Страница:
Прения сторон продолжались на протяжении пятидесяти четырех заседаний, и если судебное разбирательство чрезмерно затянулось, то ответственность за это ложится на адвокатов Венесуэлы, которые говорили на десять дней дольше, чем наши. Хотя за это время между нами сложились самые сердечные личные отношения, между противоборствующими сторонами часто возникали острые стычки, что вполне естественно. Генеральный атторней, несмотря на весьма квалифицированное ведение дела, избегал прямых ответов на сложные вопросы и всегда старался выбраться из сложной ситуации, отвечая уклончиво. Подобная тактика так раздражала генерала Гаррисона, что однажды он поднялся и очень развеселил суд, заметив: «Генеральный атторней напоминает мне большую птицу, усевшуюся на слишком тонкую для нее ветку. Она раскрывает крылья и машет ими, и машет, чтобы только не свалиться». При этом генерал махал вверх и вниз руками, как птица крыльями, а потом всякий раз, когда генеральный атторней старался замять вопрос, он молча поднимался и повторял свою пантомиму.
Не без колебаний согласился я на должность представителя, так как, не считая того, что это дело было для меня абсолютно новым, положение представителя на больших арбитражных процессах довольно курьезно, если, конечно, он не готов оставаться полным нулем. Подготовка и проведение дела находились в руках крупных юристов, занятых на процессе, и, хотя я участвовал в обсуждениях, моя роль сводилась к обязанности информировать правительство о результатах совещаний и о линии аргументации, которой предполагалось придерживаться. Генеральный атторней, тем не менее, всегда был готов выслушать мое мнение, и, когда, как это иногда случалось, я не был полностью согласен с ним по тому или иному важному вопросу, я без стеснения говорил ему об этом, и не однажды мои доводы принимались во внимание. Во время заседаний суда в Париже не было четко определено, кто из нас кому подчинен. Генеральный атторней обычно называл меня «мой представитель». Это возмущало лорда-судью Коллинза, полагавшего, что не следует именовать представителя правительства «своим». Он подстрекал меня к обращению в том же роде – «мой генеральный атторней», но я, конечно, не последовал такому совету.
Кроме заботы о помещении для всех членов британской делегации в Париже, я должен был согласовывать с казначейством размер их жалованья и прожиточных расходов. Это была довольно неблагодарная задача, так как мы все склонны ценить наши услуги выше, чем правительство, но, с помощью элегантных уступок по незначительным вопросам, я все-таки добивался, чего хотел. Приведу только один пример: лорд-главный судья заявил, что пяти гиней в день недостаточно, чтобы обеспечить ему в Париже уровень жизни, соответствующий его высокой должности. Он настаивал, чтобы я увеличил сумму его прожиточных расходов до шести гиней, а расходы его клерка были бы увеличены с двадцати пяти до тридцати шиллингов.[27] Передавая его просьбу министру финансов, я сказал, что считаю требования лорда Рассела разумными, но не могу, не кривя душой, поддержать его просьбу о лишних пяти шиллингах для клерка. После этого министр не только назначил его светлости содержание в шесть гиней, как он того просил, но и заметил, к моему большому удивлению, как приятно ему иметь дело с таким человеком, как я, пекущемся об общественной пользе. Однако клерк в конечном итоге не пострадал: после окончания процесса я добился для него премии в пятьдесят фунтов.[28]
Самой трудной задачей во время моего пребывания в Париже была подготовка доклада для министерства иностранных дел о каждом последовательном заседании суда, так как в таком долгом и запутанном деле нелегко было в одном донесении кратко изложить речи адвокатов и оценить убедительность их аргументов. Однако правительство высоко оценило труды, потраченные на эти отчеты. Я был награжден орденом Бани,[29] а также мне предложили, по моему выбору, должности руководителя небольшой дипломатической миссии или советника посольства. Поскольку мне не терпелось вернуться к политической работе, я выбрал последнее и в конце 1900 года получил назначение в Рим, где нашим послом тогда был лорд Карри. В течение четырех из одиннадцати месяцев, проведенных мной в Риме, я исполнял обязанности посла, но в то время Рим был очень легким постом. Политические интересы сосредоточивались вокруг вопроса о Крите, который рассматривался конференцией представителей заинтересованных держав под председательством итальянского министра иностранных дел сеньора Принетти. Tempora mutantur (времена меняются – лат.) – сегодня, во времена бури и натиска, с завистью оглядываешься на ту пору, когда одним из наших главных занятий был вопрос о правительстве Крита.
Осенью 1901 года я был переведен в Берлин – место, о котором я просил с самого начала. Я стремился туда не только потому, что Фрэнк Ласелл, наш посол, был моим старым другом, но и потому, что в тот момент посольство в Берлине было для нас самым важным. Все, кто читал замечательные откровенностью записки барона Экхартштайна, помнят, как все наши многочисленные попытки найти взаимопонимание и заключить в той или иной форме оборонительный союз с Германией скрывала тупая и лицемерная англофобская клика с Вильгельмштрассе.[30] Великобритания находилась тогда на распутье, так как в то время было уже невозможно дальше следовать политике «блистательного уединения».[31] Ей нужно было или примкнуть к Тройственному союзу, либо связать свою судьбу с Францией и Россией. За время Англо-бурской войны отношения с Германией оказались натянутыми до предела из-за таких инцидентов, как задержание и обыск немецких пароходов «Бундесрат», «Генерал» и «Герцог». Угрожающий тон, принятый имперским правительством на фоне всеобщего возмущения в Германии, вызвал ответное негодование в официальных кругах в Лондоне. Однако, несмотря на это, правительство его величества еще не полностью оставило идею оборонительного союза с Германией, и весной 1901 года этот вопрос был в очередной раз поднят лордом Лэнсдоуном. Однако прием, оказанный этому пробному предложению на Вильгельмштрассе, нельзя было назвать обнадеживающим, и последующие переговоры еще больше убедили наше правительство, что не имеет смысла рассматривать Германию как возможного союзника.
