Чехов Антон Павлович. Чехов Том шестой

   - Капель… - передразнивает писарь. - Какие тут капли? Человек утоп, а он - капли! Откачивать надо! Что рты поразевали? Народ бесчувственный! Бегите скорей в волостное за рогожей да качайте!
   Несколько человек срываются с места и бегут к деревне за рогожей. На писаря находит вдохновение. Он засучивает рукава, потирает ладонями бока и делает массу мелких телодвижений, свидетельствующих об избытке энергии и решимости.
   - Не толпитесь, не толпитесь, - бормочет он. - Которые лишние, уходите! Поехали за урядником? А вы бы уходили, Герасим Алпатыч, - обращается он к старшине. - Вы назюзюкались, и в вашем интересном положении самое лучшее теперь сидеть дома.
   Старшина неопределенно шевелит пальцами и, желая что-то сказать, так надувает лицо, что оно того и гляди лопнет и разлетится во все стороны.
   - Ну, клади его, - кричит писарь, когда приносят рогожу. - Берите за руки и за ноги. Вот так. Теперь кладите.
   - Поди ты, говорю, к псу, - бормочет утопленник, не сопротивляясь и как бы не замечая, что его поднимают и кладут на рогожу. - Мы не желаем.
   - Ничего, ничего, друг, - говорит ему писарь, - не пужайся. Мы тебя малость покачаем и, бог даст, придешь в чувство. Сейчас приедет урядник и составит протокол на основании существующих законов. Качай! Господи благослови!
   Восемь дюжих мужиков, в том числе и сотский Анисим, берутся за углы рогожи; сначала они качают нерешительно, как бы не веря в свои силы, потом же, войдя мало-помалу во вкус, придают своим лицам зверское, сосредоточенное выражение и качают с жадностью и с азартом. Они вытягиваются, становятся на цыпочки, подпрыгивают, точно хотят вместе с утопленником взлететь на небо.
   - Рраз! раз! раз! раз!
   Вокруг них бегает куцый писарь и, вытягиваясь изо всех сил, чтобы достать руками рогожу, кричит не своим голосом:
   - Шибче! Шибче! Все сразу, в такт! Раз! раз! Анисим, не отставай, прошу тебя убедительно! Раз!
   Во время короткой передышки из рогожи показываются всклокоченная голова и бледное лицо с выражением недоумения, ужаса и физической боли, но тотчас исчезают, потому что рогожа вновь летит вверх направо, стремительно опускается вниз и с треском взлетает вверх налево. Толпа зрителей издает одобрительные звуки:
   - Так его! Потрудитесь для души! Спасибо!
   - Молодчина, Егор Макарыч! Потрудись для души, - это правильно!
   - А уж мы его, братцы, так не отпустим! Как, значит, станет на ноги, в ум придет, - ставь ведро за труды!
   - Ах, в рот те дышло с маком! Гляди-кась, братцы, шмелевская барыня с приказчиком едет. Так и есть. Приказчик в шляпе.
   Около толпы останавливается коляска, в которой сидит полная пожилая дама, в pince-nez и с пестрым зонтиком; спиной к ней, на козлах, рядом с кучером, сидит приказчик - молодой человек, в соломенной шляпе. У барыни лицо испугано.
   - Что такое? - спрашивает она. - Что это делают?
   - Утоплого человека откачиваем! С праздником! Маленько выпивши, потому, собственно, такое дело - нынче поперек всей деревни с образами ходили! Праздник!
