Чарская Лидия. На всю жизнь

   – M-lle Эльза уже здесь? – срывается у меня.
   – Bonjour, m-lle Lydie! – слышу я тоненький голосок.
   Передо мною низенького роста девушка, черноглазая, миловидная, свеженькая.
   – Эльза, – говорю я по-французски, протягивая ей руку, – мы будем друзьями? Не правда ли?
   Она улыбается, и глубокие ямочки играют у нее на щеках.
   Варя презрительно поджимает губы. Я беру ее за руку.
   – Не сердись, – шепчу я ей мимоходом. – Ведь и нужно было обласкать. Но тебя я не променяю ни на кого.
   – Барышня золотая наша приехала, – слышу я громкий голос, и веселое, жизнерадостное существо, девушка двадцати семи лет, горничная мамы-Нэлли, служившая у нее еще в годы девичества, бросается меня целовать: – Наконец-то! Шесть лет этого ждали! – кричит она и от избытка чувств подхватывает на руки мою младшую сестренку.
   – Ура! Кричите «ура», мальчики! – подталкивает она братьев.
   Саша раскрывает рот. Павлик машет ручонкой.
   – Не надо кричать. Мы не солдаты. Лучше пойдем, покажем Лиде все, что мы приготовили для нее, – говорит Павлик.
   – Конечно, конечно.
   «Солнышко» и мама-Нэлли примыкают к нашей юной толпе.
   У входа в дом флаги. Балкон обвит зеленью и полевыми цветами. Из них сплетена искусная надпись «Добро пожаловать, сестрица».
   Это дети с воспитательницами сплели ее для меня.
   Всюду букеты моих любимых ландышей: в вазах, в граненых бокальчиках, в стаканах. Мой портрет тоже увит ими.
   – В Лидину комнату теперь, живее! – командует Павлик, и с визгом ребятишки бегут туда.
   Обняв маму-Нэлли и лаская глазами папу-Солнышко, вхожу в приготовленное для меня гнездышко.
   Оно в верхнем этаже. Окна выходят на Неву. Вот она сверкает серебристой лентой между кружевом сосен. Комната вся голубая. Ее стены выкрашены «под небо». На полу, перед письменным столом, – шкура дикой козы. Голубые драпировки из крепона, уютная кушетка, на которой так хорошо читать, так сладко грезить; ореховый шкап с большим зеркалом, вделанным в дверцы.
   На письменном столе – изящный прибор для письма из красивого серого мрамора с бронзой. В углу, за ширмами, – белоснежная кровать. Там же и огромный мраморный умывальник. Заботливые руки, поставившие его, знали, что я люблю плескаться, как утка, и предусмотрели все. Над столом полочка с книгами: Лермонтов, Надсон и Тургенев, чудесный Тургенев, перед ним я склоняюсь до земли.
   Никаких статуэток, бибело, ни туалета с его принадлежностями в комнате нет. Если бы не голубой цвет и нежные тона, можно было бы подумать, что это комната юноши. Но я не люблю никаких украшений, которые так «обожают» барышни моих лет. Моя душа – душа мальчугана. Родные знают это и украсили мою комнату именно так, как я мечтала сама.
   – Тебе нравится? Да? Нравится? Скажи! – кричат братишки и сестренки.
   Но сказать я ничего не в силах. Я счастлива, бесконечно счастлива. Оборачиваюсь к Солнышку, к маме. Протягиваю руки, благодарю без слов.
   Какие у них счастливые лица!
   – Зимою мы прибавим мебели на городской квартире, – роняет отец.
   – Да, да. Будет еще уютнее, – вторит мать.
   – Да может ли быть лучше того, что я здесь вижу? – срывается с моих уст в восторге.
   Остаток дня я посвящаю осмотру мызы «Конкордия». Как все здесь красиво. Старый запущенный сад. Заросли сирени, боярышника, акации. В глуши зеленая беседка из плюща, как раз над Невою.
   – Это будет моим любимым пристанищем, – решаю я.
