя и спас, хоть ты и не мусульманин… Это неспроста, точно тебе говорю. Поблагодари Аллаха великого…
– Вы уверены, что корабль затонул? – спросил Мазур.
– Как в том, что ты живой и пьешь со мной кофе… Наши мужчины, хотя море и бурлило, вернулись к тому месту – мы не дикари, мы живем в государстве и должны быть культурными, спасать людей на море… Только некого было спасать. Ничегошеньки не осталось. Твой корабль сразу перевернуло – блямс! – и он пошел ко дну…
– Но, может быть…
– Ты лежал без сознания сутки, – сказал Абдаллах. – С утра наши мужчины ходили в море. Там ничегошеньки не нашли.
– Староста, – хрипло сказал Мазур. – У тебя, часом, не найдется огненной воды?
– Ислам огненную воду запрещает, – сказал Абдаллах. – Но Аллах прощает правоверным мелкие грешки…
Он выплеснул оба стаканчика прямо в ближайшее окошко, открыл нечто вроде тумбочки и, подмигнув Мазуру, извлек бутылку, где до половины было налито нечто цвета слабенького чая. Яркая этикетка усеяна непонятными иероглифами.
Мазур одним махом осушил налитый до половины стакан. Дрянь, конечно, но сейчас не до гурманства… Он посидел, уронив голову, привыкая к тому, что услышал.
«От неизбежных на море случайностей» – так это писалось в военно-морских документах в старые времена. Значит, вот так. Никого. Один остался. Один-одинешенек на каком-то из окраинных индонезийских островов, гол и бос, даже тряпка на теле чужая…
Даже нельзя было понять в первую минуту, что им сейчас владеет – печаль по погибшим или детальная прокачка собственного хренового положения. Он великолепно помнил карты. И четко представлял расстояние, отделявшее его от ближайшей территории, где можно объявиться. Все равно, что на Луне. Один. Никаких явок не предусмотрено. Единственный вариант – письмо в советское консульство в Катан-Панданге, сообщить свое местонахождение с помощью определенного шифра и ждать у моря погоды. Но до Катан-Панданга еще ведь надо добраться… Интересно, как без гроша в кармане преодолеть верст триста?
– Невеселые дела, Джимхокинс… – сказал Абдаллах сочувственно.
– Да уж…
– А вот скажи ты мне, Джимхокинс… Вы – пираты были или просто контрабандисты?
Мазур резко вскинул голову, уставился на собеседника без малейшей симпатии. Нахмурясь, спросил:
– Что это вам взбрело в голову, староста?
– Да это не мне взбрело, мой неожиданный друг Джимхокинс… – сказал староста охотно. – Это полиции в голову взбрело. Вчера к обеду приплыла полиция из Лабанабуджо. Трое обыкновенных полицейских, один начальник, даже с золотыми листиками на плечах, и один в простой одежде – но это тоже полицейский, глаза так и зыркают, дай ему волю, всех увезет в тюрьму…
– И что?
– Очень долго расспрашивали про твой пароход, – сказал староста. – Серый такой, с синей полосой, с синей трубой… Не причаливал ли где-нибудь к берегу, не сгружал ли что-то и не брал ли на борт, не появлялись ли в деревне чужие люди и не было ли у них при себе оружия… Знаешь, Джимхокинс, мы живем на бойком месте. У нас тут проплывает всякий народ… Я в свои годы многое видел – и уж, будь уверен, знаю, про кого так вот расспрашивают. Так просто начальники с золотом на плечах в нашу глушь не поедут… Вот мне и стало интересно – вы были пираты или просто возили контрабанду? Ты не стесняйся, Джимхокинс, мы тут люди простые, без всяких предрассудков… Мало ли как люди зарабатывают себе на жизнь. Кто я такой, чтобы осуждать незнакомых людей из других мест? Лишь бы наших людей не обижали… а вы не обижали, вы плыли себе мимо по своим делам, да вот неприятность приключилась…
– Значит, они меня не видели? – подумал Мазур вслух.
– А зачем им тебя видеть? – хитро прищурился староста. – Если бы они тебя увидели, чует мое сердце, обязательно увезли бы в тюрьму на Лабанабуджо. А в тюрьме неуютно, правда? Я прикрикнул на людей, и они поняли, что никогда тебя не видели… Мы тебя спрятали в лесу, подальше от деревни, ты все равно ничего не соображал, только мычал что-то, блевал и мочился.
