Бушков Александр Александрович. Танец Бешеной

   – Мозги будут на стенке, – сказала Даша холодно. – Как у того вашего бедняги. Только там была простая побеленная стена, а на ваших синих обоях все будет выглядеть гораздо сюрреалистичнее. Совершенно в духе Дали. «Мозги проныры на стенке». Вам нравится Дали?
   Флиссак, с каменным лицом усевшийся у двери, наблюдал эту сцену и не препятствовал. Глаза, правда, стали чуточку испуганными – определенно вспоминал о загадочной славянской душе.
   – Да вы же не станете…
   – Стану, – сказала Даша. – Я же шизанутая, вы не забыли? Или наркоманка со стажем, – и с хорошо разыгранным бешенством прошипела: – Я тебе мозги вышибу, как пробку из бутылки, козел! Ты мне жизнь поломал! Из-за тебя, сучонка, травят, как волка позорного! – И посильнее вогнала дуло в ухо. – Мне сидеть – ну и хрен! Отсижу, выйду. А твои мозги будут совочком соскребать…
   Все патроны лежали у нее в кармане, и обойма, и ствол были пусты, пистолет сейчас годился только на то, чтобы забивать им гвозди. Расчет был довольно бесхитростным и опирался на две фундаментальных аксиомы. Во-первых, Марзуков – трус, слабак и шестерка. Во-вторых, он молодой, даже моложе Даши, и, как многие его ровесники, взахлеб глотавшие западные боевики (а он был видеоманом, Даша точно выяснила), незаметно проникся кое-какими стереотипами жанра. Иначе и быть не может, кабинетик тоже, несомненно, взят откуда-нибудь из «Биржи». Он тысячу раз видел такую ситуацию на экране: оклеветанный, подставленный и скомпрометированный сыщик, остервенев, врывается к роковому Главному Злодею, попирая законы, наплевав на все законы, одержимый лишь жаждой мщения. И в такой ситуации, как учит нас важнейшее из всех искусств, сыщик без колебаний вышибает злодею мозги.
   С человеком постарше и потверже духом этот номер, пожалуй что, и не прошел бы. Но, судя по белому лицу Марзукова, он искренне верил, что кинематографические штампы сработают и в реальной жизни.
   Зазвонил телефон. Даша сняла трубку левой рукой, послушала и сказала:
   – А его нет. И не будет. В администрацию уехал.
   Дверь, обитая настоящей кожей, была, безусловно, звуконепроницаемой. Страсть Марзукова к роскоши сыграла с ним злую шутку. Если особенно не орать, никто и не заподозрит, что внутри идет задушевная беседа.
   – Ну, мы будем говорить или раскинешь мозгами? – спросила Даша нежно. – Это все можно и без выстрелов прекрасно оформить.
   Обернулась к Флиссаку:
   – Дорогой, ты не забыл ножик взять?
   Флиссак полез в карман и продемонстрировал нож-выкидушку, купленный Дашей четверть часа назад в комке поблизости.
   – Чтобы колоть, он не годится, – сказала Даша. – Ударишь – и закроется. Но мне-то всего и нужно – по сонной артерии полоснуть. А потом доказывай, что ты не сам себе глотку перерезал из-за внезапной депрессии, безденежья или женушкиных измен…
   Марзуков что-то бормотал. Даша наклонилась послушать.
   – …так и думали, что вы там связались с французами…
   – А чем франк хуже марки, петух ты долбаный? – осведомилась Даша самым циничным тоном, на какой была способна. – Так хорошо жилось, а ты мне все поломал, скот…
   – Это не я… – пролепетал он. – Это они…
   Ну, наконец-то, облегченно вздохнула про себя Даша, сохраняя на лице предельную свирепость. Когда начинают, хныча, сваливать все на других – общение, считай, наладилось, лед тронулся…
   – Кто, солнышко мое? Я же, кроме тебя, никого в прицеле не вижу… Они далеко, а тебе задницей рассчитываться приходится. Агеев?
