Страница:
кое-что давал ему и посылал на праздниках, но он и это прятал. Уж коли
задался человек идеей, то ничго не поделаешь.
Годы шли, перевели его в другую губернию, минуло ему уже сорок лет, а
он все читал объявления в газетах и копил. Потом, слышу, женился. Все с тою
же целью, чтобы купить себе усадьбу с крыжовником, он женился на старой,
некрасивой вдове, без всякого чувства, а только потому, что у нее водились
деньжонки. Он и с ней тоже жил скупо, держал ее впроголодь, а деньги ее
положил в банк на свое имя. Раньше она была за почтмейстером и привыкла у
него к пирогам и к наливкам, а у второго мужа и хлеба черного не видала
вдоволь; стала чахнуть от такой жизни, да года через три взяла и отдала богу
душу. И, конечно, брат мой ни одной минуты не подумал, что он виноват в ее
смерти. Деньги, как водка, делают человека чудаком. У нас в городе умирал
купец. Перед смертью приказал подать себе тарелку меду и съел все свои
деньги и выигрышные билеты вместе с медом, чтобы никому не досталось. Как-то
на вокзале я осматривал гурты, и в это время один барышник попал под
локомотив, и ему отрезало ногу. Несем мы его в приемный покой, кровь льет -
страшное дело, а он все просит, чтобы ногу его отыскали, и все беспокоится:
в сапоге на отрезанной ноге двадцать рублей, как бы не пропали.
- Это вы уж из другой оперы, - сказал Буркин.
- После смерти жены, - продолжал Иван Иваныч, подумав полминуты, - брат
мой стал высматривать себе имение. Конечно, хоть пять лет высматривай, но
все же в конце концов ошибешься и купишь совсем не то, о чем мечтал. Брат
Николай через комиссионера, с переводом долга, купил сто двенадцать десятин
с барским домом, с людской, с парком, но ни фруктового сада, ни крыжовника,
ни прудов с уточками; была река, но вода в ней цветом как кофе, потому что
по одну сторону имения кирпичный завод, а по другую - костопальный. Но мой
Николай Иваныч мало печалился; он выписал себе двадцать кустов крыжовника,
посадил и зажил помещиком.
В прошлом году я поехал к нему проведать. Поеду, думаю, посмотрю, как и
что там. В письмах своих брат называл свое имение так: Чумбароклова пустошь,
Гималайское тож. Приехал я в "Гималайское тож" после полудня. Было жарко.
Возле канавы, заборы, изгороди, понасажены рядами елки, - и не знаешь, как
проехать во двор, куда поставить лошадь. Иду к дому, а навстречу мне рыжая
собака, толстая, похожая на свинью. Хочется ей лаять, да лень. Вышла из
кухни кухарка, голоногая, толстая, тоже похожая на свинью, и сказала, что
барин отдыхает после обеда. Вхожу к брату, он сидит в постели, колени
покрыты одеялом; постарел, располнел, обрюзг; щеки, нос и губы тянутся
вперед, - того и гляди, хрюкнет в одеяло.
Мы обнялись и всплакнули от радости и от грустной мысли, что когда-то
были молоды, а теперь оба седы, и умирать пора. Он оделся и повел меня
показывать свое имение.
- Ну, как ты тут поживаешь? - спросил я.
- Да, ничего, слава богу, живу хорошо.
Это уж был не прежний робкий бедняга-чиновник, а настоящий помещик,
барин. Он уж обжился тут, привык и вошел во вкус; кушал много, в бане мылся,
полнел, уже судился с обществом и с обоими заводами и очень обижался, когда
мужики не называли его "ваше высокоблагородие". И о душе своей заботился
солидно, по-барски, и добрые дела творил не просто, а с важностью. А какие
добрые дела? Лечил мужиков от всех болезней содой и касторкой и в день своих
именин служил среди деревни благодарственный молебен, а потом ставил
полведра, думал, что так нужно. Ах, эти ужасные полведра! Сегодня толстый
помещик тащит мужиков к земскому начальнику за потраву, а завтра, в
торжественный день, ставит им полведра, а они пьют и кричат "ура", и пьяные
кланяются ему в ноги. Перемена жизни к лучшему, сытость, праздность
развивают в русском человеке самомнение, самое наглое. Николай Иваныч,
который когда-то в казенной палате боялся даже для себя лично иметь
собственные взгляды, теперь говорил одни только истины, и таким тоном, точно
министр: "Образование необходимо, но для народа оно преждевременно",
"телесные наказания вообще вредны, но в некоторых случаях они полезны и
незаменимы".
- Я знаю народ и умею с ним обращаться, - говорил он. - Меня народ
любит. Стоит мне только пальцем шевельнуть, и для меня народ сделает все,
что захочу.