– Ты, должно быть, добрый человек, староста… – усмехнулся Мазур.
– Я – умный человек. Много прожил, – сказал староста, щурясь. – У меня под началом десять деревень и еще две… О многом приходится думать. Жизнь тяжелая, нужно как-то… это… изобретаться… Они бы не просто увезли тебя в тюрьму – они бы у нас тут торчали не один день, целой стаей, сожрали бы все, что есть, мучили бы всех вопросами, глядишь, еще кого-нибудь прихватили бы в тюрьму. Вдруг им пришло бы в голову, что у нас с вашим кораблем какие-то дела? Мало ли что они захотят наплести своему начальству, чтобы получить на плечи новые золотые листики… Зачем мне с ними связываться? Одни неприятности для людей и острова… Я же тебе говорю – жить нужно в мире со всеми, мало ли как люди зарабатывают себе на жизнь… Если меня не обижают, я тоже никого не обижу…
«Ах ты, старый пройдоха, – подумал Мазур. – Голову можно прозакладывать, тебе уже приходилось общаться и с пиратами, и с контрабандистами, а то и помогать кое в чем. Ну конечно, жить здесь – все равно, что при большой дороге, если мерить сухопутными мерками. И разумный человек постарается устроиться так, чтобы ладить со всеми, – на что-то закрыть глаза, в чем-то подмогнуть, не упустив своей выгоды… и уж, безусловно, не звенеть языком в присутствии чужаков из полиции… Ничего нового и необычного, извечная крестьянская сметка, незатейливый практицизм…»
– Спасибо, староста, – сказал Мазур искренне.
– Не за что пока, Джимхокинс… Благодарить будешь потом… Если договоримся.
– Насчет чего? – насторожился Мазур.
– У тебя есть где-нибудь дом, Джимхокинс? Хозяйство, жена, дети?
Поразмыслив пару секунд, Мазур мотнул головой:
– Ничего подобного. Я, знаешь ли, обыкновенный морской бродяга.
– А тебе не надоело так жить?
– Староста, а ты можешь предложить что-нибудь получше?
– Могу, – быстро подхватил староста. – Вот то-то и оно, что могу, друг мой Джимхокинс, неожиданно посланный нам Аллахом… Куда тебе теперь податься? Конечно, можно отправить тебя на лодке в Лабанабуджо, там полиция, там власть – начальник провинции… Хочешь, мы тебя отвезем в Лабанабуджо?
– Нет, – сказал Мазур.
– Вот видишь, – широко улыбнулся староста. – Это тебе не подходит. Тогда оставайся у нас. Вон ты какой симпатичный и сильный… Лейла тебе нравится?
– Ну, вообще-то… – осторожно сказал Мазур. – Красивая девушка…
– Ты это как-то вяло сказал… – Староста уставился на него хитро-проницательно. – А может… Знаешь, есть такие, которые для удовольствия пользуются мальчиками… Дело житейское, ты только скажи, чтобы я знал…
– Э, нет, – решительно сказал Мазур. – Дело, конечно, житейское, но я как-то привык держаться женщин…
– Почему же ты так вяло говоришь про Лейлу?
– Боюсь ненароком оскорбить какой-нибудь местный обычай, – честно признался Мазур.
– Ты деликатный, это правильно… Только нет никаких таких обычаев. Ты меня ничем не оскорбляешь, ее тоже…
Он что-то повелительно крикнул, и тут же, неведомо откуда, возникла Лейла.
Выслушав новое наставление, выраженное всего-то в парочке фраз, она, промедлив, потупилась – и одним рывком сбросила блузку, потом столь же ловко избавилась от саронга. И осталась стоять обнаженная, прикрывшись ладошкой не столько из стыдливости, сколько из того же кокетства. Пузатый староста неожиданно проворным движением оказался рядом с Мазуром, бесцеремонно ухватив его пятерней за то самое место, что недвусмысленным образом отреагировало на пленительное зрелище, – ну, против природы не попрешь… Новый приказ – и девушка, подхватив одежду в охапку, хихикнув, вновь пропала за бамбуковой перегородкой.
Мазур сердито стряхнул руку старосты. Тот, довольно пофыркивая, уселся на прежнее место, плеснул по стаканчикам неизвестного алкоголя.