   – И Москалец тоже, – сказал Марзуков, потея. – Москалец и есть мозговой центр, а Терминатор стреляет и режет, он ничего другого делать и не умеет, «зеленый берет» хренов… Но в рамках этих задач у него голова, признаю, работает. Только он, по-моему, больной. На голову.
   – Да все вы тут больные на голову… – сказала Даша, но, почувствовав, что впадает в совершенно не нужную для дела патетику, резко сменила тон: – Чья это была идея? Я о двадцать пятом кадре.
   Марзуков дернулся, жалобно уставился на нее:
   – Так вы знаете?..
   Флиссак аж подался вперед, навострив уши.
   – Доперла в конце концов, – не без законной гордости сказала Даша. – С подсказками, правда, но все равно доперла. Ты сейчас будешь смеяться, но, как мне объяснил самый настоящий доктор медицинских наук, без вашего ЛСД я могла и не додуматься. Вот так… Или додумалась бы, но гораздо позже. А вы мне фантазию расшатали, тормоза сняли… – Она обернулась к напарнику: – Неужели еще не доходит, мон анж? При демонстрации фильма сознание фиксирует лишь двадцать четыре кадра в секунду. Если вмонтировать двадцать пятый, человек не осознает, что он увидел, не вспомнит, если его спросят, – но в подсознании эта информация впечатается намертво. И если это рекламный призыв, у человека появляется неудержимая тяга его выполнить…
   – Мон дье! – сказал Флиссак потрясенно, добавил несколько фраз на родном языке. – Все искали нечто электронное, психотронное, коварнейше-сложное… Ну конечно же, двадцать пятый кадр, хрестоматийный опыт американцев еще в конце пятидесятых… «Покупайте попкорн!»
   – Ага, – сказала Даша. – Хорошо забытое старое. Тогда после «заряженного» фильма зрители все окрестные ларьки с попкорном повымели подчистую. Сами не понимая, с чего их вдруг потянуло на кукурузу. А если вместо кукурузы предлагают продавать имеющиеся у тебя акции? И непременно определенной фирме? И вдалбливают это часами, неделями… Настойчиво повторяют, должно быть, что акции самые ненадежные, что они вскоре совсем обесценятся и нужно от них поскорее избавиться? Сдается мне, родной папаша поймался на эту штуку. Тут у любой акулы бизнеса поедет крыша, не говоря уж о простом неискушенном народе вроде Лени Залупкова… кстати, у простого народа акций тех четырех предприятий, да и Кангарского, было немало. Вот вам и разгадка, отчего мсье Марзуков устроил студии кабельного телевидения не только в престижных районах, но и там, где живут работяги, мелкие акционеры, курочка по зернышку клюет…
   – Но ведь у вас такое воздействие запрещено законом? – сказал француз.
   – Ценное наблюдение, – фыркнула Даша. – Вы еще не заметили, что в наших краях есть милая привычка нарушать законы? Насколько я помню, и у вас во Франции есть такая народная традиция, не зря же у Ги Дюруа голова седая? Так что не будем все списывать на нашу сибирскую дикость. – Она отвела пистолет от головы Марзукова и по неистребимой привычке вместо подоконника уселась на край стола. – Давно развлекаетесь?
   – Больше года, – убито сказал Марзуков.
   – Процентик-то капал приличный?
   – Москалец с Агеевым грабастали львиную долю. А я все тратил на Юльку. У нее запросы выше Останкинской телебашни…
   Даша оглянулась на стол, где в рамочке стояла цветная фотография белокурой очаровашки:
   – А я слышала, она сетует на папочку, не умеющего жить…
   – Потому что он все перегоняет за бугор. Черт его знает, что там получится с будущим президентом. Вернее, не перегоняет, ему оттуда же перечисляют…
   – Германцы?
   – Знаете уже?
   – Знаем, – сказала Даша. – Вы в связи с этим никого, милок, заложить не хотите? Самое время.
