Чехов Александр. Тайны живописи

   На улице возбужденно, страстно, многоголосо, заливисто стрекотали сверчки -- вдоль всей дороги, в каждом палисаднике, в каждой травинке, в каждом дереве, из-под каждого куста. Июнь близился к своему завершению.
   Дома одиноко ждала забытая за последние два дня печатная машинка и работа, работа...
   11.
   Тот же зрительный зал, те же декорации на сцене -- круглый стол, несколько стульев, рядом -- софа, только общий свет выключен, а сцена освещается узким лучом рампы. На сцене -- Сергей и Таня.
   С е р г е й. Устал. Пива у нас не осталось?
   Т а н я. Вспомнил!
   С е р г е й. Да... Ну хоть чаю еще налей. Эх, жизнь!.. А хорошо они вместе смотрятся! Такая пара, скажи, да? Хорошо все получилось.
   Т а н я. Все еще впереди. Сложно ему будет с ней. Взрывной характер. Властная натура.
   С е р г е й. Может ему и нужна сейчас такая? Если люди встречаются, значит это кому-то нужно.
   Т а н я. Не спорю. Он -- ярко выраженный интроверт. Интеллектуал, к тому же. Ему нужна женщина-наполеон, сильный чувственный, легко увлекающийся, романтичный экстраверт. Я думаю, она подходит. Почти идеально. Но это не значит, что все будет просто.
   С е р г е й. Посмотрим. Творческая личность... Хм. Хотел бы я почитать то, что он пишет. Муру, наверное, какую-нибудь.
   Т а н я. Ну почему сразу "муру"? У него есть вкус, неплохой вкус, чувство меры, некое внутреннее изящество, почти благородство. Этого вполне достаточно, чтобы не скатиться в пошлость.
   С е р г е й. Ты думаешь? Ну, посмотрим. Вон, картину эту тоже человек со вкусом рисовал?
   Т а н я. Да, со вкусом. А что тебе не нравится?
   С е р г е й. Это, я так понимаю, Иван-царевич на Сером Волке? В черно-болотных тонах. Мазки -- как фаллосы. Две тысячи фаллосов, всех размеров. На любой вкус. У волка -- кроваво-красные глаза, а у Ивана -- лицо пассивного педика. Да он был псих, твой "художник со вкусом".
   Т а н я. Человек самовыражается, экспериментирует. Что в этом плохого? Он ищет новые формы, он пытается раскрыть свой внутренний мир, заглянуть в самую глубину.
   С е р г е й. Плохого -- ничего. Я не осуждаю.
   Т а н я. Ты ставишь диагноз. Как заправский врач.
   С е р г е й. Извини. Не хотел обидеть твоего знакомого художника. Просто все это самокопание...
   Т а н я. Что?
   С е р г е й. ...Не то это. Человек сам в себе с ума сходит, а мы должны за этим наблюдать.
   Т а н я. Иногда наблюдать за этим бывает очень интересно. Примеров тому -- тысячи.
   С е р г е й. Не спорю, я не совсем это хотел сказать. Просто сидит вот этот мальчик у себя дома, делать ему нечего, женщины его не любят, мужики, видимо, тоже, а потому что сам любить не умеет, вот он и начинает сам в себе копаться. Все равно, что онанизмом заниматься.
   Т а н я. Ты не справедлив. Ты же его совсем не знаешь.
   С е р г е й. Возможно, я просто по картине сужу. Эта картина -клиника. Сам образ клинический. Волк, да еще с горящими глазами -- символ зла, темных сил. Плюс поза "верхом", что подразумевает секс. Да еще фаллосы. Он явно что-то недополучил в детстве и недовзял в юности. Вот и изводит себя. И краски заодно.
   Т а н я (смеясь). Критик! Психолог! Знаешь что, психолог, налей-ка чай себе сам!
   Вадим, сидящий на первом ряду, аплодирует.
   12.
   Вечером была тишина. Удивительным образом не было слышно ни соседей, ни улицу. Даже сверчки стихли. Остались только шорохи, дыхание, пульс и скрип половиц.