   Часть сада расчищена. Есть гигантские шаги, качели. А через дорогу лес. Напротив – старая усадьба хозяев. Здесь мы жили раньше. Там весь вечер поют соловьи. У пристани – маленькая лодочка. Это Солнышко купил ее для меня. Я прыгаю в нее, беру весла. Один взмах, и течение подхватывает меня.
   Я гребу до утомления, полная молодого задора. Только к обеду, к шести часам, попадаю домой.
   – Была на реке! – кричу звонко, входя в столовую. Но этого и говорить не надо: платье пропитано брызгами, а солнце первым загаром тронуло щеки. В лице мамы-Нэлли тревога.
   – Не люблю я воды, – шепчет она тихо. – Боюсь.
   – О, за нее не бойся, дорогая! Она гребет и правит лодкой лучше любого рыбака, – смеется папа-Солнышко.
   А вечером, когда дети спят, каждый в своей белой постельке, Варя пробирается ко мне в мезонин. Я распахиваю окно. Соловьи заливаются в глухой усадьбе хозяев. Тихо плещет Нева. Варя обнимает меня крепко, и мы слушаем молча ночные трели. Потом она говорит о своей привязанности ко мне, о ненавистной ей Эльзе, о своем одиночестве и о тусклой сиротской доле.
   – Как хорошо, что ты приехала, радость моя! – шепчет девушка. – Теперь все пойдет по-старому. Ведь ты любишь меня? Ведь ты-то уж не променяешь меня на Эльзу?
   – Какие ты глупости говоришь, Варя.
   – Ну, вот уж и глупости! – поджимает она губы. – Всех эта Эльза тут околдовала, что и говорить. Раньше, бывало, дети от меня ни шагу, а теперь все с нею да с нею. И Анна Павловна на нее не надышится. Еще бы! Эльза умеет туману в глаза напустить.
   – Что ты, Варя. Мама-Нэлли так дорожит тобою, – оправдываю я близкое мне существо.
   – Ах, что ты знаешь! – сердится Варя. – Вот погоди, околдует и тебя.
   – Не околдует, – смеюсь я.
   Так странно и дико в этот чудный майский вечер под сладкие рулады соловьев чувствовать глухую вражду, зависть, беспокойство.
   Я обнимаю крепче девушку, поцелуем прогоняю мрак из ее души и начинаю рассказывать ей о сегодняшнем дне, о выпуске, о Симе Эльской, Креолке, Черкешенке, Додошке. И глаза ее постепенно загораются. Улыбка трогает тонкие губы. Потом я читаю ей свои стихи, ей одной читаю все то, что написала за последнее время.
   Варя сулит мне известность в будущем, славу. И глаза ее горят восторгом, когда она смотрит на меня.
   Мы расходимся поздно. Заря уже охватила полнеба, и на заднем дворе пропели первые петухи. Я валюсь на постель и тотчас же засыпаю, как убитая.

* * *

   Новая жизнь на воле.
   Дни стоят чудесные, ясные, праздничные. В золотом мареве купаются синие волны реки. Зеленеют деревья. Ни тучки в бирюзовом небе. Ни темного облачка на душе. Все красиво и ясно, как и в самой природе.
   Сплю до десяти. Отсыпаюсь за зиму институтской учебной гонки. Потом наскоро одеваюсь и бегу купаться. Со мною Варя и Эльза. За детьми в это время присматривает Даша.
   Вода в Неве холодная, бодрящая. Плаваем, хохочем. Варя ныряет, как чайка. Эльза – трусиха. Она кроткая и покорная, все смеется.
   – Она глупа, – решает Варя. – Покажи Эльзе палец, сейчас будет хохотать.
   Нет, Эльза не глупа. Это птичка, беспечная, веселая, как дитя. Что за мысли кроются под черной гривкой волос, не знаю. Какими надеждами бьется сердечко, кто сумеет разгадать?
   К завтраку мы возвращаемся возбужденные, с мокрыми волосами, с волчьим аппетитом.
   Затем отправляемся в лес с детьми.
   Лишь только вступаем под мрачные своды хвойных великанов, как душа моя затихает, раздавленная этим величием и тишиной. Сначала молчишь, как в храме, завороженная. Потом откуда-то из глубины души вырывается восторг и желание слиться с природой, с травою, с лесом.
