Страница:
ОБРАЗОВАНИЕ, КУЛЬТУРА
Нужно сразу оговориться, что никакой «культуры» Петр I из Европы и не пытался заимствовать. Нововведения в этой области шли по двум направлениям: либо чисто механическое заимствование в н е ш н и х примет «цивилизации» (бритье бород, одежда, курение табака), либо обучение предметам, необходимым для решения чисто ф у н к ц и о н а л ь н ы х задач: военной, технической пользы для государства. Упоминавшийся Вебер, которого русские историки прямо называют «одним из умнейших наблюдателей русской жизни петровских времен», не зря отмечал в своих записках, что большая часть получивших образование за границей петровских дворян «показывали только несносное чванство, потому что усвоили внешний лоск, душевные же их способности остались невозделанными, живут так, как жили в старину».
Иначе и быть не могло. «Душевные способности» Петра не интересовали нисколько. Эйдельман нашел меткое определение: он писал, что Петр направил всю свою деятельность на то, чтобы воспитать подданного с деловой сметкой свободного человека и психологией раба. То есть поставил перед собой совершенно нереальную задачу…
Учеба и образование были организованы по глубоко порочному принципу: перефразируя слова Наполеона I, «ввязаться в драку, а там видно будет». Другими словами, бросить в воду несколько десятков совершенно не умеющих плавать людей — а вдруг среди них найдется один, кто не утонет и сможет потом брать призы в соревнованиях по плаванью?
Даже в султанской Турции за двести лет до Петра, забирая мальчиков из христианских семей, обязательно в каждом конкретном случае проводили то, что можно назвать «собеседованием» или «выяснением склонностей». Тех, кто подходил для военной службы, отправляли в янычары. Те, кто имел задатки для гражданской службы, — попадали в своеобразные «вузы», из которых впоследствии вышло немало знаменитых оттоманских дипломатов и администраторов. Многим своим достижениям в XpI—XpII веках Турция обязана как раз этой системе (лишь потом, когда вошли в силу кумовство и наследственные привилегии тех же янычар, Оттоманская Порта стала клониться к закату).
О том, как проходил «отбор» при Петре, самое лучшее представление дают воспоминания одного из посланных учиться за границу — В.В. Головина. В мае 1712 г . все малолетние дворяне были вызваны в Петербург. «Был нам всем смотр, а смотрел сам его царское величество и изволил определить нас по разбору на трое: первые, которые летами постарше — в службу в солдаты, середние — за море, в Голландию, для морской навигационной науки, а самых малолетних — в город Ревель, в науку».
Сотоварищ Головина по несчастью, князь Михайло Голицын не мог стать навигатором по той простой причине, что страдал морской болезнью, но это, понятно, во внимание не принималось…
Обучение тех, кого послали в Испанию, выглядело так: ученики, не знавшие ни единого слова по-испански, часами слушали ученого преподавателя, на своем родном языке объяснявшего непонятную юнцам премудрость. Так же обстояло и с посланными в другие страны. О том, что прежде чем послать учиться, следует обучить языку, на котором предстоит учиться, как-то не задумывались. Нахватается вершков один из сотни — уже хорошо.
При этом ученикам годами не высылали денег на содержание. Легко понять, что они разбегались кто куда, от тоски пили и куролесили. В Тулоне гардемарин Сунбулов так разошелся, что ненароком пристрелил из пищали местного жителя. Другие ученики, в той же Франции, так страдали от безденежья, что решили «запродаться в холопы», в простоте душевной не ведая, что во Франции такая практика отсутствует. Еще один, сбежав из Венеции, постригся на родине в монахи — не помогло, извлекли из монастыря и силком отправили обратно в Венецию…
В самой России обстояло примерно так же. В школы загоняли силком, не озабочиваясь хотя бы поверхностным выяснением желаний и способностей. И держали впроголодь. Ученики знаменитой Навигацкой школы в 1711 году разбежались, чтобы не помереть голодной смертью. Три года спустя из той же школы доносили наверх, что ученики, пять месяцев не получая денег, «не только проели кафтаны, но и босиком ходят, прося милостыню у окон». Чиновник адмиралтейской конторы так и написал генерал-адмиралу Апраксину: «Ежели школе быть, то потребны на содержание ее деньги, а буде деньги даваться не будут, то истинно лучше распустить, понеже от нищенства и глада являются от школяров многие плутости». В тех случаях, когда деньги все же платили, из них тут же начинали вычитать на покупку учебных пособий и починку школы — что вряд ли способствовало улучшению быта и искоренению «плутостей»… Однако за побег из школы навигатору грозила смертная казнь, а родителям, встревоженным условиями, в которые попало их чадо, и рискнувшим бы подать прошение об отчислении его из школы — каторжные работы… Ну, а порка плетьми и штрафы за любую провинность были в Навигацкой школе делом вовсе уж житейским.
То же самое творилось и в Морской академии. «Сорок два гвардейца не ходили на учение затем, что стали наги и босы». В 1724 г . сам Петр, приехавший на занятия, обнаружил, что иные «гвардейцы» одеты буквальным образом в отрепья. Выяснилось, что 85 учеников уже пять месяцев не посещают занятий «за босотою и неимением дневного пропитания», а многие ушли побираться…
Вполне естественно, что молодежь, наслушавшись о таких порядках, уклонялась от ежегодных смотров, как могла. У «прогульщиков» отбирали имения, били батогами, ссылали в Азов, даже объявляли вне закона — не помогало. Вряд ли дело тут в «неприятии новшеств». Образование, насильно навязанное, мало чем отличавшееся от каторги, не учитывавшее вкусов, желаний и способностей, вызывало такое отвращение, что тысячи людей рисковали попасть в ссылку и подвергнуться конфискации имущества, лишь бы только не угодить в учение…
И.Т. Посошков оставил воспоминания об одном, вовсе уж курьезнейшем примере: «В Устрицком стану есть дворянин Федор Мокеев сын Пустошкин, уже состарился, а на службе никакой и одной ногой не бывал; и какие посылки жестокие за ним ни бывали, никто взять его не мог: одних дарами ублаготворит, а ежели кого дарами угобзить не может, то притворит себе тяжкую болезнь или возложит на себя юродство и в озеро по бороду опустится. И за таким его пронырством иные его и с дороги отпускали; а домой приехав, как лев рыкает. И никакой службы великому государю, кроме озорства, не показал, и все его боятся. Детей у него четыре сына вырощены, младшему уже 17, и никто их в службу выслать не мог…»
Можно, конечно, заклеймить этого Пустошкина как врага прогресса… Однако… Положа руку на сердце — кто из молодых читателей этой книги согласился бы, чтобы его, не спросив желания и не испытав способностей, загнали за тридевять земель слушать лекции на непонятном языке? Причем вынуждая добывать средства на жизнь нищенством? Кто отдал бы своего ребенка в заведение вроде Навигацкой школы д о б р о м?