   - Боже мой! - ужасается барыня. - Они утопленника откачивают! Что же это такое? Этьен, - обращается она к приказчику, - подите, ради бога, скажите им, чтобы они не смели этого делать. Они уморят его! Откачивать - это предрассудок! Нужно растирать и искусственное дыхание. Идите, я вас прошу!
   Этьен прыгает с козел и направляется к качающим. Вид у него строгий.
   - Что вы делаете? - кричит он сердито. - Нешто можно человека откачивать?
   - А то как же его? - спрашивает писарь. - Ведь он утоплый!
   - Так что же, что утоплый? Обмерших от утонутия надо не откачивать, а растирать. Так в каждом календаре написано. Будет вам, бросьте!
   Писарь конфузливо пожимает плечами и отходит в сторону. Качающие кладут рогожу на землю и удивленно глядят то на барыню, то на Этьена. Утопленник уже с закрытыми глазами лежит на спине и тяжело дышит.
   - Пьяницы! - сердится Этьен.
   - Милый человек! - говорит Анисим, запыхавшись и прижимая руку к сердцу. - Степан Иваныч! Зачем такие слова? Нешто мы свиньи, не понимаем?
   - Не смей качать! Растирать нужно! Берите его, растирайте! Раздевайте скорей!
   - Ребята, растирать!
   Утопленника раздевают и под руководством Этьена начинают растирать. Барыня, не желающая видеть голого мужика, отъезжает поодаль.
   - Этьен! - стонет она. - Этьен! Подите сюда! Вы знаете, как делается искусственное дыхание? Нужно переворачивать с боку на бок и давить грудь и живот.
   - Поворачивайте его с боку на бок! - говорит Этьен, возвращаясь от барыни к толпе. - Да живот ему давите, только полегче.
   Писарь, которому после кипучей, энергической деятельности становится как-то не по себе, подходит к утопленнику и тоже принимается растирать.
   - Старайтесь, братцы, убедительно вас прошу! - говорит он. - Убедительно вас прошу!
   - Этьен! - стонет барыня. - Подите сюда! Давайте ему нюхать жженые перья и щекочите… Велите щекотать! Скорей, ради бога!
   Проходит пять, десять минут… Барыня глядит на толпу и видит внутри ее сильное движение. Слышно, как пыхтят работающие мужики и как распоряжаются Этьен и писарь. Пахнет жжеными перьями и спиртом. Проходит еще десять минут, а работа все продолжается. Но вот, наконец, толпа расступается, и из нее выходит красный и вспотевший Этьен. За ним идет Анисим.
   - Надо было бы с самого начала растирать, - говорит Этьен. - Теперь уж ничего не поделаешь.
   - Где уж тут поделать, Степан Иваныч! - вздыхает Анисим. - Поздно захватили!
   - Ну, что? - спрашивает барыня. - Жив?
   - Нет, помер, царство ему небесное, - вздыхает Анисим, крестясь. - О ту пору, как из воды вытащили, движимость в нем была и глаза раскрывши, а теперича закоченел весь.
   - Как жаль!
   - Значит, планида ему такая, чтоб не на суше, а в воде смерть принять. На чаек бы с вашей милости!
   Этьен вскакивает на козла, и кучер, оглянувшись на толпу, которая сторонится от мертвого тела, бьет по лошадям. Коляска катит дальше.