   -- Хорошо у тебя здесь, -- сказала она, оглядываясь вокруг, -- Уютно. Это твоя печатная машинка? Как здорово! Я в детстве мечтала о печатной машинке. Столько кнопок! Мне так нравилось нажимать на кнопки.
   Сегодня она была другая -- пышные волосы собраны назад и перетянуты резинкой, вместо любимого оранжевого платья -- белая шелковая блузка и джинсовые, короткие шорты. Почти без косметики, она выглядела строже, невиннее, моложе, словно школьница, всю жизнь просидевшая за учебниками, только загар, покрасивший медными оттенками обнаженные руки и шелковистую кожу бедер придавал ей налет южной распутности.
   -- Ты в детстве, наверное, облазила все заборы.
   -- Верно. Как ты догадался?
   -- Есть в тебе что-то мальчишеское. Озорное такое, ребяческое.
   -- Может быть... -- она подняла на него свои малахитовые глаза и улыбнулась кончиками губ, -- Тебе это нравится?
   -- Да, -- осторожно, словно боясь обжечься, дотрагиваясь кончиками пальцев до ее талии, ответил он, -- ты мне очень нравишься.
   Замирая, затаив дыхание, он уходил в свои пальцы, чувствуя под ними грубую ткань, крупные швы, пустые петли для ремня, чуть выше -- мягкий, скользящий, переливчатый, тающий шелк, сквозь который ясно ощущалось ее тепло, гладкость и упругость кожи, чуть ниже... Неуверенно он опустил руки ниже, думая про себя, что на этом сейчас все закончится, но она не отстранилась, не перехватила его настырные, наглые ладони-пауки, дав им возможность пережить, дрожа от возбуждения, все аккуратные изгибы юного гибкого девичьего тела.
   -- Мишка! -- ее руки мягко обвили его шею, -- Спасибо тебе.
   -- За что?
   -- За то, что ты есть... -- на секунду она опустила глаза, -Спасибо... Ты знаешь, мне когда пятнадцать лет было, меня один парень изнасиловал. Ходил за мной, ухаживал, цветы дарил, а потом изнасиловал. Потом на коленях прощенья просил, а я не простила. И в суд не подала. Пусть живет. Потом долго с парнями не могла. Не верила никому. Встречалась с одним, а он меня предал, ушел к другой. Спасибо тебе. Ты... замечательный. Мне с тобой хорошо. Уютно.
   Они смотрели друг на друга, она готова была заплакать, он, осмелев, тянулся к ее губам.
   -- Леночка! Ты такая... Мне иногда кажется, что я тебя придумал.
   И когда объятия стали крепкими, поцелуи страстными, движенья решительными, и ничего уже нельзя было остановить, она расплакалась, наконец, тихо, почти беззвучно, незаметно для него и вдохнула: "Я люблю тебя!"...
   Утром они стояли на остановке, в тени металлической крыши, вдыхая свежесть прохладного еще, еще тихого, еще безлюдного утра.
   -- Ты сегодня во сколько освобождаешься? -- спросил Миша.
   -- Час в три, а что?
   -- Хочешь, я тебе ключ оставлю? Чего тебе тетю-то стеснять? Приходи ко мне.
   -- Ладно, -- ключ утонул в ее пальцах, затем исчез безвозвратно в кармане шорт. Утром она не прятала волосы, и они снова, как всегда, падали на плечи причудливым золотым водопадом. -- Я приду.
   Потом она сказала: "Я позвоню тебе сегодня на работу, хорошо?", быстро, легко, словно бабочка, вспорхнув в подъехавший старый, дребезжащий ЛИАЗ, Миша проводил взглядом уходящий автобус и остался стоять там, где был, задумчивый, боявшийся поверить в собственное счастье. Солнце поднималось в зенит, в полдень, люди просыпались, потягивались сладко, зевали, одевались, пили чай или кофе, чистили зубы, брились или причесывались, собирали портфели, сумки и рюкзаки, шли на работу, на пляж или по магазинам, заполняя пестрым разноцветием рубашек и платьев остановки, автобусы и метро, тени их становились все короче, воздух постепенно прогревался.
