Чаковский Александр Борисович. Блокада (Книга 3)

   - Нет, нет, голубчик, вы уж меня сюда не втягивайте! Моя сфера - армия, а это дело чисто флотское. У флота начальство свое, так уж испокон веков повелось. Приказ получили вы, вот и выполняйте...
   - Но, Борис Михайлович, - возразил Кузнецов, - ведь Верховный приказал дать телеграмму именно за двумя подписями - моей и вашей.
   - Да? - недоверчиво, точно впервые услышав об этом, переспросил Шапошников и посмотрел на Кузнецова пристально, прищурив свои умные глаза за овальными стеклами пенсне.
   Кузнецов смутился. Все, что он только что сказал Шапошникову, было сущей правдой - никогда и ни при каких обстоятельствах он не позволил бы себе допустить неточность в передаче приказа Сталина. И все же Кузнецову было не по себе, потому что он все-таки утаил от сидящего перед ним пожилого, всеми уважаемого человека одну деталь: то, что первоначально Сталин приказал подписать телеграмму только ему, Кузнецову. Разумеется, сейчас это уже не имело значения - Сталин изменил свой приказ. И тем не менее после того, как Шапошников произнес свое недоверчиво-вопросительное "Да?", Кузнецов почувствовал некоторую неловкость.
   Поэтому он сказал насколько мог твердо и официально:
   - Товарищ маршал, Балтийский флот в оперативном отношении подчинен Военному совету Ленфронта. Это факт. Вместе с тем, как вид Вооруженных Сил, он подчинен мне, и это тоже факт, от которого я не ухожу и уходить, естественно, не собираюсь. Но когда речь идет о судьбе целого флота части Вооруженных Сил страны, это не может не касаться Генерального штаба Красной Армии. Есть и еще одно обстоятельство. Я только что узнал, что Ворошилов отозван из Ленинграда и на его место назначен Жуков. Георгий Константинович не такой человек, чтобы безоговорочно принять распоряжение флотского командования. Поэтому я убежден, что приказ должен быть подписан не только мною, но и по крайней мере начальником Генерального штаба. Не могу себе представить, что вы думаете иначе.
   Шапошников слегка покачал головой, склонился над лежащей перед ним картой так низко, что Кузнецов видел теперь только его коротко остриженные, разделенные посредине прямым пробором гладкие седые волосы. Потом поднял голову и тихо сказал:
   - Нет, голубчик, я не думаю иначе.
   - Тогда, может быть, вам кажется, что я неточно передаю приказ товарища Сталина? - с некоторой запальчивостью спросил Кузнецов и почувствовал себя так, точно тщетно пытается вытащить причиняющую острую боль занозу. Или... или вы считаете такой приказ... преждевременным?
   Последние слова Кузнецов произнес с прорвавшейся в голосе надеждой, хотя прекрасно понимал ее тщетность.
   - Нет, Николай Герасимович, я так не думаю, - с горечью, но твердо сказал Шапошников. - Знаю, убежден, что ленинградцы будут защищать город до... последней возможности. И тем не менее сегодня положение Ленинграда очень тяжелое... На войне, в особенности такой, как эта, храбрость должна сочетаться с предусмотрительностью. Ну, а если немцам все же удастся ворваться в город?.. Что тогда? Разве можно допустить, чтобы враг вошел в ворота действующих заводов, поднялся на палубы боевых кораблей и обратил их орудия против тех, кто жив и продолжает сражаться?.. Простят ли это живые мертвым? Снимут ли защитники Ленинграда с себя ответственность за будущее вместе со своим последним вздохом? Нет, - печально покачал головой Шапошников и повторил: - Нет, Николай Герасимович. Мы с вами старые солдаты и знаем, что нет!
   - Но тогда почему же... - начал было Кузнецов, но осекся. Он хотел спросить: "Почему же тогда вы хотите устраниться от участия в том тяжелом, но неизбежном деле, ради которого я приехал к вам?.."
   Но Кузнецов не произнес этих слов, поняв, что они ни к чему; старый маршал сказал сейчас то, о чем и сам он размышлял, выехав из Кремля: как ни горек приказ Сталина, он правилен и неизбежен.
   Однако Шапошников, видимо, и без слов понял смысл обращенного к нему вопроса.