НЕПРИЯТНАЯ ИСТОРИЯ

   - У тебя, извозчик, сердце вымазано дегтем. Ты, братец, никогда не был влюблен, а потому тебе не понять моей психики. Этому дождю не потушить пожара души моей, как пожарной команде не потушить солнца. Черт возьми, как я поэтически выражаюсь! Ведь ты, извозчик, не поэт?
   - Никак нет.
   - Ну вот видишь ли…
   Жирков нащупал наконец у себя в кармане портмоне и стал расплачиваться.
   - Договорились мы с тобой, друже, за рубль с четвертаком. Получай гонорарий. Вот тебе руб, вот три гривенника. Пятачец прибавки. Прощай и помни обо мне. Впрочем, сначала снеси эту корзину и поставь на крыльцо. Поосторожней, в корзине бальное платье женщины, которую я люблю больше жизни.
   Извозчик вздохнул и неохотно слез с козел. Балансируя в потемках и шлепая по грязи, он дотащил корзину до крыльца и опустил ее на ступени.
   - Ну, пого-ода! - проворчал он укоризненно и, крякнув со вздохом, издав носом всхлипывающий звук, неохотно взобрался на козла.
   Он чмокнул губами, и лошаденка его нерешительно зашлепала по грязи.
   - Кажется, со мною все, что нужно, - рассуждал Жирков, шаря рукой по косяку и ища звонка. - Надя просила заехать к модистке и взять платье - есть, просила конфет и сыру - есть, букет - есть. «Привет тебе, приют священный…» - запел он. - Но где же, черт возьми, звонок?
   Жирков находился в благодушном состоянии человека, который недавно поужинал, хорошо выпил и отлично знает, что завтра ему не нужно рано вставать. К тому же после полуторачасовой езды из города по грязи и под дождем его ожидали тепло и молодая женщина… Приятно озябнуть и промокнуть, если знаешь, что сейчас согреешься.
   Жирков поймал в потемках шишечку звонка и дернул два раза. За дверью послышались шаги.
   - Это вы, Дмитрий Григорич? - спросил женский шепот.
   - Я, восхитительная Дуняша! - ответил Жирков. - Отворяйте скорее, а то я промокаю до костей.
   - Ах, боже мой! - зашептала встревоженно Дуняша, отворяя дверь. - Не говорите так громко и не стучите ногами. Ведь барин из Парижа приехал! Нынче под вечер вернулся!
   При слове «барин» Жирков сделал шаг назад от двери, и им на мгновение овладел малодушный, чисто мальчишеский страх, какой испытывают даже очень храбрые люди, когда неожиданно наталкиваются на возможность встречи с мужем.
   «Вот-те клюква! - подумал он, прислушиваясь, с какою осторожностью Дуняша запирала дверь и уходила назад по коридорчику. - Что же это такое? Это значит - поворачивай назад оглобли? Merci, не ожидал!» И ему стало вдруг смешно и весело. Его поездка к ней из города на дачу, в глубокую ночь и под проливным дождем, казалась ему забавным приключением; теперь же, когда он нарвался на мужа, это приключение стало казаться ему еще курьезнее.
   - Презанимательная история, ей-богу! - сказал он себе вслух. - Куда же я теперь денусь? Назад ехать?
   Шел дождь, и от сильного ветра шумели деревья, но в потемках не видно было ни дождя, ни деревьев. Точно посмеиваясь и ехидно поддразнивая, в канавках и в водосточных трубах журчала вода. Крыльцо, на котором стоял Жирков, не имело навеса, так что тот в самом деле стал промокать.
   «И как нарочно принесло его именно в такую погоду, - думал он, смеясь. - Черт бы побрал всех мужей!»
   С Надеждой Осиповной начался у него роман месяц тому назад, но мужа ее он еще не знал. Ему было только известно, что муж ее родом француз, фамилия его Буазо и что занимается он комиссионерством. Судя по фотографии, которую видел Жирков, это был дюжинный буржуа лет сорока, с усатой, франко-солдатской рожей, глядя на которую почему-то так и хочется потрепать за усы и за бородку a la Napoleon и спросить: «Ну, что новенького, г. сержант?»
   Шлепая по жидкой грязи и спотыкаясь, Жирков отошел несколько в сторону и крикнул:
   - Извозчик! Изво-зчик!!!
   Ответа не последовало.
   - Ни гласа, ни воздыхания, - проворчал Жирков, возвращаясь ощупью к крыльцу. - Своего извозчика услал, а тут и днем-то извозчиков не найдешь. Ну, положение! Придется до утра ждать! Черт подери, корзина промокнет и платье изгадится. Двести рублей стоит… Ну, положение!