И все это, заметьте, говорилось с умной, доброю улыбкой. Он раз
двадцать повторил: "мы дворяне", "я как дворянин"; очевидно, уже не помнил,
что дед наш был мужик, а отец - солдат. Даже наша фамилия Чимша-Гималайский
в сущности несообразная, казалась ему теперь звучной, знатной и очень
приятной.
Но дело не в нем, а во мне самом. Я хочу вам рассказать, какая перемена
произошла во мне в эти немногие часы, пока я был в его усадьбе. Вечером,
когда мы пили чай, кухарка подала к столу полную тарелку крыжовнику. Это был
не купленный, а свой собственный крыжовник, собранный в первый раз с тех
пор, как были посажены кусты. Николай Иваныч засмеялся и минуту глядел на
крыжовник молча, со слезами, - он не мог говорить от волнения, потом положил
в рот одну ягоду, поглядел на меня с торжеством ребенка, который наконец
получил свою любимую игрушку, и сказал:
- Как вкусно!
И он с жадностью ел и все повторял:
- Ах, как вкусно! Ты попробуй!
Было жестко и кисло, но, как сказал Пушкин, "тьмы истин нам дороже нас
возвышающий обман". Я видел счастливого человека, заветная мечта которого
осуществилась так очевидно, который достиг цели в жизни, получил то, что
хотел, который был доволен своей судьбой, самим собой. К моим мыслям о
человеческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то грустное, теперь
же , при виде счастливого человека, мною овладело тяжелое чувство, близкое к
отчаянию. Особенно тяжело было ночью. Мне постлали постель в комнате рядом с
спальней брата, и мне было слышно, как он не спал и как вставал и подходил к
тарелке с крыжовником и брал по ягодке. Я соображал: как, в сущности, много
довольных, счастливых людей! Какая это подавляющая сила! Вы взгляните на эту
жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых,
кругом бедность невозможная, теснота, вырождение , пьянство, лицемерие,
вранье... Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из
пятидесяти тысяч, живущих в городе, ни одного, который бы вскрикнул, громко
возмутился. Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят,
ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат
на кладбище своих покойников; но мы не видим и не слышим тех, которые
страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. Все
тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума
сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания... И
такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо
только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания
счастье было бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого
довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно
напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив,
жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда - болезнь,
бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит
и не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе, и
мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, - и все обстоит
благополучно.
- В ту ночь мне стало понятно, как я тоже был доволен и счастлив, -
продолжал Иван Иваныч, вставая. - Я тоже за обедом и на охоте поучал, как
жить, как веровать, как управлять народом. Я тоже говорил, что ученье свет,
что образование необходимо, но для простых людей пока довольно одной
грамоты. Свобода есть благо, говорил я, без нее нельзя, как без воздуха, но
надо подождать. Да, я говорил так, а теперь спрашиваю: во имя чего ждать? -
спросил Иван Иваныч, сердито глядя на Буркина. - Во имя чего ждать, я вас
спрашиваю? Во имя каких соображений? Мне говорят, что не все сразу, всякая
идея осуществляется в жизни постепенно, в свое время. Но кто это говорит?
Где доказательства, что это справедливо? Вы ссылаетесь на естественный
порядок вещей, на законность явлений, но есть ли порядок и законность в том,
что я, живой, мыслящий человек, стою надо рвом и жду, когда он зарастет сам
или затянет илом, в то время как, быть может, я мог бы перескочить через
него или построить через него мост? И опять-таки во имя чего ждать? Ждать,
когда нет сил жить, а между тем жить нужно и хочется жить!
Я уехал тогда от брата рано утром, и с тех пор для меня стало
невыносимо бывать в городе. Меня угнетают тишина и спокойствие, я боюсь
смотреть на окна, так как для меня теперь нет более тяжелого зрелища, как
счастливое семейство, сидящее вокруг стола и пьющее чай. Я уже стар и не
гожусь для борьбы, я неспособен даже ненавидеть. Я только скорблю душевно,
раздражаюсь, досадую, по ночам у меня горит голова от наплыва мыслей, и я не
могу спать... Ах, если б я был молод!
Иван Иваныч прошелся в волнении из угла в угол и повторил:
- Если б я был молод!
Он вдруг подошел к Алехину и стал пожимать ему то одну руку, то другую.
- Павел Константиныч! - проговорил он умоляющим голосом. - Не
успокаивайтесь, не давайте усыплять себя! Пока молоды, сильны, бодры, не
уставайте делать добро! Счастья нет и не должно быть, а если в жизни есть
смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то
более разумном и великом. Делайте добро!
И все это Иван Иваныч проговорил с жалкой, просящею улыбкой, как будто
просил лично для себя.