Кстати, первая х у д о ж е с т в е н н а я зарубежная книга была переведена на русский только в 1760 г . — французский куртуазный роман аббата Талемана «Езда на остров любви». До того переводились лишь учебники артиллерийского дела и руководства по управлению парусами. Культурой и не пахло…
Спустя десятилетия после смерти Петра образование, якобы поднятое царем-реформатором на недосягаемую по сравнению с «застойной Русью» высоту, оставалось в самом жалком состоянии. А это наглядно свидетельствует, что и в этой области Петр ограничился скорее видимостью реформ…
Слово писателю прошлого столетия: «По мысли Петра Великого и его последователей, первые учрежденные в России высшие учебные заведения, имевшие целью „произвести людей, способных к наукам“, должны были послужить рассадником просвещения и дать контингент учителей и воспитателей для вновь образуемых школ и вообще для образования „шляхетского“ юношества. Но в какой степени они оправдывали это назначение и в каком размере производили людей, действительно „способных к наукам“ и к преподаванию, можно судить, например, по состоянию наилучше обставленных к тому времени академических учебных заведений.
В отчете академии наук за 1759 год о подведомственных ей университете и гимназии находим официальное известие, что „как между студентами, так и гимназистами находится почти половина отчасти пьяниц, забияк, ленивых, непонятливых, и в учении никакого успеха себе не оказавших“, которые признавали „учение себе крайним принуждениям и тягостию“. Ввиду этого академия сознавалась, что состояние ее учебных заведений „нимало не соответствует с высочайшим намерением Ея Императорского Величества и с ожидаемой от академии народною пользою“».
Конечно, можно в очередной раз сослаться на то, что народ вновь попался какой-то неправильный, не такой, однако гораздо честнее будет посмотреть в корень: т а к и е реформы именно т а к и м бардаком и должны были закончиться. Петр всегда и во всем выглядел полнейшим антиподом Мидаса: все, к чему он прикасался, превращалось в дерьмо…
РЕЛИГИЯ
Еще до революции объективные историки, никоим образом не принадлежащие к атеистам, отмечали, что ко временам Петра русская православная церковь переживала тяжелый кризис. Это мнение, в свою очередь, было основано на свидетельствах современников событий, которые писали, что «во всем видится слабо и неисправно», что единственная в Москве духовная школа пала так, что «живущие в ней скорбят и всего лишаются, и учиться в ней невозможно, потолки и печи и иные строения обвалилися». Патриарх же «весь ушел в свои личные дела, строит свои имения да отбывает пышные церковные церемонии». Верхушка духовенства стала практически недосягаемой для рядовых священников, «как двери рая для изгнанных прародителей». Не то что простоватому сельскому попику, но и иному настоятелю большого монастыря с превеликими усилиями удавалось дойти даже не до патриарха — до патриаршего секретаря-дьяка.
Архиерей в провинции заставлял водить себя под руки и шествовал не иначе, как под звон колоколов. Тех, кто являлся для поставления в священники, владыка держал на крыльце в любую погоду по несколько часов. Перевестись из одного прихода в другой можно было только за взятку. Встречались архиереи, во всеуслышание бранившие прямо в церкви простых священников, даже бившие их, сажавшие в цепи и в колодки (повторяю, я цитирую не «антирелигиозные» листки и брошюры, а работы православных историков царских времен).
Низшее духовенство, третируемое и угнетаемое, порой и не заслуживало «деликатного» обращения. В огромном большинстве своем оно не только не могло «наизусть проповедовать догматы и законы Св. Писания», но и едва разумело грамоте. Многие «проникали» в священники благодаря взятке. Отцы Собора 1667 г . прямо констатировали, что в священники попадают «сельские невежды, из коих иные и скота пасти не умели».
Доходило до того, что этакие «отцы-пастыри», чтобы быстрее отвязаться от длинной церковной службы, читали молитвы… в шапку, принесенную родственником того, кто не мог или не хотел идти в церковь. Дома «прогульщик» надевал эту шапку на специально выбритую макушку — и считал, что отныне на него и без посещения храма снизошла благодать. Попадались священники, служившие молебны под дубом, а потом раздававшие ветки и желуди, как освященные — конечно, не бесплатно.
Небрежное отношение к себе и своему сану отражалось даже в одежде. По словам современника, «…иной такой пресвитер возложит на ся одежду златотканую, а на ногах лапти во всякой грязи обваленные, а кафтан нижний весь гнусен». Еще в XpII в. жаловались на «безместных попов», кучками сидевших у московских Спасских ворот и на Варварке: «…безчинства чинят всякие, меж себя бранятся и укоризны чинят скаредные и смехотворные, а иные меж себя играют и на кулачки бьются». В документах того времени частенько попадаются даже дела о священниках, которых прихожане «били и увечили», не пуская в церковь — конечно, из-за образа жизни «духовных наставников».
Опять-таки современники с нескрываемой горечью пишут, что в монастыри стали уходить отнюдь не в поисках душевного спасения. Ростовский епископ Георгий Дашков в письме царю с отчаянием сообщает, что чернецы его епархии «спились и заворовались». Монахи за плату венчали браки (что им было по церковному уставу строжайше запрещено), давали деньги в рост. Отмечались случаи, когда муж, желая избавиться от жены, призывал в дом «неведомого монаха», и тот насильно постригал женщину в инокини.