   13.
   В обед он вышел прогуляться. Нагретый воздух медленно перемещался с запада на восток, размеренно колыхая зеленые кроны, в небе висели несколько кучевых облаков, предвестники, как говорили, будущего циклона.
   Он прошел по шумному, загазованному виадуку, полному машин, на Должнаскую, затем свернул на бульвар Мира -- когда-то это был канал, в петербургском стиле окружающий водяным рвом Нижегородскую ярмарку, а сейчас просто бульвар -- пустой тротуар, несколько деревьев, газон, кусты и флегматичная от старости афганская борзая, спущенная хозяином с поводка. На тротуаре были нарисованы белой краской цифры и черточки -- по утрам здесь наматывали километры ученики из близлежащей школы. Он прошел дальше, пересек улицу, поднялся по лестнице. На площади Ленина, у центральной гостиницы, почти у самых ног вождя пролетариата рабочие ставили железный решетчатый забор -- приехал московский цирк-шапито. Уже стоял белый вагончик с веселым рыжим клоуном на борту, нелепо и карикатурно нарисованным, с надписями "ЦИРК" и "ТЕАТР ЗВЕРЕЙ", уже стояла маленькая будка с афишей, в которой через пару недель будут продавать билеты, но не было еще детей и родителей, а также музыки, воздушных шаров и мороженого -- случайные прохожие редко проскакивали мимо, бросая быстрые равнодушные взгляды. Он прошел вдоль забора и оглянулся -- клоун на вагоне улыбался непомерно широкой, мультяшной улыбкой, но большие, подведенные тушью глаза его были грустны. Или ему это показалось?
   Затем он вышел к остановке и скверу с книжным базаром -- тот не блистал разнообразием, лакированные детективы, фантастика, книги по экстрасенсорике в суперобложках, модные глянцевые журналы с портретами полуголых красавиц, больше ничего, да и самих торговцев, видимо из-за жары, было раз-два, и обчелся. Дальше была набережная с плавучим рестораном "Летучий голландец" -здесь ветер дул сильнее, а близость реки создавала хоть какую-то иллюзию прохлады. Вода в Оке текла мутная, какого-то зелено-коричневого цвета, в ней плавали островки пены и мелкий мусор. Когда-то здесь не было города, и река была чистая, почти как горный ручей, воду можно было пить, а рыбу ловить руками, потом, пару тысяч лет назад, какой-то умник из местного угорского племени соорудил здесь первый деревянный причал, а тысячу лет назад с юго-запада пришли славяне. Хорошо организованные и вооруженные, закаленные в боях с кочевниками, они без труда потеснили местное население и, спустя два столетия, основали город -- несколько домов, окруженных частоколом бревен, восточный, самый дальний пограничный форпост Владимирского княжества. Здесь, на этом месте, казалось, кончалась цивилизация, вокруг и дальше на восток, за высоким забором были только леса на тысячи верст, темные хвойные к северу и смешанные к югу, с обилием зверья и редкими городищами диковатых язычников. Городок был настолько маленьким, далеким, тихим и никому особенно не нужным, что монгольские орды Батыя прошли мимо, не заметив его. Годы шли, Батый дошел да Адриатики, вернулся назад и умер, Орда захватив и разрушив все, что оказалось в пределах досягаемости, угомонилась и принялась торговать -- по Волге из низовьев и через Каспий из Персии поплыли купцы -город в дни их нашествия становился похожим на мифический Вавилон, они раскладывали товар прямо на пристани, кричали шумно, многоголосо, разноязыко, суетясь, торгуясь, продавали всякие заморские диковинности, меняли у местных ковры на меха и перец на золото, затем быстро грузились на свои маленькие суда и уплывали, прикрывшись щитами и копьями от речных пиратов, город же быстро богател, рос, люди вырубили леса вокруг, отстроили каменный Кремль, затем, когда Орда канула в лету, и граница отодвинулась далеко за Урал, город фривольно раскинулся в ширь, по обоим берегам Оки, строя мосты, прокладывая дороги, засыпая болота и овраги. А вода в реке постепенно мутнела и засорялась, и рыбы становилось все меньше. Что-то люди, конечно, потеряли, что-то приобрели. Как всегда...