Потом все трое сидели в креслах, в разных концах гостиной, и молчали.
Рассказ Ивана Иваныча не удовлетворил ни Буркина, ни Алехина. Когда из
золотых рам глядели генералы и дамы, которые в сумерках казались живыми,
слушать рассказ про беднягу чиновника, который ел крыжовник, было скучно.
Хотелось почему-то говорить и слушать про изящных людей, про женщин. И то,
что они сидели в гостиной, где все - и люстра в чехле, и кресла, и ковры под
ногами - говорило, что здесь когда-то ходили, сидели, пили чай вот эти самые
люди, которые глядели теперь из рам, и то, что здесь теперь бесшумно ходила
красивая Пелагея, - это было лучше всяких рассказов.
Алехину сильно хотелось спать; он встал по хозяйству рано, в третьем
часу утра, и теперь у него слипались глаза, но он боялся, как бы гости не
стали без него рассказывать что-нибудь интересное, и не уходил. Умно ли,
справедливо ли было то, что только что говорил Иван Иваныч, он не вникал;
гости говорили не о крупе, не о сене, не о дегте, а о чем-то, что не имело
прямого отношения к его жизни, и он был рад и хотел, чтобы они продолжали...
- Однако пора спать, - сказал Буркин, поднимаясь. - Позвольте пожелать
вам спокойной ночи.
Алехин простился и ушел к себе вниз, а гости остались наверху. Им обоим
отвели на ночь большую комнату, где стояли две старые деревянные кровати с
резными украшениями и в углу было распятие из слоновой кости; от их
постелей, широких, прохладных, которые постилала красивая Пелагея, приятно
пахло свежим бельем.
Иван иваныч молча разделся и лег.
- Господи, прости нас грешных! - проговорил он и укрылся с головой.
От его трубочки, лежавшей на столе, сильно пахло табачным перегаром, и
Буркин долго не спал и все никак не мог понять, откуда этот тяжелый запах.
Дождь стучал в окна всю ночь.
задался человек идеей, то ничго не поделаешь.
Годы шли, перевели его в другую губернию, минуло ему уже сорок лет, а
он все читал объявления в газетах и копил. Потом, слышу, женился. Все с тою
же целью, чтобы купить себе усадьбу с крыжовником, он женился на старой,
некрасивой вдове, без всякого чувства, а только потому, что у нее водились
деньжонки. Он и с ней тоже жил скупо, держал ее впроголодь, а деньги ее
положил в банк на свое имя. Раньше она была за почтмейстером и привыкла у
него к пирогам и к наливкам, а у второго мужа и хлеба черного не видала
вдоволь; стала чахнуть от такой жизни, да года через три взяла и отдала богу
душу. И, конечно, брат мой ни одной минуты не подумал, что он виноват в ее
смерти. Деньги, как водка, делают человека чудаком. У нас в городе умирал
купец. Перед смертью приказал подать себе тарелку меду и съел все свои
деньги и выигрышные билеты вместе с медом, чтобы никому не досталось. Как-то
на вокзале я осматривал гурты, и в это время один барышник попал под
локомотив, и ему отрезало ногу. Несем мы его в приемный покой, кровь льет -
страшное дело, а он все просит, чтобы ногу его отыскали, и все беспокоится:
в сапоге на отрезанной ноге двадцать рублей, как бы не пропали.
- Это вы уж из другой оперы, - сказал Буркин.
- После смерти жены, - продолжал Иван Иваныч, подумав полминуты, - брат
мой стал высматривать себе имение. Конечно, хоть пять лет высматривай, но
все же в конце концов ошибешься и купишь совсем не то, о чем мечтал. Брат
Николай через комиссионера, с переводом долга, купил сто двенадцать десятин
с барским домом, с людской, с парком, но ни фруктового сада, ни крыжовника,
ни прудов с уточками; была река, но вода в ней цветом как кофе, потому что
по одну сторону имения кирпичный завод, а по другую - костопальный. Но мой
Николай Иваныч мало печалился; он выписал себе двадцать кустов крыжовника,
посадил и зажил помещиком.
В прошлом году я поехал к нему проведать. Поеду, думаю, посмотрю, как и
что там. В письмах своих брат называл свое имение так: Чумбароклова пустошь,
Гималайское тож. Приехал я в "Гималайское тож" после полудня. Было жарко.
Возле канавы, заборы, изгороди, понасажены рядами елки, - и не знаешь, как
проехать во двор, куда поставить лошадь. Иду к дому, а навстречу мне рыжая
собака, толстая, похожая на свинью. Хочется ей лаять, да лень. Вышла из
кухни кухарка, голоногая, толстая, тоже похожая на свинью, и сказала, что
барин отдыхает после обеда. Вхожу к брату, он сидит в постели, колени
покрыты одеялом; постарел, располнел, обрюзг; щеки, нос и губы тянутся
вперед, - того и гляди, хрюкнет в одеяло.