   – Это фон Бреве. Хотя никакой он не фон, и имя какое-то другое, Терминатор однажды обмолвился…
   – От немца и получали кассеты?
   – Конечно. Они там, у себя, заряжали… А все остальное они разрабатывали втроем – фон Бреве, Москалец и Агеев. Районы компактного сосредоточения мелких акционеров, персоналии крупных.
   – А вас на эти военные советы так-таки и не приглашали?
   – Приглашали, – нехотя сознался Марзуков. – Но мое дело – насквозь подчиненное. Мне просто говорили, где следует устроить кабельное, даже репертуар фильмов сплошь и рядом они утверждали. Москалец улаживал все с лицензиями и инстанциями – у нас же чиновнички дерут с живого и с мертвого, семь потов прольешь и мешок денег раздашь, если обычным путем… От меня ничего не зависело! Почти что ничего, понимаете?
   – Понимаю, – сказала Даша. – Ягненочек среди волков.
   – Легко вам издеваться… Думаете, мне самому такое пришло бы в голову?
   – Да нет, – сказала Даша, внимательно обозрев его. – Тебе бы не пришло…
   – Дела на студии шли из рук вон плохо, другие перехватывали постоянно почти всю рекламу, Юлька от безденежья на стену лезла, кричала, что обязательно разведется. Мне даже стало казаться, что у нее кто-то появился… Хоть в петлю лезь! И тут, когда Юльки дома не было, навещает меня тесть с коньяком. Начинает ходить вокруг да около на мягких лапках. Сначала дальше намеков и не продвинулись…
   – А потом ты недвусмысленно дал понять, что готов продать душу дьяволу за звонкую монету?
   – Я сказал, что уголовщиной заниматься не буду, но если подвернется что-то чистое, готов…
   – Ну да, это не уголовщина, – сказала Даша. – Игра в чику.
   – Но ведь это, если вдумчиво разобраться, совершенно безобидно. Вроде МММ. Мавроди не возвращал деньги, а мы за акции расплачивались честно…
   – Ну знаешь, еще немного – и я тебе брошусь на шею, рыдать буду от умиления, – сказала Даша. – Экий ты у нас двигатель прогресса… А как насчет всей карусели с кровью и убийствами?
   – Это уже Агеев. Я в жизни пальцем никого не тронул…
   – Кто убил Сомова?
   – Не знаю… Агеев.
   – За что?
   – Не знаю.
   – Почему же тогда знаешь, кто убил?
   – Да что вы меня подлавливаете?
   – Что-то ты осмелел, дружок, – сказала Даша, поигрывая пистолетом в опасной близости от его лица, вновь побелевшего, как полотно. – Лапшу мне вешать начал… Ну?
   – Сомов случайно обнаружил содержимое. К о д. Двадцать пятый кадр. Начал мне намекать, а потом прямо потребовал взять в долю. Я рассказал Агееву…
   – За чарочкой словами перебросились? А зачем положили москвичей? У вас ведь с юридической точки зрения все было чисто, права на «Сатанинскую гавань» куплены законно. Чего было бояться?
   – Агеев вдруг решил… То есть, я так подозреваю. Некому больше. Меня же не было в Шантарске! Я в Германию летал… за кассетами.
   – «Баранов» – это Агеев?
   – Агеев.
   – А Ольминскую зачем понадобилось убивать?
   – Не знаю…
   «Врет, – решила Даша. – Не из одного страха потеет, как белый медведь в Африке. И глазки неспроста бегают…»
   – Хорошо, а Житенева кто убрал?
   – Он же застрелился из Ольгиного «Макара». До «белки» допился, с Сатаной заигрался, ну и…
   – А эти так называемые террористы? Случайно они хлопнули, помимо охранника, тех двух? Или тут была своя цель?
   – Меня же не было на студии…
   Даша ласково спросила:
   – Кысик, вот ты кого больше сейчас боишься – меня или Агеева?
