Чехов Антон Павлович. Чехов Том второй

   - Не сбились ли мы с дороги? - вздыхает инженерша. - Ужасная дорога! Не вывороти нас!
   - Зачем выворачивать? Ээ… т! Какая мне надомность вас выворачивать? Эх, по… подлая! Дрожи! Ми… лая!
   - Мы, кажется, сбились с дороги, - говорит инженер. - Куда ты везешь, дьявол? Не видишь, что ли? Разве это дорога?
   - Стало быть, дорога!..
   - Грунт не тот, пьяная морда! Сворачивай! Поворачивай вправо! Ну, погоняй! Где кнут?
   - По… потерял, ваше высоко…
   - Убью, коли что… Помни! Погоняй, подлец! Стой, куда едешь? Разве там дорога?
   Лошади останавливаются. Инженер вскакивает, нависает на ямщицкие плечи, натягивает вожжи и тянет за правую. Коренной шлепает по грязи, круто поворачивает и вдруг, ни с того ни с сего, начинает как-то странно барахтаться… Ямщик сваливается и исчезает, пристяжная цепляется за какой-то утес, и инженер чувствует, что таратайка вместе с пассажирами летит куда-то к черту…

….

   Овраг не глубок. Инженер поднимается, берет в охапку жену и выкарабкивается наверх. Наверху, на краю оврага, сидит ямщик и стонет. Путеец подскакивает к нему и, подняв вверх кулаки, готов растерзать, уничтожить, раздавить…
   - Убью, ррразбойник! - кричит он.
   Кулак размахнулся и уже на половине дороги к ямщицкой физии… Еще секунда и…
   - Миша, вспомни Кукуевку! - говорит жена.
   Миша вздрагивает и его грозный кулак останавливается на полпути. Ямщик спасен.
 

ИСПОВЕДЬ

 
   День был ясный, морозный… На душе было вольготно, хорошо, как у извозчика, которому по ошибке вместо двугривенного золотой дали. Хотелось и плакать, и смеяться, и молиться… Я чувствовал себя на шестнадцатом небе: меня, человека, переделали в кассира! Радовался я не потому, что хапать уже можно было. Я тогда еще не был вором и искрошил бы того, кто сказал бы мне, что я со временем цапну… Радовался я другому: повышению по службе и ничтожной прибавке жалованья - только всего.
   Меня, впрочем, радовало и другое обстоятельство. Ставши кассиром, я тотчас же почувствовал на своем носу нечто вроде розовых очков. Мне вдруг стало казаться, что люди изменились. Честное слово! Все стали как будто бы лучше. Уроды стали красавцами, злые добрыми, гордые смиренными, мизантропы филантропами. Я как будто бы просветлел. Я увидел в человеке такие чудные качества, каких ранее и не подозревал. «Странно! - говорил я, глядя на людей и протирая глаза. - Или с ними что-нибудь поделалось, или же я ранее был глуп и не замечал всех этих качеств. Прелесть что за люди!»
   В день моего назначения изменился и З. Н. Казусов, один из членов нашего правления, человек гордый, надменный, игнорирующий мелкую рыбицу. Он подошел ко мне и - что с ним поделалось? - ласково улыбаясь, начал хлопать меня по плечу.
   - Горды вы, батенька, не по летам, - сказал он мне. - Нехорошо! Отчего никогда не зайдете? Грешно, сударь! А у меня собирается молодежь, весело так бывает. Дочки все спрашивают: «Отчего это вы, папаша, не позовете Григория Кузьмича? Ведь он такой милый!» Да разве затащишь его? Впрочем, говорю, попробую, приглашу… Не ломайтесь же, батенька, приходите!
   Удивительно! Что с ним? Не спятил ли он с ума? Был человек людоедом и вдруг… на тебе!
   Придя в тот же день домой, я был поражен. Моя мамаша подала за обедом не два блюда, как всегда, а четыре. Вечером подала к чаю варенье и сдобный хлеб. На другой день опять четыре блюда, опять варенье. Гости были и шоколад пили. На третий день то же.
   - Мамаша! - сказал я. - Что с вами? Чего ради вы так расщедрились, милая? Ведь жалованье мое не удвоили. Надбавка пустяшная.
   Мамаша взглянула на меня с удивлением.
   - Гм. Куда же тебе деньги девать? - спросила она. - Копить будешь, что ли?
   Черт их разберет! Папаша заказал себе шубу, купил новую шапку, стал лечиться минеральными водами и виноградом (зимой?!?). А дней через пять я получил письмо от брата. Этот брат терпеть не мог меня. Мы разошлись с ним из-за убеждений: ему казалось, что я эгоист, дармоед, не умею жертвовать собой, и он ненавидел меня за это. В письме я прочел следующее: «Милый брат! Я люблю тебя, и ты не можешь себе представить, какие адские муки доставляет мне наша ссора. Давай помиримся! Протянем друг другу руки, и да восторжествует мир! Умоляю тебя! В ожидании ответа остаюсь любящий, целующий и обнимающий Евлампий». О, милый брат! Я ответил ему, что я лобызаю его и радуюсь. Через неделю я получил от него телеграмму: «Благодарю, счастлив. Вышли сто рублей. Весьма нужны. Обнимающий Е.» Выслал ему сто рублей…
   Изменилась даже и она! Она не любила меня. Когда я однажды дерзнул намекнуть ей, что в моем сердце что-то неладно, она назвала меня нахалом и фыркнула мне в лицо. Встретив же меня через неделю после моего назначения, она улыбнулась, сделала на лице ямочки, сконфузилась…
   - Что это с вами? - спросила она, глядя на меня. - Вы так похорошели. Когда это вы успели? Пойдемте плясать…
   Душечка! Через месяц ее маменька была уж моей тещей: так я похорошел! К свадьбе нужны были деньги, и я взял из кассы триста рублей. Отчего не взять, если знаешь, что положишь обратно, когда получишь жалованье? Взял кстати и для Казусова сто рублей… Просил взаймы… Ему нельзя не дать. Он у нас воротила и может каждую минуту спихнуть с места… (Редактор, найдя, что рассказ несколько длинен, вычеркнул, в ущерб авторскому дивиденду, на этом самом месте восемьдесят три строки.)…
   За неделю до ареста по их просьбе я давал им вечер. Черт с ними, пусть полопают и пожрут, коли им этого так хочется! Я не считал, сколько человек было у меня на этом вечере, но помню, что все мои девять комнат были запружены народом. Были старшие и младшие… Были и такие, пред которыми гнулся в дугу даже сам Казусов. Дочери Казусова (старшая - моя обже*) ослепляли своими нарядами… Одни цветы, покрывавшие их, стоили мне более тысячи рублей! Было очень весело… Гремела музыка, сверкали люстры, лилось шампанское… Произносились длинные речи и короткие тосты… Один газетчик поднес мне оду, а другой балладу…
 