Мы обнялись и всплакнули от радости и от грустной мысли, что когда-то
были молоды, а теперь оба седы, и умирать пора. Он оделся и повел меня
показывать свое имение.
- Ну, как ты тут поживаешь? - спросил я.
- Да, ничего, слава богу, живу хорошо.
Это уж был не прежний робкий бедняга-чиновник, а настоящий помещик,
барин. Он уж обжился тут, привык и вошел во вкус; кушал много, в бане мылся,
полнел, уже судился с обществом и с обоими заводами и очень обижался, когда
мужики не называли его "ваше высокоблагородие". И о душе своей заботился
солидно, по-барски, и добрые дела творил не просто, а с важностью. А какие
добрые дела? Лечил мужиков от всех болезней содой и касторкой и в день своих
именин служил среди деревни благодарственный молебен, а потом ставил
полведра, думал, что так нужно. Ах, эти ужасные полведра! Сегодня толстый
помещик тащит мужиков к земскому начальнику за потраву, а завтра, в
торжественный день, ставит им полведра, а они пьют и кричат "ура", и пьяные
кланяются ему в ноги. Перемена жизни к лучшему, сытость, праздность
развивают в русском человеке самомнение, самое наглое. Николай Иваныч,
который когда-то в казенной палате боялся даже для себя лично иметь
собственные взгляды, теперь говорил одни только истины, и таким тоном, точно
министр: "Образование необходимо, но для народа оно преждевременно",
"телесные наказания вообще вредны, но в некоторых случаях они полезны и
незаменимы".
- Я знаю народ и умею с ним обращаться, - говорил он. - Меня народ
любит. Стоит мне только пальцем шевельнуть, и для меня народ сделает все,
что захочу.
И все это, заметьте, говорилось с умной, доброю улыбкой. Он раз
двадцать повторил: "мы дворяне", "я как дворянин"; очевидно, уже не помнил,
что дед наш был мужик, а отец - солдат. Даже наша фамилия Чимша-Гималайский
в сущности несообразная, казалась ему теперь звучной, знатной и очень
приятной.
Но дело не в нем, а во мне самом. Я хочу вам рассказать, какая перемена
произошла во мне в эти немногие часы, пока я был в его усадьбе. Вечером,
когда мы пили чай, кухарка подала к столу полную тарелку крыжовнику. Это был
не купленный, а свой собственный крыжовник, собранный в первый раз с тех
пор, как были посажены кусты. Николай Иваныч засмеялся и минуту глядел на
крыжовник молча, со слезами, - он не мог говорить от волнения, потом положил
в рот одну ягоду, поглядел на меня с торжеством ребенка, который наконец
получил свою любимую игрушку, и сказал:
- Как вкусно!
И он с жадностью ел и все повторял:
- Ах, как вкусно! Ты попробуй!
Было жестко и кисло, но, как сказал Пушкин, "тьмы истин нам дороже нас
возвышающий обман". Я видел счастливого человека, заветная мечта которого
осуществилась так очевидно, который достиг цели в жизни, получил то, что
хотел, который был доволен своей судьбой, самим собой. К моим мыслям о
человеческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то грустное, теперь
же , при виде счастливого человека, мною овладело тяжелое чувство, близкое к
отчаянию. Особенно тяжело было ночью. Мне постлали постель в комнате рядом с
спальней брата, и мне было слышно, как он не спал и как вставал и подходил к
тарелке с крыжовником и брал по ягодке. Я соображал: как, в сущности, много
довольных, счастливых людей! Какая это подавляющая сила! Вы взгляните на эту
жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых,
кругом бедность невозможная, теснота, вырождение , пьянство, лицемерие,
вранье... Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из
пятидесяти тысяч, живущих в городе, ни одного, который бы вскрикнул, громко
возмутился. Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят,
ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат
на кладбище своих покойников; но мы не видим и не слышим тех, которые
страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. Все
тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума
сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания... И
такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо
только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания
счастье было бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого
довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно
напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив,
жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда - болезнь,
бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит
и не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе, и
мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, - и все обстоит
благополучно.