   - Потому, - тихо сказал он, - что война есть война, Николай Герасимович, и не мне говорить вам, что на войне может произойти всякое... - Он наклонился над столом, приближаясь к Кузнецову. - Ведь есть и другая сторона вопроса, назовем ее чисто практической. Вы готовы поручиться, что, получив наш приказ, какие-нибудь горячие головы там, на Балтике, не приведут его в исполнение раньше... крайней необходимости?
   - Борис Михайлович, - воскликнул Кузнецов, - настоящему моряку легче пустить себе пулю в лоб, чем самому затопить свой корабль!
   - Не сомневаюсь, голубчик, поверьте, не сомневаюсь! - согласно закивал головой Шапошников. - Но приказ есть приказ. И если тем, от кого будет зависеть его исполнение, _покажется_, - он сделал ударение на этом слове, - что захват Ленинграда немцами неизбежен, то...
   Маршал развел руками, откинулся на высокую резную спинку стула и продолжал:
   - Видите ли, Николай Герасимович, на войне есть своя диалектика. И, как всякая диалектика, она не исчерпывается формальной логикой. Если рассуждать с позиции этой логики, то выходит, что враг одерживает одну победу за другой. Но, несмотря на это, - он повысил голос, - несмотря на это, противник уже потерпел неудачу. Ведь, согласно показаниям пленных немецких солдат и офицеров, Гитлер рассчитывал быть сегодня уже и в Москве и в Ленинграде. И все как будто шло к этому. Тем не менее враг не в Москве и не в Ленинграде!
   Шапошников ударил ладонями по столу и вскинул голову. Потом, подавляя волнение, взял со стола большую лупу, повертел ее в руке и уже обычным, ровным голосом продолжал:
   - Сегодня взятие немцами Ленинграда, с точки зрения военной арифметики, казалось бы, можно считать неизбежным: они блокировали город и ведут артиллерийский обстрел улиц. Но бывает и так, - он подался вперед, к Кузнецову, - что ситуация, из которой, по элементарным расчетам, уже нет выхода, через несколько часов, через сутки меняется. Потому ли, что героизм обороняющихся превзошел все самые смелые ожидания, или что-то не сработало в военной машине врага... А флот, флот-то будет уже уничтожен!..
   Некоторое время они оба молчали. Потом Кузнецов с плохо скрытым отчаянием в голосе сказал:
   - Но ведь приказ... Приказ Верховного...
   - Да, приказ... - повторил Шапошников и как-то весь обмяк. Он снял пенсне, протер его вынутым из кармана ослепительной белизны платком, снова надел и сказал уже твердо: - Тем не менее Верховный прав. Война есть война. Необходимо только принять все меры, чтобы приказ был приведен в исполнение лишь в том случае, если уж...
   Он не закончил свою и без того ясную мысль и решительно, как бы отметая все сомнения, предложил:
   - Давайте сочинять телеграмму.
   Вырвал листок из лежащего на краю стола большого блокнота и протянул его Кузнецову.
   Когда текст был написан, Кузнецов спросил:
   - Чью подпись ставить первой? Вашу? Мою?
   Но Шапошников взял листок и долго, как показалось Кузнецову, очень долго держал его перед глазами. Потом положил бумагу на стол и тихо, но твердо ответил:
   - Верховного главнокомандующего.
   - Но... но как же... - недоуменно начал было Кузнецов.
   Но Шапошников прервал его:
   - Надо снова обратиться к нему. Убедить, что только его подпись заставит всех, от кого зависит выполнение этого приказа, действовать с особой ответственностью и... осмотрительностью.
   - Вы же понимаете, - уже горячась, воскликнул Кузнецов, - что я не могу снова...
   - Да... понимаю, - сказал Шапошников. И решительным движением снял трубку одного из телефонов.
   ...Через десять минут они были у Сталина.
   Маршал мягко, но настойчиво излагал аргументы, которые понуждают и его, Шапошникова, и Кузнецова просить, чтобы товарищ Сталин сам подписал приказ.
   Листок с текстом телеграммы одиноко лежал на столе, резко выделяясь на фоне зеленого сукна.
   Выслушав Шапошникова, Сталин долго молчал. Потом произнес только одно слово:
   - Хорошо.
   И Шапошников и Кузнецов ждали, что Сталин сейчас подпишет телеграмму. Но он, бросив еще раз взгляд на лежащий на столе листок, посмотрел на часы, потом сделал несколько шагов по комнате и, возвращаясь обратно, проходя мимо стоящих в напряженном ожидании Шапошникова и Кузнецова, негромко сказал:
   - Оставьте текст у меня.