   Время поджимало, и пора было возвращаться назад -- он снова прошел мимо цирка и мимо клоуна на вагоне, специально сделав крюк -- на какой-то момент лицо клоуна даже показалось ему знакомым, во всяком случае, это напоминало что-то близкое, родное, может быть из детства, возможно, давно забытую и поломанную игрушку, или, быть может, картинку из книжки.
   Девушка с зелеными глазами и волосами цвета лимона сегодня вечером будет ждать его дома. Самая красивая из тех, кого он когда-либо видел в жизни. Наверное.
   14.
   Гримерная. Большие зеркала везде. Стук в дверь. Марина, одетая в белый халат, открывает, входит Сергей. На его лице -- клоунский грим, рыжий парик, красный поролоновый нос, на голове -- большой красный берет с помпоном.
   С е р г е й. Хорошо ты играешь! Аж завидки берут. Страстно так, порывисто.
   М а р и н а. С чего это вдруг ты решил меня похвалить?
   С е р г е й. Так, просто понравилось. Натурально получилось. За душу берет.
   М а р и н а. Ты часом цветы мне не принес, юный поклонник?
   С е р г е й. Принес. Целую корзину.
   Сергей изображает, как подносит цветы к ее ногам. Вынимает из "корзины" несколько "цветов" и осыпает ее.
   С е р г е й. Примадонна!
   М а р и н а. О! Как Вы эффектны!
   С е р г е й. Примадонна! Моя Коломбина! Уж сколько лет, томимый страстью, взывал я к небесам, и вот...
   М а р и н а. Кто раньше Вам мешал?
   С е р г е й. Я сослан был указом короля! В Шотландию. Дворцовые интриги, и ложь, и злость, и мерзость, и порок!
   М а р и н а. Я слышала, Вы с дамою другой...
   С е р г е й. Вас нагло обманули! Эти слухи... Как можно верить им!
   М а р и н а. Народ ведь зря не скажет. Уйдите прочь!
   С е р г е й. Я только Вас люблю! Умру с любовью этой!
   М а р и н а. В самом деле?
   С е р г е й. Да, прямо здесь! Повешусь! Ради Вас!
   М а р и н а. Здесь нет крюка.
   С е р г е й. Но я найду! Веревку!
   М а р и н а. Мой герой! Вам сдохнуть не позволю!
   Марина и Сергей, вместе со всеми своими отражениями, стремительно и порывисто раздевают друг друга.
   15.
   Было воскресенье, пикник, духота и Солнце, которое грело нещадно, по июльски. Миша, накупавшись, вышел из воды и подставил яркому свету не успевшие еще сильно загореть худые, покрытые каплями воды плечи. Вика, сидя на коленях, резала овощи, Лена и Олег шумно и весело плескались, одаривая друг друга тучей радужных брызг.
   -- Ну все! -- громко кричала Лена, -- Доигрался!
   Олег, потешно перемещая свое немолодое уже и немного грузное для таких игр тело, быстро выбежал из воды. Девушка кинулась следом.
   -- Нет, я его сегодня точно утоплю.
   -- Вик, ну что она ко мне привязалась?! -- жалобно взмолился он, -- Что я ей сделал?!
   -- Нахлебаешься у меня воды, подожди!
   Лена подбежала, схватила его за руку и потащила обратно, к воде.
   -- Вик, защити меня! -- с неподдельной трагичностью в голосе крикнул Олег, -- Твоего любимого Олежека хотят утопить.
   Вика оторвалась от резки овощей, посмотрела на все это действо, сощурившись и прикрыв глаза ладонью от солнца, и изрекла:
   -- Ой, утопи Христа ради! На фиг не нужен.
   -- Зрасте! -- Олег встал на кромке воды, как вкопанный, уже как будто не замечая всех попыток Лены сбить его с ног. Глаза его округлились, -- Ты что думаешь, она шутит?
