Чехов Антон Павлович. Чехов Том второй

   Тень приближалась. Скоро послышалось, что насвистывали из «Мадам Анго».
   - Не ходить по рельсам! Запрещено… - крикнул Шептунов. - Долой с рельсов!
   - Не распоряжайся, сволочь! - послышался ответ. Обруганный Шептунов рванулся вперед, но в это время Марья Ильинична ухватилась за его фалды.
   - Ради бога, Степа! - зашептала она. - Это мой муж! Назарка!
   Не успела она это сказать, как Куцапетов стоял уже перед оскорбленным начальником станции. Оскорбленный Шептунов вскрикнул, ударился головой о что-то железное и нырнул под вагон. Выползши на животе из-под вагона, он побежал по полотну. Прыгая через шпалы, спотыкаясь о рельсы, он, как сумасшедший, как собака, которой привязали к хвосту колючую палку, полетел к водокачалке…
   «Какая у него, однако… палка!» - думал он, улепетывая.
   Добежав до водокачалки, он остановился, чтобы перевести дух, но в это время послышались шаги. Оглянулся он и увидел сзади себя быстро двигавшуюся тень человека с тенью палки. Объятый паническим страхом, он побежал далее.
   - Погодите! Постойте! - услышал он за собой голос Куцапетова. - Стойте! Берегитесь! Поезд!
   Шептунов поглядел вперед и увидел перед собой поезд с парой страшных, огненных глаз… Волосы его стали дыбом… Сердце застучало и вдруг замерло… Он собрал все свои силы и прыгнул, куда глаза глядят… Секунды четыре он летел в воздухе, потом упал на что-то твердое и покатое и покатился вниз, цепляясь за репейник.
   «Насыпь, - подумал он. - Ну, это ничего. Лучше с насыпи скатиться, чем дворянину принять побои от хама».
   Через минуту возле его правого уха ступил в лужу большой, тяжеловесный сапог. Но спине у него заходили ощупывающие руки…
   - Это вы? - услышал он голос Куцапетова. - Вы, Степан Степаныч?
   - Пощадите! - простонал Шептунов.
   - Что с вами, ангел мой? Чего вы испужались? Это я, Куцапетов! Неужели не узнали? Я бежал за вами, бежал… Кричал, кричал… Чуть было под поезд не попали, ангел мой… Маша, как увидела, что вы побегли, тоже испужалась и на платформе теперь без чувств лежит… Вы, может быть, испужались, что я вас сволочью назвал? Вы не обижайтесь… Я вас за стрелочника принял…
   - Ах, не издевайтесь… Если мстить, то мстите поскорей… Я в ваших руках… - простонал Шептунов. - Бейте… увечьте…
   - Гм… Что с вами, батюшка? Ведь я к вам по делу шел, благодетель! Я и бежал за вами, чтобы о деле поговорить…
   Куцапетов помолчал и продолжал:
   - Дело важное-с… Маша моя говорила мне, что вы из-за удовольствия изволите с ней путаться. Я касательно этого ничего-с, потому что мне от Марьи Ильинишны приходится в общем сюжете кукиш с маслом, но ежели рассуждать по справедливости, то соблаговолите со мной договор сделать, потому что я муж, глава все-таки… по писанию. Князь Михайла Дмитрич, когда с ней путались, мне в месяц две четвертные выдавали. А вы сколько пожалуете? Уговор лучше денег. Да вы встаньте-с…
   Шептунов поднялся. Чувствуя себя поломанным, исковерканным, он поплелся к насыпи…
   - Сколько вы пожалуете? - продолжал Куцапетов. - С вас я четвертную возьму… И потом-с, хотел попросить у вас, нет ли у вас местечка моему племяннику…
   Шептунов, ничего не слыша и не видя, кое-как доплелся до станции и повалился в постель. Проснувшись на другой день, он не нашел своей форменной фуражки и одного погона.
   Ему и до сих пор совестно.