Вскоре после моего прибытия в Берлин в октябре 1901 года сэр Фрэнк уехал в отпуск, и поэтому я остался руководить работой посольства. Это был очень напряженный момент. В прессе циркулировали разнообразные клеветнические домыслы о поведении наших войск в Южной Африке, а в рейхстаге наших солдат именовали наемниками и обвиняли в том, что они прикрываются женщинами и детьми. В речи, произнесенной в конце октября, господин Чемберлен отверг эти необоснованные обвинения и привел примеры из времен войны 1870 года, не делавшие чести германской армии. Эти контробвинения лишь подлили масла в огонь и спровоцировали новый взрыв антибританских настроений в рейхстаге, причем граф Бюлов, недавно сменивший князя Гогенлоэ на посту канцлера, выступил с речью, в которой он в самых суровых выражениях критиковал мистера Чемберлена.
Поверенному в делах не часто приходится встречаться с такой высокопоставленной персоной, как имперский канцлер, но граф Бюлов, которому меня порекомендовал мой друг и коллега в Риме барон Ягов, был настолько любезен, что пригласил меня на обед, и я воспользовался нашей послеобеденной беседой, чтобы коснуться недавних дебатов в рейхстаге. Я был готов признать, что как боевая сила британская армия не идет ни в какое сравнение с германской. Наша первая линия обороны – это флот, и, собственно говоря, наша армия довольно маленькая, но это не мешает нам гордиться ею и ее славной историей. Нас возмущает отношение к ней как к армии наемников, и еще больше нас возмущают клеветнические обвинения, прозвучавшие в рейхстаге. Люди, поступившие на службу добровольно, люди, готовые по доброй воле положить свою жизнь за короля и отечество, на мой взгляд, заслуживают большего уважения, чем те, кто вынужден делать это, подчиняясь системе обязательной воинской повинности. Его превосходительство, по моему глубокому убеждению, не верил сплетням, которые рассказывали о наших войсках в рейхстаге. Поэтому я призвал его, в интересах сохранения хороших отношений между нашими двумя странами, вмешаться в эти дебаты и расставить все по местам, объяснив, что рейхстаг был введен в заблуждение относительно действий наших войск. Граф Бюлов со свойственной ему любезностью и обаянием признал, что лично он не верит в правдивость этих историй. Но у него недостало мужества, чтобы плыть против течения, и он не внял моим призывам, заявив, что не может противоречить рейхстагу и не считает для себя возможным говорить на эту тему.
В декабре 1901 года маркиз Ито остановился в Берлине по пути в Лондон, и, так как Япония все еще колебалась в выборе союзника между Россией и Великобританией, естественно, я стремился разузнать, что произошло между ним и графом Витте во время его пребывания в Санкт-Петербурге. Я познакомился с маркизом в 1880 году, когда я служил секретарем нашей миссии в Токио, и, возобновив знакомство на приеме в японской миссии, попытался расспросить его, переведя разговор на цель его поездки. Однако японские государственные деятели, как правило, весьма неразговорчивы. Маркиз во время этого разговора вел себя подчеркнуто сдержанно, уклонялся от ответов и в конце концов оборвал меня сокрушительным замечанием: «Моя поездка была весьма интересной, но я не собираюсь о ней рассказывать».
Договор между Британией и Японией, который был подписан шесть недель спустя, и отказ от намерений заключить оборонный союз с Германией заложили основу нашего взаимопонимания с Францией, оформленного двумя годами позднее. Новое направление британской внешней политики не способствовало улучшению отношений с Германией: внешне оставаясь нормальными и дружескими, эти отношения были отмечены нарастающим чувством взаимной неприязни. Трения между нашими двумя странами возникали не только в связи с предпринятой Германией программой усиления флота, бросающей вызов нашему превосходству на море, но также и из-за многократных провокаций, которые она устраивала в Китае. Особенно это относится к событиям осени 1902 года, когда я исполнял обязанности посла. Помню, я ненадолго отлучился в Лондон (моей жене сделали операцию в связи с аппендицитом – настолько серьезную, что ее жизнь была спасена лишь благодаря виртуозному искусству сэра Фредерика Тревеса), и мне пришлось поспешно вернуться, чтобы дать почувствовать, какое плохое впечатление произвели на правительство его величества недавние шаги, предпринятые Германией на реке Янцзы. Это удалось мне в такой мере, что министр иностранных дел барон фон Рихтхофен, обычно человек очень вежливый, вышел из себя и излил свои чувства потоком брани, не возымевшей, однако, никакого действия. Прочтя телеграмму, в которой я сообщал о случившейся перепалке, король Эдуард был так добр, что похвалил мою прямоту и сказал сэру Фрэнку, который в то время как раз был в Сэндрингхэме,[32] что у того очень хороший locumtenens (временный заместитель – лат.).