   -- Не думаю, -- спокойно ответила Вика, -- Поэтому и говорю.
   -- Ну вас! -- махнул он рукой и, демонстративно надувшись, пошел к костру, -- Злые вы! Никто меня не любит!
   Лена догнала его и обвила руками.
   -- Олежек! Солнце мое! Да как же тебя не любить-то?!
   -- Ну слава Богу! -- Олег расплылся в улыбке, -- Нашлась понимающая душа!
   Девушка ловко, одним резким, и в то же время каким-то очень грациозным, совершенно естественным движением подсекла его опорную ногу. Олег, теряя равновесие, не растерялся, успел схватить ее за талию, и они оба со смехом повалились в зеленый травяной ковер. Секунду она лежала на нем, лицом к лицу, почти дыша ему в рот, затем встала, не торопясь отряхнула травинки с ног и пошла к Мише. На ней было черное миниатюрное бикини, более показывающее и подчеркивающее, чем скрывающее, небольшая, упругая, очень изящная грудь, стройная фигурка, совсем не широкие бедра -- настоящая лесная волшебница, золотоволосая наяда, играющая с людьми и богами, манящая, смеющаяся, ставящая подножки и вечно ускользающая, походкой манекенщицы она шла босиком по зеленой траве, сквозь переливы солнечных лучей и выглядела сногсшибательно.
   Олег остался лежать там, где упал, на спине, раскинув руки, уходя задумчивым взглядом прищуренных глаз в бескрайность и глубину синего, неизмеримо высокого, с редкими пятнами медленно ползущих серых облаков неба.
   -- Вот так всегда! -- наконец сказал он, -- Вот и верь женщинам! Только булки-то расслабишь!..
   -- Миш, ты что такой грустный? -- подходя, спросила она.
   -- Я не грустный.
   -- Грустный, грустный! Ты что, ревнуешь?
   -- Нет, -- Миша изобразил на лице некое подобие улыбки, -- Просто задумался.
   -- Никогда не ревнуй меня, слышишь? Никогда! Я люблю тебя!
   Она поцеловала его быстро, легко, в губы. Он почувствовал привкус озерной воды. Раздался нарочито грозный голос Олега:
   -- Ну что, будем есть или нет?
   -- Проголодался, Солнце мое? -- спросила Вика.
   -- Ага, как волк.
   Они купались, играли, плясали и прыгали, взявшись за руки, через костер, потом сидели вокруг огня, смотрели на пламя и разговаривали, пока не стемнело. Олег много шутил, рассказывал о своей бурной молодости, о том, как работал в райкоме комсомола, дойдя до должности секретаря, как ушел с первыми рыночными веяниями, создав едва ли не первый в их маленьком городке кооператив, как быстро прогорел, перебрался вместе с Викой в Нижний и начал все заново, практически с нуля -- рассказчик он был замечательный, все смеялись до коликов -- над ним, над его открытой, почти детской непосредственностью и частой курьезной невезучестью, над его бывшими друзьями и коллегами, каждый из которых был странен и комичен по-своему. Вечерело, ветер подул прохладой, шумная компания, обустроившаяся на берегу справа от них собралась, загасила костер, упаковалась в "Волгу" и уехала, зато приехала новая, с палатками, в ночь, они расположились чуть дальше и тут же кто-то, едва выйдя из машины, бросился с диким тарзаньим криком в теплую воду.
   Лена догрызла яблоко и, привстав, выбросила огрызок далеко-далеко. Села, поежившись, накинула на плечи Мишину рубашку.
   -- Замерзла? -- спросил Миша.
   -- Нет, ничего... Хорошо, что у нас есть зима.
   Олег удивленно посмотрел на нее.
   -- Не понял, ты о чем?
   -- Представляешь, если бы мы жили на экваторе где-нибудь. Каждый день был бы такой вот пикник, этот костер, этот лес, озеро, река или море, солнце или звездная теплая ночь. Мы бы, наверное, не замечали, как прекрасно все это, как это все хорошо.