КЛЕВЕТА

   Учитель чистописания Сергей Капитоныч Ахинеев выдавал свою дочку Наталью за учителя истории и географии Ивана Петровича Лошадиных. Свадебное веселье текло как по маслу. В зале пели, играли, плясали. По комнатам, как угорелые, сновали взад и вперед взятые напрокат из клуба лакеи в черных фраках и белых запачканных галстуках. Стоял шум и говор. Учитель математики Тарантулов, француз Падекуа и младший ревизор контрольной палаты Егор Венедиктыч Мзда, сидя рядом на диване, спеша и перебивая друг друга, рассказывали гостям случаи погребения заживо и высказывали свое мнение о спиритизме. Все трое не верили в спиритизм, но допускали, что на этом свете есть много такого, чего никогда не постигнет ум человеческий. В другой комнате учитель словесности Додонский объяснял гостям случаи, когда часовой имеет право стрелять в проходящих. Разговоры были, как видите, страшные, но весьма приятные. В окна со двора засматривали люди, по своему социальному положению не имевшие права войти внутрь.
   Ровно в полночь хозяин Ахинеев прошел в кухню поглядеть, все ли готово к ужину. В кухне от пола до потолка стоял дым, состоявший из гусиных, утиных и многих других запахов. На двух столах были разложены и расставлены в художественном беспорядке атрибуты закусок и выпивок. Около столов суетилась кухарка Марфа, красная баба с двойным перетянутым животом.
   - Покажи-ка мне, матушка, осетра! - сказал Ахинеев, потирая руки и облизываясь. - Запах-то какой, миазма какая! Так бы и съел всю кухню! Ну-кася, покажи осетра!
   Марфа подошла к одной из скамей и осторожно приподняла засаленный газетный лист. Под этим листом, на огромнейшем блюде, покоился большой заливной осетр, пестревший каперсами, оливками и морковкой. Ахинеев поглядел на осетра и ахнул. Лицо его просияло, глаза подкатились. Он нагнулся и издал губами звук неподмазанного колеса. Постояв немного, он щелкнул от удовольствия пальцами и еще раз чмокнул губами.
   - Ба! Звук горячего поцелуя… Ты с кем это здесь целуешься, Марфуша? - послышался голос из соседней комнаты, и в дверях показалась стриженая голова помощника классных наставников, Ванькина. - С кем это ты? А-а-а… очень приятно! С Сергей Капитонычем! Хорош дед, нечего сказать! С женским полонезом тет-а-тет!
   - Я вовсе не целуюсь, - сконфузился Ахинеев, - кто это тебе, дураку, сказал? Это я тово… губами чмокнул в отношении… в рассуждении удовольствия… При виде рыбы…
   - Рассказывай!
   Голова Ванькина широко улыбнулась и скрылась за дверью. Ахинеев покраснел.
   «Черт знает что! - подумал он. - Пойдет теперь, мерзавец, и насплетничает. На весь город осрамит, скотина…»
   Ахинеев робко вошел в залу и искоса поглядел в сторону: где Ванькин? Ванькин стоял около фортепиано и, ухарски изогнувшись, шептал что-то смеявшейся свояченице инспектора.
   «Это про меня! - подумал Ахинеев. - Про меня, чтоб его разорвало! А та и верит… и верит! Смеется! Боже ты мой! Нет, так нельзя оставить… нет… Нужно будет сделать, чтоб ему не поверили… Поговорю со всеми с ними, и он же у меня в дураках-сплетниках останется».
   Ахинеев почесался и, не переставая конфузиться, подошел к Падекуа.
   - Сейчас я в кухне был и насчет ужина распоряжался, - сказал он французу. - Вы, я знаю, рыбу любите, а у меня, батенька, осетр, вво! В два аршина! Хе-хе-хе… Да, кстати… чуть было не забыл… В кухне-то сейчас, с осетром с этим - сущий анекдот! Вхожу я сейчас в кухню и хочу кушанья оглядеть… Гляжу на осетра и от удовольствия… от пикантности губами чмок! А в это время вдруг дурак этот Ванькин входит и говорит… ха-ха-ха… и говорит: «А-а-а… вы целуетесь здесь?» С Марфой-то, с кухаркой! Выдумал же, глупый человек! У бабы ни рожи, ни кожи, на всех зверей похожа, а он… целоваться! Чудак!
   - Кто чудак? - спросил подошедший Тарантулов.
   - Да вон тот, Ванькин! Вхожу, это, я в кухню… И он рассказал про Ванькина.