- В ту ночь мне стало понятно, как я тоже был доволен и счастлив, -
продолжал Иван Иваныч, вставая. - Я тоже за обедом и на охоте поучал, как
жить, как веровать, как управлять народом. Я тоже говорил, что ученье свет,
что образование необходимо, но для простых людей пока довольно одной
грамоты. Свобода есть благо, говорил я, без нее нельзя, как без воздуха, но
надо подождать. Да, я говорил так, а теперь спрашиваю: во имя чего ждать? -
спросил Иван Иваныч, сердито глядя на Буркина. - Во имя чего ждать, я вас
спрашиваю? Во имя каких соображений? Мне говорят, что не все сразу, всякая
идея осуществляется в жизни постепенно, в свое время. Но кто это говорит?
Где доказательства, что это справедливо? Вы ссылаетесь на естественный
порядок вещей, на законность явлений, но есть ли порядок и законность в том,
что я, живой, мыслящий человек, стою надо рвом и жду, когда он зарастет сам
или затянет илом, в то время как, быть может, я мог бы перескочить через
него или построить через него мост? И опять-таки во имя чего ждать? Ждать,
когда нет сил жить, а между тем жить нужно и хочется жить!
Я уехал тогда от брата рано утром, и с тех пор для меня стало
невыносимо бывать в городе. Меня угнетают тишина и спокойствие, я боюсь
смотреть на окна, так как для меня теперь нет более тяжелого зрелища, как
счастливое семейство, сидящее вокруг стола и пьющее чай. Я уже стар и не
гожусь для борьбы, я неспособен даже ненавидеть. Я только скорблю душевно,
раздражаюсь, досадую, по ночам у меня горит голова от наплыва мыслей, и я не
могу спать... Ах, если б я был молод!
Иван Иваныч прошелся в волнении из угла в угол и повторил:
- Если б я был молод!
Он вдруг подошел к Алехину и стал пожимать ему то одну руку, то другую.
- Павел Константиныч! - проговорил он умоляющим голосом. - Не
успокаивайтесь, не давайте усыплять себя! Пока молоды, сильны, бодры, не
уставайте делать добро! Счастья нет и не должно быть, а если в жизни есть
смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то
более разумном и великом. Делайте добро!
И все это Иван Иваныч проговорил с жалкой, просящею улыбкой, как будто
просил лично для себя.
Потом все трое сидели в креслах, в разных концах гостиной, и молчали.
Рассказ Ивана Иваныча не удовлетворил ни Буркина, ни Алехина. Когда из
золотых рам глядели генералы и дамы, которые в сумерках казались живыми,
слушать рассказ про беднягу чиновника, который ел крыжовник, было скучно.
Хотелось почему-то говорить и слушать про изящных людей, про женщин. И то,
что они сидели в гостиной, где все - и люстра в чехле, и кресла, и ковры под
ногами - говорило, что здесь когда-то ходили, сидели, пили чай вот эти самые
люди, которые глядели теперь из рам, и то, что здесь теперь бесшумно ходила
красивая Пелагея, - это было лучше всяких рассказов.
Алехину сильно хотелось спать; он встал по хозяйству рано, в третьем
часу утра, и теперь у него слипались глаза, но он боялся, как бы гости не
стали без него рассказывать что-нибудь интересное, и не уходил. Умно ли,
справедливо ли было то, что только что говорил Иван Иваныч, он не вникал;
гости говорили не о крупе, не о сене, не о дегте, а о чем-то, что не имело
прямого отношения к его жизни, и он был рад и хотел, чтобы они продолжали...
- Однако пора спать, - сказал Буркин, поднимаясь. - Позвольте пожелать
вам спокойной ночи.
Алехин простился и ушел к себе вниз, а гости остались наверху. Им обоим
отвели на ночь большую комнату, где стояли две старые деревянные кровати с
резными украшениями и в углу было распятие из слоновой кости; от их
постелей, широких, прохладных, которые постилала красивая Пелагея, приятно
пахло свежим бельем.
Иван иваныч молча разделся и лег.
- Господи, прости нас грешных! - проговорил он и укрылся с головой.
От его трубочки, лежавшей на столе, сильно пахло табачным перегаром, и
Буркин долго не спал и все никак не мог понять, откуда этот тяжелый запах.
Дождь стучал в окна всю ночь.
- OCR 1996-2000 Алексей Комаров http://ilibrary.ru/author/chekhov/index.html
----------------------------------------------------------------------------
Глава I.
Речь
- ...Я кончил, джентльмены! - сказал мистер Джон Лунд, молодой член
королевского географического общества, и, утомленный, опустился в кресло.
Зала заседания огласилась яростнейшими аплодисментами, криками "браво" и
дрогнула. Джентльмены начали один за другим подходить к Джону Лунду и
пожимать его руку. Семнадцать джентльменов в знак своего изумления сломали
семнадцать стульев и свихнули восемь длинных шей, принадлежавших восьми
джентльменам, из которых один был капитаном "Катавасии", яхты в 100009
тонн...