– Хороший у тебя бамбук, – сказал он преспокойно. – Длинный, крепкий. Девчонке понравится. Я тебе признаюсь по секрету, Джимхокинс, что обычаи у нас простые. Если девушка, достигнув возраста, захочет покачаться на мужском бамбуке, ее никто не будет ругать. Это жена не имеет права ходить в чащу с другими, а девушке многое позволено. Честно скажу, Лейла уже играла с парнями в эти самые игры… но это ведь только к лучшему, а? Зачем тебе неопытная и неумелая женщина? Лучше такая, которая все умеет… А?
– Староста, – сказал Мазур, – ты мне ее что, в жены предлагаешь?
– А как же еще? Не просто так баловаться… Она как-никак дочь старосты всего острова, поиграла по молодости – и хватит…
Он протянул к Мазуру свой стаканчик совершенно российским движением, показалось даже, вот-вот спросит: «Ты меня уважаешь?» Нет, конечно, сия формула была старосте неведома. И они выпили молча, без всяких тостов. Помолчав немного, Абдаллах сказал:
– Давай я тебе все объясню подробнее… Сначала возьмем тебя – ты молодой, сильный и красивый, но нет у тебя ни дома, ни жены, ни достойного занятия. А теперь возьмем меня. Я староста всего острова, но я уже пожилой. Все труднее управляться с этим неблагодарным народом. Есть, знаешь ли, такие ловкачи, которые думают себе по хижинам разные мысли и питают идиотские надежды… Только я еще крепкий! – Он, чуть захмелев, погрозил в пространство кулаком, определенно кому-то конкретному. – Я в свое время от йапонцев живым ушел и сейчас кое-кому не по зубам… Но все равно пора думать про будущее. Видел, какая у меня Лейла? И что, отдавать ее кому-нибудь из наших хиляков? Хлипкий народец, плохо ест, денег ни у кого нету… Ладно, побаловалась для умения – и хватит! Муж ей нужен совсем другой. Крепкий, как ты. Ты белый, но это ничего. Я знаю, как это бывает у животных: когда смешивают породу, детки получаются очень крепкими… У вас с Лейлой должны быть хорошие детки… внуки, – протянул он мечтательно, умиленно. – У меня будут хорошие, крепкие внуки, наполовину белые, наполовину бараяки… У нас будет хорошая семья – я и вы с Лейлой… И кто-то заткнется, заткнется… Джимхокинс, я тебе скажу еще один приятный секрет. У меня есть кое-что… Закопанное. Не рупии какие-нибудь, а те деньги, что ходят и в других странах. И золото, немножко… Все вам останется. Я бы мог, конечно, уехать с ней на Лабанабуджо, в город, но там мы будем – никто. А здесь мы – всё.
– Подожди, – сказал Мазур. – Но обо мне рано или поздно прознает полиция…
– Придумаем что-нибудь, – убежденно сказал староста. – Вдвоем посидим и придумаем. Я умный… ты белый, а значит, тоже умный. Обязательно придумаем. Дадим полицейским денег, они тебе дадут документы… Пройдет время, и все забудут про твой корабль… Перестанут задавать вопросы. Нет, конечно, если ты хочешь, мы тебя отвезем на Лабанабуджо… Подумай, друг мой Джимхокинс, как следует подумай…
Ежели совсем цинично – а что тут было думать? Этот толстяк с одного из тысяч островов только казался простаком и добряком. На деле он был мужичком хозяйственным и цепким. И выбор предложил незатейливый – либо ты, голубь, пойдешь в зятья, либо спихнем мы тебя полиции, и пусть она с тобой разбирается. Та самая крестьянская сметка, побуждающая использовать в крепком хозяйстве все мало-мальски пригодное.
Пожалуй, он нисколечко не кривит душой, царек местный. Ему и в самом деле нужны крепенькие внучата, наследники, – а еще нужен зять-амбал, сподвижник, телохранитель, надёжа и опора, не имеющий тут ни корней, ни родни, всем обязанный старосте, идеальный адъютант в борьбе с несомненно существующей в этом благословенном уголке оппозицией… Умён, прохвост, чего уж там… Прекрасно понимает, что деться Мазуру некуда.
Некуда. Как ни прикидывай, а лучше варианта не придумаешь. Затаиться, обустроиться, ждать счастливого случая… Не на Луне, в конце концов!
– Я согласен, – сказал он решительно. – Как все это должно выглядеть, староста?