Дошло до того, что в Москве, в Успенском соборе, дьяконы из озорства бросали воском в служащих молебен священников. Митрополит ростовский, впоследствии канонизированный, Димитрий, с горечью писал: «Окаянное наше время! И не знаю, кого прежде надобно винить, сеятелей или землю, священников или сердца человеческие, или тех и других вместе? Иереи небрегут, а люди заблуждаются, иереи не учат, а люди невежествуют, иереи слова Божьего не проповедуют, а люди не слушают и слушать не хотят. С обеих сторон худо: иереи глупы, а люди неразумны… О, окаянные иереи, не радящие о доме своем!»
Св. Димитрий Ростовский подробно объяснял, что он имел в виду, обрушиваясь на «окаянных иереев»: «Что тебя привело в чин священнический, то ли, дабы спасти себя и других? Вовсе нет, а чтобы прокормить жену, детей и домашних… Ты поискал Иисуса не для Иисуса, а для хлеба куса!»
Короче говоря, «церковное образование и просвещение народа остановилось, церковная благотворительность не существовала, духовенство в массе своей не стояло выше паствы, а паства опускалась до глубин невежества, грубости, безнравственности, равнодушия в вопросах веры, суеверного отношения к ним. Церковь, как носительница нравственных начал в жизни государства, переставала существовать, не в состоянии поддерживать себя и свое достоинство».
Причина лежала на поверхности, ее видели уже тогда: деятельность Никона, приведшая к расколу. «…из русского церковного общества петровских времен осталось при старых обрядах, следовательно, вне влияния господствующей церкви, очень большое сравнительно количество людей, и это были как раз те, которые по складу своего ума и натуры жили деятельной религиозной жизнью, любили мыслить и спорить на религиозные темы, посещали храмы, знали круг церковного пения и чтения и твердо держались за церковные обряды и обычаи, какими они хранились древнерусской церковью, не допуская самой возможности каких-либо перемен в них… в массе русских людей они были по-своему передовые люди, охранители благочестия, жившие живой религиозной мыслью. Этим людям нельзя было приказать с уверенностью в их повиновении верить так, а не этак, молиться вот так, а не иначе, как это можно было делать по отношению к безразлично-суеверной массе, утопавшей в полном невежестве и совершенно не подымавшейся до вопросов личного нравственного совершенствования во имя религиозных побуждений».
Увы, официальная церковь как раз и имела дело с этой «безразлично-суеверной массой» (которой, конечно же, гораздо легче управлять), а на старообрядцев, «передовых людей и охранителей благочестия» при Петре обрушились массовые репрессии, о которых я подробнее расскажу чуть позже.
В отношении к религии Петр по своему всегдашнему обыкновению, о чем бы ни зашла речь, страдал шизофренической раздвоенностью теории и практики, слов и дел. На словах он показывал себя ревнителем православия — но преспокойно принимал в Англии причастие по англиканскому образцу, а в Германии перед памятником Лютеру произнес хвалебную речь в честь «сего великого пастыря». Когда случайно произошло какое-то промедление при пострижении в монахини царицы Евдокии, Петр так рассердился на патриарха Адриана, что тот, всерьез опасаясь за свою жизнь, свалил вину на архимандрита и четырех священников — все пятеро были тут же арестованы и отправлены в страшный Преображенский приказ. Когда во время стрелецких казней патриарх по стародавнему обычаю, побуждавшего его молиться за гонимых, возглавил двинувшийся в Преображенское крестный ход, Петр орал на главу православной церкви, как капрал на недотепу-новобранца…
В то же время продолжал свои потехи «всепьянейший собор». Тот самый, где были шутовские фигуры «патриархов», «кардиналов», «епископов», «архимандритов», «попов и дьяконов» — около 200 человек. «Патриархом» считался воспитатель Петра, ничтожный пьянчужка Зотов. Доходило до того, что священников (!) забавы ради заставляли по всем правилам венчать в церквах шута с вдовой или карлика с карлицей (помнится, кто-то негодовал на большевиков, впоследствии венчавших священников с кобылами? Корни таятся в петровских кощунственных забавах…). Публичное святотатство, когда при шутовском «освящении храма бога Вакха во дворце Лефорта» народ крестили табачными трубками, связанными в виде креста, ужаснуло даже чуждого православию иностранца, немца-лютеранина Иоганна Корба…
Вот что пишет об этих забавах с о в р е м е н н ы й богослов протоиерей Лев Лебедев: «Это то же двойничество. Петр и его приближенные — оборотни; в обычное время они те, кто они есть, в часы потех они как бы надевают маски… подобные потехи имеют демоническое происхождение. Это подражание бесам, любящим принимать на себя образы различных людей или животных… люди очень точно узнали и почувствовали дух петровских нововведений, определив его как дух АНТИХРИСТОВ» note 9.
Нельзя не упомянуть о весьма примечательных слухах, круживших по Москве после смерти Франца Лефорта, умиравшего жутко, не по-христиански — он бранил и гнал от себя пастора, требовал музыки и вина, под развеселую музыку и испустил последний вздох… Говорили, что еще до смерти Лефорта, незадолго, ночью, когда Франц пропадал у очередной любовницы, его жена услышала страшный шум в спальне. Вошедшие слуги никого там не увидели. Однако шум продолжался, а «на следующий день, ко всеобщему ужасу, все кресла, столы и скамейки, находившиеся в его спальне, были опрокинуты и разбросаны по полу, в продолжение же ночи слышались глубокие вздохи»… Эти разговоры прилежно запечатлел тот же Иоганн Корб. Похоже, за Лефортом ночью приходили его х о з я е в а… так к т о же бесился в ближайшем окружении Петра?