   Веселье кружит голову. Мы гоняемся друг за другом как бешеные, к немалому восторгу детей. Валимся на траву, скатываемся кубарем с холмов и пригорков. Иногда затихаем внезапно. Я импровизирую стихи или сказки. Меня слушают все с жадно раскрытыми глазами. Из моих уст так и льются волны фантастических вымыслов. Чего только я не выдумываю! Тут, в лесу, все таинственно и прекрасно. Здесь невидимый замок волшебника. В нем томятся принцессы. По ночам их можно видеть танцующими при луне. А из болот выходят по ночам на берег серые жабы, ударяются о землю и делаются принцами, которых заколдовал злой колдун. Сказка заканчивается всегда благополучно и постоянно – свадьбой принцев с принцессами и гибелью злого колдуна. Потом я читаю стихи о море, о южном солнце, о восточном небе, которых никогда не видела и не знала, но куда рвалась всей душой. Это татарская кровь дает себя чувствовать: по прадеду мы татары.
   С восторгом глядит на меня Варя, с благоговейным недоумением – Эльза. Она плохо понимает то, что я говорю, но мой вдохновенный экстаз трогает ее своим жаром. Потом Варя бросается ко мне на грудь, восторгается моим дарованием и опять пророчит славу.
   А после обеда, до позднего вечера, я снова на реке. Ложусь на дно лодки и позволяю течению отнести себя далеко. Спохватываюсь и гребу.
   Я воображаю себя не тем, что есть. Я снова принцесса, как и в далеком детстве. Кругом меня – мои владения, эта река моя, зеленый берег тоже мой. Там живут мои подданные – племя не то древних греков, не то арабов. Они сильны духом и смелы, как львы. Они все мирные земледельцы, и каждый из них поэт, или музыкант, или певец по призванию. Словом, все они жрецы искусства. А я…
   Взошедший на небе месяц напоминает мне, кто я и что меня ждут к чаю. С неохотой расстаюсь с лодкой, бреду домой.
   «Солнышко» с мамой идут в гости. Зовут меня с собою. Я отказываюсь. Одеваться, причесываться, сидеть тихо и неподвижно, напряженно вслушиваясь в вопросы, изображать из себя светскую барышню – ни за что!
   – Ну, как хочешь, – соглашается «Солнышко».
   Зато что за сумбур поднимается, когда мы, уложив детей, несемся с Варей, Эльзой и Дашей к любимым «гиганткам». Ах, я люблю взвиваться птицей вокруг гигантского столба! За спиной словно крылья.
   Эльза трусит по обыкновению. Варя же не отстает от меня. Даша передает свою лямку и заносит нас всех поочередно. Крик, визг, хохот.
   А ночью золотые грезы вьются над моей головой. Сны мои так пленительны и тревожны, и так часто сходны они между собой. Я вижу народную толпу, веселые всплески аплодисментов и тонкую девушку на эстраде. И мне кажется почему-то, что девушка эта – я.

* * *

   Терпеть не могу общества, званых вечеров, но все-таки приходится идти к Вилькангам.
   У них не дом, а целый дворец подле фабрики. Вокруг него чудесный английский парк-сад. Всюду статуи, беседки, мостики, гроты, а посредине площадки, у главного входа – фонтан. Музыка гремит в открытых окнах дома. «Солнышко», мама-Нэлли и я подходим к директорскому крыльцу.
   Я давно здесь не была. Помню, что у Большого Джона чуть ли не десять или двенадцать сестер. И все они сдержанные, чопорные и корректные англичанки. Воображаю, что за скучище этот сегодняшний бал.
   Сад ярко иллюминован. Над домом английский флаг и еще другой – белый. На нем что-то написано по-английски, вероятно, поздравительное приветствие Алисе, которой минул сегодня двадцать один год.
   Я ни слова не смыслю по-английски и заранее приготовляюсь умирать с тоски.
   Большому Джону, вероятно, придется мало времени уделить мне сегодня, – ведь он хозяин. А гостей, очевидно, пропасть, слышен их топот за версту. Неужели не будет, кроме нас, никого из русских?