– Сейчас объясню, – сказал просиявший Абдаллах. – Сейчас я тебе всё объясню, сынок, дорогой мой Джимхокинс… Лейла, утапачате камеандаки! – прямо-таки взревел он.
Моментально появилась Лейла, встала возле папеньки с видом смиренным и благовоспитанным, но украдкой послала Мазуру такой взгляд, что он ни о чем уже не сожалел.
Приосанившись, усевшись в позе Будды, староста изрек:
– Я нашел тебе мужа, Лейла. Вот твой муж. Он пока что не мусульманин, но это ничего, наши предки тоже когда-то не были мусульманами. Дня через три вернется старый Хазинг и сделает по всем правилам… Ну, ты рада? Белый, повидал мир, симпатичный, сильный…
– А он не будет меня бить? – спросила Лейла, опустив ресницы.
– Если ты будешь хорошей женой, ни за что не будет, – заверил староста с усталым видом человека, осилившего недюжинную работенку чуть ли не на манер Сизифовой. – Ну, я пойду проверю, как там наши лентяи чинят сети. Скоро пойдет рыба, за всем нужно присмотреть, а эти разгильдяи сами ни за что не справятся… Вы тут сами придумаете, чем заняться… – Он обернулся в дверном проеме, воздел палец: – И смотрите у меня, чтобы ни капли на землю не сбрызнуть! Мне нужны внуки!
С этим циничным до наивности напутствием он исчез. Слышно было, как он спускается по скрипучей лесенке. «Вот это и называется – влип, – подумал Мазур без особой удрученности, глядя на стоявшую перед ним новообретенную женушку. – Двоеженец, а?»
Новоявленная супруга опустилась рядом с ним на колени, лукаво глянула из-под длиннющих ресниц:
– Муж, может быть, ты сбросишь эту тряпку? Такую гадость в доме держать стыдно, я тебе найду саронг поприличнее…
Корабль погиб. Все погибли. Он оказался один-одинешенек, заброшенный черт-те куда. Все эти печальные истины, разумеется, угнетали не на шутку, но то, что с ним сейчас происходило, было столь причудливой смесью сна и яви, что казалось, будто за пределами хижины больше и нет другого мира, насыщенного техникой и шпионскими сложностями. Потонул, как Атлантида. Здесь, где время давным-давно остановилось, где мало что изменилось с каменного века, в существование технотронно-шпионского мира верилось плохо. Ах, какая она была красивая…
– Я, кажется, знаю, что ты собираешься сказать, – тоном воспитанной девочки и с решительно противоречащей этому тону улыбкой промурлыкала Лейла на приличном пиджине. – Чтобы я сняла одежду?
– Угадала, – сказал Мазур, избавившийся от потасканной тряпки, украшавшей торс не самого высокопоставленного члена здешнего общества.
Она двумя движениями сбросила блузку и саронг, прильнула к Мазуру и зашептала на ухо:
– Говорят, белые умеют ублажить девушку замысловато? Знаешь, муженек, мне ужасно надоели здешние пентюхи – кладут тебя, как колоду, и сами барахтаются, как колода, так скучно… Мне с тобой будет весело, правда?
– Правда, – сказал Мазур, осторожно опрокидывая ее на пестрое покрывало.
Она ни капельки не сопротивлялась, часто дыша, зашептала в ухо:
– Покажи мне что-нибудь интересное для девушки, как это будет… узнавательно?
– Познавательно, – сказал Мазур.
– Недавно приходила шхуна, и моряки оставили такой… журнал. Мы с девушками листали… – Она, фыркнув, кратенько обрисовала ему жарким шепотом увиденное. – Это просто для красоты или так тоже делают?
– Сейчас… – сказал Мазур.
В голове вертелось еще что-то деловое – советское консульство, шифр, собственное аховое положение, – но природа, как неоднократно отмечалось передовыми мыслителями, свое берет и в более критических ситуациях…
Новобрачная блаженно ахнула. Семейная жизнь налаживалась.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
«ДЕЛО ЧРЕЗВЫЧАЙНО ВАЖНОЕ…»
Капитан-лейтенант Кирилл Мазур, он же белый человек Джимхокинс, зять и новоявленная правая рука вождя, предпочитавшего цивилизованно именовать себя старостой, возлежал на возвышенном месте, в тени пальмы, откуда открывался невыразимо прекрасный вид на зеленые склоны по бокам и синее море впереди. Живописно задрапированный в чистенький полосатый саронг, он лениво пускал дым и наслаждался пейзажем – то есть занимался тем же самым, что и предыдущие восемь дней. Пролеживал бока, передвигаясь вслед за тенью.