Для поднятия всеобщего уровня нравственности и христианской морали Петр, как обычно, издал пространный указ. Всем предписывалось регулярно посещать церкви и исповедоваться — под угрозой крупного штрафа. Практически одновременно именным указом было введено нечто невиданное и неслыханное прежде на Руси: отныне священнику ПРЕДПИСЫВАЛОСЬ под страхом смертной казни немедленно доносить по начальству о тех, кто на исповеди признавался в злоумышлениях на жизнь государя и его семьи, прочих государственных преступлениях, причастности к бунту… Как это повлияло на отношение народа к духовным пастырям, догадаться легко — тем более, что на духовенство тем же указом была возложена обязанность совместно со светской администрацией, фискалами и сыщиками преследовать уклонявшихся от двойных податей раскольников…
В 1705 г . Петр провел «генеральную чистку» духовенства, взяв в солдаты и переведя в «податное сословие» множество дьячков, монастырских слуг, пономарей, поповичей, их детей и родственников. Запретили строить новые церкви и монастыри. Архиереи, принимая кафедру, должны были давать клятвенное обещание, что «ни сами не будут, ни другим не допустят строить церквей свыше потребы прихожан» («потреба», естественно, определялась самим Петром). Были установлены «штаты» священников и монастырских служителей, сверх которых строго запрещалось рукополагать священников и постригать монахов. Вообще Петр стремился превратить монастыри в нечто среднее меж богадельнями и мастерскими. В знаменитом «Духовном регламенте» Петра так и говорилось: «Весьма монахам праздными быть да не допускают настоятели, избирая всегда дело некое. А добро бы в монастырях завести художества, например, дело столярное». Далее Петр… запретил монахам держать в кельях перья и чернила, писать что бы то ни было*. Отныне выходить за пределы монастыря монахи и монахини могли лишь на два-три часа, с письменным разрешением настоятеля, скрепленным его подписью и печатью…
Блюститель патриаршего престола, митрополит Стефан Яворский, был отодвинут на задний план и буквально связан по рукам и ногам повседневной практикой петровских преобразований. Уже не митрополит решал, кому быть архимандритом того или иного монастыря, а царь — а то и приближенные, как это было с фельдмаршалом Апраксиным и боярином Мусиным-Пушкиным, лично занимавшимся назначением архиерея в Холмогоры. В ведение того же Мусина-Пушкина отошли патриаршая типография, сочинение, перевод и издание книг, даже исправления Библии.
Стефан, конечно, пытался протестовать — но с величайшей оглядкой. Практически после каждого смелого поступка вроде проповеди, где клеймились фискалы, Стефан тут же посылал Петру смиренное письмо, где просился «на покой» и подписывался «верный подданный, недостойный богомолец, раб у подножия, смиренный Стефан, пастушок рязанский». Петра такое «официально разрешенное диссидентство» вполне устраивало — как двести с лишним лет спустя брежневские идеологи снисходительно разрешали евтушенкам, аксеновым и прочим вознесенским изображать «критиков системы» и «инакомыслящих»…
Не дело мирянина — судить отцов церкви. Я и не пытаюсь — но, поскольку все познается в сравнении, стоит вспомнить других иерархов, которые и в более опасных обстоятельствах, прямо грозивших им смертью, находили в себе силы бороться — когда все, казалось бы, потеряно и любые усилия бесполезны.
Можно вспомнить о трех священниках — англичанине, русском и поляке, — которые впоследствии были причислены к лику святых.
Архиепископ Кентерберийский Фома Бекет в XII в. открыто выступил против самодурства короля Генриха. И не уступал до тех пор, пока не был убит королевскими рыцарями.
Патриарх Гермоген не подписал грамоту, в которой московское боярство объявляло, что «отдает себя на волю» польского короля. Отсутствие его подписи по нормам того времени дало духовное и правовое основание русским городам выступить против интервентов. Ярославцы так и писали жителям Казани: «Ермоген стал за веру и православие и нам всем велел до конца стоять. Ежели бы он не сделал сего досточудного дела — погибли бы все». Гермогена заточили в Чудов монастырь и уморили голодной смертью, но он так и не сдался.
Когда к осени 1655 года шведы заняли почти всю Жечь Посполитую (что впоследствии в польской историографии получило название «потопа») и перед интервентами-иноверцами капитулировали верхушка дворянства и армия, присягнув шведскому королю, ситуацию переломил скромный приор Ясногорского монастыря в Ченстохове Августин Кордецкий. Запершись в монастыре с горсточкой шляхты и монахов, он стал сопротивляться. С чисто военной точки зрения это предприятие не имело никакого значения — укрепление было небольшое, и под его стенами стоял отряд всего в пару тысяч шведов. Однако духовное значение сражения оказалось неоценимым. Ченстохова — самая почитаемая в Польше обитель, где находится икона Богоматери, по преданию, написанная евангелистом Лукой*. Воззвания, рассылаемые Кордецким, известия о том, что монастырь держится, у с т ы д и л и страну — и вспыхнувшая всенародная война вымела захватчиков.
К сожалению, в петровские времена не нашлось подобного пастыря, рискнувшего бы открыто оказать сопротивление…
Чуть погодя Петр пошел дальше, ликвидировав всякие надежды духовенства на избрание нового патриарха. Сохранились рассказы о том, как Петр в ответ на просьбу архиереев дать им патриарха швырнул на стол кортик и рявкнул: «Вот вам патриарх!» (Более смягченная версия вместо кортика повествует об «ударе кулаком по столу». И то, и другое как нельзя более похоже на Петра.)
В январе 1721 г . был учрежден Святейший Синод — чисто чиновничье-светское, бюрократическое учреждение, управлявшее отныне церковными делами. Во главе его встал гражданский чиновник, обер-прокурор — «око государево», очень скоро превратившийся в полновластного диктатора.
В Сенате к тамошнему обер-прокурору были приставлены фискалы. Равным образом и к обер-прокурору синода совершенно официально приставили чиновников со схожими функциями, именовавшихся… инквизиторами, с «протоинквизитором» во главе.
Подробно описывать деятельность этого учреждения я не стану — скажу лишь, что и его постигла участь всех петровских нововведений. «Исправление зол церковной жизни» обернулось созданием очередной «командной структуры». В 1857 г . известный русский писатель по церковным вопросам А. Н. Муравьев говорил: «В наше время обер-прокурор Святейшего Синода пользуется столь неограниченной властью, какой не пользовался ни один патриарх: простой подписью «читал» и «исполнить» он решает самые важные церковные дела».
Церковь превратилась в простое дополнение к бюрократической машине, этакую шестеренку, катастрофически теряя авторитет в народе. Доходило до грустных курьезов: при Александре I, высочайшем покровителе всей и всяческой мистики, министр духовных (!) дел князь Голицын был членом близкой к «хлыстам» и скопцам секты, известной как «корабль Екатерины Татариновой». Только Николай I разогнал всевозможные «корабли», «кружки», сектантские колонии и еретические общества.