   «Пожалуй, все-таки Агеева, – ответила она сама себе. – Мы с французом – зло внезапное, новое, мимолетное, а Терминатор, Агеев в жутком ореоле всех смертей – зло устоявшееся, знакомое, свое, насквозь изученное и оттого заслоняющее все прочие угрозы, даже пистолет под носом. Мы пока что грозим словесно, а Терминатор положил кучу народу…»
   – Вас…
   – Что же ты виляешь, тварь?
   Марзуков, собрав, должно быть, всю свою решимость, глянул ей в глаза:
   – Если уж пошли такие пляски, пусть каждый отвечает сам за себя. Вы ж, как я понимаю, сейчас не на государство работаете, а на мусью? Давайте полюбовно? Я про убийства ничего не знаю. Это Виталька Агеев. Самый настоящий Терминатор. Будет шагать с улыбочкой и резать с улыбочкой. У меня давно подозрение – ему нравится. Вы ведь вышли на усачевскую фирму…
   – Ага. Для чего, кстати, девочки служили? Подбирали компромат на тех, кто ящик не смотрит? И к сатанистам для того же кой-кого затягивали?
   – Похоже. Но тут уж целиком Виталькина вотчина… Да, я про Усачева начал. Знаете, почему уехала Ведьма? Она бы и замужем работала, та еще девочка. Из-за Виталия. Он на нее запал, заказал кучу платьев, незамысловатых, вроде ночной рубашки, и каждый раз это платьице резал прямо на ней. Десантным ножом. Она по пьянке проговорилась. Долго резал, по кусочку, на час, бывало, затягивалось. Иначе и трахаться не мог. Она его боялась жутко.
   – Но платил, надо полагать, хорошо?
   – Конечно. Только бывают ситуации, когда за деньгами погонишься – голову потеряешь. Потом началось и почище. Разрежет платье, положит Ведьму в постель и еще долго водит лезвием по телу. Везде. Ни разу не порезал, только гладил лезвием, – Марзукова передернуло. – Вот тут она и поняла, что пора сваливать, пока жива. У него к рыжим какая-то патологическая тяга. Потому и прилип к Ведьме. И о вас вспоминал, извините, слюнки пуская. Он умный, хитрющий, но что-то звериное всегда проглядывает, дикое…
   «Интересно, – подумала Даша, вспомнив свое общение с Мастером. – И тут все сходится».
   – Значит, о сатанистах он ничего не рассказывал?
   Марзуков таращился на нее, вздрагивая всем телом.
   Беседа начинала буксовать. Не было смысла колоть его насчет убийств – чересчур боится Агеева, да и не используешь его нынешние показания. Даже будь все записано на диктофон, отопрется потом, это не официальный допрос – приватная болтовня шестерки с отстраненным от всех дел, подвешенным в непонятном состоянии опером, махающим к тому же совершенно криминальным стволом… Заявись сейчас милиция, обживать Даше с Флиссаком СИЗО, как два пальца…
   – Сайко – акционер Кангарского? – спросила она, вспомнив о кое-каких необработанных детальках.
   Марзуков, ужасно обрадованный переменой темы, закивал:
   – У него – процентов пятнадцать. Только с ним отчего-то не срабатывало…
   – Да потому, что не смотрел он телевизор, – свысока пояснила Даша. – Не все же – телеманы…
   Деликатное покашливание француза напомнило, что и в самом деле пора закругляться, пока не приловили.
