Страница:
Но в остальном все, казалось, было по-прежнему. Не спеша шел по путям вагонный мастер в лоснящейся спецовке с масленкой в одной руке и длинным молотком в другой. Поодаль одиноко сидели на своих чемоданах несколько пассажиров. Уже взошло невидимое отсюда солнце, и безоблачное небо было ослепительно голубым.
Вера и Анатолий тоже присели на свои чемоданы.
– Как будто и войны нет, – задумчиво сказала Вера.
– Ну, до войны отсюда далеко! – преувеличенно бодро ответил Анатолий.
– Как ты себя чувствуешь, есть температура? – спросила Вера, протягивая руку ко лбу Анатолия.
Он недовольно отстранился и сказал:
– Оставь! Кто сейчас думает о температуре?
– А о чем ты сейчас думаешь?
– Нелепый вопрос! О том, чтобы скорее добраться до Ленинграда и явиться в военкомат. Я должен был это сделать гораздо раньше.
– Но ты был болен! У тебя есть справка от врача.
– Прекрасное объяснение! – раздраженно передернул плечами Анатолий. – «Где вы были, когда началась мобилизация, товарищ Валицкий?» – «А я, видите ли, болел. Не вовремя искупался в речке. Вот документ, посмотрите…»
Он был зол на всех: на Веру, из-за которой приехал сюда, на болезнь, которая продержала его в постели, и, главное, на себя.
Ему было горько и стыдно за то, что он не был одним из первых, нет, самым первым из тех, кто явился в военкомат в то воскресенье, едва услышав речь Молотова.
Ему казалось, что и те, сидящие в отдалении пассажиры, и даже сама Вера с чувством недоумения, смешанного с жалостью, смотрят на него – рослого, здорового парня в гражданском пиджачке, в ботинках, на которых засохла так и не очищенная прибрежная грязь и тина.
А Вера думала совсем о другом – не о своей судьбе, мысли о ней просто не приходили ей в голову, – а о том, что же, что же теперь будет…
Она понимала: свершилось нечто огромное, небывалое, то, о чем ей всегда напоминали, о чем предупреждали из года в год в речах, статьях, книгах, в песнях и кинокартинах… И следовательно, жизнь теперь должна измениться, стать какой-то другой, не похожей на прежнюю… Какой именно, Вера представить себе не могла, но сознавала, что по сравнению со всем этим ее личная судьба столь малозначительна, что нелепо даже думать о ней.
Еще совсем недавно, слушая рассказы о финской войне, Вера старалась как бы «примыслить» себя к ней, представляя себя на фронте.
Но теперь она думала о других: о матери, об отце, об Анатолии, – не о его беспричинных, бессмысленных, как ей казалось, угрызениях совести, но о том, что ему предстоит, о его дальнейшей судьбе. Все прошедшие дни, ухаживая за больным Анатолием, Вера просто не имела времени для размышлений. Разумеется, она, как и все, жила мыслями о войне, ежеминутно ожидая новых сообщений, прислушиваясь к радиоголосам, доносящимся из укрепленной на стене соседней комнаты черной тарелки-репродуктора…
И все же она не думала о войне «конкретно», она ощущала ее просто как огромное, не поддающееся осознанию несчастье, обрушившееся на все то, что составляло ее жизнь.
Анатолия же беспокоило другое. Война не воспринималась им как нечто грозное, таящее для всех такие последствия, которые сейчас еще невозможно разгадать. Анатолий просто не думал об этом. Все его мысли вытесняла одна: горькое ощущение, что то самое событие, о возможности которого столько писалось и говорилось, с которым связывались понятия мужества, героизма, преданности, наконец произошло, а он, Анатолий, оказался в стороне.
Он думал не о предстоящих тяжелых испытаниях, неизбежно связанных с войной, не о возможности смерти, которая в каждой войне незримо стоит за спиной любого фронтовика, и не о том, что война разлучит его с Верой.
Он страдал оттого, что на нем не было военной формы, и от опасения, что по прибытии в Ленинград кто-нибудь из друзей, уже носящих эту форму, может встретить его в таком сугубо гражданском виде.
В линии своего дальнейшего поведения Анатолий не сомневался, она была для него ясна: военкомат, фронт. На мгновение он вообразил, как будет плакать мать. Как будет вести себя отец, Анатолий представить себе не мог. Разумеется, старик не снизойдет до слез – сентиментальность была ему чужда. И все же интересно, как будет реагировать отец, подумал Анатолий. В конце концов, ему до сих пор ни разу не приходилось провожать сына на смерть.
Анатолий в первый раз мысленно произнес это слово «смерть», не придавая этому понятию никакого значения, однако испытывая чувство мрачной гордости.
Он украдкой взглянул на Веру. Как странно все получается, подумал он, какой-нибудь год назад ему и в голову не могло прийти, что Вера будет именно той девушкой, которой предстоит провожать его на войну. Он знал, что Вера влюблена в него без памяти. Сознание этого возвышало Анатолия в его собственных глазах. Он представил себе Веру стоящей на перроне вокзала, у поезда, который через несколько минут повезет его туда, на запад. И ему стало ее жалко. Он представил себе этот поезд – такой, какие видел на киноэкранах, в фильмах, посвященных войне, – бесплацкартные и товарные вагоны, набитые красноармейцами, табачный дым, звуки гармошки, плачущие женщины на перроне…
Он окунется в новую, сулящую опасности и подвиги жизнь. Останется ли в ней место для Веры?.. Едва ли.
И все же ему стало жалко ее. Жалко и обидно, что именно она видела его в течение этих десяти дней в таком беспомощном состоянии.
Скорее бы в Ленинград! Теперь уже недолго ждать.
– Через пятнадцать минут поезд, – сказал Анатолий, бросая взгляд на свои ручные часы.
– Да, еще пятнадцать минут, – повторила Вера, тоже взглянув на часы.
По перрону медленно шел странный человек. На нем был серый больничный халат, из-под которого виднелись белые кромки кальсон, заправленных в носки, военная пилотка. Правая его рука висела на марлевой перевязи.
Он шел, внимательно оглядываясь по сторонам, а когда поравнялся с Толей и Верой, неожиданно спросил:
– Слушай, кореш, где здесь пивной ларек торгует?
У него был хриплый голос.
– Что? – переспросил занятый своими мыслями Анатолий.
– «Что, что»! – передразнил его человек в халате. – Пивом, спрашиваю, где торгуют? Ребята говорили – тут на вокзале ларек есть.
Анатолий хотел было резко ответить, что сейчас не до пива, но, вдруг встретившись с ним взглядом, с внезапной отчетливостью понял, что перед ним раненыйи что он прибыл оттуда, с войны.
– Вы… с фронта? – поспешно спросил он.