Нужно сразу оговориться, что никакой «культуры» Петр I из Европы и не пытался заимствовать. Нововведения в этой области шли по двум направлениям: либо чисто механическое заимствование в н е ш н и х примет «цивилизации» (бритье бород, одежда, курение табака), либо обучение предметам, необходимым для решения чисто ф у н к ц и о н а л ь н ы х задач: военной, технической пользы для государства. Упоминавшийся Вебер, которого русские историки прямо называют «одним из умнейших наблюдателей русской жизни петровских времен», не зря отмечал в своих записках, что большая часть получивших образование за границей петровских дворян «показывали только несносное чванство, потому что усвоили внешний лоск, душевные же их способности остались невозделанными, живут так, как жили в старину».
Иначе и быть не могло. «Душевные способности» Петра не интересовали нисколько. Эйдельман нашел меткое определение: он писал, что Петр направил всю свою деятельность на то, чтобы воспитать подданного с деловой сметкой свободного человека и психологией раба. То есть поставил перед собой совершенно нереальную задачу…
Учеба и образование были организованы по глубоко порочному принципу: перефразируя слова Наполеона I, «ввязаться в драку, а там видно будет». Другими словами, бросить в воду несколько десятков совершенно не умеющих плавать людей — а вдруг среди них найдется один, кто не утонет и сможет потом брать призы в соревнованиях по плаванью?
Даже в султанской Турции за двести лет до Петра, забирая мальчиков из христианских семей, обязательно в каждом конкретном случае проводили то, что можно назвать «собеседованием» или «выяснением склонностей». Тех, кто подходил для военной службы, отправляли в янычары. Те, кто имел задатки для гражданской службы, — попадали в своеобразные «вузы», из которых впоследствии вышло немало знаменитых оттоманских дипломатов и администраторов. Многим своим достижениям в XpI—XpII веках Турция обязана как раз этой системе (лишь потом, когда вошли в силу кумовство и наследственные привилегии тех же янычар, Оттоманская Порта стала клониться к закату).
О том, как проходил «отбор» при Петре, самое лучшее представление дают воспоминания одного из посланных учиться за границу — В.В. Головина. В мае 1712 г . все малолетние дворяне были вызваны в Петербург. «Был нам всем смотр, а смотрел сам его царское величество и изволил определить нас по разбору на трое: первые, которые летами постарше — в службу в солдаты, середние — за море, в Голландию, для морской навигационной науки, а самых малолетних — в город Ревель, в науку».
Сотоварищ Головина по несчастью, князь Михайло Голицын не мог стать навигатором по той простой причине, что страдал морской болезнью, но это, понятно, во внимание не принималось…
Обучение тех, кого послали в Испанию, выглядело так: ученики, не знавшие ни единого слова по-испански, часами слушали ученого преподавателя, на своем родном языке объяснявшего непонятную юнцам премудрость. Так же обстояло и с посланными в другие страны. О том, что прежде чем послать учиться, следует обучить языку, на котором предстоит учиться, как-то не задумывались. Нахватается вершков один из сотни — уже хорошо.
При этом ученикам годами не высылали денег на содержание. Легко понять, что они разбегались кто куда, от тоски пили и куролесили. В Тулоне гардемарин Сунбулов так разошелся, что ненароком пристрелил из пищали местного жителя. Другие ученики, в той же Франции, так страдали от безденежья, что решили «запродаться в холопы», в простоте душевной не ведая, что во Франции такая практика отсутствует. Еще один, сбежав из Венеции, постригся на родине в монахи — не помогло, извлекли из монастыря и силком отправили обратно в Венецию…
В самой России обстояло примерно так же. В школы загоняли силком, не озабочиваясь хотя бы поверхностным выяснением желаний и способностей. И держали впроголодь. Ученики знаменитой Навигацкой школы в 1711 году разбежались, чтобы не помереть голодной смертью. Три года спустя из той же школы доносили наверх, что ученики, пять месяцев не получая денег, «не только проели кафтаны, но и босиком ходят, прося милостыню у окон». Чиновник адмиралтейской конторы так и написал генерал-адмиралу Апраксину: «Ежели школе быть, то потребны на содержание ее деньги, а буде деньги даваться не будут, то истинно лучше распустить, понеже от нищенства и глада являются от школяров многие плутости». В тех случаях, когда деньги все же платили, из них тут же начинали вычитать на покупку учебных пособий и починку школы — что вряд ли способствовало улучшению быта и искоренению «плутостей»… Однако за побег из школы навигатору грозила смертная казнь, а родителям, встревоженным условиями, в которые попало их чадо, и рискнувшим бы подать прошение об отчислении его из школы — каторжные работы… Ну, а порка плетьми и штрафы за любую провинность были в Навигацкой школе делом вовсе уж житейским.
То же самое творилось и в Морской академии. «Сорок два гвардейца не ходили на учение затем, что стали наги и босы». В 1724 г . сам Петр, приехавший на занятия, обнаружил, что иные «гвардейцы» одеты буквальным образом в отрепья. Выяснилось, что 85 учеников уже пять месяцев не посещают занятий «за босотою и неимением дневного пропитания», а многие ушли побираться…
Вполне естественно, что молодежь, наслушавшись о таких порядках, уклонялась от ежегодных смотров, как могла. У «прогульщиков» отбирали имения, били батогами, ссылали в Азов, даже объявляли вне закона — не помогало. Вряд ли дело тут в «неприятии новшеств». Образование, насильно навязанное, мало чем отличавшееся от каторги, не учитывавшее вкусов, желаний и способностей, вызывало такое отвращение, что тысячи людей рисковали попасть в ссылку и подвергнуться конфискации имущества, лишь бы только не угодить в учение…
И.Т. Посошков оставил воспоминания об одном, вовсе уж курьезнейшем примере: «В Устрицком стану есть дворянин Федор Мокеев сын Пустошкин, уже состарился, а на службе никакой и одной ногой не бывал; и какие посылки жестокие за ним ни бывали, никто взять его не мог: одних дарами ублаготворит, а ежели кого дарами угобзить не может, то притворит себе тяжкую болезнь или возложит на себя юродство и в озеро по бороду опустится. И за таким его пронырством иные его и с дороги отпускали; а домой приехав, как лев рыкает. И никакой службы великому государю, кроме озорства, не показал, и все его боятся. Детей у него четыре сына вырощены, младшему уже 17, и никто их в службу выслать не мог…»
Можно, конечно, заклеймить этого Пустошкина как врага прогресса… Однако… Положа руку на сердце — кто из молодых читателей этой книги согласился бы, чтобы его, не спросив желания и не испытав способностей, загнали за тридевять земель слушать лекции на непонятном языке? Причем вынуждая добывать средства на жизнь нищенством? Кто отдал бы своего ребенка в заведение вроде Навигацкой школы д о б р о м?