Из всех мест, где мне довелось служить, Берлин, несмотря на его политическую значимость, нравился мне меньше всего, и, так как я был послан туда по собственной просьбе, иногда я чувствовал, что, по выражению Чарльза Кингсли, «проклят бременем исполненной молитвы». В самом городе было мало привлекательного, и за исключением небольшого круга близких друзей, относившихся к нам с большой теплотой, светская жизнь с утомительными вечерними приемами и церемонными официальными обедами была до крайности скучна. Поэтому я без сожаления покидал Берлин, когда в конце 1903 года был назначен генеральным консулом – в персональном ранге полномочного министра – в Софию.
Глава 5
В первые семь лет его царствования страной управлял Стамболов, и только в 1894 году после отставки всемогущего премьер-министра он взял бразды правления в собственные руки. Первый из этих двух периодов был отмечен открытой враждебностью со стороны России и постоянной угрозой оккупации с ее стороны, а также множеством заговоров с целью лишить его жизни. В 1896 году Россия признала его и возобновила дипломатические отношения с Болгарией, перейдя таким образом от открытой враждебности к более хитроумным попыткам вернуть позиции, утраченные из-за ее собственного безрассудства. Но была особенность, общая для обоих периодов, – с одной стороны, это уязвленная гордость России, требовавшей на основании жертв, принесенных ею в войне за свободу, предоставить ей право определять курс болгарской политики, а с другой стороны, это явление сильной, молодой, демократической нации, отстаивающей свою независимость и полной решимости самой, без вмешательства каких-либо иностранных держав, определять свою судьбу. Князь Фердинанд с самого начала стремился примирить эти враждующие стороны, так как его убедили, что ни Болгария, ни ее правитель не смогут долгое время существовать без доброжелательного отношения со стороны России. Еще до своего приезда в Софию он пытался заигрывать с Россией через ее посла в Вене – правда, без особого успеха. Россия была неумолима, и в последующие шесть месяцев она дважды пыталась убедить Порту, чтобы та настаивала на освобождении трона, незаконно ей занятого.
К счастью для князя Фердинанда, Великобритания, Австрия и Италия ясно видели угрозу возникновения панславистского режима в Болгарии, и они не только отговаривали султана от действий, которые могли закончиться применением силы как со стороны России, так и Турции, но и уполномочили своих представителей в Софии вступить в конфиденциальные отношения с Фердинандом. Хотя благодаря этому он продолжал править как фактический суверен, пользующийся неофициальной поддержкой со стороны так называемых дружественных держав, его положение еще долго оставалось шатким. Армия никогда не была ему верна, и весна 1890 года была отмечена раскрытием широкого военного заговора с целью его свержения. Неуверенность в лояльности армии заставляли Стамболова прилагать максимум усилий, чтобы убедить султана признать князя, но из-за возражений со стороны России его попытки не нашли отклика в Константинополе. Однако ему удалось получить берат[33] на назначение болгарских епископов в Охрид, Ускюб,[34] Велес и Неврокоп. Он был хозяином положения и поэтому мог диктовать правительству свою волю. Когда ситуация того требовала, он не боялся воздействовать на султана с помощью скрытых угроз, однако в целом он вел примирительную политику. Он не требовал для Македонии большей автономии, чем та была наделена по Берлинскому трактату, уверенный, что при предоставлении большей автономии Македония так же естественно и неизбежно соединится с Болгарией, как Восточная Румелия.
Угроза насильственной смерти, которая могла случиться в любой момент вследствие постоянных заговоров русофильской партии, делала женитьбу князя и основание им династии как никогда желательными. В 1892 году были начаты переговоры с герцогом Пармским о руке его дочери, принцессы Марии-Луизы. Поскольку герцог настаивал, что дети от этого брака должны быть воспитаны в католической вере, Стамболов взялся обеспечить пересмотр статьи 32 Конституции, согласно которой наследник должен был принадлежать к православной церкви. Россия тот же час заявила протест против этого шага, который, по ее мнению, противоречил религиозным чувствам болгарского народа. В стране эта идея действительно была непопулярна, но Стамболов полагал, что иначе брак князя невозможен, и поэтому, взвалив всю одиозность этого решения на свои плечи, он вынудил собрание принять поправку. Свадьба князя Фердинанда, состоявшаяся весной 1893 года, и наступившая в конце того же года смерть его единственного соперника, князя Александра, сильно упрочили его положение. Но тем невыносимее для него стала опека человека, который мог сломить любое сопротивление своей воле, даже со стороны его монарха. Чувствуя в себе достаточно сил, чтобы действовать самостоятельно, князь решился отделаться от премьер-министра, которого считал главной преградой для официального признания его державами. Разногласия, уже давно существовавшие между князем и премьером, обострились до крайней степени из-за инцидента, связанного с отставкой военного министра, и Стамболов подал в отставку, которая сразу же была принята.