____________________

 
   * «она» (франц. objet).
 
   - У нас в России не умеют ценить таких людей, как Григорий Кузьмич! - прокричал за ужином Казусов. - Очень жаль! жаль Россию!
   И все эти кричавшие, подносившие, лобызавшие шептались и показывали мне кукиш, когда я отворачивался… Я видел улыбки, кукиши, слышал вздохи…
   - Украл, подлец! - шептали они, злорадно ухмыляясь.
   Ни кукиши, ни вздохи не помешали им, однако, есть, пить и наслаждаться…
   Волки и страдающие диабетом не едят так, как они ели… Жена, сверкавшая бриллиантами и золотом, подошла ко мне и шепнула:
   - Там говорят, что ты… украл. Если это правда, то… берегись! Я не могу жить с вором! Я уйду!
   Говорила она это и поправляла свое пятитысячное платье… Черт их разберет! В этот же вечер Казусов взял с меня пять тысяч… Столько же взял взаймы и Евлампий…
   - Если там шепчут правду, - сказал мне брат-принципист, кладя в карман деньги, - то… берегись! Я не могу быть братом вора!
   После бала всех их я повез на тройках за город…
   Был шестой час утра, когда мы кончили… Обессилев от вина и женщин, они легли в сани, чтобы ехать обратно… Когда сани тронулись, они крикнули мне на прощанье:
   - Завтра ревизия!.. Merci!
 

____________________

 
   Милостивые государи и милостивые государыни! Я попался… Попался, или, выражаясь длиннее: вчера я был порядочен, честен, лобызаем во все части, сегодня же я жулик, мошенник, вор… Кричите же теперь, бранитесь, трезвоньте, изумляйтесь, судите, высылайте, строчите передовые, бросайте каменья, но только… пожалуйста, не все! Не все!