   - Насмешил, чудак! А по-моему, приятней с барбосом целоваться, чем с Марфой, - прибавил Ахинеев, оглянулся и увидел сзади себя Мзду.
   - Мы насчет Ванькина, - сказал он ему. - Чудачина! Входит, это, в кухню, увидел меня рядом с Марфой да и давай штуки разные выдумывать. «Чего, говорит, вы целуетесь?» Спьяна-то ему примерещилось. А я, говорю, скорей с индюком поцелуюсь, чем с Марфой. Да у меня и жена есть, говорю, дурак ты этакий. Насмешил!
   - Кто вас насмешил? - спросил подошедший к Ахинееву отец-законоучитель.
   - Ванькин. Стою я, знаете, в кухне и на осетра гляжу…
   И так далее. Через какие-нибудь полчаса уже все гости знали про историю с осетром и Ванькиным.
   «Пусть теперь им рассказывает! - думал Ахинеев, потирая руки. - Пусть! Он начнет рассказывать, а ему сейчас: «Полно тебе, дурак, чепуху городить! Нам все известно!»
   И Ахинеев до того успокоился, что выпил от радости лишних четыре рюмки. Проводив после ужина молодых в спальню, он отправился к себе и уснул, как ни в чем не повинный ребенок, а на другой день он уже не помнил истории с осетром. Но, увы! Человек предполагает, а бог располагает. Злой язык сделал свое злое дело, и не помогла Ахинееву его хитрость! Ровно через неделю, а именно в среду после третьего урока, когда Ахинеев стоял среди учительской и толковал о порочных наклонностях ученика Высекина, к нему подошел директор и отозвал его в сторону.
   - Вот что, Сергей Капитоныч, - сказал директор. - Вы извините… Не мое это дело, но все-таки я должен дать понять… Моя обязанность… Видите ли, ходят слухи, что вы живете с этой… с кухаркой… Не мое это дело, но… Живите с ней, целуйтесь… что хотите, только, пожалуйста, не так гласно! Прошу вас! Не забывайте, что вы педагог!
   Ахинеев озяб и обомлел. Как ужаленный сразу целым роем и как ошпаренный кипятком, он пошел домой. Шел он домой и ему казалось, что на него весь город глядит, как на вымазанного дегтем… Дома ожидала его новая беда.
   - Ты что же это ничего не трескаешь? - спросила его за обедом жена. - О чем задумался? Об амурах думаешь? О Марфушке стосковался? Все мне, махамет, известно! Открыли глаза люди добрые! У-у-у… вварвар!
   И шлеп его по щеке!.. Он встал из-за стола и, не чувствуя под собой земли, без шапки и пальто, побрел к Ванькину. Ванькина он застал дома.
   - Подлец ты! - обратился Ахинеев к Ванькину. - За что ты меня перед всем светом в грязи выпачкал? За что ты на меня клевету пустил?
   - Какую клевету? Что вы выдумываете!
   - А кто насплетничал, будто я с Марфой целовался? Не ты, скажешь? Не ты, разбойник?
   Ванькин заморгал и замигал всеми фибрами своего поношенного лица, поднял глаза к образу и проговорил:
   - Накажи меня бог! Лопни мои глаза и чтоб я издох, ежели хоть одно слово про вас сказал! Чтоб мне ни дна, ни покрышки! Холеры мало!..
   Искренность Ванькина не подлежала сомнению. Очевидно, не он насплетничал.
   «Но кто же? Кто? - задумался Ахинеев, перебирая в своей памяти всех своих знакомых и стуча себя по груди. - Кто же?»
   - Кто же? - спросим и мы читателя…

СБОРНИК ДЛЯ ДЕТЕЙ

   Предисловие. Милые и дорогие дети! Только тот счастлив в этой жизни, кто честен и справедлив. Мерзавцы и подлецы не могут быть счастливы, а потому будьте честны и справедливы. Не мошенничайте в картах не потому, что за это могут съездить подсвечником, а потому, что это нечестно; почитайте старших не потому, что за непочтение угощают березовой кашей, а потому, что этого требует справедливость. Привожу вам в назидание несколько сказок и повестей…
   1. Наказанная скупость. Три приятеля, Иванов, Петров и Смирнов, зашли в трактир пообедать. Иванов и Петров были не скупы, а потому тотчас же потребовали себе по шестидесятикопеечному обеду. Смирнов же, будучи скуп, отказался от обеда. Его спросили о причине отказа.