   Даша кивнула сообщнику, спрятала пистолет в карман. Флиссак достал из сумки небольшую видеокамеру, повозился с ней, огляделся и включил все лампы, какие здесь только были – за окном сгущались сумерки. Задернув шторы и проверив на всякий случай ящики стола (даже у таких, как Марзуков, может оказаться в заначке что-нибудь стреляющее), Даша обернулась к направленной на нее камере. Роли на случай успеха были распределены заранее. Она, глянув на себя в зеркальце, поправила волосы, блузку, ослепительно улыбнулась в объектив:
   – Бонжур! Я – капитан милиции Дарья Шевчук, следователь по особо важным делам уголовного розыска, Шантарск, Россия, – и поднесла к объективу свое удостоверение, подержала с минуту, чтобы как следует запечатлелось для истории. – Мне удалось раскрыть преступление, нарушающее закон Российской Федерации, именуемый в нашей юриспруденции…
   …Когда Марзуков послушно пробубнил в камеру свое искреннее признание (явно радуясь, что разговор идет только о «двадцать пятом кадре», сваливая все на злых дядей Москальца, Агеева и фон Бреве, совративших с пути истинного бедного мальчишечку), неожиданно для него вступила Даша – с рассказом о череде убийств. Марзуков пискнул и дернулся, но получил (уже за кадром) болезненный удар. Заткнулся, скорчившись.
   Даша старалась, нагнетая эмоции. «Жульничество в бизнесе – этим, в общем, никого не удивишь, – говорил Флиссак, когда они сюда ехали. – Но убийств наш избиратель не одобряет, особенно массовых. Мы большие гуманисты у себя дома. Напирайте на злых бошей – тут подключится старая французская нелюбовь к соседу, мгновенно вспомнят и Седан, и Марну… Напирайте на то, что вы искренне стремились к свободе, демократии и капитализму, а фон Бреве подсунул вам отравленную конфетку…»
   Закончив, Даша похлопала оклемавшегося Марзукова по плечу:
   – Прекрасно, мон повр анфан… Теперь, говоря словами поэта, вам осталась одна забава. Держать язычок за зубами. Не надо думать, будто Агеев вас пощадит из уважения к вашей цветущей юности, если честно наябедничаете. Да и тестю я на вашем месте не стала бы исповедоваться. Когда на одной чаше весов – жирный валютный счет, а на другой – непутевый зятек, любой дурак догадается, куда качнутся весы…
   – Чует мое сердце, он все-таки позвонит, – сказал Флиссак в машине.
   – И черт с ним, откровенно говоря, – сказала Даша.
   – Все же мне несколько непонятны ваши методы…
   – Меня отстранили, – сказала Даша. – Таскали в прокуратуру. Вы уже знаете достаточно, чтобы обойтись без лишних вопросов. Не думаю, что меня посадят или сунут в психушку. Сунут куда подальше, перебирать бумажки в архиве. По медицинским показаниям. И не уволена, и не наказана, но – нет меня. Это кое для кого наилучший выход – человек в таком положении уже никому не опасен и не интересен, сколько бы он ни доказывал с горящими глазами, что он прав и гениален, его похлопают по плечу, фальшиво посочувствуют и постараются побыстрее распрощаться… Только не говорите, что у вас во Франции такого не бывает!
   – Бывает, отчего же, – с задумчивым и грустным лицом согласился Флиссак. – Быть может, следует переписать кассету и оставить вам копию?
   – Благодарю за щедрый жест, но – бесполезно.
   – Не хочу лгать, мадемуазель Дария, возможно, мои наниматели решат, что эту кассету не стоит предавать гласности. Обычно такие дела решаются за закрытыми дверями – смотря который из вариантов предпочтительнее…
   – А мне ничем не поможет, если ее прокрутят все ваши телестудии, – сказала Даша. – Не будет же ваш президент просить за меня нашего? И у вас, и у нас и не такое писали – без всяких последствий. Эта кассета меня только в омут потянет… Возьмут и пришьют шпионаж. Вы же не приедете в мою пользу свидетельствовать?
   – Не приеду, – согласился Флиссак. – А ваше начальство окончательно устранилось?
   – Не то чтобы… – сказала Даша. – Они в таком положении, когда, продолжая меня защищать, рискнут предстать круглыми идиотами. Вас эта пленка устраивает только потому, что за вами – Корпорация… А за нами нет никого. Крутимся, как…
   – И все же я не верю, что вы сломались.
   – А кто вам сказал, что я сломалась? – фыркнула Даша. – Может, когда-нибудь потом… А пока – подожду. Я на свободе, или где?