– От тетки с блинов приехал, – грубо ответил человек, и по его скуластому, небритому лицу пробежала гримаса.
– Ну как, бьем фашистов? – снова спросил Анатолий, и голос его прозвучал как-то залихватски и в то же время заискивающе.
– Пока что они нас бьют, – ответил человек и сплюнул.
Анатолию захотелось осадить этого неприятного типа, явного паникера, но, еще раз взглянув на его перевязанную руку, он спросил, вопреки намерению, растерянно:
– Но… почему же?
– Тебя, браток, на фронте нет, в этом вся причина, – щуря глаза в оскорбительной, злой улыбке, ответил человек в халате, снова сплюнул и пошел дальше, шаркая по доскам своими явно не по размеру большими тапочками.
Вера увидела, как бледное, исхудавшее лицо Анатолия мгновенно залилось краской. Она возмущенно крикнула вслед удаляющемуся человеку в халате:
– Раз не знаете, то не говорите!
Это прозвучало глупо, даже жалко.
Человек обернулся, несколько мгновений смотрел на Веру иронически оценивающим взглядом и сказал равнодушно:
– Ладно. Держись за своего… забронированного.
…Тем временем народу на перроне прибавилось. Появилось несколько военных, женщины с тюками, перевязанными веревками и ремнями, мужчины с портфелями…
А поезда все не было. Прошло уже минут двадцать с тех пор, как он должен был прибыть. Люди стояли на перроне и пристально вглядывались туда, где рельсы, казалось, сливались в одну едва различимую линию, в надежде увидеть дымок паровоза.
Но поезда все не было.
…И вдруг мне захотелось, чтобы этот поезд не приходил как можно дольше. Ведь пока не пришел поезд, для нас с Толей как бы еще продолжается старая жизнь, а потом мы поедем в новую – неизвестную и тревожную, в которой уже не будем вместе.
Я вспомнила, как еще совсем недавно сидела в своей «мансарде» и размышляла, люблю я Толю или нет. А сейчас подобный вопрос показался бы мне лицемерным и глупым. Потому что за эти дни по-настоящему поняла, как я его люблю. Как это нелепо, обидно, что по-настоящему начинаешь любить человека только тогда, когда боишься потерять его!..
А поезда все не было.
Поезд пришел только под вечер. И люди на белокаменском перроне, которые в мирное время вошли бы в свои вагоны спокойно и без суматохи, ныне, измученные долгим ожиданием и чувствуя, что сломан обычный, привычный порядок их жизни, ожесточенно бросились к ступенькам вагонов, создавая толчею и нервную суматоху.
Вера и Анатолий кинулись было к плацкартному вагону, но на верхней ступеньке лестницы стоял проводник и, придерживая за своей спиной ручку закрытой двери, кричал, что мест в вагоне нет.
Анатолий тоже что-то кричал в ответ, размахивал билетами, но потом понял, что это бесполезно, и потащил Веру к другому вагону.
Наконец им удалось втиснуться в общий, битком набитый людьми вагон.
Они влезли последними – перед ними на ступеньки взобрался какой-то энергичный тип в габардиновом плаще, с небольшим чемоданом в руках. Он даже слегка оттолкнул Анатолия, который помогал Вере взобраться на высокую вагонную ступеньку.
Когда они втиснулись наконец в вагон, свободных мест уже не было. Даже на верхних, багажных полках лежали люди. Но не это поразило Анатолия и Веру. Каждому из них приходилось ездить в переполненных вагонах.
Нет, этот поезд отличался чем-то другим. Оттого ли, что в вагоне не зажигали света и царил полумрак, из-за того ли, что тесно прижатые друг к другу люди вели себя как-то необычно тихо, или по каким-то иным признакам, которых ни Анатолий, ни Вера еще не осознали, но они вдруг оба почувствовали, что вступили в преддверие незнакомого им мира – мрачного, молчаливого и тревожного.
Прошло несколько минут, люди «осели», «притерлись», как всегда бывает после посадки, и проход освободился. Анатолий пошел вдоль вагона в поисках свободных мест, но опять убедился в том, что все занято. Он вернулся к Вере. Они остались стоять у двери, ведущей в тамбур, на самом проходе, и проводница, пожилая женщина со свернутыми, засунутыми в кожаный футляр флажками в руке, сказала, чтобы они проходили Дальше и приткнулись куда-нибудь.
Анатолий довольно резко ответил, что в вагоне нет мест, но проводница оборвала его, сказав, что «вагон общий и места тут ни для кого не бронированные», а потом посоветовала поставить вещи под одной из полок, а самим пристраиваться «как знают», только не стоять в дверях.
Анатолий пошел по проходу, держа свой и Верин чемоданы перед собой, стараясь не задеть за торчащие с полок ноги уже улегшихся людей. Наконец он наобум спросил какого-то расположившегося на одной из нижних полок мужчину, не разрешит ли тот поставить чемоданы под его полку, услышав в ответ короткое «валяйте», стал запихивать чемоданы и только тогда заметил, что на полке устроился тот самый тип в габардиновом плаще, который опередил его при посадке. Он так и лежал, не снимая плаща, положив голову на чемоданчик.
Анатолия взяло зло. Если бы не этот нахал, у них с Верой была бы полка. А теперь им предстоит всю ночь простоять в проходе.
Он сказал, обращаясь к Вере:
– Становись вот здесь, у окна, Верочка. Гражданин настолько любезен, что разрешает поставить вещи под его полкой.
Слова «гражданин» и «разрешает» Анатолий произнес подчеркнуто иронически.
Поезд тронулся. И уже через минуту раздался чей-то недовольно-требовательный мужской голос:
– Проводница, почему свет не дают?
На него зашикали, кто-то рассмеялся коротким, невеселым смешком.
– Света не будет, не в мирное время едем!!
– Тоже мне… игрушки… – пробурчал первый голос, – в войну играют… Фронт за тысячу километров отсюда, а они…
Стук колес заглушил голоса.
Анатолий и Вера стояли в проходе, у покрытого пылью оконного стекла. Было нестерпимо душно. Анатолий попытался было открыть окно, но проходившая в это время по вагону проводница сказала:
– Окна не открывать. Не разрешается.
– Черт знает что… – раздраженно произнес Анатолий. – Света не зажигать, окна не открывать… В самом деле, в игрушки играют… будто фронт рядом. Заставь дураков богу…
– Ну раз такое правило, Толя, – примиряюще прервала его Вера.
Он умолк.
За окном в полумраке промелькнули последние домики Белокаменска, деревянная будка стрелочника, начался лес.
Вера думала о том, что совсем недавно она вот так же стояла у окна и все это – дома, будка, лес – проплывало перед ней, только в обратном порядке.