   -- Мы бы просто привыкли, -- заметил Миша.
   -- Да, к хорошему быстро привыкаешь, -- добавила Вика.
   -- А отвыкать потом... -- протянул Олег, и после паузы добавил, -М-да. А ведь придется.
   -- Может быть это и хорошо? -- сказал Миша, -- Мы обречены сносить временность всего, что нас окружает, временность нас самих. Это придает блюду нашей жизни привкус перца. Мы острее понимаем, что значат три месяца лета, костер, лес, озеро, что такое любовь к женщине, что такое счастье, что такое мгновение счастья, мы учимся ценить это мгновение и наслаждаться им.
   -- Золотые слова! -- зааплодировал Олег, -- Мы бы так и остались на деревьях, если бы не зима, если бы нашим предкам не нужно было бороться за это сиюминутное счастье. Только сиюминутность эту понимать нужно не умом...
   -- А чем? -- спросила Лена.
   Олег пожал плечами.
   -- Душой, наверное. Почувствовать ее надо, понимаешь?
   В воздухе повисла пауза. Олег и Лена смотрели друг на друга, и этот взгляд мог означать все, что угодно. Миша по очереди оглядел их обоих, он действительно не знал, плакать ему или смеяться.
   Костер постепенно догорал, уже не потрескивая весело, тихо, незаметно, почти без дыма, в него уже никто не подбрасывал сухих веток, вскоре остались одни лишь тлеющие угли, красиво мерцающие оранжево-красным в наступающих сиреневых сумерках.
   16.
   Уличный фонарь нарисовал четыре узорчатых квадрата -- на книжном стеллаже и полках, узоры на них -- ветки и листья -- медленно колыхались от ветра. Лена спала сладко, крепко, не замечая ничего вокруг, окончательно и бесповоротно улетев в мир собственных снов и иллюзий. Вот она лежит на правом боку, положив под щеку ладонь, обнаженная левая рука свободно вытянута вдоль тела, светлые волосы хаотично растрепались по подушке. Негромкое дыхание, чуть приоткрытый рот -- милое, невинное, как у большинства спящих людей, лицо. Электронные часы мигают зеленым светом. Три часа ночи.
   Вечером они были у Андрея и Оли -- вышла довольно милая вечеринка из тех, которые Миша особенно любил -- с творческими, и поэтому хорошо понимающими друг друга людьми -- читались стихи, отрывки пьес и сценариев, говорили о постмодернизме и уже далеко не новой "новой волне", о фильмах Кустурицы и книгах Пелевина, пили чай, обсуждая результаты последнего Каннского фестиваля. Андрей писал какую-то новую пьесу, об этом Мише тайком намекнула Оля, но ни сюжет, ни идею, ни даже название он из авторского суеверия не хотел никому говорить, пьеса была написана уже примерно наполовину, он хотел закончить ее к осени, чтобы показать в Москве. Еще они смотрели телевизор, слушали музыку, в общем, вечер удался. Лена говорила мало, предпочитая молча и как-то многозначительно улыбаться, один раз прочитала свои стихи, сказала, что писала фантастические рассказы, когда училась в школе, которые, впрочем, она никому никогда не покажет. Засидевшись допоздна, они возвращались домой пешком -- семь трамвайных остановок, не очень много, тихой и теплой июльской ночью, в которые так приятно бродить с девушкой или одному по старым кварталам города. Деревянные, всегда тихие, резные, засаженные по обеим сторонам тополями улицы этой части Нижнего постепенно исчезали с лица земли, уступая место стремительно наступающим красно-белым кирпичным стенам высотных новостроек, огромных, по своему красивых, конечно, но все же как-то удручающих своей массой и искусственностью муравейников. Не везде, разумеется, кое-где, ближе к деловому и культурному центру, новые дома по настоящему радовали глаз изысканными башенками, мансардами, лепными карнизами и красными черепичными крышами -- словно уголок Франции или Швейцарии, Миша никогда не был за границей, но думал, что европейские города, особенно почему-то швейцарские, должны выглядеть именно так -- непременно с мансардами, черепицей и булыжной, очень модной в последнее время в России мостовой.