   – Куда мы едем?
   – На тот берег. На станцию «Енисей». Через полчасика пройдет электричка на Семиреченск. Вряд ли вас станут объявлять в розыск, но все равно держитесь осторожнее… В этой одежде и с вашим знанием языка подозрений не вызовете. А может, у вас тоже есть в запасе и российский паспорт? На имя какого-нибудь Сидорова?
   Флиссак неподражаемо пожал плечами, вежливо улыбнулся и промолчал.
   – Ладно, это ваши заморочки, – продолжила Даша. – В общем, три с лишним часа – и вы уже за пределами Шантарской губернии. В Семиреченске садитесь на первый же поезд западного направления и дуйте до Москвы…
   – Мне нужно всего лишь добраться до Новосибирска, – признался Флиссак. – Там в консульстве есть человек… Если я приду без висящей на хвосте погони и с добычей – он поможет. Кассета уйдет через него.
   – Ну, ваши проблемы. Черт вас знает, может, вы и не промышленный шпион, а… Все равно, не мое дело. Уматывайте. Потенциальным покойником меньше. Главное, я эту сволочную братию прижала…
   – Вы удивительная женщина, мадемуазель Дария, – сказал Флиссак. – Я понимаю Дюруа… Должен вас огорчить, я чисто промышленный шпион. Если бы все зависело от меня… Но я вам даю слово француза: буду драться, как лев, за шумныйвариант финала…
   – А говорите, в Европе романтики перевелись, – фыркнула Даша.
   – Это не романтика, – серьезно сказал Флиссак. – Я получу много денег, и моя репутация укрепится. Без вас этого могло бы и не быть.
   – Эх вы, все опошлили… – засмеялась она.
   …В ожидании электрички говорить оказалось не о чем. Оба прекрасно понимали, что другому хочется как можно быстрее рвануть прочь, завершатьдело. Сидели в машине и молчали. Потом вдали показалась ярко освещенная змея электрички и Даша распахнула дверцу.
   Кроме них, на платформе почти никого и не было – две бабки и поддавший мужик с болонкой под мышкой. Электричка остановилась, скрежеща.
   – Привет комиссару, – успела сказать Даша. – Бон вояж…
   Флиссак вдруг наклонился, поцеловал ее в щеку и быстро вошел в тамбур.
   Даша видела, как он ловко, словно коренной шантарец, проталкивается меж людьми и скамейками. Успел еще обернуться, поискал ее взглядом. Нашел. Печально улыбнулся с тем же галльским изяществом. Даша отдала честь на французский манер, электричка скрежетнула и унеслась, свистя, лязгая, погромыхивая.
   Даша осталась одна на щербатой бетонной платформе. Мужик с болонкой, как оказалось, встречал жену – каковая тут же сгребла его и потащила к эстакаде, громко удивляясь, где он при отсутствии денег успел нажраться. Бессвязные оправдания утихли вдали.
   Некогда было предаваться философским мечтаниям, равно как и унынию.
   Она доехала до Дзержинского райотдела, куда еще определенно не дошли сплетни о ее неприятностях с прокуратурой и отстранении, поговорила со знакомыми розыскниками и получила в полное распоряжение комнатушку с телефоном.
   Позвонила Глебу, мельком упомянула о сегодняшней битве с превосходящими силами противника. Когда он попытался выразить сочувствие, бесцеремонно послала к черту, велела немедленно вставить в диктофон новые батарейки, проверить аппаратик и положить на него трубку. Потом минут двадцать кратко и логично излагала всю историю – с именами, датами, необходимыми подробностями и своими выводами. В заключение сказала, не слушая его комментариев:
   – Если я завтра утром не позвоню, делай с этим, что хочешь…

Эпилог
Танцуют все!