Но тогда и лес, и будка, и дома были залиты летним солнцем и выглядели светлыми и радостными, а теперь все, что было там, за вагонным стеклом, казалось Вере чужим, тревожным, полным скрытой опасности.
Она отвернулась от окна и тихо спросила Анатолия, просто для того, чтобы услышать его голос:
– Как ты себя чувствуешь, Толя, голова не болит?
– А… что там голова… – раздраженно ответил Анатолий.
– Скоро мы будем дома… – сказала Вера просто для того, чтобы сказать что-нибудь.
– Да, да. Не пройдет и семи часов стояния на ногах, и мы будем дома, – зло согласился Анатолий.
– Но… ведь никто не виноват, Толя, что же поделаешь, – сказала Вера и дотронулась до его руки.
Ему вдруг стало стыдно. Он сжал ее руку и сказал:
– Ты прости меня. Просто злюсь на себя. Так все глупо, нелепо получилось. Эта дурацкая болезнь, этот набитый поезд… Вместо того чтобы быть сейчас там…
Он замолчал.
– Девушка может сесть, – раздалось неожиданно за его спиной.
Анатолий резко обернулся. Это сказал тот самый тип в габардиновом плаще. Теперь он уже полулежал, подперев голову рукой и свесив ноги на пол.
– Спасибо, обойдемся без вашей любезности, – едко ответил Анатолий.
– А я вас и не приглашал, – сухо сказал, не меняя позы, человек.
– Спасибо, спасибо, – поспешно вмешалась Вера, – только мы уж вместе. Вы, пожалуйста, не беспокойтесь.
– Любезность надо было проявлять при посадке, – не унимался Анатолий, – не толкаться, как… – он запнулся, подыскивая слово, – как на базаре… На фронте бы проявляли активность…
Эта последняя фраза вырвалась у Анатолия неожиданно для него самого.
– Насколько могу судить, вы еще тоже не вышли из призывного возраста, – раздался спокойный ответ.
– Это не ваше дело, – буркнул Анатолий.
– Разумеется, – равнодушно согласился человек в плаще.
Затем он неожиданно встал, поставил свой чемодан ребром к стенке, сел рядом, положив руку на чемодан, и сказал:
– Садитесь оба.
– Мы уже ответили вам, что… – начал было Анатолий, но сидящий оборвал его тоном приказа:
– Я сказал: садитесь. Места хватит.
Неожиданно вспыхнул узкий пучок света. Оказалось, что у этого человека в руке карманный фонарик. Он осветил освободившееся пространство на полке, потом бесцеремонно скользнул лучом по Анатолию и Вере и выключил свет.
– Сядем, Толя, – тихо и примиряюще сказала Вера, – раз товарищ предлагает… – И добавила уже совсем шепотом: – Ведь всю ночь ехать…
…Теперь они сидели на полке втроем: человек в плаще. Вера и Анатолий. Он расположился на самом краешке, как бы показывая, что не хочет иметь никакого дела с этим типом.
Они сидели молча. На противоположной полке спала, положив под голову свой узел и укрывшись пальто, женщина.
Взошла луна. Ее не было видно из окна, только лес, тянущийся по обе стороны железной дороги, перестал казаться таким мрачным и деревья стали различимыми. В вагоне тоже стало светлее.
Было тихо; одни улеглись спать, другие молча сидели в проходе на чемоданах.
На Веру эта тишина, нарушаемая лишь стуком колес, действовала угнетающе. Она опустила голову и попробовала задремать. Но сон не шел. Ей очень хотелось пить.
Человек в плаще глядел вполоборота в окно, по-прежнему облокотившись на свой чемодан. Теперь Вера могла разглядеть его профиль. У него было худое лицо, кожа обтягивала острые скулы. На вид ему было лет сорок.
Неожиданно он обернулся к Вере, полез в карман и вытащил оттуда большое яблоко.
– Хотите? – спросил он, протягивая яблоко Вере.
– Нет, нет, что вы… – забормотала она и украдкой взглянула на Анатолия. Он сидел неподвижно, низко опустив голову, и как будто дремал.
– Берите, – сказал человек в плаще по-прежнему своим сухим, безразличным голосом, положил яблоко Вере на колени и снова отвернулся к окну.
Она взяла яблоко, снова посмотрела на Анатолия и откусила кусочек. Яблоко было сочное, и Вера еще сильнее ощутила жажду. Она стала торопливо есть.
– Студенты? – неожиданно спросил, не оборачиваясь, сосед.
– Да, – тихо ответила Вера.
– Ленинградцы?
– Да.
– Как зовут?
В его коротких сухих вопросах одновременно звучали и властность и равнодушие. Он по-прежнему не глядел на Веру.
Она ответила:
– Вера.
Добавила нерешительно:
– А его – Анатолий.
И спросила просто так, из вежливости:
– А вас?
– Кравцов, – коротко произнес человек в плаще.
На этот раз он обернулся. Теперь Вера могла разглядеть его лицо, жесткое, неприятное, с тонкими, плотно сжатыми губами, со шрамом над правой бровью.
Вера доела яблоко и теперь держала в руке огрызок, не зная, куда его деть.
– Давайте сюда, – неожиданно сказал Кравцов, дотрагиваясь до Вериной руки. Она почувствовала, что у него сухие, холодные пальцы.
Он взял огрызок и запихал его в пепельницу, прикрепленную к стене у окна.
– На каникулы ездили? – спросил Кравцов, и в голосе его Вере на этот раз послышалось нечто похожее на иронию.
– Да, – ответила она.
– Неподходящее время, – не то осуждающе, не то с сожалением заметил Кравцов.
– Что же поделаешь? – поспешно ответила Вера. – Просто так получилось. Он, – она снова украдкой взглянула на неподвижно сидящего Анатолия, – он заболел. Вот мы и задержались. Воспаление легких.
– Муж?
– Нет, что вы! Просто мы… ездили вместе…
– Понятно, – коротко заметил Кравцов.
– Вера, давай поменяемся местами, тут больше воздуха, – неожиданно и каким-то деревянным голосом произнес Анатолий и встал.
Вера почувствовала, что покраснела. Поведение Анатолия показалось ей невежливым, бестактным, однако она покорно встала. Они поменялись местами.
Теперь Анатолий сидел между Кравцовым и Верой, сидел неподвижно, глядя на противоположную стенку, всем своим видом подчеркивая, что по-прежнему не хочет иметь со своим соседом по вагонной скамье никакого дела. Все молчали, слышался только стук колес.
Через некоторое время Кравцов положил руки на укрепленную под окном полочку и, казалось, задремал.
– Толя, – шепотом сказала Вера, – зачем ты так? Ты же обидел человека!