   - Я не люблю трактирных щей, - сказал он. - Да и к тому же у меня в кармане всего-навсего шесть гривен. Надо же и на папиросы себе оставить. Вот что: я скушаю яблоко.
   Сказав это, Смирнов потребовал яблоко и стал есть его, с завистью поглядывая на друзей, евших щи и вкусных рябчиков. Но мысль, что он мало потратился, утешала его. Каково же было его удивление, когда на поданном счете прочел он следующее: «2 обеда - 1 р. 20 к.; яблоко - 75 коп.». С этих пор он никогда не скупится и не покупает фруктов в трактирных буфетах.
   2. Дурной пример заразителен. Червонец подружился с тестовским рублевым обедом и стал совращать его с пути истины.
   - Друг мой! - говорил он рублевому обеду. - Погляди на меня! Я много меньше, но сколь я лучше тебя! Не говоря уже о том сиянии, которое я испускаю из себя, как я дорог! Номинальная моя стоимость равна 5 р. 15 к., а между тем люди дают за меня восемь с хвостиком!
   И долго таким образом смущал он рублевый обед. Обед слушал-слушал и наконец совратился. Через несколько времени он говорил русскому кредитному рублю:
   - Как жаль мне тебя, несчастный целковый! И как ты смешон! Моя номинальная стоимость равна рублю, а между тем за меня платят теперь в трактирах рубль с четвертаком, ты же… ты! о, стыд! ты дешевле своей стоимости! Ха, ха!
   - Друг мой! - кротко заметил ему рубль. - Ты и друг твой, червонец, построили свое величие на моем унижении, и я рад, что мог служить вам!
   Рублевому обеду стало стыдно.
   3. Примерная неблагодарность. Один благочестивый человек в день своих именин созвал к себе во двор со всего города хромых, слепых, гнойных и убогих и стал угощать их обедом. Угощал он их постными щами, горохом и пирогами с изюмом. «Кушайте во славу божию, братья мои!» - говорил он нищим, упрашивая их есть. Те ели и не благодарили. Пообедав, убогие, хромые, слепые и гнойные наскоро помолились богу и вышли на улицу.
   - Ну, что? Как угостил вас благочестивый человек? - обратился к одному из хромых стоявший неподалеку городовой.
   Хромой махнул рукой и ничего не ответил. Тогда городовой с тем же вопросом обратился к одному из гнойных.
   - Аппетит только испортил! - ответил гнойный, с досадой махнув рукой. - Сегодня нам предстоит еще обедать на похоронах купчихи Ярлыковой!
   4. Достойное возмездие. Один злой мальчик имел дурную привычку писать на заборах неприличные слова. Он писал и думал, что не будет за это наказан. Но, дети, ни один злой поступок не проходит без наказания. Однажды, идя мимо забора, злой мальчик взял мел и на самом видном месте написал: «Дурак! Дурак! Дурак!» Проходили мимо забора люди и читали. Прошел Умный, прочел и пошел далее. Прошел Дурак, прочел и отдал злого мальчика под суд за диффамацию.
   - Отдаю его под суд не потому, что мне обидно это писанье, - сказал Дурак, - а из принципа!
   5. Излишнее усердие. В одной газете завелись черви. Тогда редактор призвал болотных птиц и сказал им: «Клюйте червей!» Птицы стали клевать и склевали не только червей, но и газету, и самого редактора.
   6. Ложь до правды стоит. Персидский царь Дарий, умирая, призвал к себе сына своего Артаксеркса и сказал ему:
   - Сын мой, я умираю! После моей смерти созови со всей земли мудрецов и предложи им на разрешение эту задачу. Решивших сделай своими министрами.
   И, нагнувшись к уху сына, Дарий прошептал ему тайну задачи.
   После смерти отца Артаксеркс созвал со всей земли мудрецов и, обратясь к ним, сказал:
   - Мудрецы! Отец поручил мне дать вам вот эту задачу на разрешение. Кто решит ее, тот будет моим министром.