- Джентльмены! - проговорил тронутый мистер Лунд. - Считаю священнейшим
долгом благодарить вас за то адское терпение, с которым вы прослушали мою
речь, продолжавшуюся 40 часов, 32 минуты и 14 секунд! Том Бекас, - обратился
он к своему старому слуге, - разбудите меня через пять минут. Я буду спать в
то время, когда джентльмены будут извинять меня за то, что я осмеливаюсь
спать в их присутствии!!
- Слушаю, сэр! - сказал старый Том Бекас.
Джон Лунд закинул назад голову и тотчас же заснул .
Джон Лунд был родом шотландец. Он нигде не воспитывался, ничему никогда
не учился, но знал все. Он принадлежал к числу тех счастливых натур, которые
до познания всею прекрасною и великого доходят своим умом. Восторг, который
произвел он своею речью, был им вполне заслужен. В продолжение 40 часов он
предлагал на рассмотрение господам джентльменам великий проект, исполнение
которого стяжало впоследствии великую славу для Англии и показало, как
далеко может иногда хватать ум человеческий! "Просверление луны колоссальным
буравом" - вот что служило предметом речи мистера Лунда!
Глава II.
Таинственный незнакомец
Сэр Лунд не проспал и трех минут. Чья-то тяжелая рука опустилась на его
плечо, и он проснулся. Перед ним стоял джентльмен 48 1/2 вершков роста,
тонкий, как пика, и худой, как засушенная змея. Он был совершенно лыс.
Одетый во все черное, он имел на носу четыре пары очков, а на груди и на
спине по термометру.
- Идите за мной! - гробовым голосом произнес лысый джентльмен.
- Куда?
- Идите за мной, Джон Лунд!
- А если я не пойду?
- Тогда я буду принужден просверлить луну раньше вас!
- В таком случае, сэр, я к вашим услугам.
- Ваш слуга последует за нами!
Мистер Лунд, лысый джентльмен и Том Бекас оставили залу заседания и все
трое зашагали по освещенным улицам Лондона. Шли они очень долго.
- Сэр, - обратился Бекас к мистеру Лунду, - если наш путь так же
длинен, как и этот джентльмен, то на основании законов трения мы лишимся
своих подошв!
Джентльмены подумали и, через десять минут нашедши, что слова Бекаса
остроумны, громко засмеялись.
- С кем я имею честь смеяться, сэр? - спросил Лунд лысого джентльмена.
- Вы имеете честь идти, смеяться и говорить с членом всех
географических, археологических и этнографических обществ, магистром всех
существовавших и существующих наук, членом Московского артистического
кружка, почетным попечителем школы коровьих акушеров в Саутгамптоне,
подписчиком "Иллюстрированного беса", профессором желто-зеленой магии и
начальной гастрономии в будущем Новозеландском университете, директором
Безымянной обсерватории, Вильямом Болваниусом. Я веду вас, сэр, в...
Джон Лунд и Том Бекас преклонили свои колени перед великим человеком, о
котором они так много слышали, и почтительно опустили головы...
- Я веду вас, сэр, в свою обсерваторию, находящуюся в 20 милях отсюда.
Сэр! Мне нужен товарищ в моем предприятии, значение которого вы в состоянии
постигнуть только обоими полушариями вашего головного мозга. Мой выбор пал
на вас... Вы после сорокачасовой речи навряд ли захотите вступать со мной в
какие бы то ни было разговоры, а я, сэр, ничего так не люблю, как свой
телескоп и продолжительное молчание. Язык вашего слуги, я надеюсь, свяжется
вашим, сэр, приказанием. Да здравствует пауза!!! Я веду вас... Вы ничего не
имеете против этого?
- Ничего, сэр! Мне остается пожалеть только о том, что мы не скороходы
и что мы имеем под ступнями подошвы, которые стоят денег и...
- Я вам куплю новые сапоги.
- Благодарю вас, сэр.
Кто из читателей воспылает желанием ближе познакомиться с мистером
Вильямом Болваниусом, тот пусть прочтет его замечательное сочинение
"Существовала ли луна до потопа? Если существовала, то почему же и она не
утонула?" При этом сочинении приложена и запрещенная брошюра, написанная им
за год перед смертью: "Способ стереть вселенную в порошок и не погибнуть в
то же время". В этих сочинениях как нельзя лучше характеризуется личность
этого замечательнейшего из людей.