– Переживет, – передернул плечами Анатолий и добавил: – Нашел время… заигрывать…
– Какая глупость! – все так же шепотом сказала Вера, недовольно отодвинулась от Анатолия и посмотрела на Кравцова, чтобы понять, услышал ли он его слова. Но тот, казалось, и в самом деле заснул.
Некоторое время они ехали молча…
– Вера, – тихо сказал Анатолий, подвигаясь к ней, – не сердись на меня!
Она молчала.
– Я знаю, что веду себя глупо, – продолжал шепотом Анатолий, – но пойми меня… Мне очень обидно… очень горько… Мае кажется, что все смотрят на меня как на… ну, как на уклоняющегося, понимаешь?.. И тот раненый, на перроне… Ведь он презирал меня! И был прав. Я забыть его не могу… Уже больше недели идет война, а я… Тебе, наверно, стыдно за меня?
Он говорил тихо, почти шепотом, запинаясь, но в голосе его звучали боль и обида. Вере стало жалко его. Она взяла его руку, прижала ладонь к своей щеке и заговорила, торопясь и сбиваясь:
– Нет, нет, Толенька, что ты? Как ты мог даже подумать такое! Ведь я знаю, это из-за меня все произошло, только из-за меня, я была дура, глупая, недотрога, но это потому, что я люблю тебя, так люблю, что даже сказать не могу, и всегда боялась потерять тебя, только сказать этого не могла, мне стыдно было, а только я всегда боялась, с той минуты, когда мы познакомились, тогда, на лодке, помнишь?..
Она понимала, что говорит не то, что нужно, что все это сейчас, когда идет война, не ко времени и ее слова звучат так, будто она все еще живет в старом, добром и светлом мире, а ведь завтра они, может быть, уже расстанутся, и самое главное теперь в том, чтобы он остался жив, а все остальное уже неважно и об этом смешно, глупо говорить… Она почувствовала, что Толина ладонь, которую она все сильнее и сильнее прижимала к своей щеке, стала мокрой, и только тогда поняла, что плачет.
– Вера, Верочка, ну не надо, не плачь, – повторял Анатолий, и в голосе его тоже звучали слезы. Он вытирал ладонью ее лицо, а другой обнимал, прижимая к себе, они забыли обо всем – о битком набитом полутемном, наполненном табачным дымом вагоне, о людях кругом, которые, может быть, видят их и слышат…
И в этот момент где-то рядом раздался оглушительный взрыв. Вагон резко качнуло, за окном вспыхнуло пламя, на мгновение осветившее все в вагоне нестерпимо ярким светом, раздался пронзительный, завывающий, точно штопором ввинчивающийся в уши звук, что-то дробно, градом застучало по крыше вагона, зазвенели осколки разбитых окон.
Поезд остановился внезапным, сильным толчком, грохот падающих с полок вещей, крики людей – все это слилось воедино, и снова где-то рядом раздался взрыв…
– Из вагона! Быстро! Все из вагона! – раздался чей-то громкий, повелительный голос, и Вера, уже пробираясь среди загромождавших проход чемоданов и тюков, влекомая крепко держащим ее за руку Анатолием, поняла, что это был голос Кравцова.
Они пробирались к выходу среди обезумевших от страха людей, в их ушах звучал детский плач, заглушаемый каким-то новым, страшным, гудящим, никогда не слышанным раньше звуком, добрались наконец до тамбура, где другие, напиравшие сзади, вытолкнули, выбросили их наружу…
Анатолий и Вера упали, покатились вниз с высокой насыпи, а рядом бежали, падали и тоже катились люди, а над ними, вверху в низком небе, что-то нестерпимо громко гудело…
И уже там, под насыпью, лежа в липкой грязи, Анатолий и Вера увидели, как горят охваченные языками пламени вагоны.
– Вера, Вера, бежим! – задыхаясь, кричал Анатолий. Он вскочил, схватил Веру за руку, поднял ее рывком, и они побежали, сами не зная куда, проваливаясь в какие-то ямы, продираясь сквозь кустарник, ничего не видя перед собой, с одной лишь мыслью: бежать, бежать как можно дальше от этого ужаса.
Но они не долго бежали. Снова над их головами раздалось все усиливающееся гудение, и этот страшный, никогда не слышанный ими ранее звук заставил их упасть на землю, лицом вниз, потом раздалась дробь пулеметной очереди, а еще минутой позже все стихло.
Анатолий поднял голову. Вера лежала рядом, а в двух шагах от нее – еще какая-то женщина. Она упала лицом вниз, на ней был халат, при падении он задрался, и при свете луны были видны ее голые, толстые, с крупными темными венами ноги.
– Вера, вставай, они улетели! – уже громче, чтобы ободрить ее и себя, сказал Анатолий. – Нам надо идти. Они могут снова прилететь.
Он посмотрел на лежащую в двух шагах от них женщину и повторил:
– Вставайте, все кончилось.
Но женщина не двигалась. Очевидно, она все еще не могла прийти в себя от страха.
– Вставайте! – снова сказал Анатолий и дотронулся до ее плеча.
Он почувствовал что-то липкое, теплое, в ужасе отдернул руку и крикнул:
– Вера, она… убита!
Превозмогая страх, Вера дотронулась до головы женщины. Пальцы ее ощутили теплую и мягкую кровавую массу.
В этот момент откуда-то издалека опять донесся гул самолета.
И тогда они оба – Анатолий и Вера – снова вскочили и побежали…
…Они остановились лишь тогда, когда Вера, будучи уже не в состоянии бежать, упала. Анатолий уговаривал ее пересилить себя и идти дальше, но Вера сказала, что больше не может.
Анатолий опустился возле нее на колени и стал вытирать платком ее мокрое от грязи и слез лицо.
Они находились на опушке небольшой рощицы. Поезда отсюда уже не было видно, но на небе все еще полыхали отблески пожара.
Стало тихо. Они не слышали больше ни взрывов, ни ввинчивающегося в уши гула, ни криков людей.
– Это был налет авиации, понимаешь, налет! – тяжело дыша, сказал Анатолий.
Вера молчала. Она тоже не могла перевести дыхание и все еще не отдавала себе отчета в том, что произошло.
Прислушалась к словам Анатолия. Налет? Да, конечно, это был налет. Она видела в кино, как это бывает. Но то, что случилось, не было похоже ни на какой кинофильм.
Тихо, точно боясь, что ее голос может услышать где-то затаившийся враг, Вера спросила:
– Что же нам делать, Толя?
– Не знаю… Надо идти, пока не встретим кого-нибудь. Может быть, здесь вблизи деревня.
– Я не могу идти, – жалобно сказала Вера, – у меня ноги точно чужие.
– Мы немного отдохнем, и тебе станет лучше.