   И Артаксеркс задал мудрецам задачу. Всех мудрецов было пять.
   - Но кто же, государь, будет контролировать наши решения? - спросил царя один из мудрецов.
   - Никто, - отвечал царь. - Я поверю вашему честному слову. Если вы скажете, что вы решили, я поверю, не проверяя вас.
   Мудрецы сели за стол и стали решать задачу. В тот же день вечером один из мудрецов явился к царю и сказал:
   - Я решил задачу.
   - Отлично. Будь моим министром.
   На другой день задача была решена еще тремя мудрецами. Остался за столом один только мудрец, именем Артозостр. Он не мог решить задачи. Прошла неделя, прошел месяц, а он все сидел за задачей и потел над ее разрешением. Прошел год, прошло два года. Он побледнел, похудел, осунулся, перепачкал сто стоп бумаги, но до решения было еще далеко.
   - Вели его казнить, царь! - говорили четыре министра, решившие задачу. - Он, выдавая себя за мудреца, обманывал тебя.
   Но царь не казнил Артозостра, а терпеливо ждал. Через пять лет пришел к царю Артозостр, пал перед ним на колени и сказал:
   - Государь! Эта задача неразрешима!
   Тогда царь поднял мудреца, поцеловал его и сказал:
   - Ты прав, мудрый! Эта задача действительно неразрешима. Но, решая ее, ты разрешил главную задачу, написанную на моем сердце: ты доказал мне, что на земле есть еще честные люди. А вы, - обратился он к четырем министрам, - жулики!
   Те сконфузились и спросили:
   - Теперь нам, стало быть, убираться отсюда?
   - Нет, оставайтесь! - сказал Артаксеркс. - Вы хоть и жулики, но мне тяжело с вами расстаться. Оставайтесь.
   И они, слава богу, остались.
   7. И за зло нужно быть благодарным. «О, Зевс великий! О, сильный громовержец! - молился один поэт Зевсу. - Пошли мне для вдохновения музу! Молю тебя!»
   Зевс не учил древней истории. Немудрено поэтому, что он ошибся и вместо Мельпомены послал к поэту Терпсихору. Терпсихора явилась к поэту, и последний вместо того, чтобы работать в журналах и получать за это гонорар, поступил в танцкласс. Танцевал он сто дней и сто ночей напролет, пока не подумал:
   «Меня не послушал Зевс. Он посмеялся надо мной. Я просил у него вдохновения, а он научил меня выкидывать коленце…»
   И дерзкий написал на Зевса едкую эпиграмму. Громовержец разгневался и швырнул в него одну из своих молний. Так погиб поэт.
   Заключение. Итак, дети, добродетель торжествует.

В ГОСТИНОЙ

   Становилось темней и темней… Свет, исходивший от камина, слегка освещал пол и одну стену с портретом какого-то генерала с двумя звездами. Тишина нарушалась треском горевших поленьев, да изредка сквозь двойные оконные рамы пробивался в гостиную шум шагов и езды по свежему снегу.
   Перед камином, на голубой, покрытой кружевной кисеей кушетке, сидела парочка влюбленных. Он, высокий, статный мужчина с роскошными, выхоленными бакенами и правильным греческим носом, сидел развалясь, положа ногу на ногу, и лениво потягивал ароматный дымок из дорогой гаванской сигары. Она, маленькое, хорошенькое созданье с льняными кудрями и быстрыми, лукавыми глазками, сидела рядом с ним и, прижавшись головкой к его плечу, мечтательно глядела на огонь. На лицах обоих была разлита мягкая нега… Движения были полны сладкой истомы…
   - Я люблю вас, Василий Лукич! - шептала она. - Ужасно люблю! Вы так красивы! Недаром баронесса глядит на вас, когда бывает у Павла Иваныча. Вы очень нравитесь женщинам, Василий Лукич!
   - Гм… Мало ли чего! А как на вас, Настя, профессор смотрит, когда вы Павлу Петровичу приготовляете чай! Он в вас влюблен - это как дважды два…
   - Оставьте ваши насмешки!