Падение Стамболова ознаменовало поворотный момент в конституционной истории Болгарии и стало началом эпохи единоличного правления князя, особенно в области международных отношений. Главой коалиционного правительства стал лидер Консервативной партии господин Стоилов, но князь сразу же дал понять, что намерен сам ведать министерством иностранных дел. Одним из его первых шагов стали поиски пути сближения с Россией. В ноябре 1894 года он обменялся телеграммами с императором Николаем II по случаю смерти Александра III и в июле того же года послал в Санкт-Петербург делегацию во главе с архиепископом Климентием, чтобы возложить венок на его могилу. Прием, оказанный делегации, был подчеркнуто холодным, и единственным результатом миссии стал полученный намек, что, если бы наследник, княжич Борис, принял православие, это соответствовало бы чаянием императора, и тогда просьба о посылке российского посланника в Софию была бы рассмотрена с благосклонностью. Но пока князь старался восстановить добрые отношения с Россией, его обхождение со Стамболовым привело к тому, что Болгария лишилась симпатии, которую ранее испытывали к ней Вена и Лондон. Хотя правительство князя неоднократно получало предупреждения об опасности, которой подвергается жизнь этого государственного деятеля, оно не только не предприняло никаких мер для его защиты, но и отказало ему в разрешении выехать в Карлсбад. Циничное равнодушие, которое оно проявило, когда в июле 1895 года тот был убит, ставит вопрос о моральной, если не непосредственной, ответственности правительства за его гибель.
Другой причиной разногласий между западными державами и Болгарией было терпимое и даже поощрительное отношение правительства последней к болгарским повстанцам в Македонии. В отличие от отрядов, состоящих из греков и сербов, это было движение природных македонцев. Это был протест против географических ограничений, которые Берлинский трактат налагал на национальные надежды, разбуженные не только Сан-Стефанским миром, но и решениями конференции в Константинополе, прошедшей накануне русско-турецкой войны. В «Projet du Règlement pour la Bulgarie»[35] Европа признала претензии болгарской нации на три северные казы[36] Адрианопольского вилайета; княжество, учрежденное впоследствии Берлинским трактатом; санджаки[37] Ускюб и Монастир (за исключением двух его южных каз); три северные казы Сереса; а также казы Струмница и Кастория. Сразу же после публикации положений Берлинского трактата последовали два восстания в долине реки Струмы, закончившиеся неудачей, а в 1880 году был раскрыт более обширный заговор в Охриде. Затем, в течение десяти с лишним лет, никаких попыток восстания не было, хотя разбойничьи банды, всегда существовавшие в Македонии, то и дело давали о себе знать. Стремление к окончательному освобождению, однако, сохранилось, и мысль о нем, пусть и в некой перспективе, поддерживалась постоянным потоком эмигрантов, двинувшихся в свободное княжество. Более того, национальные чувства усиливало расширение влияния экзарха. До 1870 года верховным авторитетом в церковных и богословских вопросах был патриарх Константинопольский, в политическом плане являвшийся мощным орудием эллинизации. После уничтожения епархии в Охриде в 1767 году исчезли последние остатки болгарской церкви, и все православные христиане считались паствой патриаха, причем принадлежность к православной религии стала превратно трактоваться как принадлежность к греческой нации. Фирман[38] 1870 года наделил вновь учрежденного болгарского экзарха правом назначать епископов в некоторые особо оговоренные епархии на юге до Флорины, а также в те, где три четверти населения признавали его юрисдикцию. Это право с самого начала яростно оспаривалось патриархатом, и развившийся в дальнейшем конфликт носил скорее национально-политический, чем церковно-религиозный характер. Экзарх, поддержанный Стамболовым, намеревался обеспечить преобладание болгар при назначении епископов, священников и учителей, но в 1893 году группа молодых болгар-македонцев, посчитавших такие средства слишком постепенными, основала «Внутреннюю организацию».[39] В Македонии эта организация могла существовать только подпольно, но она сформировала постоянно действующие политические структуры среди македонцев, проживающих в Болгарии. Пока Стамболов оставался у власти, эта деятельность сдерживалась правительством, но вскоре после его падения активность организации резко возросла, и в 1895 году в Софии был основан Македонский центральный комитет.
В то же время общественное мнение склонялось в пользу восстановления дружественных отношений с Россией, и открыто обсуждался вопрос религиозной принадлежности наследника. Позволив превратить вопрос об обращении княжича Бориса в пункт политической программы, князь Фердинанд недооценил как твердость религиозных принципов родных своей жены, так и силу политического давления, которое в конце концов заставило его пойти на этот шаг. Поскольку он взял бразды правления в свои руки, все атаки оппозиции теперь были направлены против него лично, и он стал считаться препятствием на пути осуществления желаний нации. Было раскрыто несколько заговоров с целью его убийства, и для обеспечения его безопасности приходилось принимать исключительные меры. Возникла угроза правительственного кризиса, и собрание высказало пожелание, чтобы княжич Борис принял православие. Перед тем, как принять окончательное решение, князь Фердинанд совершил паломничество в Рим в надежде убедить папу освободить его от обязательств, взятых им при заключении этого брака. Однако его святейшество был неумолим. По возвращении в Софию князь Фердинанд после притворной попытки отречения официально объявил, что княжич Борис перейдет в православие.[40] Император Николай согласился стать крестным отцом, и был назначен российский дипломатический представитель в Софию – Чарыков. Одновременно с этим султан признал его высочество князем Болгарии и генерал-губернатором Восточной Румелии; остальные державы выразили свое согласие, и положение князя Фердинанда было формально урегулировано. Однако признание держав было куплено ценой моральной жертвы, которая хотя и диктовалась ему соображениями высокой политики, но и в не меньшей степени подстегивалась его собственным честолюбием. Нарушив торжественное обещание, без которого его брак был бы невозможен (сам он представлял это как жертву, принесенную ради благополучия Болгарии), он ослабил узы, связывающие его с его семьей и западными державами. «Запад, – заявил князь Фердинанд собранию, – объявил мне анафему. Заря с Востока озаряет своими лучами мою династию и наше будущее».