– Я вымокла до костей…
И только в эту минуту оба они поняли, что у них ничего с собой нет, ведь их чемоданы остались в вагоне.
– Да, дело плохо, – растерянно сказал Анатолий, – я тоже весь вымок.
Вера и Анатолий тоже присели на свои чемоданы.
– Как будто и войны нет, – задумчиво сказала Вера.
– Ну, до войны отсюда далеко! – преувеличенно бодро ответил Анатолий.
– Как ты себя чувствуешь, есть температура? – спросила Вера, протягивая руку ко лбу Анатолия.
Он недовольно отстранился и сказал:
– Оставь! Кто сейчас думает о температуре?
– А о чем ты сейчас думаешь?
– Нелепый вопрос! О том, чтобы скорее добраться до Ленинграда и явиться в военкомат. Я должен был это сделать гораздо раньше.
– Но ты был болен! У тебя есть справка от врача.
– Прекрасное объяснение! – раздраженно передернул плечами Анатолий. – «Где вы были, когда началась мобилизация, товарищ Валицкий?» – «А я, видите ли, болел. Не вовремя искупался в речке. Вот документ, посмотрите…»
Он был зол на всех: на Веру, из-за которой приехал сюда, на болезнь, которая продержала его в постели, и, главное, на себя.
Ему было горько и стыдно за то, что он не был одним из первых, нет, самым первым из тех, кто явился в военкомат в то воскресенье, едва услышав речь Молотова.
Ему казалось, что и те, сидящие в отдалении пассажиры, и даже сама Вера с чувством недоумения, смешанного с жалостью, смотрят на него – рослого, здорового парня в гражданском пиджачке, в ботинках, на которых засохла так и не очищенная прибрежная грязь и тина.
А Вера думала совсем о другом – не о своей судьбе, мысли о ней просто не приходили ей в голову, – а о том, что же, что же теперь будет…
Она понимала: свершилось нечто огромное, небывалое, то, о чем ей всегда напоминали, о чем предупреждали из года в год в речах, статьях, книгах, в песнях и кинокартинах… И следовательно, жизнь теперь должна измениться, стать какой-то другой, не похожей на прежнюю… Какой именно, Вера представить себе не могла, но сознавала, что по сравнению со всем этим ее личная судьба столь малозначительна, что нелепо даже думать о ней.
Еще совсем недавно, слушая рассказы о финской войне, Вера старалась как бы «примыслить» себя к ней, представляя себя на фронте.
Но теперь она думала о других: о матери, об отце, об Анатолии, – не о его беспричинных, бессмысленных, как ей казалось, угрызениях совести, но о том, что ему предстоит, о его дальнейшей судьбе. Все прошедшие дни, ухаживая за больным Анатолием, Вера просто не имела времени для размышлений. Разумеется, она, как и все, жила мыслями о войне, ежеминутно ожидая новых сообщений, прислушиваясь к радиоголосам, доносящимся из укрепленной на стене соседней комнаты черной тарелки-репродуктора…
И все же она не думала о войне «конкретно», она ощущала ее просто как огромное, не поддающееся осознанию несчастье, обрушившееся на все то, что составляло ее жизнь.
Анатолия же беспокоило другое. Война не воспринималась им как нечто грозное, таящее для всех такие последствия, которые сейчас еще невозможно разгадать. Анатолий просто не думал об этом. Все его мысли вытесняла одна: горькое ощущение, что то самое событие, о возможности которого столько писалось и говорилось, с которым связывались понятия мужества, героизма, преданности, наконец произошло, а он, Анатолий, оказался в стороне.
Он думал не о предстоящих тяжелых испытаниях, неизбежно связанных с войной, не о возможности смерти, которая в каждой войне незримо стоит за спиной любого фронтовика, и не о том, что война разлучит его с Верой.
Он страдал оттого, что на нем не было военной формы, и от опасения, что по прибытии в Ленинград кто-нибудь из друзей, уже носящих эту форму, может встретить его в таком сугубо гражданском виде.
В линии своего дальнейшего поведения Анатолий не сомневался, она была для него ясна: военкомат, фронт. На мгновение он вообразил, как будет плакать мать. Как будет вести себя отец, Анатолий представить себе не мог. Разумеется, старик не снизойдет до слез – сентиментальность была ему чужда. И все же интересно, как будет реагировать отец, подумал Анатолий. В конце концов, ему до сих пор ни разу не приходилось провожать сына на смерть.
Анатолий в первый раз мысленно произнес это слово «смерть», не придавая этому понятию никакого значения, однако испытывая чувство мрачной гордости.
Он украдкой взглянул на Веру. Как странно все получается, подумал он, какой-нибудь год назад ему и в голову не могло прийти, что Вера будет именно той девушкой, которой предстоит провожать его на войну. Он знал, что Вера влюблена в него без памяти. Сознание этого возвышало Анатолия в его собственных глазах. Он представил себе Веру стоящей на перроне вокзала, у поезда, который через несколько минут повезет его туда, на запад. И ему стало ее жалко. Он представил себе этот поезд – такой, какие видел на киноэкранах, в фильмах, посвященных войне, – бесплацкартные и товарные вагоны, набитые красноармейцами, табачный дым, звуки гармошки, плачущие женщины на перроне…
Он окунется в новую, сулящую опасности и подвиги жизнь. Останется ли в ней место для Веры?.. Едва ли.
И все же ему стало жалко ее. Жалко и обидно, что именно она видела его в течение этих десяти дней в таком беспомощном состоянии.
Скорее бы в Ленинград! Теперь уже недолго ждать.
– Через пятнадцать минут поезд, – сказал Анатолий, бросая взгляд на свои ручные часы.
– Да, еще пятнадцать минут, – повторила Вера, тоже взглянув на часы.
По перрону медленно шел странный человек. На нем был серый больничный халат, из-под которого виднелись белые кромки кальсон, заправленных в носки, военная пилотка. Правая его рука висела на марлевой перевязи.
Он шел, внимательно оглядываясь по сторонам, а когда поравнялся с Толей и Верой, неожиданно спросил:
– Слушай, кореш, где здесь пивной ларек торгует?
У него был хриплый голос.
– Что? – переспросил занятый своими мыслями Анатолий.
– «Что, что»! – передразнил его человек в халате. – Пивом, спрашиваю, где торгуют? Ребята говорили – тут на вокзале ларек есть.
Анатолий хотел было резко ответить, что сейчас не до пива, но, вдруг встретившись с ним взглядом, с внезапной отчетливостью понял, что перед ним раненыйи что он прибыл оттуда, с войны.
– Вы… с фронта? – поспешно спросил он.
– От тетки с блинов приехал, – грубо ответил человек, и по его скуластому, небритому лицу пробежала гримаса.