   3
   Ворошилов долго смотрел на врученную ему Жуковым записку. Гораздо дольше, чем требовалось для того, чтобы прочитать девять написанных синим карандашом слов:
   "Передайте командование фронтом Жукову, а сами немедленно вылетайте в Москву. И.Сталин".
   Затем, не глядя на сидящего рядом Жданова, передал записку ему, как-то недоуменно, точно ожидая ответа на невысказанный вопрос, медленно обвел взглядом присутствующих и наконец сказал:
   - Товарищи, к нам прибыл... новый командующий Ленинградским фронтом генерал армии Жуков.
   Ворошилов сконцентрировал всю свою волю, чтобы произнести эти слова спокойно, чисто информационно, не вкладывая в них никаких эмоций.
   Тем не менее в середине фразы голос его чуть заметно дрогнул.
   Осуждая себя за проявленную слабость, Ворошилов уже твердым, требовательным голосом приказал:
   - Стул командующему!
   С той минуты, как дверь в кабинет Ворошилова столь внезапно открылась и в комнату мерной, тяжелой походкой, чуть поскрипывая сапогами, вошел Жуков, а двое других появившихся вместе с ним генералов остались стоять у двери, здесь воцарилась тишина.
   Сидящие в два ряда за длинным, узким, заваленным картами, блокнотами и планшетами столом члены Военного совета фронта и вызванные на это заседание руководящие работники штаба и политуправления, секретари райкомов, директора крупнейших ленинградских предприятий с явным недоумением следили за происходящим.
   Когда Ворошилов после столь продолжительного молчания объявил наконец, что назначен новый командующий фронтом, тишина в комнате стала еще более напряженной.
   Участники заседания были ошеломлены услышанным и еще не могли определить своего внутреннего отношения к тому, что произошло. Кое-кто из них попытался незаметно взглянуть на Жданова, чтобы понять, как он относится к столь неожиданному для всех событию, но Жданов сидел неподвижно, опустив глаза.
   Отрывистое приказание Ворошилова: "Стул командующему!" - как бы вывело людей из оцепенения. Они задвигались на своих местах, кто-то из работников штаба вскочил, кинулся к стоящим у стены свободным стульям и, схватив один из них, торопливо перенес к Жукову.
   - Садитесь, Георгий Константинович, - пригласил Ворошилов, резким движением отодвигая свой стул в сторону и тем самым как бы предлагая Жукову занять место во главе стола.
   Но Жуков, точно не замечая этого, сказал, указывая на все еще стоящих у двери военных:
   - Генералы Федюнинский и Хозин прибыли со мной. Садитесь, товарищи генералы.
   Лишь после этого он опустился на стул, медленным, пристальным взглядом обвел присутствующих и, ни к кому в отдельности не обращаясь, сухо спросил:
   - Какой вопрос обсуждает Военный совет?
   Сидящий за спиной Жданова Васнецов, чуть подавшись вперед, ответил:
   - В данный момент - мероприятия по минированию основных военно-промышленных объектов города.
   Жуков, видимо, ожидал ответа от Ворошилова. Он повернул голову к Васнецову и, глядя на него исподлобья, проговорил:
   - На предмет?..
   На этот раз ответил Жданов. Едва заметно пожав плечами, он сказал:
   - На случай чрезвычайных обстоятельств, Георгий Константинович! Враг, как известно, у ворот города.
   - Вот именно, Андрей Александрович, - медленно, взвешивая каждое слово, произнес Жуков. - Предлагаю вопрос с повестки дня снять, заседание Военного совета пока прервать. Мне необходимо более детально ознакомиться с обстановкой. - И добавил, как бы выполняя необходимую формальность: - Не возражаете, Андрей Александрович?
   Жданов молча кивнул.
   - Приглашенные товарищи свободны, - объявил Жуков. - Членов Военного совета и начальника управления связи прошу остаться. Командующим родами войск быть на своих местах, скоро буду вызывать. Все.
   Когда дверь за последним из покинувших комнату закрылась, Жуков обратился к начальнику штаба:
   - Где оперативная и разведывательная карты?
   Полковник Городецкий вскочил с места. Пожалуй, из всех присутствующих здесь руководителей Городецкий чувствовал себя наименее уверенно: за последние недели он был третьим по счету командиром, исполнявшим обязанности начальника штаба.