Не без колебаний согласился я на должность представителя, так как, не считая того, что это дело было для меня абсолютно новым, положение представителя на больших арбитражных процессах довольно курьезно, если, конечно, он не готов оставаться полным нулем. Подготовка и проведение дела находились в руках крупных юристов, занятых на процессе, и, хотя я участвовал в обсуждениях, моя роль сводилась к обязанности информировать правительство о результатах совещаний и о линии аргументации, которой предполагалось придерживаться. Генеральный атторней, тем не менее, всегда был готов выслушать мое мнение, и, когда, как это иногда случалось, я не был полностью согласен с ним по тому или иному важному вопросу, я без стеснения говорил ему об этом, и не однажды мои доводы принимались во внимание. Во время заседаний суда в Париже не было четко определено, кто из нас кому подчинен. Генеральный атторней обычно называл меня «мой представитель». Это возмущало лорда-судью Коллинза, полагавшего, что не следует именовать представителя правительства «своим». Он подстрекал меня к обращению в том же роде – «мой генеральный атторней», но я, конечно, не последовал такому совету.
Кроме заботы о помещении для всех членов британской делегации в Париже, я должен был согласовывать с казначейством размер их жалованья и прожиточных расходов. Это была довольно неблагодарная задача, так как мы все склонны ценить наши услуги выше, чем правительство, но, с помощью элегантных уступок по незначительным вопросам, я все-таки добивался, чего хотел. Приведу только один пример: лорд-главный судья заявил, что пяти гиней в день недостаточно, чтобы обеспечить ему в Париже уровень жизни, соответствующий его высокой должности. Он настаивал, чтобы я увеличил сумму его прожиточных расходов до шести гиней, а расходы его клерка были бы увеличены с двадцати пяти до тридцати шиллингов.[27] Передавая его просьбу министру финансов, я сказал, что считаю требования лорда Рассела разумными, но не могу, не кривя душой, поддержать его просьбу о лишних пяти шиллингах для клерка. После этого министр не только назначил его светлости содержание в шесть гиней, как он того просил, но и заметил, к моему большому удивлению, как приятно ему иметь дело с таким человеком, как я, пекущемся об общественной пользе. Однако клерк в конечном итоге не пострадал: после окончания процесса я добился для него премии в пятьдесят фунтов.[28]
Самой трудной задачей во время моего пребывания в Париже была подготовка доклада для министерства иностранных дел о каждом последовательном заседании суда, так как в таком долгом и запутанном деле нелегко было в одном донесении кратко изложить речи адвокатов и оценить убедительность их аргументов. Однако правительство высоко оценило труды, потраченные на эти отчеты. Я был награжден орденом Бани,[29] а также мне предложили, по моему выбору, должности руководителя небольшой дипломатической миссии или советника посольства. Поскольку мне не терпелось вернуться к политической работе, я выбрал последнее и в конце 1900 года получил назначение в Рим, где нашим послом тогда был лорд Карри. В течение четырех из одиннадцати месяцев, проведенных мной в Риме, я исполнял обязанности посла, но в то время Рим был очень легким постом. Политические интересы сосредоточивались вокруг вопроса о Крите, который рассматривался конференцией представителей заинтересованных держав под председательством итальянского министра иностранных дел сеньора Принетти. Tempora mutantur (времена меняются – лат.) – сегодня, во времена бури и натиска, с завистью оглядываешься на ту пору, когда одним из наших главных занятий был вопрос о правительстве Крита.
Осенью 1901 года я был переведен в Берлин – место, о котором я просил с самого начала. Я стремился туда не только потому, что Фрэнк Ласелл, наш посол, был моим старым другом, но и потому, что в тот момент посольство в Берлине было для нас самым важным. Все, кто читал замечательные откровенностью записки барона Экхартштайна, помнят, как все наши многочисленные попытки найти взаимопонимание и заключить в той или иной форме оборонительный союз с Германией скрывала тупая и лицемерная англофобская клика с Вильгельмштрассе.[30] Великобритания находилась тогда на распутье, так как в то время было уже невозможно дальше следовать политике «блистательного уединения».[31] Ей нужно было или примкнуть к Тройственному союзу, либо связать свою судьбу с Францией и Россией. За время Англо-бурской войны отношения с Германией оказались натянутыми до предела из-за таких инцидентов, как задержание и обыск немецких пароходов «Бундесрат», «Генерал» и «Герцог». Угрожающий тон, принятый имперским правительством на фоне всеобщего возмущения в Германии, вызвал ответное негодование в официальных кругах в Лондоне. Однако, несмотря на это, правительство его величества еще не полностью оставило идею оборонительного союза с Германией, и весной 1901 года этот вопрос был в очередной раз поднят лордом Лэнсдоуном. Однако прием, оказанный этому пробному предложению на Вильгельмштрассе, нельзя было назвать обнадеживающим, и последующие переговоры еще больше убедили наше правительство, что не имеет смысла рассматривать Германию как возможного союзника.