   Но вот они перед нами.
   Луиза, Кетти, Лиза, Мэли, Елена и Алиса – сама виновница торжества. Все в скромных белых платьях, гладко причесанные – благонравные девицы из нравоучительного английского романа.
   «Как?! Только шесть?! А я думала – их двенадцать!»
   – А! Мисс Лида! Очень приятно вас видеть, – поют все шестеро по-французски, и полдюжины рук тянутся мне навстречу.
   Увы! Большого Джона не видно!
   – Джон в саду, приготовляет фейерверк, – поясняет «новорожденная», черненькая Алиса.
   Остальные подхватывают:
   – Иес! Джон в саду! В саду!
   Точно я глухая или плохо соображаю, что мне говорят.
   Потом меня подхватывают под руки две старшие, Елена и Алиса, и ведут в зал. Рыжая Луиза и Кетти идут за нами. Белокурая Лиза и Мэли – по сторонам.
   Мне становится как-то не по себе: точно преступница среди стражи.
   Ненавижу англичанок. Какая разница между ними и Большим Джоном! Небо и земля!
   В большой зале зажжена люстра. Там танцуют. Молодые люди во фраках, в белых перчатках, в широко вырезанных жилетах и в белоснежных манишках, с гладко прилизанными волосами, добросовестно кружат по залу чопорных английских девиц. Последние сидят по стенкам чинно, безмолвно, в ожидании приглашения.
   Ах, какая тоска! Что же я буду делать? Общество незнакомое. Мои англичаночки подводят ко мне то одного кавалера, то другого. Те делают со мною молча по туру вальса и, процедив что-то сквозь зубы, сажают на место.
   А что, если удрать отсюда в сад, к Большому Джону, туда, где приготовляют фейерверк?
   Я с тоскою поглядываю в окно, где закутывается в седую пелену сумерек светлая майская ночь. А тапер играет вальс за вальсом, польку за полькой, и чопорные пары кружатся без конца.
   Алиса и Елена подсаживаются ко мне.
   – Это жаль, – обращается ко мне по-французски старшая англичаночка, – что папа не пригласил, кроме вас, никого из русских. Вы скучаете?
   – Ужасно! – сознаюсь я.
   У них делаются испуганные лица, точно я сказала что-то ужасное. Но действительно же – скучно мне. Почему же я должна это отрицать? Или в этом не принято признаваться?
   – А у нас новость, – говорит Алиса. – Джон взял мальчика себе в услужение. Такой проказливый мальчик и, говорят, воришка. А Джон его все-таки взял в услужение.
   – Да, да! Вообразите! И носится с ним, как с родным братом, – вторит Елена. – А мальчик-то бродяжка – из тех, кого сажают в тюрьму.
   «Ах, это Левка, – соображаю я. – Интересно было бы взглянуть на него». И я высказываю свою мысль сестричкам.
   – О, он невозможен! Это совершенный пират! – подхватывают подошедшие Мэли и Лиза.
   – Вот это-то и интересно! – восклицаю я, оживляясь.
   – Мы его не выносим, – цедит Лиза. – Это какое-то чудовище. Злой и испорченный мальчишка.
   – M-lle, на тур вальса! – слышу я над моей головой.
   Еще один юноша с английским пробором на тщательно прилизанной голове. Волосы точно склеены гуммиарабиком и блестят, как сталь. Опять предстоит кружиться по залу с этой заводной машинкой. Ни за что! Я сухо благодарю и отказываюсь.
   – Как! Что! Вы не любите танцев? Как странно! Такая молоденькая барышня – и не любит танцевать! – поют мои англичаночки.
   Знакомое чувство закипает у меня в душе. Я уже знаю этот приступ, который «накатывает» на меня и превращает в дикарку, истую дочь татарских степей. Я встряхиваю стриженою головою и говорю по-французски:
   – Нет, настоящие танцы, вернее, пляску я ужасно люблю. Но чтобы шумно было, весело, бешено все кружилось. Чтобы рояль плясал, и тапер, и стены залы, и искры сыпались бы из-под каблуков! – заканчиваю я с залихватским жестом.