   Торопливо раздвинув лежащие на столе карты, Городецкий нашел нужные и положил перед Жуковым.
   Генерал склонился над ними, всматриваясь в изогнутые, жирно прочерченные синие стрелы, показывающие направление начавшегося позавчера наступления немцев в районе Колпина. Другие, нанесенные только что, перед началом заседания, отметки свидетельствовали о том, что на юго-западе от города противник находится уже в Красном Селе и ведет бои за Урицк и поселок Володарский - фактически в предместьях Ленинграда.
   Наконец Жуков поднял голову, выпрямился и, обращаясь к молча сидевшему Ворошилову, сказал:
   - У нас, Климент Ефремович, нет времени на излишние формальности. Военный совет налицо. Давайте закончим.
   С этими словами он взял один из лежащих на столе карандашей и размашисто написал на углах оперативной и разведывательной карт; "Командование фронтом принял". Поставил дату, подписался и подвинул карты Ворошилову.
   Какое-то мгновение маршал смотрел на карты, казалось не понимая, что от него требуется, затем взял карандаш и поспешно, с чрезмерным нажимом написал: "Командование фронтом сдал. К.Ворошилов".
   - Если члены Военного совета согласны, - сказал Жуков, обращаясь к Жданову, - мы продолжим заседание... - он взглянул на часы, - скажем, в двадцать три ноль-ноль.
   - Но, товарищ командующий, - неуверенно произнес Городецкий, положение крайне напряженное. По только что полученным данным, противник пытается прорваться в Стрельну. Не будет ли правильнее немедленно разъехаться по частям?..
   - Когда надо будет - поедем, - оборвал его Жуков, - а пока метание по армиям и частям прекратить!
   Затем обвел взглядом присутствующих и спросил:
   - Кто начальник управления связи?
   - Я, - ответил, вставая и вытягиваясь, широкоплечий, кряжистый, с седеющими, коротко остриженными волосами военный. - Генерал-майор Ковалев.
   - Где переговорный пункт?
   - В подвальном помещении, товарищ командующий.
   - Ведите.
   И первым направился к двери.
   В кровопролитных боях Великой Отечественной войны выдвинулась новая плеяда блестящих советских полководцев. Это произошло не сразу. Имена, которые в ходе войны приобрели всемирную славу, в первые дни, недели и даже месяцы великой битвы были известны лишь относительно узкому кругу руководящих деятелей Ставки и Генерального штаба.
   Происходил вначале незаметный процесс смены военных поколений. В первый период Отечественной войны многие решающие, ключевые посты в Красной Армии занимали полководцы времен гражданской войны. Но в ходе сражений становилось ясно, что не они, обладатели заслуженно громких боевых имен, поведут армию в долгожданное, решающее наступление.
   В огне битвы выковывались новые командные кадры. Пока еще будущие маршалы воевали во главе бригад, дивизий, корпусов. Еще отступали вместе со своими частями, руководя обороной со своих КП, нередко выдвинутых чуть ли не в боевые порядки ведущих тяжелые бои войск. Под их командованием советские бойцы рвали удавные кольца окружений, учились не бояться мчащихся прямо на окоп танков, не впадать в панику, обнаружив у себя в тылу вражеский десант, учились контратаковать, отбивая захваченные врагом населенные пункты, обозначенные лишь на крупномасштабных картах.
   Это были люди и молодые и средних лет, некоторым из них довелось участвовать в первой мировой и гражданской войнах, но как военачальники большого масштаба, как стратеги и тактики, как военные мыслители и мастера ведения современного боя они сформировались именно в ходе этой, ни с какой другой в истории войн не сравнимой гигантской битвы.
   Всех их отличали большой полководческий талант, современный уровень военного мышления и личная смелость, всех их воспитала партия коммунистов, верными сынами которой они являлись.
   И среди этих военачальников раньше других выдвинулся Георгий Константинович Жуков. Он начал свой боевой путь рядовым кавалеристом еще во время первой мировой войны, участвовал в войне" гражданской, а затем отличился в боях на Халхин-Голе и, пожалуй, одним из первых представителей новых командных кадров привлек к себе поощрительное внимание Сталина. В самый канун войны он занимал высокую должность начальника Генерального штаба Красной Армии.
   Поэтому не случайно, что, когда положение Ленинграда стало в сентябре 1941 года катастрофическим, Сталин, который так недавно проявил к Жукову явную несправедливость, сняв его с поста начальника Генерального штаба и направив на Резервный фронт, вызвал генерала в Москву и приказал ему вступить в командование Ленинградским фронтом.