Вскоре после моего прибытия в Берлин в октябре 1901 года сэр Фрэнк уехал в отпуск, и поэтому я остался руководить работой посольства. Это был очень напряженный момент. В прессе циркулировали разнообразные клеветнические домыслы о поведении наших войск в Южной Африке, а в рейхстаге наших солдат именовали наемниками и обвиняли в том, что они прикрываются женщинами и детьми. В речи, произнесенной в конце октября, господин Чемберлен отверг эти необоснованные обвинения и привел примеры из времен войны 1870 года, не делавшие чести германской армии. Эти контробвинения лишь подлили масла в огонь и спровоцировали новый взрыв антибританских настроений в рейхстаге, причем граф Бюлов, недавно сменивший князя Гогенлоэ на посту канцлера, выступил с речью, в которой он в самых суровых выражениях критиковал мистера Чемберлена.
Поверенному в делах не часто приходится встречаться с такой высокопоставленной персоной, как имперский канцлер, но граф Бюлов, которому меня порекомендовал мой друг и коллега в Риме барон Ягов, был настолько любезен, что пригласил меня на обед, и я воспользовался нашей послеобеденной беседой, чтобы коснуться недавних дебатов в рейхстаге. Я был готов признать, что как боевая сила британская армия не идет ни в какое сравнение с германской. Наша первая линия обороны – это флот, и, собственно говоря, наша армия довольно маленькая, но это не мешает нам гордиться ею и ее славной историей. Нас возмущает отношение к ней как к армии наемников, и еще больше нас возмущают клеветнические обвинения, прозвучавшие в рейхстаге. Люди, поступившие на службу добровольно, люди, готовые по доброй воле положить свою жизнь за короля и отечество, на мой взгляд, заслуживают большего уважения, чем те, кто вынужден делать это, подчиняясь системе обязательной воинской повинности. Его превосходительство, по моему глубокому убеждению, не верил сплетням, которые рассказывали о наших войсках в рейхстаге. Поэтому я призвал его, в интересах сохранения хороших отношений между нашими двумя странами, вмешаться в эти дебаты и расставить все по местам, объяснив, что рейхстаг был введен в заблуждение относительно действий наших войск. Граф Бюлов со свойственной ему любезностью и обаянием признал, что лично он не верит в правдивость этих историй. Но у него недостало мужества, чтобы плыть против течения, и он не внял моим призывам, заявив, что не может противоречить рейхстагу и не считает для себя возможным говорить на эту тему.
В декабре 1901 года маркиз Ито остановился в Берлине по пути в Лондон, и, так как Япония все еще колебалась в выборе союзника между Россией и Великобританией, естественно, я стремился разузнать, что произошло между ним и графом Витте во время его пребывания в Санкт-Петербурге. Я познакомился с маркизом в 1880 году, когда я служил секретарем нашей миссии в Токио, и, возобновив знакомство на приеме в японской миссии, попытался расспросить его, переведя разговор на цель его поездки. Однако японские государственные деятели, как правило, весьма неразговорчивы. Маркиз во время этого разговора вел себя подчеркнуто сдержанно, уклонялся от ответов и в конце концов оборвал меня сокрушительным замечанием: «Моя поездка была весьма интересной, но я не собираюсь о ней рассказывать».
Договор между Британией и Японией, который был подписан шесть недель спустя, и отказ от намерений заключить оборонный союз с Германией заложили основу нашего взаимопонимания с Францией, оформленного двумя годами позднее. Новое направление британской внешней политики не способствовало улучшению отношений с Германией: внешне оставаясь нормальными и дружескими, эти отношения были отмечены нарастающим чувством взаимной неприязни. Трения между нашими двумя странами возникали не только в связи с предпринятой Германией программой усиления флота, бросающей вызов нашему превосходству на море, но также и из-за многократных провокаций, которые она устраивала в Китае. Особенно это относится к событиям осени 1902 года, когда я исполнял обязанности посла. Помню, я ненадолго отлучился в Лондон (моей жене сделали операцию в связи с аппендицитом – настолько серьезную, что ее жизнь была спасена лишь благодаря виртуозному искусству сэра Фредерика Тревеса), и мне пришлось поспешно вернуться, чтобы дать почувствовать, какое плохое впечатление произвели на правительство его величества недавние шаги, предпринятые Германией на реке Янцзы. Это удалось мне в такой мере, что министр иностранных дел барон фон Рихтхофен, обычно человек очень вежливый, вышел из себя и излил свои чувства потоком брани, не возымевшей, однако, никакого действия. Прочтя телеграмму, в которой я сообщал о случившейся перепалке, король Эдуард был так добр, что похвалил мою прямоту и сказал сэру Фрэнку, который в то время как раз был в Сэндрингхэме,[32] что у того очень хороший locumtenens (временный заместитель – лат.).
Из всех мест, где мне довелось служить, Берлин, несмотря на его политическую значимость, нравился мне меньше всего, и, так как я был послан туда по собственной просьбе, иногда я чувствовал, что, по выражению Чарльза Кингсли, «проклят бременем исполненной молитвы». В самом городе было мало привлекательного, и за исключением небольшого круга близких друзей, относившихся к нам с большой теплотой, светская жизнь с утомительными вечерними приемами и церемонными официальными обедами была до крайности скучна. Поэтому я без сожаления покидал Берлин, когда в конце 1903 года был назначен генеральным консулом – в персональном ранге полномочного министра – в Софию.