   - Ну, как не любить такое милое существо? Вы прекрасны! Нет, вы не прекрасны, а вы грациозны! Ну, как тут не любить?
   Василий Лукич привлек к себе хорошенькое созданье и начал осыпать его поцелуями. В камине раздался треск: загорелось новое полено. С улицы донеслась песня…
   - Лучше вас во всем свете нет! Я вас люблю, как тигр или лев…
   Василий Лукич сжал в своих объятиях молодую красавицу… Но в это время из передней послышался кашель, и через несколько секунд в гостиную вошел маленький старичок в золотых очках. Василий Лукич вскочил и быстро, в замешательстве, сунул в карман сигару. Молодая девушка вскочила, нагнулась к камину и стала копаться в нем щипцами… Увидев смущенную парочку, старик сердито кашлянул и нахмурился.
   - Не обманутый ли это муж? - спросит, быть может, читатель.
   Старик прошелся по гостиной и снял перчатки.
   - Как здесь накурено! - проговорил он. - Опять ты, Василий, курил мои сигары?
   - Никак нет-с, Павел Иваныч! Это… это не я-с…
   - Я тебе дам расчет, если еще раз замечу… Ступай, приготовь мне фрачную пару и почисти штиблеты… А ты, Настя, - обратился старик к девушке, - зажги свечи и поставь самовар…
   - Слушаю-с! - сказала Настя.
   И вместе с Василием вышла из гостиной.

В РОЖДЕСТВЕНСКУЮ НОЧЬ

   Молодая женщина лет двадцати трех, с страшно бледным лицом, стояла на берегу моря и глядела в даль. От ее маленьких ножек, обутых в бархатные полусапожки, шла вниз к морю ветхая, узкая лесенка с одним очень подвижным перилом.
   Женщина глядела в даль, где зиял простор, залитый глубоким, непроницаемым мраком. Не было видно ни звезд, ни моря, покрытого снегом, ни огней. Шел сильный дождь…
   «Что там?» - думала женщина, вглядываясь в даль и кутаясь от ветра и дождя в измокшую шубейку и шаль.
   Где-то там, в этой непроницаемой тьме, верст за пять - за десять или даже больше, должен быть в это время ее муж, помещик Литвинов, со своею рыболовной артелью. Если метель в последние два дня на море не засыпала снегом Литвинова и его рыбаков, то они спешат теперь к берегу. Море вздулось и, говорят, скоро начнет ломать лед. Лед не может вынести этого ветра. Успеют ли их рыбачьи сани с безобразными крыльями, тяжелые и неповоротливые, достигнуть берега прежде, чем бледная женщина услышит рев проснувшегося моря?
   Женщине страстно захотелось спуститься вниз. Перило задвигалось под ее рукой и, мокрое, липкое, выскользнуло из ее рук, как вьюн. Она присела на ступени и стала спускаться на четвереньках, крепко держась руками за холодные грязные ступени. Рванул ветер и распахнул ее шубу. На грудь пахнуло сыростью.
   - Святой чудотворец Николай, этой лестнице и конца не будет! - шептала молодая женщина, перебирая ступени.
   В лестнице было ровно девяносто ступеней. Она шла не изгибами, а вниз по прямой линии, под острым углом к отвесу. Ветер зло шатал ее из стороны в сторону, и она скрипела, как доска, готовая треснуть.
   Через десять минут женщина была уже внизу, у самого моря. И здесь внизу была такая же тьма. Ветер здесь стал еще злее, чем наверху. Дождь лил и, казалось, конца ему не было.
   - Кто идет? - послышался мужской голос.
   - Это я, Денис…
   Денис, высокий плотный старик с большой седой бородой, стоял на берегу, с большой палкой, и тоже глядел в непроницаемую даль. Он стоял и искал на своей одежде сухого места, чтобы зажечь о него спичку и закурить трубку.
   - Это вы, барыня Наталья Сергеевна? - спросил он недоумевающим голосом. - В этакое ненастье?! И что вам тут делать? При вашей комплекцыи после родов простуда - первая гибель. Идите, матушка, домой!
   Послышался плач старухи. Плакала мать рыбака Евсея, поехавшего с Литвиновым на ловлю. Денис вздохнул и махнул рукой.