   Раздумывая, куда бы спрятаться с корзиной от дождя, Жирков вспомнил, что на краю дачного поселка у танцевального круга есть будка для музыкантов.
   - Нешто пойти в будку? - спросил он себя. - Идея! Но дотащу ли я корзину? Громоздкая, проклятая… Сыр и букет можно к черту.
   Он поднял корзину, по тотчас же вспомнил, что, пока он дойдет до будки, корзина успеет промокнуть пять раз.
   - Ну, задача! - засмеялся он. - Батюшки, вода за шею потекла! Бррр… Промок, озяб, пьян, извозчика нет… недостает только, чтобы муж выскочил на улицу и отколотил меня палкой. Но что же, однако, делать? Нельзя тут до утра стоять, да и к черту платье пропадет… Вот что… Я позвоню еще раз и сдам Дуняше вещи, а сам пойду в будку.
   Жирков осторожно позвонил. Через минуту за дверью послышались шаги и в замочной скважине мелькнул свет.
   - Кто издесь? - спросил хриплый мужской голос с нерусским акцентом.
   «Батюшки, должно быть, муж, - подумал Жирков. - Надо соврать что-нибудь…»
   - Послушайте, - спросил он, - это дача Злючкина?
   - Чегт возми, никакой Злюшкин издесь нет. Убигайтесь к чегту з вашей Злюшкин!
   Жирков почему-то сконфузился, виновато кашлянул и отошел от крыльца. Наступив в лужу и набрав в калошу, он сердито плюнул, но тотчас же опять засмеялся. Приключение его с каждою минутою становилось все курьезнее и курьезнее. Он с особенным удовольствием думал о том, как завтра он будет описывать приятелям и самой Наде свое приключение, как передразнит голос мужа и всхлипыванье калош… Приятели, наверное, будут рвать животы от смеха.
   «Одно только подло: платье промокнет! - думал он. - Не будь этого платья, я давно бы уже в будке спал».
   Он сел на корзину, чтобы заслонить ее собою от дождя, но с его промокшей крылатки и со шляпы потекло сильнее, чем с неба.
   - Тьфу, чтоб тебя черт взял!
   Простояв полчаса на дожде, Жирков вспомнил о своем здоровье.
   «Этак, чего доброго, горячку схватишь, - подумал он. - Удивительное положение! Нешто еще раз позвонить? А? Честное слово, позвоню… Если муж отворит, то совру что-нибудь и отдам ему платье… Не до утра же мне здесь сидеть! Э, была не была! Звони!»
   В школьническом задоре, показывая двери и потемкам язык. Жирков дернул за шишечку. Прошла минута в молчании; он еще раз дернул.
   - Кто издесь? - спросил сердитый голос с акцентом.
   - Здесь m-me Буазо живет? - спросил почтительно Жирков.
   - А-а? Какому чегту вам надо?
   - Модистка m-me Катишь прислала г-же Буазо платье. Извините, что так поздно. Дело в том, что г-жа Буазо просила прислать платье как можно скорее… к утру… Я выехал из города вечером, но… погода отвратительная… едва доехал… Я не…
   Жирков не договорил, потому что перед ним отворилась дверь и на пороге, при колеблющемся свете лампочки, предстал пред ним m-r Буазо, точно такой же, как и на карточке, с солдатской рожей и с длинными усами; впрочем, на карточке он был изображен франтом, теперь же стоял в одной сорочке.
   - Я не стал бы вас беспокоить, - продолжал Жирков, - но m-me Буазо просила прислать платье как можно скорее. Я брат m-me Катишь… и… и к тому же погода отвратительная.
   - Карьошо, - сказал Буазо, угрюмо двигая бровями и принимая корзину. - Блягодарите ваш сестра. Моя жена сегодня до первой час ждала платье. Ей обещал привезти его какой-то мусье.
   - Также вот потрудитесь передать сыр и букет, которые ваша супруга забыла у m-me Катишь.
   Буазо принял сыр и букет, понюхал то и другое и, не запирая двери, остановился в ожидательной позе. Он глядел на Жиркова, а Жирков на него. Прошла минута в молчании. Жирков вспомнил своих приятелей, которым будет завтра рассказывать о своем приключении, и ему захотелось в довершение курьеза устроить какую-нибудь штуку посмешнее. Но штука не придумывалась, а француз стоял и ждал, когда он уйдет.
   - Ужасная погода, - пробормотал Жирков. - Темно, грязно и мокро. Я весь промок.
   - Да, monsieur, вы завсем мокрый.
   - И к тому же мой извозчик уехал. Не знаю, куда деваться. Вы были бы очень любезны, если бы позволили мне побыть здесь в сенях, пока пройдет дождь.
   - А? Bien*, monsieur. Вы снимайте калоши и идите сюда. Это ничво, можно.
 