Глава 5
1887–1904
Обзор правления князя Фердинанда. – Женитьба князя. – Эпоха единоличного правления. – Переход княжича Бориса в православие. – Болгария и македонское повстанческое движение
Обзор правления князя Фердинанда
14 августа 1887 года князь Фердинанд принял присягу перед Народным собранием в Тырнове, древней болгарской столице, и в тот же день выпустил прокламацию, в которой извещал «наш свободный народ», что он взошел на трон прославленных болгарских царей. Я уже описывал обстоятельства, при которых он был выбран, и в этой главе я предлагаю читателям краткое изложение событий от начала его карьеры балканского князя до момента моего прибытия в Софию в 1904 году.В первые семь лет его царствования страной управлял Стамболов, и только в 1894 году после отставки всемогущего премьер-министра он взял бразды правления в собственные руки. Первый из этих двух периодов был отмечен открытой враждебностью со стороны России и постоянной угрозой оккупации с ее стороны, а также множеством заговоров с целью лишить его жизни. В 1896 году Россия признала его и возобновила дипломатические отношения с Болгарией, перейдя таким образом от открытой враждебности к более хитроумным попыткам вернуть позиции, утраченные из-за ее собственного безрассудства. Но была особенность, общая для обоих периодов, – с одной стороны, это уязвленная гордость России, требовавшей на основании жертв, принесенных ею в войне за свободу, предоставить ей право определять курс болгарской политики, а с другой стороны, это явление сильной, молодой, демократической нации, отстаивающей свою независимость и полной решимости самой, без вмешательства каких-либо иностранных держав, определять свою судьбу. Князь Фердинанд с самого начала стремился примирить эти враждующие стороны, так как его убедили, что ни Болгария, ни ее правитель не смогут долгое время существовать без доброжелательного отношения со стороны России. Еще до своего приезда в Софию он пытался заигрывать с Россией через ее посла в Вене – правда, без особого успеха. Россия была неумолима, и в последующие шесть месяцев она дважды пыталась убедить Порту, чтобы та настаивала на освобождении трона, незаконно ей занятого.
К счастью для князя Фердинанда, Великобритания, Австрия и Италия ясно видели угрозу возникновения панславистского режима в Болгарии, и они не только отговаривали султана от действий, которые могли закончиться применением силы как со стороны России, так и Турции, но и уполномочили своих представителей в Софии вступить в конфиденциальные отношения с Фердинандом. Хотя благодаря этому он продолжал править как фактический суверен, пользующийся неофициальной поддержкой со стороны так называемых дружественных держав, его положение еще долго оставалось шатким. Армия никогда не была ему верна, и весна 1890 года была отмечена раскрытием широкого военного заговора с целью его свержения. Неуверенность в лояльности армии заставляли Стамболова прилагать максимум усилий, чтобы убедить султана признать князя, но из-за возражений со стороны России его попытки не нашли отклика в Константинополе. Однако ему удалось получить берат[33] на назначение болгарских епископов в Охрид, Ускюб,[34] Велес и Неврокоп. Он был хозяином положения и поэтому мог диктовать правительству свою волю. Когда ситуация того требовала, он не боялся воздействовать на султана с помощью скрытых угроз, однако в целом он вел примирительную политику. Он не требовал для Македонии большей автономии, чем та была наделена по Берлинскому трактату, уверенный, что при предоставлении большей автономии Македония так же естественно и неизбежно соединится с Болгарией, как Восточная Румелия.
Угроза насильственной смерти, которая могла случиться в любой момент вследствие постоянных заговоров русофильской партии, делала женитьбу князя и основание им династии как никогда желательными. В 1892 году были начаты переговоры с герцогом Пармским о руке его дочери, принцессы Марии-Луизы. Поскольку герцог настаивал, что дети от этого брака должны быть воспитаны в католической вере, Стамболов взялся обеспечить пересмотр статьи 32 Конституции, согласно которой наследник должен был принадлежать к православной церкви. Россия тот же час заявила протест против этого шага, который, по ее мнению, противоречил религиозным чувствам болгарского народа. В стране эта идея действительно была непопулярна, но Стамболов полагал, что иначе брак князя невозможен, и поэтому, взвалив всю одиозность этого решения на свои плечи, он вынудил собрание принять поправку. Свадьба князя Фердинанда, состоявшаяся весной 1893 года, и наступившая в конце того же года смерть его единственного соперника, князя Александра, сильно упрочили его положение. Но тем невыносимее для него стала опека человека, который мог сломить любое сопротивление своей воле, даже со стороны его монарха. Чувствуя в себе достаточно сил, чтобы действовать самостоятельно, князь решился отделаться от премьер-министра, которого считал главной преградой для официального признания его державами. Разногласия, уже давно существовавшие между князем и премьером, обострились до крайней степени из-за инцидента, связанного с отставкой военного министра, и Стамболов подал в отставку, которая сразу же была принята.