   Они шли и шли, он показывал ей особенно красивые, на его взгляд, дома, пересказал почти все содержание двух своих любимых фильмов, это как-то само собой получилось, она слушала внимательно, кивала, уже ближе к дому рассказала немного о своих родителях и родном городе, где не было, по ее словам, ничего, кроме бесконечной, безнадежной, беспросветной скуки -завод, вокруг которого был построен город, уверенно шел к банкротству, люди, оставшись без дела, постепенно спивались, молодежь подсела на наркотиках, многие из тех, с кем она училась в школе уже сидели или скоро сядут, многие уезжали, городские власти, оставшись без денег, не могли толком ни дорогу починить, ни отштукатурить фасад собственного здания на центральной площади, в прошлом процветающий город постепенно вымирал, пустел и разрушался. Он смотрел на нее, поддакивал, и думал о своем сценарии. Сценарий двигался к финалу. Уже была измена, уже начались обиды, уже завязался конфликт. Марина ушла к Сергею, стройный актерский коллектив из-за личных разборок разваливался на глазах. Миша не знал толком, о чем писать дальше, конфликт нужно было как-то развить и закончить, он подумывал о том, чтобы подтолкнуть Вадика к самоубийству или еще к чему-то подобному, криминальному, но не был до конца уверен -- его нынешнее настроение, да и сама атмосфера получающегося фильма не располагала пока к подобного рода вещам. Он думал, мучался, проигрывал в уме варианты, спорил сам с собой, эти непослушные, живущие уже как будто сами по себе, без его ведома, актеры не выходили у него из головы. Он думал и о пьесе, которую они сочиняли -- как-то невольно, с подсказки Оли он сделал главного персонажа похожим на самого себя, это было увлекательно, необычно и очень просто -- всегда легко писать о ком-то, кто похож на тебя или на близких тебе людей, ты как будто списываешь характер с натуры, не надо ничего придумывать, высасывать из пальца, образы получаются очень живыми, естественными. Но у этой медали была и оборотная сторона: описывая сам себя, свою жизнь, пусть и в чужой пьесе, в чужом актерском исполнении, он как будто раздевался на публике, демонстрируя свое исподнее кому-то чужому, даже Лене, человеку, которому он доверял, казалось, более всего, он боялся показать сейчас то, что выходило у него из-под пера, вернее, из-под каретки. Он боялся, что она найдет какие-то параллели и с собой тоже, в лице, может быть, Марины или героини, которую она играет, боялся, что они могут поссориться, что она когда-нибудь может обидеться, разлюбить его и уйти, и тогда он опять останется один.
   Город был молчалив, а небо -- темно-синим, совершенно беззвездным, набежавшие с запада темные тучи предвещали конец засухи и скорые дожди.
   17.
   Костюмерная. Множество всевозможных костюмов, тряпок, все стены увешаны афишами, очень яркие, пестрящие краски.
   С е р г е й. Ну и долго мы будем волынку тянуть?
   В а д и м. Ты о чем?
   С е р г е й. Столько времени продолжается эта заумь, а до сих пор никакого действия! Ничего, что можно было бы считать интересным. Местами это забавно, может быть даже смешно, но не более. А в целом -- слезоточивая, банальная мелодрама, заумные, нудные, однообразные, как осенний дождь диалоги -- и это все, на что ты способен?
   В а д и м. Это и твоя пьеса тоже.
   С е р г е й. Вот именно!
   В а д и м. Ты хотел интриги...
   С е р г е й. И где она?
   М а р и н а. Нет, подожди, все только началось. Она уже изменила ему, скоро он об этом узнает.
   С е р г е й. И что? Ну узнает, и что? Пойдет в ванную и размажет сопли по раковине? Я не вижу динамики. Ну хоть убей, не вижу! Я не вижу ничего, что могло бы заинтересовать. Нужны сильные характеры, нужна борьба, нужно прямое столкновение темы и контртемы, так, чтобы мурашки по коже.