____________________

 
   * хорошо (франц.).
 
   Француз запер дверь и ввел Жиркова в маленькую, очень знакомую залу. В зале было все по-старому, только на столе стояла бутылка с красным вином и на стульях, поставленных в ряд среди залы, лежал узенький, тощенький матрасик.
   - Холодно, - сказал Буазо, ставя на стол лампу. - Я только вчера приехал из Париж. Везде карьошо, тепло, а тут в Расея холод и эти кумыри… крамори… les cousins*. Проклятый кузаются.
 

____________________

 
   * комары (франц.).
 
   Буазо налил полстакана вина, сделал очень сердитое лицо и выпил.
   - Всю ночь не спал, - сказал он, садясь на матрасик. - Les cousins и какой-то скотин все звонит, спрашивает Злюшкин.
   И француз умолк и поник головою, вероятно, в ожидании, когда пройдет дождь. Жирков почел долгом приличия поговорить с ним.
   - Вы, значит, были в Париже в очень интересное время, - сказал он. - При вас Буланже в отставку вышел.
   Далее Жирков поговорил про Греви, Деруледа, Зола, и мог убедиться, что эти имена француз слышал от него только впервые. В Париже он знал только несколько торговых фирм и свою tante* m-me Blesser и больше никого. Разговор о политике и литературе кончился тем, что Буазо еще раз сделал сердитое лицо, выпил вина и разлегся во всю свою длину на тощеньком матрасике.
 

____________________

 
   * тетку (франц.).
 
   «Ну, права этого супруга, вероятно, не особенно широки, - думал Жирков. - Черт знает что за матрац!»
   Француз закрыл глаза; пролежав покойно с четверть часа, он вдруг вскочил и тупо, точно ничего не понимая, уставился своими оловянными глазами на гостя, потом сделал сердитое лицо и выпил вина.
   - Проклятый кумари, - проворчал они, потерев одной шершавой ногой о другую, вышел в соседнюю комнату.
   Жирков слышал, как он разбудил кого-то и сказал:
   - Il y la un monsieur roux, qui t'a apporte une robe.*
 

____________________

 
   * Там рыжий господин принес тебе платье. (франц.)
 
   Скоро он вернулся и еще раз приложился к бутылке.
   - Сейшац жена выйдет, - сказал он, зевая. - Я понимаю, вам деньги нужно?
   «Час от часу не легче, - думал Жирков. - Прекурьезно! Сейчас выйдет Надежда Осиповна. Конечно, сделаю вид, что не знаю ее».
   Послышалось шуршание юбок, отворилась слегка дверь, и Жирков увидел знакомую кудрявую головку с заспанными щеками и глазами.
   - Кто от m-me Катишь? - спросила Надежда Осиповна, но тотчас же, узнав Жиркова, вскрикнула, засмеялась и вошла в залу. - Это ты? - спросила она. - Что это за комедия? Да откуда ты такой грязный?
   Жирков покраснел, сделал строгие глаза и, решительно не зная, как держать себя, покосился на Буазо.
   - Ах, понимаю! - догадалась барыня. - Ты, вероятно, Жака испугался? Забыла я предупредить Дуняшу… Вы знакомы? Это мой муж Жак, а это Степан Андреич… Платье привез? Ну, merci, друг… Пойдем же, а то я спать хочу. А ты, Жак, спи… - сказала она мужу. - Ты устал в дороге.
   Жак удивленно поглядел на Жиркова, пожал плечами и с сердитым лицом направился к бутылке. Жирков тоже пожал плечами и пошел за Надеждой Осиповной.
 
   Он глядел на мутное небо, на грязную дорогу и думал:
   «Грязно! И куда только не заносит нелегкая интеллигентного человека!»
   И он стал думать о том, что нравственно и что безнравственно, о чистом и нечистом. Как часто случается это с людьми, попавшими в нехорошее место, он вспомнил с тоской о своем рабочем кабинете с бумагами на столе, и его потянуло домой.
   Он тихо прошел через залу мимо спавшего Жака.
   Всю дорогу он молчал, старался не думать о Жаке, который почему-то лез ему в голову, и уж не заговаривал с извозчиком. На душе у него было так же нехорошо, как и на желудке.