– Ну как, бьем фашистов? – снова спросил Анатолий, и голос его прозвучал как-то залихватски и в то же время заискивающе.
– Пока что они нас бьют, – ответил человек и сплюнул.
Анатолию захотелось осадить этого неприятного типа, явного паникера, но, еще раз взглянув на его перевязанную руку, он спросил, вопреки намерению, растерянно:
– Но… почему же?
– Тебя, браток, на фронте нет, в этом вся причина, – щуря глаза в оскорбительной, злой улыбке, ответил человек в халате, снова сплюнул и пошел дальше, шаркая по доскам своими явно не по размеру большими тапочками.
Вера увидела, как бледное, исхудавшее лицо Анатолия мгновенно залилось краской. Она возмущенно крикнула вслед удаляющемуся человеку в халате:
– Раз не знаете, то не говорите!
Это прозвучало глупо, даже жалко.
Человек обернулся, несколько мгновений смотрел на Веру иронически оценивающим взглядом и сказал равнодушно:
– Ладно. Держись за своего… забронированного.
…Тем временем народу на перроне прибавилось. Появилось несколько военных, женщины с тюками, перевязанными веревками и ремнями, мужчины с портфелями…
А поезда все не было. Прошло уже минут двадцать с тех пор, как он должен был прибыть. Люди стояли на перроне и пристально вглядывались туда, где рельсы, казалось, сливались в одну едва различимую линию, в надежде увидеть дымок паровоза.
Но поезда все не было.
…И вдруг мне захотелось, чтобы этот поезд не приходил как можно дольше. Ведь пока не пришел поезд, для нас с Толей как бы еще продолжается старая жизнь, а потом мы поедем в новую – неизвестную и тревожную, в которой уже не будем вместе.
Я вспомнила, как еще совсем недавно сидела в своей «мансарде» и размышляла, люблю я Толю или нет. А сейчас подобный вопрос показался бы мне лицемерным и глупым. Потому что за эти дни по-настоящему поняла, как я его люблю. Как это нелепо, обидно, что по-настоящему начинаешь любить человека только тогда, когда боишься потерять его!..
А поезда все не было.
Поезд пришел только под вечер. И люди на белокаменском перроне, которые в мирное время вошли бы в свои вагоны спокойно и без суматохи, ныне, измученные долгим ожиданием и чувствуя, что сломан обычный, привычный порядок их жизни, ожесточенно бросились к ступенькам вагонов, создавая толчею и нервную суматоху.
Вера и Анатолий кинулись было к плацкартному вагону, но на верхней ступеньке лестницы стоял проводник и, придерживая за своей спиной ручку закрытой двери, кричал, что мест в вагоне нет.
Анатолий тоже что-то кричал в ответ, размахивал билетами, но потом понял, что это бесполезно, и потащил Веру к другому вагону.
Наконец им удалось втиснуться в общий, битком набитый людьми вагон.
Они влезли последними – перед ними на ступеньки взобрался какой-то энергичный тип в габардиновом плаще, с небольшим чемоданом в руках. Он даже слегка оттолкнул Анатолия, который помогал Вере взобраться на высокую вагонную ступеньку.
Когда они втиснулись наконец в вагон, свободных мест уже не было. Даже на верхних, багажных полках лежали люди. Но не это поразило Анатолия и Веру. Каждому из них приходилось ездить в переполненных вагонах.
Нет, этот поезд отличался чем-то другим. Оттого ли, что в вагоне не зажигали света и царил полумрак, из-за того ли, что тесно прижатые друг к другу люди вели себя как-то необычно тихо, или по каким-то иным признакам, которых ни Анатолий, ни Вера еще не осознали, но они вдруг оба почувствовали, что вступили в преддверие незнакомого им мира – мрачного, молчаливого и тревожного.
Прошло несколько минут, люди «осели», «притерлись», как всегда бывает после посадки, и проход освободился. Анатолий пошел вдоль вагона в поисках свободных мест, но опять убедился в том, что все занято. Он вернулся к Вере. Они остались стоять у двери, ведущей в тамбур, на самом проходе, и проводница, пожилая женщина со свернутыми, засунутыми в кожаный футляр флажками в руке, сказала, чтобы они проходили Дальше и приткнулись куда-нибудь.
Анатолий довольно резко ответил, что в вагоне нет мест, но проводница оборвала его, сказав, что «вагон общий и места тут ни для кого не бронированные», а потом посоветовала поставить вещи под одной из полок, а самим пристраиваться «как знают», только не стоять в дверях.
Анатолий пошел по проходу, держа свой и Верин чемоданы перед собой, стараясь не задеть за торчащие с полок ноги уже улегшихся людей. Наконец он наобум спросил какого-то расположившегося на одной из нижних полок мужчину, не разрешит ли тот поставить чемоданы под его полку, услышав в ответ короткое «валяйте», стал запихивать чемоданы и только тогда заметил, что на полке устроился тот самый тип в габардиновом плаще, который опередил его при посадке. Он так и лежал, не снимая плаща, положив голову на чемоданчик.
Анатолия взяло зло. Если бы не этот нахал, у них с Верой была бы полка. А теперь им предстоит всю ночь простоять в проходе.
Он сказал, обращаясь к Вере:
– Становись вот здесь, у окна, Верочка. Гражданин настолько любезен, что разрешает поставить вещи под его полкой.
Слова «гражданин» и «разрешает» Анатолий произнес подчеркнуто иронически.
Поезд тронулся. И уже через минуту раздался чей-то недовольно-требовательный мужской голос:
– Проводница, почему свет не дают?
На него зашикали, кто-то рассмеялся коротким, невеселым смешком.
– Света не будет, не в мирное время едем!!
– Тоже мне… игрушки… – пробурчал первый голос, – в войну играют… Фронт за тысячу километров отсюда, а они…
Стук колес заглушил голоса.
Анатолий и Вера стояли в проходе, у покрытого пылью оконного стекла. Было нестерпимо душно. Анатолий попытался было открыть окно, но проходившая в это время по вагону проводница сказала:
– Окна не открывать. Не разрешается.
– Черт знает что… – раздраженно произнес Анатолий. – Света не зажигать, окна не открывать… В самом деле, в игрушки играют… будто фронт рядом. Заставь дураков богу…
– Ну раз такое правило, Толя, – примиряюще прервала его Вера.
Он умолк.
За окном в полумраке промелькнули последние домики Белокаменска, деревянная будка стрелочника, начался лес.
Вера думала о том, что совсем недавно она вот так же стояла у окна и все это – дома, будка, лес – проплывало перед ней, только в обратном порядке.
Но тогда и лес, и будка, и дома были залиты летним солнцем и выглядели светлыми и радостными, а теперь все, что было там, за вагонным стеклом, казалось Вере чужим, тревожным, полным скрытой опасности.