   Думал ли Сталин о том, что принимает это решение слишком поздно? Верил ли, что войскам под командованием Жукова удастся остановить врага, находящегося уже близ ленинградских окраин?..
   Так или иначе, приказывая Жукову срочно вылететь в Ленинград, он сказал с горечью:
   - Ленинград в крайне тяжелом положении. Или сумеете остановить врага, или погибнете вместе с другими. Третьего не дано.
   По широкому коридору Смольного начальник управления связи фронта шагал впереди, указывая дорогу идущим несколько поодаль Жукову и Ворошилову.
   Встречавшиеся на пути военные торопливо уступали им дорогу, прижимаясь к стенам, застывали в положении "смирно".
   Жуков ступал тяжело и вместе с тем слегка раскачиваясь, что выдавало в нем бывшего кавалериста, шел молча, не глядя по сторонам и не отвечая на приветствия. Ворошилов - на полшага сзади, несколько по-стариковски, что не было свойственно ему ранее, шаркая подошвами по каменному полу.
   О чем думал сейчас маршал, понимая, что в последний раз идет по этому коридору? Может быть, те девять коротких, беспощадных слов Сталина все еще стучали в его висках? Может быть, перед глазами Ворошилова в эти мгновения проходила вся его жизнь? Может быть, он мучительно старался понять, какие все-таки совершил ошибки, в результате которых врагу удалось подойти почти вплотную к Ленинграду? Может быть, упрекал себя за то, что еще раньше сам прямо и честно не сказал Сталину, что не в силах выполнить возложенную на него трудную задачу?..
   Всю жизнь привыкший оценивать деятельность людей не просто по количеству затраченных ими усилий, но прежде всего по конечным результатам, Ворошилов не искал оправданий и теперь, когда дело касалось его самого, не искал утешений в том, что и другим командующим фронтами Тимошенко и Буденному - тоже не удалось остановить врага и погнать его вспять...
   По узкой, тускло освещенной лестнице они спустились в подвальное помещение. Ковалев открыл обитую железными листами дверь и сделал шаг в сторону, пропуская вперед Жукова и Ворошилова.
   Жуков вошел первым и, бросив беглый взгляд на телеграфистов, склонившихся над расположенными вдоль стен аппаратами, спросил вошедшего следом за ними Ковалева:
   - Где связь со Ставкой?
   - Сюда, товарищ командующий, - поспешно выдвигаясь вперед и указывая в дальний конец комнаты, ответил Ковалев.
   Сидящий за аппаратом "Бодо" младший лейтенант вскочил и, вытянувшись, начал было рапортовать, обращаясь к маршалу.
   - Связь со Ставкой имеете? - резко прервал его Жуков.
   - Так точно, товарищ... товарищ генерал армии, - несколько растерянно ответил телеграфист, всматриваясь в петлицы незнакомого ему генерала.
   - Вызывайте! - приказал Жуков. Его строгий взгляд как бы придавливал младшего лейтенанта, заставляя того снова сесть. Телеграфист опустился на табуретку, включил аппарат.
   - Передавайте, - сказал Жуков. - У аппарата Жуков. Прошу доложить товарищу Сталину.
   Он произнес это спокойно, даже холодно, без всякой аффектации, но слова его заставили всех находящихся в этой просторной комнате на мгновение повернуть к нему головы.
   Младший лейтенант начал выстукивать текст на клавиатуре. Затем остановился и вопросительно посмотрел на Жукова.
   - Передавайте, - приказал генерал телеграфисту. - В командование фронтом вступил. Точка. Жуков. У меня все, - сказал он и вопросительно взглянул на Ворошилова, как бы спрашивая, намерен ли тот передать что-либо от себя.
   Ворошилов как-то нерешительно приблизился к аппарату, несколько мгновений невидящими глазами смотрел на пальцы телеграфиста, потом, точно очнувшись, махнул рукой и, ни на кого не глядя, направился к выходу.
   Вскоре в кабинете Ворошилова, который ему надлежало покинуть, собрались приглашенные маршалом старшие штабные командиры и руководители родов войск Ленфронта, находившиеся в это время в Смольном.
   Стоя у письменного стола с наполовину выдвинутыми и уже пустыми ящиками - адъютанты маршала очистили их от бумаг, - Ворошилов кивком головы отвечал на уставное "Разрешите?", с которым обращались командиры, один за другим входившие в комнату.