БЕЗЗАКОНИЕ

   Совершая свою вечернюю прогулку, коллежский асессор Мигуев остановился около телеграфного столба и глубоко вздохнул. Неделю тому назад на этом самом месте, когда он вечером возвращался с прогулки к себе домой, его догнала бывшая его горничная Агния и сказала со злобой:
   - Ужо, погоди! Такого тебе рака испеку, что будешь знать, как невинных девушек губить! И младенца тебе подкину, и в суд пойду, и жене твоей объясню…
   И она потребовала, чтобы он положил в банк на ее имя пять тысяч рублей. Мигуев вспомнил это, вздохнул и еще раз с душевным раскаянием упрекнул себя за минутное увлечение, доставившее ему такую массу хлопот и страданий.
   Дойдя до своей дачи, Мигуев сел на крылечко отдохнуть. Было ровно десять часов, и из-за облаков выглядывал кусочек луны. На улице и возле дач не было ни души: старые дачники уже ложились спать, а молодые гуляли в роще. Ища в обоих карманах спичку, чтобы закурить папиросу, Мигуев толкнулся локтем обо что-то мягкое; от нечего делать он взглянул под свой правый локоть, и вдруг лицо его перекосило таким ужасом, как будто он увидел возле себя змею. На крылечке, у самой двери, лежал какой-то узел. Что-то продолговатое было завернуто во что-то, судя на ощупь, похожее на стеганое одеяльце. Один конец узла был слегка открыт, и коллежский асессор, сунув в него руку, осязал что-то теплое и влажное. В ужасе вскочил он на ноги и огляделся, как преступник, собирающийся бежать от стражи…
   - Подкинула-таки! - со злобой процедил он сквозь зубы, сжимая кулаки. - Вот оно лежит… лежит беззаконие! О, господи!
   От страха, злобы и стыда он оцепенел… Что теперь делать? Что скажет жена, если узнает? Что скажут сослуживцы? Его превосходительство наверное похлопает его теперь по животу, фыркнет и скажет: «Поздравляю… Хе-хе-хе… Седина в бороду, а бес в ребро… шалун, Семен Эрастович!» Весь дачный поселок узнает теперь его тайну, и, пожалуй, почтенные матери семейств откажут ему от дому. О подкидышах печатают во всех газетах, и таким образом смиренное имя Мигуева пронесется по всей России…
   Среднее окно дачи было открыто, и явственно слышалось из него, как Анна Филипповна, жена Мигуева, собирала стол к ужину; во дворе, сейчас же за воротами, дворник Ермолай жалобно побренкивал на балалайке… Стоило младенцу только проснуться и запищать, и тайна была бы обнаружена. Мигуев почувствовал непреодолимое желание торопиться.
   - Скорее, скорее… - бормотал он. - Сию минуту, пока никто не видит. Занесу его куда-нибудь, положу на чужое крыльцо…
   Мигуев взял в одну руку узел и тихо, мерным шагом, чтобы не казаться подозрительным, пошел по улице…
   «Удивительно мерзкое положение! - думал он, стараясь придать себе равнодушный вид. - Коллежский асессор с младенцем идет по улице! О, господи, ежели кто увидит и поймет, в чем дело, я погиб… Положу-ка я его на это крыльцо… Нет, постой, тут окна открыты и, может быть, глядит кто-нибудь. Куда бы его? Ага, вот что, снесу-ка я его на дачу купца Мелкина… Купцы народ богатый и сердобольный; может быть, еще спасибо скажут и на воспитание его к себе возьмут».
   И Мигуев решил снести младенца непременно к Мелкину, хотя купеческая дача находилась на крайней улице дачного поселка, у самой реки.
   «Только бы он у меня не разревелся и не вывалился из узла, - думал коллежский асессор. - Вот уж именно: благодарю - не ожидал! Под мышкой несу живого человека, словно портфель. Человек живой, с душой, с чувствами, как и все… Ежели, чего доброго, Мелкины возьмут его на воспитание, то, пожалуй, из него выйдет какой-нибудь этакий… Пожалуй, выйдет из него какой-нибудь профессор, полководец, писатель… Ведь все бывает на свете! Теперь я несу его под мышкой, как дрянь какую-нибудь, а лет через 30 - 40, пожалуй, придется перед ним навытяжку стоять…»