Кстати, первая х у д о ж е с т в е н н а я зарубежная книга была переведена на русский только в 1760 г . — французский куртуазный роман аббата Талемана «Езда на остров любви». До того переводились лишь учебники артиллерийского дела и руководства по управлению парусами. Культурой и не пахло…
Спустя десятилетия после смерти Петра образование, якобы поднятое царем-реформатором на недосягаемую по сравнению с «застойной Русью» высоту, оставалось в самом жалком состоянии. А это наглядно свидетельствует, что и в этой области Петр ограничился скорее видимостью реформ…
Слово писателю прошлого столетия: «По мысли Петра Великого и его последователей, первые учрежденные в России высшие учебные заведения, имевшие целью „произвести людей, способных к наукам“, должны были послужить рассадником просвещения и дать контингент учителей и воспитателей для вновь образуемых школ и вообще для образования „шляхетского“ юношества. Но в какой степени они оправдывали это назначение и в каком размере производили людей, действительно „способных к наукам“ и к преподаванию, можно судить, например, по состоянию наилучше обставленных к тому времени академических учебных заведений.
В отчете академии наук за 1759 год о подведомственных ей университете и гимназии находим официальное известие, что „как между студентами, так и гимназистами находится почти половина отчасти пьяниц, забияк, ленивых, непонятливых, и в учении никакого успеха себе не оказавших“, которые признавали „учение себе крайним принуждениям и тягостию“. Ввиду этого академия сознавалась, что состояние ее учебных заведений „нимало не соответствует с высочайшим намерением Ея Императорского Величества и с ожидаемой от академии народною пользою“».
Конечно, можно в очередной раз сослаться на то, что народ вновь попался какой-то неправильный, не такой, однако гораздо честнее будет посмотреть в корень: т а к и е реформы именно т а к и м бардаком и должны были закончиться. Петр всегда и во всем выглядел полнейшим антиподом Мидаса: все, к чему он прикасался, превращалось в дерьмо…
РЕЛИГИЯ
Еще до революции объективные историки, никоим образом не принадлежащие к атеистам, отмечали, что ко временам Петра русская православная церковь переживала тяжелый кризис. Это мнение, в свою очередь, было основано на свидетельствах современников событий, которые писали, что «во всем видится слабо и неисправно», что единственная в Москве духовная школа пала так, что «живущие в ней скорбят и всего лишаются, и учиться в ней невозможно, потолки и печи и иные строения обвалилися». Патриарх же «весь ушел в свои личные дела, строит свои имения да отбывает пышные церковные церемонии». Верхушка духовенства стала практически недосягаемой для рядовых священников, «как двери рая для изгнанных прародителей». Не то что простоватому сельскому попику, но и иному настоятелю большого монастыря с превеликими усилиями удавалось дойти даже не до патриарха — до патриаршего секретаря-дьяка.
Архиерей в провинции заставлял водить себя под руки и шествовал не иначе, как под звон колоколов. Тех, кто являлся для поставления в священники, владыка держал на крыльце в любую погоду по несколько часов. Перевестись из одного прихода в другой можно было только за взятку. Встречались архиереи, во всеуслышание бранившие прямо в церкви простых священников, даже бившие их, сажавшие в цепи и в колодки (повторяю, я цитирую не «антирелигиозные» листки и брошюры, а работы православных историков царских времен).
Низшее духовенство, третируемое и угнетаемое, порой и не заслуживало «деликатного» обращения. В огромном большинстве своем оно не только не могло «наизусть проповедовать догматы и законы Св. Писания», но и едва разумело грамоте. Многие «проникали» в священники благодаря взятке. Отцы Собора 1667 г . прямо констатировали, что в священники попадают «сельские невежды, из коих иные и скота пасти не умели».
Доходило до того, что этакие «отцы-пастыри», чтобы быстрее отвязаться от длинной церковной службы, читали молитвы… в шапку, принесенную родственником того, кто не мог или не хотел идти в церковь. Дома «прогульщик» надевал эту шапку на специально выбритую макушку — и считал, что отныне на него и без посещения храма снизошла благодать. Попадались священники, служившие молебны под дубом, а потом раздававшие ветки и желуди, как освященные — конечно, не бесплатно.
Небрежное отношение к себе и своему сану отражалось даже в одежде. По словам современника, «…иной такой пресвитер возложит на ся одежду златотканую, а на ногах лапти во всякой грязи обваленные, а кафтан нижний весь гнусен». Еще в XpII в. жаловались на «безместных попов», кучками сидевших у московских Спасских ворот и на Варварке: «…безчинства чинят всякие, меж себя бранятся и укоризны чинят скаредные и смехотворные, а иные меж себя играют и на кулачки бьются». В документах того времени частенько попадаются даже дела о священниках, которых прихожане «били и увечили», не пуская в церковь — конечно, из-за образа жизни «духовных наставников».
Опять-таки современники с нескрываемой горечью пишут, что в монастыри стали уходить отнюдь не в поисках душевного спасения. Ростовский епископ Георгий Дашков в письме царю с отчаянием сообщает, что чернецы его епархии «спились и заворовались». Монахи за плату венчали браки (что им было по церковному уставу строжайше запрещено), давали деньги в рост. Отмечались случаи, когда муж, желая избавиться от жены, призывал в дом «неведомого монаха», и тот насильно постригал женщину в инокини.