Между прочим там описывается, как он прожил два года в австралийских
камышах, где питался раками, тиной и яйцами крокодилов и в эти два года не
видел ни разу огня. Будучи в камышах, он изобрел микроскоп, совершенно
сходный с нашим обыкновенным микроскопом, и нашел спинной хребет у рыб вида
"Riba". Воротившись из своего долгого путешествия, он поселился в нескольких
милях от Лондона и всецело посвятил себя астрономии. Будучи порядочным
женоненавистником (он был три раза женат, а потому и имел три пары
прекраснейших, ветвистых рогов) и не желая до поры до времени быть открытым,
он жил аскетом. Обладая тонким, дипломатическим умом, он ухитрился сделать
так, что обсерватория и труды его по астрономии были известны только одному
ему. К сожалению и несчастью всех благомыслящих англичан, этот великий
человек не дожил до нашего времени. В прошлом году он тихо скончался:
купаясь в Ниле, он был проглочен тремя крокодилами.
Глава III.
Таинственные пятна
Обсерватория, в которую ввел он Лунда и старого Тома Бекаса (следует
длиннейшее и скучнейшее описание обсерватории, которое переводчик в видах
экономии места и времени нашел нужным не переводить)... стоял телескоп,
усовершенствованный Болваниусом. Мистер Лунд подошел к телескопу и начал
смотреть на луну.
- Что вы там видите, сэр?
- Луну, сэр.
- А возле луны что вы видите, мистер Лунд?
- Я имею честь видеть одну только луну.
- А не видите ли вы бледных пятен, движущихся возле луны?
- Черт возьми, сэр! Называйте меня ослом, если я не вижу этих пятен!
Что это за пятна?
- Это пятна, которые видны в один только мой телескоп. Довольно!
Оставьте телескоп! Мистер Лунд и Том Бекас! Я должен, я хочу узнать, что это
за пятна! Я буду скоро там! Я иду к этим пятнам! Вы следуете за мной!
- Ура! Да здравствуют пятна! - крикнули Джон Лунд и Том Бекас.
Глава IV.
Скандал на небе
Через полчаса мистеры Вильям Болваниус, Джон Лунд и шотландец Том Бекас
летели уже к таинственным пятнам на восемнадцати аэростатах. Они сидели в
герметически закупоренном кубе, в котором находился сгущенный воздух и
препараты для изготовления кислорода {*}. Начало этого грандиозного, доселе
небывалого полета было совершено в ночь под 13-е марта 1870 года. Дул
юго-западный ветер. Магнитная стрелка показывала NWW (следует скучнейшее
описание куба и 18 аэростатов)... В кубе царило глубокое молчание.
Джентльмены кутались в плащи и курили сигары. Том Бекас, растянувшись на
полу, спал, как у себя дома. Термометр {**} показывал ниже 0. В продолжение
первых 20 часов не было сказано ни одного слова и особенного ничего не
произошло. Шары проникли в область облаков. Несколько молний погнались за
шарами, но их не догнали, потому что они принадлежали англичанину. На третий
день Джон Лунд заболел дифтеритом, а Тома Бекаса обуял сплин. Куб,
столкнувшись с аэролитом, получил страшный толчок. Термометр показывал -76.
- Как ваше здоровье, сэр? - прервал наконец молчание Болваниус,
обратясь на пятый день к сэру Лунду.
- Благодарю вас, сэр! - отвечал тронутый Лунд. - Ваше внимание трогает
меня. Я ужасно страдаю! А где мой верный Том?
- Он сидит теперь в углу, жует табак и старается походить на человека,
женившегося сразу на десятерых.
- Ха, ха, ха, сэр Болваниус!
- Благодарю вас, сэр!
Не успел мистер Болваниус пожать руку молодому Лунду, как произошло
нечто ужасное. Раздался страшный треск... Что-то треснуло, раздалась тысяча
пушечных выстрелов, пронесся гул, неистовый свист. Медный куб, попав в среду
разреженную, не вынес внутреннего давления, треснул, и клочья его понеслись
в бесконечное пространство.
Это была ужасная, единственная в истории вселенной минута!!
Мистер Болваниус ухватился за ноги Тома Бекаса, этот последний
ухватился за ноги Джона Лунда, и все трое с быстротою молнии понеслись в
неведомую бездну. Шары отделились от них и, освобожденные от тяжести,
закружились и с треском полопались.
- Где мы, сэр?
- В эфире.
- Гм... Если в эфире, то чем же мы дышать будем?
- А где сила вашей воли, сэр Лунд?
- Мистеры! - крикнул Бекас. - Честь имею объявить вам, что мы почему-то
летим не вниз, а вверх!
- Гм... Сто чертей! Значит, мы уже не находимся в области притяжения
земли... Нас тянет к себе наша цель! Ураа! Сэр Лунд, как ваше здоровье?
- Благодарю вас, сэр! Я вижу наверху землю, сэр!
- Это не земля, а одно из наших пятен! Мы сейчас разобьемся о него!
Тррррах!!!!
Глава V.