Она отвернулась от окна и тихо спросила Анатолия, просто для того, чтобы услышать его голос:
– Как ты себя чувствуешь, Толя, голова не болит?
– А… что там голова… – раздраженно ответил Анатолий.
– Скоро мы будем дома… – сказала Вера просто для того, чтобы сказать что-нибудь.
– Да, да. Не пройдет и семи часов стояния на ногах, и мы будем дома, – зло согласился Анатолий.
– Но… ведь никто не виноват, Толя, что же поделаешь, – сказала Вера и дотронулась до его руки.
Ему вдруг стало стыдно. Он сжал ее руку и сказал:
– Ты прости меня. Просто злюсь на себя. Так все глупо, нелепо получилось. Эта дурацкая болезнь, этот набитый поезд… Вместо того чтобы быть сейчас там…
Он замолчал.
– Девушка может сесть, – раздалось неожиданно за его спиной.
Анатолий резко обернулся. Это сказал тот самый тип в габардиновом плаще. Теперь он уже полулежал, подперев голову рукой и свесив ноги на пол.
– Спасибо, обойдемся без вашей любезности, – едко ответил Анатолий.
– А я вас и не приглашал, – сухо сказал, не меняя позы, человек.
– Спасибо, спасибо, – поспешно вмешалась Вера, – только мы уж вместе. Вы, пожалуйста, не беспокойтесь.
– Любезность надо было проявлять при посадке, – не унимался Анатолий, – не толкаться, как… – он запнулся, подыскивая слово, – как на базаре… На фронте бы проявляли активность…
Эта последняя фраза вырвалась у Анатолия неожиданно для него самого.
– Насколько могу судить, вы еще тоже не вышли из призывного возраста, – раздался спокойный ответ.
– Это не ваше дело, – буркнул Анатолий.
– Разумеется, – равнодушно согласился человек в плаще.
Затем он неожиданно встал, поставил свой чемодан ребром к стенке, сел рядом, положив руку на чемодан, и сказал:
– Садитесь оба.
– Мы уже ответили вам, что… – начал было Анатолий, но сидящий оборвал его тоном приказа:
– Я сказал: садитесь. Места хватит.
Неожиданно вспыхнул узкий пучок света. Оказалось, что у этого человека в руке карманный фонарик. Он осветил освободившееся пространство на полке, потом бесцеремонно скользнул лучом по Анатолию и Вере и выключил свет.
– Сядем, Толя, – тихо и примиряюще сказала Вера, – раз товарищ предлагает… – И добавила уже совсем шепотом: – Ведь всю ночь ехать…
…Теперь они сидели на полке втроем: человек в плаще. Вера и Анатолий. Он расположился на самом краешке, как бы показывая, что не хочет иметь никакого дела с этим типом.
Они сидели молча. На противоположной полке спала, положив под голову свой узел и укрывшись пальто, женщина.
Взошла луна. Ее не было видно из окна, только лес, тянущийся по обе стороны железной дороги, перестал казаться таким мрачным и деревья стали различимыми. В вагоне тоже стало светлее.
Было тихо; одни улеглись спать, другие молча сидели в проходе на чемоданах.
На Веру эта тишина, нарушаемая лишь стуком колес, действовала угнетающе. Она опустила голову и попробовала задремать. Но сон не шел. Ей очень хотелось пить.
Человек в плаще глядел вполоборота в окно, по-прежнему облокотившись на свой чемодан. Теперь Вера могла разглядеть его профиль. У него было худое лицо, кожа обтягивала острые скулы. На вид ему было лет сорок.
Неожиданно он обернулся к Вере, полез в карман и вытащил оттуда большое яблоко.
– Хотите? – спросил он, протягивая яблоко Вере.
– Нет, нет, что вы… – забормотала она и украдкой взглянула на Анатолия. Он сидел неподвижно, низко опустив голову, и как будто дремал.
– Берите, – сказал человек в плаще по-прежнему своим сухим, безразличным голосом, положил яблоко Вере на колени и снова отвернулся к окну.
Она взяла яблоко, снова посмотрела на Анатолия и откусила кусочек. Яблоко было сочное, и Вера еще сильнее ощутила жажду. Она стала торопливо есть.
– Студенты? – неожиданно спросил, не оборачиваясь, сосед.
– Да, – тихо ответила Вера.
– Ленинградцы?
– Да.
– Как зовут?
В его коротких сухих вопросах одновременно звучали и властность и равнодушие. Он по-прежнему не глядел на Веру.
Она ответила:
– Вера.
Добавила нерешительно:
– А его – Анатолий.
И спросила просто так, из вежливости:
– А вас?
– Кравцов, – коротко произнес человек в плаще.
На этот раз он обернулся. Теперь Вера могла разглядеть его лицо, жесткое, неприятное, с тонкими, плотно сжатыми губами, со шрамом над правой бровью.
Вера доела яблоко и теперь держала в руке огрызок, не зная, куда его деть.
– Давайте сюда, – неожиданно сказал Кравцов, дотрагиваясь до Вериной руки. Она почувствовала, что у него сухие, холодные пальцы.
Он взял огрызок и запихал его в пепельницу, прикрепленную к стене у окна.
– На каникулы ездили? – спросил Кравцов, и в голосе его Вере на этот раз послышалось нечто похожее на иронию.
– Да, – ответила она.
– Неподходящее время, – не то осуждающе, не то с сожалением заметил Кравцов.
– Что же поделаешь? – поспешно ответила Вера. – Просто так получилось. Он, – она снова украдкой взглянула на неподвижно сидящего Анатолия, – он заболел. Вот мы и задержались. Воспаление легких.
– Муж?
– Нет, что вы! Просто мы… ездили вместе…
– Понятно, – коротко заметил Кравцов.
– Вера, давай поменяемся местами, тут больше воздуха, – неожиданно и каким-то деревянным голосом произнес Анатолий и встал.
Вера почувствовала, что покраснела. Поведение Анатолия показалось ей невежливым, бестактным, однако она покорно встала. Они поменялись местами.
Теперь Анатолий сидел между Кравцовым и Верой, сидел неподвижно, глядя на противоположную стенку, всем своим видом подчеркивая, что по-прежнему не хочет иметь со своим соседом по вагонной скамье никакого дела. Все молчали, слышался только стук колес.
Через некоторое время Кравцов положил руки на укрепленную под окном полочку и, казалось, задремал.
– Толя, – шепотом сказала Вера, – зачем ты так? Ты же обидел человека!
– Переживет, – передернул плечами Анатолий и добавил: – Нашел время… заигрывать…
– Какая глупость! – все так же шепотом сказала Вера, недовольно отодвинулась от Анатолия и посмотрела на Кравцова, чтобы понять, услышал ли он его слова. Но тот, казалось, и в самом деле заснул.