Дошло до того, что в Москве, в Успенском соборе, дьяконы из озорства бросали воском в служащих молебен священников. Митрополит ростовский, впоследствии канонизированный, Димитрий, с горечью писал: «Окаянное наше время! И не знаю, кого прежде надобно винить, сеятелей или землю, священников или сердца человеческие, или тех и других вместе? Иереи небрегут, а люди заблуждаются, иереи не учат, а люди невежествуют, иереи слова Божьего не проповедуют, а люди не слушают и слушать не хотят. С обеих сторон худо: иереи глупы, а люди неразумны… О, окаянные иереи, не радящие о доме своем!»
Св. Димитрий Ростовский подробно объяснял, что он имел в виду, обрушиваясь на «окаянных иереев»: «Что тебя привело в чин священнический, то ли, дабы спасти себя и других? Вовсе нет, а чтобы прокормить жену, детей и домашних… Ты поискал Иисуса не для Иисуса, а для хлеба куса!»
Короче говоря, «церковное образование и просвещение народа остановилось, церковная благотворительность не существовала, духовенство в массе своей не стояло выше паствы, а паства опускалась до глубин невежества, грубости, безнравственности, равнодушия в вопросах веры, суеверного отношения к ним. Церковь, как носительница нравственных начал в жизни государства, переставала существовать, не в состоянии поддерживать себя и свое достоинство».
Причина лежала на поверхности, ее видели уже тогда: деятельность Никона, приведшая к расколу. «…из русского церковного общества петровских времен осталось при старых обрядах, следовательно, вне влияния господствующей церкви, очень большое сравнительно количество людей, и это были как раз те, которые по складу своего ума и натуры жили деятельной религиозной жизнью, любили мыслить и спорить на религиозные темы, посещали храмы, знали круг церковного пения и чтения и твердо держались за церковные обряды и обычаи, какими они хранились древнерусской церковью, не допуская самой возможности каких-либо перемен в них… в массе русских людей они были по-своему передовые люди, охранители благочестия, жившие живой религиозной мыслью. Этим людям нельзя было приказать с уверенностью в их повиновении верить так, а не этак, молиться вот так, а не иначе, как это можно было делать по отношению к безразлично-суеверной массе, утопавшей в полном невежестве и совершенно не подымавшейся до вопросов личного нравственного совершенствования во имя религиозных побуждений».
Увы, официальная церковь как раз и имела дело с этой «безразлично-суеверной массой» (которой, конечно же, гораздо легче управлять), а на старообрядцев, «передовых людей и охранителей благочестия» при Петре обрушились массовые репрессии, о которых я подробнее расскажу чуть позже.
В отношении к религии Петр по своему всегдашнему обыкновению, о чем бы ни зашла речь, страдал шизофренической раздвоенностью теории и практики, слов и дел. На словах он показывал себя ревнителем православия — но преспокойно принимал в Англии причастие по англиканскому образцу, а в Германии перед памятником Лютеру произнес хвалебную речь в честь «сего великого пастыря». Когда случайно произошло какое-то промедление при пострижении в монахини царицы Евдокии, Петр так рассердился на патриарха Адриана, что тот, всерьез опасаясь за свою жизнь, свалил вину на архимандрита и четырех священников — все пятеро были тут же арестованы и отправлены в страшный Преображенский приказ. Когда во время стрелецких казней патриарх по стародавнему обычаю, побуждавшего его молиться за гонимых, возглавил двинувшийся в Преображенское крестный ход, Петр орал на главу православной церкви, как капрал на недотепу-новобранца…
В то же время продолжал свои потехи «всепьянейший собор». Тот самый, где были шутовские фигуры «патриархов», «кардиналов», «епископов», «архимандритов», «попов и дьяконов» — около 200 человек. «Патриархом» считался воспитатель Петра, ничтожный пьянчужка Зотов. Доходило до того, что священников (!) забавы ради заставляли по всем правилам венчать в церквах шута с вдовой или карлика с карлицей (помнится, кто-то негодовал на большевиков, впоследствии венчавших священников с кобылами? Корни таятся в петровских кощунственных забавах…). Публичное святотатство, когда при шутовском «освящении храма бога Вакха во дворце Лефорта» народ крестили табачными трубками, связанными в виде креста, ужаснуло даже чуждого православию иностранца, немца-лютеранина Иоганна Корба…
Вот что пишет об этих забавах с о в р е м е н н ы й богослов протоиерей Лев Лебедев: «Это то же двойничество. Петр и его приближенные — оборотни; в обычное время они те, кто они есть, в часы потех они как бы надевают маски… подобные потехи имеют демоническое происхождение. Это подражание бесам, любящим принимать на себя образы различных людей или животных… люди очень точно узнали и почувствовали дух петровских нововведений, определив его как дух АНТИХРИСТОВ» note 9.
Нельзя не упомянуть о весьма примечательных слухах, круживших по Москве после смерти Франца Лефорта, умиравшего жутко, не по-христиански — он бранил и гнал от себя пастора, требовал музыки и вина, под развеселую музыку и испустил последний вздох… Говорили, что еще до смерти Лефорта, незадолго, ночью, когда Франц пропадал у очередной любовницы, его жена услышала страшный шум в спальне. Вошедшие слуги никого там не увидели. Однако шум продолжался, а «на следующий день, ко всеобщему ужасу, все кресла, столы и скамейки, находившиеся в его спальне, были опрокинуты и разбросаны по полу, в продолжение же ночи слышались глубокие вздохи»… Эти разговоры прилежно запечатлел тот же Иоганн Корб. Похоже, за Лефортом ночью приходили его х о з я е в а… так к т о же бесился в ближайшем окружении Петра?