Остров князя Мещерского
Первый пришел в чувство Том Бекас. Он протер глаза и начал обозревать
местность, на которой лежали он, Болваниус и Лунд. Он снял чулок и принялся
тереть им джентльменов. Джентльмены не замедлили очнуться.
- Где мы? - спросил Лунд.
- Вы на острове, принадлежащем к группе летающих! Ураа!
- Ураа! Посмотрите, сэр, вверх! Мы затмили Колумба!
Над островом летало еще несколько островов (следует описание картины,
понятной одним только англичанам)... Пошли осматривать остров. Он был
шириной... длиной... (цифры и цифры... Бог с ними!) Тому Бекасу удалось
найти дерево, соком своим напоминающее русскую водку. Странно, что деревья
были ниже травы (?). Остров был необитаем. Ни одно живое существо не
касалось доселе его почвы...
- Сэр, посмотрите, что это такое? - обратился мистер Лунд к сэру
Болваниусу, поднимая какой-то сверток.
- Странно... Удивительно... Поразительно... - забормотал Болваниус.
Сверток оказался сочинениями какого-то князя Мещерского, писанными на
одном из варварских языков, кажется, русском.
Как попали сюда эти сочинения?
- Пррроклятие! - закричал мистер Болваниус. - Здесь были раньше нас?!!?
Кто мог быть здесь?!... Скажите - кто, кто? Прроклятие! Оооо! Размозжите,
громы небесные, мои великие мозги! Дайте мне сюда его! Дайте мне его! Я
проглочу его, с его сочинениями! И мистер Болваниус, подняв вверх руки,
страшно захохотал. В глазах его блеснул подозрительный огонек. Он сошел с
ума.
Глава VI. Возвращение
- Урааа!! - кричали жители Гавра, наполняя собою все гаврские
набережные. Воздух оглашался радостными криками, звоном и музыкой. Черная
масса, грозившая всем смертью, опускалась не на город, а в залив... Корабли
поспешили убраться в открытое море. Черная масса, столько дней закрывавшая
собою солнце, при торжественных кликах народа и при громе музыки важно
(pesamment) шлепнулась в залив и обрызгала всю набережную. Упав на залив,
она утонула. Через минуту залив был уже открытым. Волны бороздили его по
всем направлениям... На средине залива барахтались три человека. То были
безумный Болваниус, Джон Лунд и Том Бекас. Их поспешили принять на лодки.
- Мы пятьдесят семь дней не ели! - пробормотал худой, как голодный
художник, мистер Лунд и рассказал, в чем дело.
Остров князя Мещерского уже более не существует. Он, приняв на себя
трех отважных людей, стал тяжелей и, вышедши из нейтральной полосы, был
притянут землей и утонул в Гаврском заливе...
Заключение
Джон Лунд занят теперь вопросом о просверлении луны. Близко уже то
время, когда лупа украсится дырой. Дыра будет принадлежать англичанам. Том
Бекас живет теперь в Ирландии и занимается сельским хозяйством. Он разводит
кур и сечет свою единственную дочь, которую воспитывает по-спартански. Ему
не чужды и вопросы науки: он страшно сердится на себя за то, что забыл взять
с Летающего острова семян от дерева, соком напоминающего русскую водку.
* Химиками выдуманный дух. Говорят, что без него жить невозможно.
Пустяки. Без денег только жить невозможно. - Примеч. переводчика.
** Такой инструмент есть. - Примеч. переводчика.
О произведении: Даты написания:
1882 г.
----------------------------------------------------------------------------
Права на это собрание электронных текстов и сами электронные тексты
принадлежат Алексею Комарову, 1996-2000 год. Разрешено свободное
распространение текстов при условии сохранения целостности текста (включая
данную информацию). Разрешено свободное использование для некоммерческих
целей при условии ссылки на источник - Интернет-библиотеку Алексея Комарова.
----------------------------------------------------------------------------
- OCR 1996-2000 Алексей Комаров http://ilibrary.ru/author/chekhov/index.html
----------------------------------------------------------------------------
Юноши и девы!
Три года тому назад я почувствовал присутствие того священного пламени,
за которое был прикован к скале Прометей... И вот три года я щедрою рукою
рассылаю во все концы моего обширного отечества свои произведения, прошедшие
сквозь чистилище упомянутого пламени. Писал я прозой, писал стихами, писал
на всякие меры, манеры и размеры, задаром и за деньги, писал во все журналы,
но... увы!!!... мои завистники находили нужным не печатать моих
произведений, а если и печатать, то непременно в "почтовых ящиках". Полсотни
почтовых марок посеял я на "Ниве", сотню утопил в "Неве", с десяток пропалил
на "Огоньке", пять сотен просадил на "Стрекозе". Короче: всех ответов из