   О-о! Ужас отражается в глазках уравновешенных мисс.
   – Вот такую, пляску я люблю! – прибавляю я, и глаза мои горят.
   Все «миссы», как я их называю, переглядываются с ужасом. Я слышу нелестную для меня фразу: «Возможно ли, что она окончила институт?!» Потом Алиса говорит:
   – Барышня из общества должна танцевать корректно, без особого увлечения, а так пляшут только на сцене или у цыган.
   – Вот-вот! – подхватываю я с жаром. – Это и прекрасно! – И мое лицо уже пылает. – Ведь это и есть жизнь! Настоящая жизнь!
   – Ну разумеется, – слышу я веселый, хорошо знакомый голос. – Маленькая русалочка, я понимаю вас.
   – Большой Джон! Наконец-то! – кричу я и вскакиваю со стула. – Ах, Большой Джон, я так скучала без вас!
   Должно быть, и этого говорить не полагалось. В «благовоспитанном обществе» нельзя говорить о том, что чувствуешь в душе. Нельзя высказывать правды в глаза. На балах и в обществе так называемого хорошего тона надо надевать маску. По крайней мере, лица у шести сестриц делаются такими кислыми, точно им дали глотнуть уксуса. И с блаженными улыбками они шепчут:
   – Джон, займи мисс Лиду – она скучает с нами.
   – О, со мной она не заскучает, клянусь головой! – хохочет Джон.
   – Никогда, Большой Джон! Вы правы! Вы меня понимаете! – вторю я и улыбаюсь ему.

* * *

   В чинном спокойствии чопорные «мистеры» с проборами и тихие «миссы» под звуки рояля тщательно выделывают бесконечные фигуры.
   Джон танцует со мной. Но что выделывает он своими длинными ногами!
   Он то подпрыгивает на ходу, то приседает, то вдруг затопает каблуками, вскинет то одну ногу, то другую и внезапно, когда надо выделывать соло, завертится волчком.
   – Это матросский танец, – поясняет мне мой кавалер. – Один негр лихо отплясывал его на палубе со своей женой-поварихой, когда мы плыли на пароходе Добровольного флота в Нью-Йорк. Не правда ли, хорошо, маленькая русалочка?
   – Прекрасно, Большой Джон, – соглашаюсь я. – Чудесно.
   – А не хочет ли изобразить маленькая русалочка жену негра, повариху?
   – Понятно, хочу, Большой Джон! Какие еще могут быть о том вопросы!
   – Ну, так начинаем. Тра-ля-ля-ля!
   И он с хохотом обвивает мою талию рукою и пускается галопом между рядами танцующих пар.
   Дирижер, высокий, элегантный юноша, кричит нам что-то, чего мы не слышим. Притопывая, привскакивая и кружась волчком, мы танцуем тот импровизированный танец негров-матросов, внося в него всю бесшабашную удаль полудиких людей, и хохочем, точно настоящие дикие негры.
   Вот вам и корректный бал. Вот вам и чопорная Англия.
   Остановить нас некому. Старшие играют в карты за две комнаты отсюда. А чопорные мисс лишь бледно улыбаются.
   Вдруг хохот, несется вслед за нами от входных дверей.
   – Вот так штука. Здорово валяют! – слышу я детский голос.
   И в тот же миг сердитые возгласы и шиканье покрывают его.
   – Левка! Иди прочь. Тебе здесь не место. Какой ты грязный. Тебе нельзя сюда, здесь гости! – шипит Алиса Вильканг, выталкивая за дверь гибкую фигуру в заплатанной парусиновой блузе.
   Черные глаза, спутанные кудри, задорная рожица мелькают передо мною. Это Левка. Я узнаю его сразу. За неделю сытой жизни под крылышком доброго покровителя щеки его округлились и порозовели. В его плутоватых глазах написано полное довольство.
   – Пошел вон! Пошел вон! – с легким акцентом кричит Алиса и подталкивает мальчика в спину.
   – Большой Джон, – шепчу я умоляюще, – позвольте ему остаться.