Для поднятия всеобщего уровня нравственности и христианской морали Петр, как обычно, издал пространный указ. Всем предписывалось регулярно посещать церкви и исповедоваться — под угрозой крупного штрафа. Практически одновременно именным указом было введено нечто невиданное и неслыханное прежде на Руси: отныне священнику ПРЕДПИСЫВАЛОСЬ под страхом смертной казни немедленно доносить по начальству о тех, кто на исповеди признавался в злоумышлениях на жизнь государя и его семьи, прочих государственных преступлениях, причастности к бунту… Как это повлияло на отношение народа к духовным пастырям, догадаться легко — тем более, что на духовенство тем же указом была возложена обязанность совместно со светской администрацией, фискалами и сыщиками преследовать уклонявшихся от двойных податей раскольников…
В 1705 г . Петр провел «генеральную чистку» духовенства, взяв в солдаты и переведя в «податное сословие» множество дьячков, монастырских слуг, пономарей, поповичей, их детей и родственников. Запретили строить новые церкви и монастыри. Архиереи, принимая кафедру, должны были давать клятвенное обещание, что «ни сами не будут, ни другим не допустят строить церквей свыше потребы прихожан» («потреба», естественно, определялась самим Петром). Были установлены «штаты» священников и монастырских служителей, сверх которых строго запрещалось рукополагать священников и постригать монахов. Вообще Петр стремился превратить монастыри в нечто среднее меж богадельнями и мастерскими. В знаменитом «Духовном регламенте» Петра так и говорилось: «Весьма монахам праздными быть да не допускают настоятели, избирая всегда дело некое. А добро бы в монастырях завести художества, например, дело столярное». Далее Петр… запретил монахам держать в кельях перья и чернила, писать что бы то ни было*. Отныне выходить за пределы монастыря монахи и монахини могли лишь на два-три часа, с письменным разрешением настоятеля, скрепленным его подписью и печатью…
Блюститель патриаршего престола, митрополит Стефан Яворский, был отодвинут на задний план и буквально связан по рукам и ногам повседневной практикой петровских преобразований. Уже не митрополит решал, кому быть архимандритом того или иного монастыря, а царь — а то и приближенные, как это было с фельдмаршалом Апраксиным и боярином Мусиным-Пушкиным, лично занимавшимся назначением архиерея в Холмогоры. В ведение того же Мусина-Пушкина отошли патриаршая типография, сочинение, перевод и издание книг, даже исправления Библии.
Стефан, конечно, пытался протестовать — но с величайшей оглядкой. Практически после каждого смелого поступка вроде проповеди, где клеймились фискалы, Стефан тут же посылал Петру смиренное письмо, где просился «на покой» и подписывался «верный подданный, недостойный богомолец, раб у подножия, смиренный Стефан, пастушок рязанский». Петра такое «официально разрешенное диссидентство» вполне устраивало — как двести с лишним лет спустя брежневские идеологи снисходительно разрешали евтушенкам, аксеновым и прочим вознесенским изображать «критиков системы» и «инакомыслящих»…
Не дело мирянина — судить отцов церкви. Я и не пытаюсь — но, поскольку все познается в сравнении, стоит вспомнить других иерархов, которые и в более опасных обстоятельствах, прямо грозивших им смертью, находили в себе силы бороться — когда все, казалось бы, потеряно и любые усилия бесполезны.
Можно вспомнить о трех священниках — англичанине, русском и поляке, — которые впоследствии были причислены к лику святых.
Архиепископ Кентерберийский Фома Бекет в XII в. открыто выступил против самодурства короля Генриха. И не уступал до тех пор, пока не был убит королевскими рыцарями.
Патриарх Гермоген не подписал грамоту, в которой московское боярство объявляло, что «отдает себя на волю» польского короля. Отсутствие его подписи по нормам того времени дало духовное и правовое основание русским городам выступить против интервентов. Ярославцы так и писали жителям Казани: «Ермоген стал за веру и православие и нам всем велел до конца стоять. Ежели бы он не сделал сего досточудного дела — погибли бы все». Гермогена заточили в Чудов монастырь и уморили голодной смертью, но он так и не сдался.
Когда к осени 1655 года шведы заняли почти всю Жечь Посполитую (что впоследствии в польской историографии получило название «потопа») и перед интервентами-иноверцами капитулировали верхушка дворянства и армия, присягнув шведскому королю, ситуацию переломил скромный приор Ясногорского монастыря в Ченстохове Августин Кордецкий. Запершись в монастыре с горсточкой шляхты и монахов, он стал сопротивляться. С чисто военной точки зрения это предприятие не имело никакого значения — укрепление было небольшое, и под его стенами стоял отряд всего в пару тысяч шведов. Однако духовное значение сражения оказалось неоценимым. Ченстохова — самая почитаемая в Польше обитель, где находится икона Богоматери, по преданию, написанная евангелистом Лукой*. Воззвания, рассылаемые Кордецким, известия о том, что монастырь держится, у с т ы д и л и страну — и вспыхнувшая всенародная война вымела захватчиков.
К сожалению, в петровские времена не нашлось подобного пастыря, рискнувшего бы открыто оказать сопротивление…
Чуть погодя Петр пошел дальше, ликвидировав всякие надежды духовенства на избрание нового патриарха. Сохранились рассказы о том, как Петр в ответ на просьбу архиереев дать им патриарха швырнул на стол кортик и рявкнул: «Вот вам патриарх!» (Более смягченная версия вместо кортика повествует об «ударе кулаком по столу». И то, и другое как нельзя более похоже на Петра.)
В январе 1721 г . был учрежден Святейший Синод — чисто чиновничье-светское, бюрократическое учреждение, управлявшее отныне церковными делами. Во главе его встал гражданский чиновник, обер-прокурор — «око государево», очень скоро превратившийся в полновластного диктатора.
В Сенате к тамошнему обер-прокурору были приставлены фискалы. Равным образом и к обер-прокурору синода совершенно официально приставили чиновников со схожими функциями, именовавшихся… инквизиторами, с «протоинквизитором» во главе.
Подробно описывать деятельность этого учреждения я не стану — скажу лишь, что и его постигла участь всех петровских нововведений. «Исправление зол церковной жизни» обернулось созданием очередной «командной структуры». В 1857 г . известный русский писатель по церковным вопросам А. Н. Муравьев говорил: «В наше время обер-прокурор Святейшего Синода пользуется столь неограниченной властью, какой не пользовался ни один патриарх: простой подписью «читал» и «исполнить» он решает самые важные церковные дела».
Церковь превратилась в простое дополнение к бюрократической машине, этакую шестеренку, катастрофически теряя авторитет в народе. Доходило до грустных курьезов: при Александре I, высочайшем покровителе всей и всяческой мистики, министр духовных (!) дел князь Голицын был членом близкой к «хлыстам» и скопцам секты, известной как «корабль Екатерины Татариновой». Только Николай I разогнал всевозможные «корабли», «кружки», сектантские колонии и еретические общества.