Падение Стамболова ознаменовало поворотный момент в конституционной истории Болгарии и стало началом эпохи единоличного правления князя, особенно в области международных отношений. Главой коалиционного правительства стал лидер Консервативной партии господин Стоилов, но князь сразу же дал понять, что намерен сам ведать министерством иностранных дел. Одним из его первых шагов стали поиски пути сближения с Россией. В ноябре 1894 года он обменялся телеграммами с императором Николаем II по случаю смерти Александра III и в июле того же года послал в Санкт-Петербург делегацию во главе с архиепископом Климентием, чтобы возложить венок на его могилу. Прием, оказанный делегации, был подчеркнуто холодным, и единственным результатом миссии стал полученный намек, что, если бы наследник, княжич Борис, принял православие, это соответствовало бы чаянием императора, и тогда просьба о посылке российского посланника в Софию была бы рассмотрена с благосклонностью. Но пока князь старался восстановить добрые отношения с Россией, его обхождение со Стамболовым привело к тому, что Болгария лишилась симпатии, которую ранее испытывали к ней Вена и Лондон. Хотя правительство князя неоднократно получало предупреждения об опасности, которой подвергается жизнь этого государственного деятеля, оно не только не предприняло никаких мер для его защиты, но и отказало ему в разрешении выехать в Карлсбад. Циничное равнодушие, которое оно проявило, когда в июле 1895 года тот был убит, ставит вопрос о моральной, если не непосредственной, ответственности правительства за его гибель.
Другой причиной разногласий между западными державами и Болгарией было терпимое и даже поощрительное отношение правительства последней к болгарским повстанцам в Македонии. В отличие от отрядов, состоящих из греков и сербов, это было движение природных македонцев. Это был протест против географических ограничений, которые Берлинский трактат налагал на национальные надежды, разбуженные не только Сан-Стефанским миром, но и решениями конференции в Константинополе, прошедшей накануне русско-турецкой войны. В «Projet du Règlement pour la Bulgarie»[35] Европа признала претензии болгарской нации на три северные казы[36] Адрианопольского вилайета; княжество, учрежденное впоследствии Берлинским трактатом; санджаки[37] Ускюб и Монастир (за исключением двух его южных каз); три северные казы Сереса; а также казы Струмница и Кастория. Сразу же после публикации положений Берлинского трактата последовали два восстания в долине реки Струмы, закончившиеся неудачей, а в 1880 году был раскрыт более обширный заговор в Охриде. Затем, в течение десяти с лишним лет, никаких попыток восстания не было, хотя разбойничьи банды, всегда существовавшие в Македонии, то и дело давали о себе знать. Стремление к окончательному освобождению, однако, сохранилось, и мысль о нем, пусть и в некой перспективе, поддерживалась постоянным потоком эмигрантов, двинувшихся в свободное княжество. Более того, национальные чувства усиливало расширение влияния экзарха. До 1870 года верховным авторитетом в церковных и богословских вопросах был патриарх Константинопольский, в политическом плане являвшийся мощным орудием эллинизации. После уничтожения епархии в Охриде в 1767 году исчезли последние остатки болгарской церкви, и все православные христиане считались паствой патриаха, причем принадлежность к православной религии стала превратно трактоваться как принадлежность к греческой нации. Фирман[38] 1870 года наделил вновь учрежденного болгарского экзарха правом назначать епископов в некоторые особо оговоренные епархии на юге до Флорины, а также в те, где три четверти населения признавали его юрисдикцию. Это право с самого начала яростно оспаривалось патриархатом, и развившийся в дальнейшем конфликт носил скорее национально-политический, чем церковно-религиозный характер. Экзарх, поддержанный Стамболовым, намеревался обеспечить преобладание болгар при назначении епископов, священников и учителей, но в 1893 году группа молодых болгар-македонцев, посчитавших такие средства слишком постепенными, основала «Внутреннюю организацию».[39] В Македонии эта организация могла существовать только подпольно, но она сформировала постоянно действующие политические структуры среди македонцев, проживающих в Болгарии. Пока Стамболов оставался у власти, эта деятельность сдерживалась правительством, но вскоре после его падения активность организации резко возросла, и в 1895 году в Софии был основан Македонский центральный комитет.
В то же время общественное мнение склонялось в пользу восстановления дружественных отношений с Россией, и открыто обсуждался вопрос религиозной принадлежности наследника. Позволив превратить вопрос об обращении княжича Бориса в пункт политической программы, князь Фердинанд недооценил как твердость религиозных принципов родных своей жены, так и силу политического давления, которое в конце концов заставило его пойти на этот шаг. Поскольку он взял бразды правления в свои руки, все атаки оппозиции теперь были направлены против него лично, и он стал считаться препятствием на пути осуществления желаний нации. Было раскрыто несколько заговоров с целью его убийства, и для обеспечения его безопасности приходилось принимать исключительные меры. Возникла угроза правительственного кризиса, и собрание высказало пожелание, чтобы княжич Борис принял православие. Перед тем, как принять окончательное решение, князь Фердинанд совершил паломничество в Рим в надежде убедить папу освободить его от обязательств, взятых им при заключении этого брака. Однако его святейшество был неумолим. По возвращении в Софию князь Фердинанд после притворной попытки отречения официально объявил, что княжич Борис перейдет в православие.[40] Император Николай согласился стать крестным отцом, и был назначен российский дипломатический представитель в Софию – Чарыков. Одновременно с этим султан признал его высочество князем Болгарии и генерал-губернатором Восточной Румелии; остальные державы выразили свое согласие, и положение князя Фердинанда было формально урегулировано. Однако признание держав было куплено ценой моральной жертвы, которая хотя и диктовалась ему соображениями высокой политики, но и в не меньшей степени подстегивалась его собственным честолюбием. Нарушив торжественное обещание, без которого его брак был бы невозможен (сам он представлял это как жертву, принесенную ради благополучия Болгарии), он ослабил узы, связывающие его с его семьей и западными державами. «Запад, – заявил князь Фердинанд собранию, – объявил мне анафему. Заря с Востока озаряет своими лучами мою династию и наше будущее».