   - Жила ты, старуха, - сказал он в пространство, - семьдесят годков на эфтом свете, а словно малый ребенок, без понятия. Ведь на все, дура ты, воля божья! При твоей старческой слабости тебе на печи лежать, а не в сырости сидеть! Иди отсюда с богом!
   - Да ведь Евсей мой, Евсей! Один он у меня, Денисушка!
   - Божья воля! Ежели ему не суждено, скажем, в море помереть, так пущай море хоть сто раз ломает, а он живой останется. А коли, мать моя, суждено ему в нынешний раз смерть принять, так не нам судить. Не плачь, старуха! Не один Евсей в море! Там и барин Андрей Петрович. Там и Федька, и Кузьма, и Тарасенков Алешка.
   - А они живы, Денисушка? - спросила Наталья Сергеевна дрожащим голосом.
   - А кто ж их знает, барыня! Ежели вчерась и третьего дня их не занесло метелью, то, стало быть, живы. Море ежели не взломает, то и вовсе живы будут. Ишь ведь, какой ветер. Словно нанялся, бог с ним!
   - Кто-то идет по льду! - сказала вдруг молодая женщина неестественно хриплым голосом, словно с испугом, сделав шаг назад.
   Денис прищурил глаза и прислушался.
   - Нет, барыня, никто нейдет, - сказал он. - Это в лодке дурачок Петруша сидит и веслами двигает. Петруша! - крикнул Денис. - Сидишь?
   - Сижу, дед! - послышался слабый, больной голос.
   - Больно?
   - Больно, дед! Силы моей нету!
   На берегу, у самого льда стояла лодка. В лодке на самом дне ее сидел высокий парень с безобразно длинными руками и ногами. Это был дурачок Петруша. Стиснув зубы и дрожа всем телом, он глядел в темную даль и тоже старался разглядеть что-то. Чего-то и он ждал от моря. Длинные руки его держались за весла, а левая нога была подогнута под туловище.
   - Болеет наш дурачок! - сказал Денис, подходя к лодке. - Нога у него болит, у сердешного. И рассудок парень потерял от боли. Ты бы, Петруша, в тепло пошел! Здесь еще хуже простудишься…
   Петруша молчал. Он дрожал и морщился от боли. Болело левое бедро, задняя сторона его, в том именно месте, где проходит нерв.
   - Поди, Петруша! - сказал Денис мягким, отеческим голосом. - Приляг на печку, а бог даст, к утрене и уймется нога!
   - Чую! - пробормотал Петруша, разжав челюсти.
   - Что ты чуешь, дурачок?
   - Лед взломало.
   - Откуда ты чуешь?
   - Шум такой слышу. Один шум от ветра, другой от воды. И ветер другой стал: помягче. Верст за десять отседа уж ломает.
   Старик прислушался. Он долго слушал, но в общем гуле не понял ничего, кроме воя ветра и ровного шума от дождя.
   Прошло полчаса в ожидании и молчании. Ветер делал свое дело. Он становился все злее и злее и, казалось, решил во что бы то ни стало взломать лед и отнять у старухи сына Евсея, а у бледной женщины мужа. Дождь между тем становился все слабей и слабей. Скоро он стал так редок, что можно уже было различить в темноте человеческие фигуры, силуэт лодки и белизну снега. Сквозь вой ветра можно было расслышать звон. Это звонили наверху, в рыбачьей деревушке, на ветхой колокольне. Люди, застигнутые в море метелью, а потом дождем, должны были ехать на этот звон, - соломинка, за которую хватается утопающий.
   - Дед, вода уж близко! Слышишь?
   Дед прислушался. На этот раз он услышал гул, не похожий на вой ветра или шум деревьев. Дурачок был прав. Нельзя уже было сомневаться, что Литвинов со своими рыбаками не воротится на сушу праздновать Рождество.
   - Кончено! - сказал Денис. - Ломает!
   Старуха взвизгнула и присела к земле. Барыня, мокрая и дрожащая от холода, подошла к лодке и стала слушать. И она услышала зловещий гул.
   - Может быть, это ветер! - сказала она. - Ты убежден, Денис, что это лед ломает?
   - Божья воля-с!.. За грехи наши, сударыня…