   – Невозможно! – отвечает мне Алиса. – Это сущий разбойник. С ним нет сладу. Наглый и дерзкий, за все хватается и, не догляди, готов стащить со стола лакомый кусочек.
   И, оборачиваясь к мальчику, добавляет строго:
   – Что ж ты стоишь? Тебе же велено убираться отсюда.
   И она выталкивает его за порог залы. Но в самых дверях Левка останавливается и, оборачиваясь к «новорожденной», показывает ей уморительный жест.
   Большой Джон прячет разгоряченное лицо за мой веер и бесшумно хохочет.

* * *

   Пока в зале открывают форточки и освежают комнату, рядом, в кабинете Джона, играют в «мнения». Мистер Джон Манкольд, длинный юноша с рыжими бачками, собирает их. На мою долю выпадает жребий уходить.
   Когда я возвращаюсь, Большой Джон шепчет мне незаметно:
   – Ну, берегитесь! И разделали же они вас под орех!
   Я только встряхиваю волосами (мальчишеская привычка, доставляющая маме-Нэлли столько хлопот).
   Действительно, мне досталось не на шутку. Мистер Манкольд с особенным удовольствием перечисляет все, что обо мне говорили. Мне приходится слышать, что я дикая, слишком непосредственная, удивительно своеобразная (это сказано в насмешку, но на французском языке звучит как комплимент), что я «казак», что мне еще придется много работать над собою, чтобы быть как другие, что я бедовая и прочее.
   И только одно «мнение» за меня.
   «Она такова, что хорошо было бы, если бы все девушки в мире были на нее похожи».
   Я сразу узнаю автора этого мнения.
   – Угадала! Угадала! – кричу я, хлопая в ладоши. – Большой Джон, это сказали вы!
   – Это сказал я, вы правы, – говорит он трагическим басом и под общие аплодисменты удаляется в зал.
   – Что вы желаете сказать про мистера Джона? – обращается ко мне мисс Молли, дочь англичанина – управляющего здешней фабрики.
   – Что он прелесть! – вырывается у меня.
   Шушуканье, недоумение и потом насмешливый голос, бросающий звонким шепотом французскую фразу.
   – Побойтесь Бога, m-lle! Так не говорят в глаза молодому человеку.
   И мисс Молли таращит на меня с уничтожающим взглядом свои выпуклые глаза.
   – Да разве Большой Джон молодой человек?! – смеюсь я.
   – А кто же он?
   И маленький, веселый и добродушный Бен Джимс, товарищ Джона, заливается смехом.
   – Я считаю его моим братом! – говорю я гордо. – А брат для сестры не есть молодой человек.
   Тогда мисс Молли тянет насмешливо, обращаясь к сестричкам Вильканг:
   – Поздравляю вас, молодые леди. У вас есть седьмая сестра.
   – Нет! Нет! – кричу я. – Сестрички Вильканг мне не сестры, но Большой Джон – милый брат.
   Или я не должна была говорить и этого? Ого! Какие у них сделались вытянутые физиономии, у всех шестерых сразу.
   – Мисс Лида воспитывалась в институте? – спрашивает Молли.
   – Ну разумеется! Не в театре же марионеток! – восклицаю я.
   «Вот тебе! Вот тебе, противная марионетка», – прибавляю я мысленно, видя, как она вся вспыхнула.
   – Большой Джон! Пора! Мнения собраны, – приоткрыв дверь в соседнюю залу, зову я моего друга.
   Но Большого Джона там нет.
   – Ушел опять к фейерверку, – слышу я чей-то возглас.
   Вместо Джона я вижу Левку, одетого в чистенькую парусинную блузу, с тщательно причесанной головой. Пестрый передник привязан к поясу. В руках поднос с прохладительными напитками, клюквенным морсом и оршадом. Глаза у Левки застенчиво опущены, на лице умиротворенное выражение.
   – Налей мне питья, мальчик, – коверкая русские слова, говорят гости.
   – И мне!
   – И мне!
   Левка чинно относит поднос на стол и раздает стаканы.
   Ледяной мутный оршад удивительно утоляет жажду.