Столь беззаботный образ жизни не имел никакой связи с его высоким местом в здешней иерархии, обретенным столь неожиданно. По большому счету, он попросту вел мужской образ жизни.
В некоторых отношениях эти места были сущим раем на земле. Мечтой лентяя. Неведомый автор «Домостроя» мог бы повеситься от зависти.
Одно немаловажное уточнение: сущим раем остров был исключительно для мужеска пола. За дровами и по воду к родникам ходили женщины, стирали и готовили женщины, они же, как легко догадаться, возились на крохотных плантациях бананов и кукурузы. А также выполняли любую другую работу, какая могла обнаружиться. Мужчины же если над чем и трудились, так это над тщетными усилиями придумать, наконец, что бы еще изобрести, чтобы не было так скучно. Первые два-три дня их еще развлекал Мазур (как и они его), но потом зять старосты превратился в привычную деталь местного пейзажа и утратил в глазах односельчан обаяние новизны.
Сейчас, правда, с дюжину аборигенов мужского пола возились у воды, старательно чиня прорехи в огромных сетях. Но тут уж ничего не поделаешь – ежегодная повинность. Скоро вблизи от острова должны были появиться косяки какой-то крохотной рыбки, которую дня три-четыре вычерпывали прямо-таки тоннами, сушили на солнце и продавали китайцу, а тот уж отправлял ее на Яву, где из нее, по слухам, готовили какую-то вкусную приправу. Это приносило кое-какие денежки, а потом деревня опять погружалась в нирвану до следующего аврала ровнехонько через год.
Все дело в климате, очень быстро разобрался Мазур. В краях похолоднее им пришлось бы работать на совесть – или быстренько вымереть. Здесь же можно было с грехом пополам прожить, свалив работу на женщин. Овощи кое-как произрастали, куры неслись худо-бедно, а порой староста чуть ли не пинками отправлял кого-нибудь порыбачить или договаривался с местным лесным надсмотрщиком, чтобы тот подстрелил дикого буйвола. Лентяи кое-как существовали.
Столь беззаботный образ жизни не имел никакой связи с его высоким местом в здешней иерархии, обретенным столь неожиданно. По большому счету, он попросту вел мужской образ жизни.
В некоторых отношениях эти места были сущим раем на земле. Мечтой лентяя. Неведомый автор «Домостроя» мог бы повеситься от зависти.
Одно немаловажное уточнение: сущим раем остров был исключительно для мужеска пола. За дровами и по воду к родникам ходили женщины, стирали и готовили женщины, они же, как легко догадаться, возились на крохотных плантациях бананов и кукурузы. А также выполняли любую другую работу, какая могла обнаружиться. Мужчины же если над чем и трудились, так это над тщетными усилиями придумать, наконец, что бы еще изобрести, чтобы не было так скучно. Первые два-три дня их еще развлекал Мазур (как и они его), но потом зять старосты превратился в привычную деталь местного пейзажа и утратил в глазах односельчан обаяние новизны.
Сейчас, правда, с дюжину аборигенов мужского пола возились у воды, старательно чиня прорехи в огромных сетях. Но тут уж ничего не поделаешь – ежегодная повинность. Скоро вблизи от острова должны были появиться косяки какой-то крохотной рыбки, которую дня три-четыре вычерпывали прямо-таки тоннами, сушили на солнце и продавали китайцу, а тот уж отправлял ее на Яву, где из нее, по слухам, готовили какую-то вкусную приправу. Это приносило кое-какие денежки, а потом деревня опять погружалась в нирвану до следующего аврала ровнехонько через год.
Все дело в климате, очень быстро разобрался Мазур. В краях похолоднее им пришлось бы работать на совесть – или быстренько вымереть. Здесь же можно было с грехом пополам прожить, свалив работу на женщин. Овощи кое-как произрастали, куры неслись худо-бедно, а порой староста чуть ли не пинками отправлял кого-нибудь порыбачить или договаривался с местным лесным надсмотрщиком, чтобы тот подстрелил дикого буйвола. Лентяи кое-как существовали.