   Даже в сумерках Дом выглядел так красиво, ново и свежо, что в нем, казалось, должны были обитать исключительно добрые и хорошие люди. Светились почти все высоченные окна, на всех трех этажах. Со второго доносились тихие звуки пианино (увы, Даша была не настолько музыкальна, чтобы опознать мелодию), и по двору, огороженному трехметровым, наверное, ажурным металлическим забором, самозабвенно носился, мотая ушами, темно-рыжий сеттер. Среди окрестных панельных девятиэтажек и пятиэтажных «хрущевок» из рыжего кирпича Дом казался случайным марсианским кораблем.
   Девочка лет семи бегала вокруг детской площадки, звонко смеялась, звала собаку. Фонари, разбросанные в тщательно продуманном прихотливом беспорядке, заливали весь двор желтым сиянием.
   Площадка была, в общем, немудреная – те же качели, горка, деревянные фигуры смешных зверюшек – разве что отделано все по высокому классу. Особенно избушка-на-курьих-ножках, теремок с высокой крышей, резными наличниками и лесенкой с фигурными балясинами.
   Даша, погасив сигарету в пепельнице, еще пару минут смотрела задумчиво на беззаботный и красивый, совершенно нездешний Дом. Потом вылезла, аккуратно заперла дверцу «Нивы», постояла возле машины. Девочка подозвала сеттера, набрала код на входной двери, и оба исчезли в Доме.
   Зачем-то нахлобучив шапку на глаза, Даша быстро подошла к калитке, подняла к замку длинную пластмассовую коробочку, нажала кнопки. Коробочка замигала красным и зеленым огоньками, едва слышно пропищала несколько немудреных электронных нот, послышался тихий щелчок. Даша слегка нажала ладонью, и калитка бесшумно приоткрылась на хорошо смазанных петлях. Отмычка двадцатого века, полученная вместе с пистолетом, не подвела. Даша быстро прошла по гладкой, выметенной бетонной дорожке без единого шва, без выбоин, свернула к детской площадке. Взбежала по лесенке в теремок.
   Внутрь со двора проникало достаточно света. Посередине – окруженный лавками стол, все небольшое, рассчитанное на детей. Даша уселась на узкую лавочку спиной к столу, в окошко открывался прекрасный вид на парадную дверь, а в другое она видела калитку. Опустила руку в карман, погладила холодный металл пистолета. Поразмыслив, вынула обойму, передернула затвор, поймала на лету выскочивший патрон, длинный, гораздо больше макаровского, загнала его обратно в обойму. Спустила курок с боевого взвода.
   Это не кино, это жизнь. Каждый сделанный ею выстрел сулил огромные неприятности – или, по крайней мере, напрасныйвыстрел…
   Едва слышный скрип – это совершенно самостоятельно отворились высокие ворота, во двор проехала темного цвета иномарка, остановилась у низкого, в три ступеньки, крыльца. Почти сразу же из Дома вышла женщина в светлой шубке и белой шали.
   «Мадам Москалец, – определила Даша. – Интересно, случайность это, что она покидает квартиру, или все укладывается в догадки и версии?»
   Дама уселась на заднее сиденье, и БМВ – теперь Даша разглядела эмблему – почти бесшумно проплыл обратно к воротам. Они закрылись опять-таки самостоятельно, словно Дом, как в фантастических рассказах, был живой.
   Как ни странно, ничего особенного не приходила в голову, не чувствовалось ни возбуждения, ни охотничьего азарта – одна тоскливая и томительная усталость. Слишком много чувств и эмоций было выплеснуто за время следствия, и в самом деле, как ни крути, как ни иронизируй, уткнувшегося в преступление века.
   Даша горько улыбнулась в полутьме, прикрывая согнутой ладонью сигарету, – она, честно говоря, ничего такого и не хотела, всего лишь намеревалась хорошо делать свою работу, и не более того. И подумала: сколько бы еще ни оставалось впереди, она вряд ли доживет до конца будущего столетия, а значит, и не узнает, слава богу, что будет в подступающем столетии числиться «преступлением века». Ведь итоги, по справедливости, следует подводить в последний час завершающего столетие года…