   – И мне.
   Алиса протягивает свой стакан величественным жестом королевы. Левка поднимает глаза. Две черные молнии сверкают на миг и снова исчезают за длинными ресницами.
   И вдруг – о ужас! – струя оршада льется из кувшина мимо стакана Алисы на ее нежный белый газовый туалет.
   А Левка злобно хохочет, топает ногами, улюлюкает и свистит.
   – Вот тебе! Вот тебе за все сразу!
   Едва сдерживая слезы, негодующая, злая и красная, Алиса поднимается со своего места.
   – Гадкий мальчишка! Завтра же я попрошу тебя наказать! – говорит она рыдающим голосом.
   – О, мисс, его стоит проучить сейчас же. – И длинные пальцы мистера Джоржа хватают за уши Левку.
   – Не смейте его трогать! Пусть с ним расправляется его хозяин! – кричу я и стремительно закрываю собою Левку.
   Этого только тому и надо. Он шарахнулся в сторону и исчез за дверью, предоставляя присутствующим заняться Алисой и ее испорченным платьем. А я убегаю в сад.
   – Большой Джон! Ау!
   – Ау! Ау, маленькая русалочка!
   Он там, в конце площадки, возится с ракетами.
   – Желаете помочь мне?
   – Здесь веселее, – чистосердечно признаюсь я ему, – а там… – И я рассказываю своему другу приключение с оршадом.
   Джон слушает внимательно, потом говорит:
   – Мои сестры – удивительные девушки, но им не хватает снисхождения, а этот бедный ребенок Левка, в сущности, так несчастлив и одинок. Его родители исчезли куда-то, он стал из нужды бродяжкой, мелким воришкой. Но сердце у него привязчивое, и меня он любит по-своему. За эту неделю мне удалось уже приручить к себе этого дикого зверька. Вот, сестричка-русалочка, помогите мне обучить его грамоте. Сам я ведь плохо знаю по-русски.
   – С большим удовольствием, я исполню ваше желание, Большой Джон, с восторгом! – тороплюсь я ответить.
   Но тут нам приходится замолчать. Приготовления к фейерверку кончены, и гости высыпали в сад.
   Бенгальские огни запылали алым заревом, как костры колдуньи, посреди площадки. Потом взвилась ракета, за нею другая, третья. Не чувствуя ног под собою, я перебегаю от одного столба к другому, поджигаю начиненные порохом палки, помогая Джону, и громко вскрикиваю каждый раз, как занимается желтое пламя. Но вот, рассыпая золотые брызги, завертелось огненное колесо.
   Взрыв аплодисментов наградил нас за наши старания.
   – Танцевать! Танцевать в залу! – зазвучали кругом голоса хозяек.
   Фейерверк закончился.
   Я и Большой Джон прибежали последними из сада.
   – Маленькая русалочка, – произнес он тихо по дороге к залу, – в вашем доме поселилась бедная сирота. Ей тяжело одиночество. Не поможете ли вы бедной маленькой птичке?
   – Вы говорите про Эльзу? – переспросила я. – Послушайте, Большой Джон, она, вероятно, вам жаловалась на то, что ей тяжело живется. Да?
   – О, вы ее не знаете, маленькая русалочка. Эльза – золотое сердечко. Она никогда никому не пожалуется, как бы ей ни было тяжело.
   – Хорошо, Больной Джон, я займусь ею, будьте спокойны.
   – Я не ожидал иного ответа, маленькая русалочка. Ведь мы росли вместе с Эльзой. Она и мои сестры поднимались вместе. Я хорошо знаю это золотое сердечко. Будьте же другом этой малютке. Она так нуждается в вашей любви.
   – Хорошо, Джон, прекрасно.
   Я пожимаю его руку, и мы входим вместе в зал.
   Дружное «ах» встречает нас на пороге. Большое зеркало в простенке между двух окон находится как раз против меня. Я бросаю в него удивленный взгляд и вскрикиваю от неожиданности.
   Мое белое платье все в грязных пятнах, лицо закоптело от пороха и сажи. Черные безобразные кляксы пестрят по подолу и тюнику.