   Почти все они присутствовали на заседании Военного совета, все знали о происшедшем изменении в руководстве фронтом. И, как всегда бывает в подобных случаях, в сознании каждого занимавшего ту или иную командную должность в штабе невольно возникала мысль и о своей собственной дальнейшей судьбе.
   Однако сейчас, глядя на молча стоявшего у стола Ворошилова, никто из присутствующих - ни начальник штаба полковник Городецкий, ни его заместители, ни командующие родами войск - не думал о себе. Они думали о маршале.
   У командиров, которые собрались здесь, в иное время могло бы найтись немало критических замечаний, касающихся стиля его работы. Многие из них сознавали, что Ворошилов находится во власти устарелых представлений о методах руководства войсками. Нередко про себя они осуждали маршала за недостаточную внутреннюю организованность, за беспорядочное подчас метание по воинским частям, склонность к длительным совещаниям и частым "накачкам".
   Но в эти тяжелые минуты расставания люди думали о другом: о беззаветной личной храбрости маршала, о его простоте в обращении с подчиненными, о выдающейся роли Ворошилова в гражданской войне, в которой почти все из присутствующих здесь командиров тоже участвовали.
   Они сознавали, что если маршал и виноват в том, что не сумел задержать врага хотя бы на дальних подступах к Ленинграду, то в том же самом виновны и они...
   Ворошилов по-прежнему недвижимо стоял у стола, пристально глядя на то и дело открывающуюся дверь, на как-то нерешительно переступающих порог командиров, и ему хотелось, чтобы в комнату входили все новые и новые люди, тем самым отдаляя момент окончательного прощания.
   Последним вошел полковник Королев.
   Ворошилов понял, что больше ждать некого, - все, кого он пригласил, уже в сборе, и теперь он должен произнести столь трудные для него слова.
   Возвращаясь с узла связи сюда, в фактически уже не принадлежащий ему кабинет, Ворошилов старался подготовиться к этому последнему разговору, найти такие слова, которые бы помогли сосредоточить все внимание тех, кого он теперь вынужден был покинуть, на неотложных задачах, стоящих перед фронтом, подняли бы в них бодрость духа, укрепили веру в победу.
   Он хотел подчеркнуть справедливость решения Верховного главнокомандующего, продиктованного заботой о судьбе Ленинграда, - именно так объяснить назначение Жукова, которого и сам он, Ворошилов, ценил и уважал. И маршалу казалось, что он нашел спокойные, твердые, далекие от какой-либо личной обиды слова и готов их произнести.
   Но теперь, когда он смотрел на отводящих глаза, переминающихся с ноги на ногу командиров, со многими из которых успел побывать под вражескими пулями, под бомбежками и артиллерийским обстрелом, на людей, в которых верил и которые верили ему, - подготовленные слова забылись. Сознание, что он покидает Ленинград, так и не выполнив возложенной на него партией, Сталиным задачи, что покидает город в то время, когда враг стоит у стен, что ему не суждено умереть в рукопашной схватке, если немцы проникнут на ленинградские улицы, - это горькое сознание потрясло Ворошилова. Он медленно оглядел стены своего кабинета - портреты Ленина и Сталина, полуприкрытую шторкой большую карту, выдвинутые пустые ящики письменного стола и, снова переведя взгляд на столпившихся посредине комнаты людей, тихо сказал, чуть разведя руками:
   - Ну вот... до свидания, товарищи!.. Отзывает меня Верховный...
   Эти слова стоили Ворошилову огромных усилий. Он произнес их как бы про себя, точно только сейчас полностью отдав себе отчет в случившемся.
   - Что ж... наверное, так мне, старому, и надо... - глухо продолжал маршал. - Это не гражданская война. Эту войну надо вести иначе... совсем иначе.
   Голос Ворошилова дрогнул, и он снова умолк.
   Но в тот момент, когда присутствующим здесь людям показалось, что маршал уже не в состоянии произнести больше ни слова, в нем внезапно произошла зримая перемена. Ворошилов вдруг резко выпрямился. Казалось, каждый мускул напрягся в нем до предела. Он поднял голову и неожиданно звонким, молодым голосом воскликнул:
   - И все же мы расколотим фашистов, товарищи! Найдут они свою могилу под Ленинградом, найдут, сволочи!