Некоторое время они ехали молча…
– Вера, – тихо сказал Анатолий, подвигаясь к ней, – не сердись на меня!
Она молчала.
– Я знаю, что веду себя глупо, – продолжал шепотом Анатолий, – но пойми меня… Мне очень обидно… очень горько… Мае кажется, что все смотрят на меня как на… ну, как на уклоняющегося, понимаешь?.. И тот раненый, на перроне… Ведь он презирал меня! И был прав. Я забыть его не могу… Уже больше недели идет война, а я… Тебе, наверно, стыдно за меня?
Он говорил тихо, почти шепотом, запинаясь, но в голосе его звучали боль и обида. Вере стало жалко его. Она взяла его руку, прижала ладонь к своей щеке и заговорила, торопясь и сбиваясь:
– Нет, нет, Толенька, что ты? Как ты мог даже подумать такое! Ведь я знаю, это из-за меня все произошло, только из-за меня, я была дура, глупая, недотрога, но это потому, что я люблю тебя, так люблю, что даже сказать не могу, и всегда боялась потерять тебя, только сказать этого не могла, мне стыдно было, а только я всегда боялась, с той минуты, когда мы познакомились, тогда, на лодке, помнишь?..
Она понимала, что говорит не то, что нужно, что все это сейчас, когда идет война, не ко времени и ее слова звучат так, будто она все еще живет в старом, добром и светлом мире, а ведь завтра они, может быть, уже расстанутся, и самое главное теперь в том, чтобы он остался жив, а все остальное уже неважно и об этом смешно, глупо говорить… Она почувствовала, что Толина ладонь, которую она все сильнее и сильнее прижимала к своей щеке, стала мокрой, и только тогда поняла, что плачет.
– Вера, Верочка, ну не надо, не плачь, – повторял Анатолий, и в голосе его тоже звучали слезы. Он вытирал ладонью ее лицо, а другой обнимал, прижимая к себе, они забыли обо всем – о битком набитом полутемном, наполненном табачным дымом вагоне, о людях кругом, которые, может быть, видят их и слышат…
И в этот момент где-то рядом раздался оглушительный взрыв. Вагон резко качнуло, за окном вспыхнуло пламя, на мгновение осветившее все в вагоне нестерпимо ярким светом, раздался пронзительный, завывающий, точно штопором ввинчивающийся в уши звук, что-то дробно, градом застучало по крыше вагона, зазвенели осколки разбитых окон.
Поезд остановился внезапным, сильным толчком, грохот падающих с полок вещей, крики людей – все это слилось воедино, и снова где-то рядом раздался взрыв…
– Из вагона! Быстро! Все из вагона! – раздался чей-то громкий, повелительный голос, и Вера, уже пробираясь среди загромождавших проход чемоданов и тюков, влекомая крепко держащим ее за руку Анатолием, поняла, что это был голос Кравцова.
Они пробирались к выходу среди обезумевших от страха людей, в их ушах звучал детский плач, заглушаемый каким-то новым, страшным, гудящим, никогда не слышанным раньше звуком, добрались наконец до тамбура, где другие, напиравшие сзади, вытолкнули, выбросили их наружу…
Анатолий и Вера упали, покатились вниз с высокой насыпи, а рядом бежали, падали и тоже катились люди, а над ними, вверху в низком небе, что-то нестерпимо громко гудело…
И уже там, под насыпью, лежа в липкой грязи, Анатолий и Вера увидели, как горят охваченные языками пламени вагоны.
– Вера, Вера, бежим! – задыхаясь, кричал Анатолий. Он вскочил, схватил Веру за руку, поднял ее рывком, и они побежали, сами не зная куда, проваливаясь в какие-то ямы, продираясь сквозь кустарник, ничего не видя перед собой, с одной лишь мыслью: бежать, бежать как можно дальше от этого ужаса.
Но они не долго бежали. Снова над их головами раздалось все усиливающееся гудение, и этот страшный, никогда не слышанный ими ранее звук заставил их упасть на землю, лицом вниз, потом раздалась дробь пулеметной очереди, а еще минутой позже все стихло.
Анатолий поднял голову. Вера лежала рядом, а в двух шагах от нее – еще какая-то женщина. Она упала лицом вниз, на ней был халат, при падении он задрался, и при свете луны были видны ее голые, толстые, с крупными темными венами ноги.
– Вера, вставай, они улетели! – уже громче, чтобы ободрить ее и себя, сказал Анатолий. – Нам надо идти. Они могут снова прилететь.
Он посмотрел на лежащую в двух шагах от них женщину и повторил:
– Вставайте, все кончилось.
Но женщина не двигалась. Очевидно, она все еще не могла прийти в себя от страха.
– Вставайте! – снова сказал Анатолий и дотронулся до ее плеча.
Он почувствовал что-то липкое, теплое, в ужасе отдернул руку и крикнул:
– Вера, она… убита!
Превозмогая страх, Вера дотронулась до головы женщины. Пальцы ее ощутили теплую и мягкую кровавую массу.
В этот момент откуда-то издалека опять донесся гул самолета.
И тогда они оба – Анатолий и Вера – снова вскочили и побежали…
…Они остановились лишь тогда, когда Вера, будучи уже не в состоянии бежать, упала. Анатолий уговаривал ее пересилить себя и идти дальше, но Вера сказала, что больше не может.
Анатолий опустился возле нее на колени и стал вытирать платком ее мокрое от грязи и слез лицо.
Они находились на опушке небольшой рощицы. Поезда отсюда уже не было видно, но на небе все еще полыхали отблески пожара.
Стало тихо. Они не слышали больше ни взрывов, ни ввинчивающегося в уши гула, ни криков людей.
– Это был налет авиации, понимаешь, налет! – тяжело дыша, сказал Анатолий.
Вера молчала. Она тоже не могла перевести дыхание и все еще не отдавала себе отчета в том, что произошло.
Прислушалась к словам Анатолия. Налет? Да, конечно, это был налет. Она видела в кино, как это бывает. Но то, что случилось, не было похоже ни на какой кинофильм.
Тихо, точно боясь, что ее голос может услышать где-то затаившийся враг, Вера спросила:
– Что же нам делать, Толя?
– Не знаю… Надо идти, пока не встретим кого-нибудь. Может быть, здесь вблизи деревня.
– Я не могу идти, – жалобно сказала Вера, – у меня ноги точно чужие.
– Мы немного отдохнем, и тебе станет лучше.
– Я вымокла до костей…
И только в эту минуту оба они поняли, что у них ничего с собой нет, ведь их чемоданы остались в вагоне.
– Да, дело плохо, – растерянно сказал Анатолий, – я тоже весь вымок.