   Когда Мигуев проходил узким, пустынным переулочком мимо длинных заборов под густою, черною тенью лип, ему вдруг стало казаться, что он делает что-то очень жестокое и преступное.
   «А ведь как это, в сущности, подло! - думал он. - Так подло, что подлее и придумать ничего нельзя… Ну, за что мы несчастного младенца швыряем с крыльца на крыльцо? Разве он виноват, что родился? И что он нам худого сделал? Подлецы мы… Любим кататься на саночках, а возить саночки приходится невинным деточкам… Ведь только вдуматься нужно во всю эту музыку! Я беспутничал, а ведь ребеночка ожидает лютая судьба… Подброшу я его Мелкиным, Мелкины пошлют его в воспитательный дом, а там все чужие, все по-казенному… ни ласк, ни любви, ни баловства… Отдадут его потом в сапожники… сопьется, научится сквернословить, будет околевать с голоду… В сапожники, а ведь он сын коллежского асессора, благородной крови… Он плоть и кровь моя…»
   Мигуев из тени лип вышел на дорогу, залитую лунным светом, и, развернув узел, поглядел на младенца.
   - Спит, - прошептал он. - Ишь ты, нос у подлеца с горбинкой, отцовский… Спит и не чувствует, что на него глядит родной отец… Драма, брат… Ну, что ж, извини… Прости, брат… Так уж тебе, значит, на роду написано…
   Коллежский асессор заморгал глазами и почувствовал, что по его щекам ползет что-то вроде мурашек… Он завернул младенца, взял его под мышку и зашагал дальше. Всю дорогу, до самой дачи Мелкина, в его голове толпились социальные вопросы, а в груди царапала совесть.
   «Будь я путевым, честным человеком, - думал он, - наплевал бы на все, пошел бы с этим младенчиком к Анне Филипповне, стал бы перед ней на коленки и сказал: «Прости! Грешен! Терзай меня, но невинного младенца губить не будем. Деточек у нас нет; возьмем его к себе на воспитание!» Она добрая баба, согласилась бы… И было бы тогда мое дитя при мне… Эх!»
   Он подошел к даче Мелкина и остановился в нерешимости… Ему представлялось, как он сидит у себя в зале и читает газету, а возле него трется мальчишка с горбатым носом и играет кистями его халата; в то же время в воображение лезли подмигивающие сослуживцы и его превосходительство, фыркающее, хлопающее по животу… В душе же, рядом с царапающею совестью, сидело что-то нежное, теплое, грустное…
   Коллежский асессор осторожно положил младенца на ступень террасы и махнул рукой. Опять по его лицу сверху вниз поползли мурашки…
   - Прости, брат, меня, подлеца! - пробормотал он. - Не поминай лихом!
   Он сделал шаг назад, но тотчас же решительно крякнул и сказал:
   - Э, была не была! Плевать я на все хотел! Возьму его, и пускай люди говорят, что хотят!
   Мигуев взял младенца и быстро зашагал назад.
   «Пускай говорят, что хотят, - думал он. - Пойду сейчас, стану на коленки и скажу: «Анна Филипповна!» Она баба добрая, поймет… И будем мы воспитывать… Ежели он мальчик, то назовем - Владимир, а ежели он девочка, то Анной… По крайности в старости будет утешение…»
   И он сделал так, как решил. Плача, замирая от страха и стыда, полный надежд и неопределенного восторга, он вошел в свою дачу, направился к жене и стал перед ней на колени…
   - Анна Филипповна! - сказал он, всхлипывая и кладя младенца на пол. - Не вели казнить, вели слово вымолвить… Грешен! Это мое дитя… Ты Агнюшку помнишь, так вот… нечистый попутал…
   И не помня себя от стыда и страха, не дожидаясь ответа, он вскочил и, как высеченный, побежал на чистый воздух…
   «Буду здесь на дворе, пока она не позовет меня, - думал он. - Дам ей прийти в чувство и одуматься…»
   Дворник Ермолай с балалайкой прошел мимо, взглянул на него и пожал плечами… Через минуту он опять прошел мимо и опять пожал плечами.
   - Вот история, скажи на милость, - пробормотал он усмехаясь. - Приходила сейчас, Семен Эрастыч, сюда баба, прачка Аксинья. Положила, дура, своего ребенка на крыльце, на улице, и покуда тут у меня сидела, кто-то взял да и унес ребенка… Вот оказия!