НА МАГНЕТИЧЕСКОМ СЕАНСЕ

   Большая зала светилась огнями и кишела народом. В ней царил магнетизер. Он, несмотря на свою физическую мизерность и несолидность, сиял, блистал и сверкал. Ему улыбались, аплодировали, повиновались… Перед ним бледнели.
   Делал он буквально чудеса. Одного усыпил, другого окоченил, третьего положил затылком на один стул, а пятками на другой… Одного тонкого и высокого журналиста согнул в спираль. Делал, одним словом, черт знает что. Особенно сильное влияние имел он на дам.
   Они падали от его взгляда, как мухи. О, женские нервы! Не будь их, скучно жилось бы на этом свете!
   Испытав свое чертовское искусство на всех, магнетизер подошел и ко мне.
   - Мне кажется, что у вас очень податливая натура, - сказал он мне. - Вы так нервны, экспрессивны… Не угодно ли вам уснуть?
   Отчего не уснуть? Изволь, любезный, пробуй. Я сел на стул среди залы. Магнетизер сел на стул vis-a-vis, взял меня за руки и своими страшными змеиными глазами впился в мои бедные глаза.
   Нас окружила публика.
   - Тссс… Господа! Тссс… Тише!
   Утихомирились… Сидим, смотрим в зрачки друг друга… Проходит минута, две… Мурашки забегали по спине, сердце застучало, но спать не хотелось…
   Сидим… Проходит пять минут, семь…
   - Он не поддается! - сказал кто-то. - Браво! Молодец мужчина!
   Сидим, смотрим… Спать не хочется и даже не дремлется… От думского или земского протокола я давно бы уже спал… Публика начинает шептаться, хихикать… Магнетизер конфузится и начинает мигать глазами… Бедняжка! Кому приятно потерпеть фиаско? Спасите его, духи, пошлите на мои веки Морфея!
   - Не поддается! - говорит тот же голос. - Довольно, бросьте! Говорил же я, что все это фокусы!
   И вот, в то время, когда я, вняв голосу приятеля, сделал движение, чтобы подняться, моя рука нащупала на своей ладони посторонний предмет… Пустив в ход осязание, я узнал в этом предмете бумажку. Мой папаша был доктором, а доктора одним осязанием узнают качество бумажки. По теории Дарвина я со многими другими способностями унаследовал от папаши и эту милую способность. В бумажке узнал я пятирублевку. Узнав, я моментально уснул.
   - Браво, магнетизер!
   Доктора, бывшие в зале, подошли ко мне, повертелись, понюхали и сказали:
   - Н-да… Усыплен…
   Магнетизер, довольный успехом, помахал над моей головой руками, и я, спящий, зашагал по зале.
   - Тетанируйте его руку! - предложил кто-то. - Можете? Пусть его рука окоченеет…
   Магнетизер (не робкий человек!) вытянул мою правую руку и начал производить над ней свои манипуляции: потрет, подует, похлопает. Моя рука не повиновалась. Она болталась, как тряпка, и не думала коченеть.
   - Нет тетануса! Разбудите его, а то ведь вредно… Он слабенький, нервный…
   Тогда моя левая рука почувствовала на своей ладони пятирублевку… Раздражение путем рефлекса передалось с левой на правую, и моментально окоченела рука.
   - Браво! Поглядите, какая твердая и холодная! Как у мертвеца!
   - Полная анестезия, понижение температуры и ослабление пульса, - доложил магнетизер.
   Доктора начали щупать мою руку.
   - Да, пульс слабее, - заметил один из них. - Полный тетанус. Температура много ниже…
   - Чем же это объяснить? - спросила одна из дамочек.
   Доктор значительно пожал плечами, вздохнул и сказал:
   - Мы имеем только факты! Объяснений - увы! - нет…
   Вы имеете факты, а я две пятирублевки. Мои дороже… Спасибо магнетизму и за это, а объяснений мне не нужно…
   Бедный магнетизер! И зачем ты со мной, с аспидом, связался?
 
   P. S. Ну, не проклятие ли? Не свинство ли? Сейчас только узнал, что пятирублевки вкладывал в мой кулак не магнетизер, а Петр Федорыч, мой начальник…
   - Это, - говорит, - я тебе для того сделал, чтобы узнать твою честность…
   Ах, черт возьми!
   - Стыдно, брат… Нехорошо… Не ожидал…
   - Но ведь у меня дети, ваше превосходительство… Жена… Мать… При нонешней дороговизне…
   - Нехорошо… А еще тоже газету свою издавать хочешь… Плачешь, когда на обедах речи читаешь… Стыдно… Думал, что ты честный человек, а выходит, что ты… хапен зи гевезен…
   Пришлось возвратить ему две пятирублевки. Что ж делать? Реноме дороже денег.
   - На тебя я не сержусь! - говорит начальник. - Черт с тобой, натура уж у тебя такая… Но она! Она! У-ди-вительно! Она! кротость, невинность, бланманже и прочее! А? Ведь и она польстилась на деньги! Тоже уснула!
   Под словом она мой начальник подразумевает свою супругу, Матрену Николаевну…

УШЛА

   Пообедали. В стороне желудков чувствовалось маленькое блаженство, рты позевывали, глаза начали суживаться от сладкой дремоты. Муж закурил сигару, потянулся и развалился на кушетке. Жена села у изголовья и замурлыкала… Оба были счастливы.
   - Расскажи что-нибудь… - зевнул муж.
   - Что же тебе рассказать? Мм… Ах, да! Ты слышал? Софи Окуркова вышла замуж за этого… как его… за фон Трамба! Вот скандал!
   - В чем же тут скандал?
   - Да ведь Трамб подлец! Это такой негодяй… такой бессовестный человек! Без всяких принципов! Урод нравственный! Был у графа управляющим - нажился, теперь служит на железной дороге и ворует… Сестру ограбил… Негодяй и вор, одним словом. И за этакого человека выходить замуж?! Жить с ним?! Удивляюсь! Такая нравственная девушка и… на тебе! Ни за что бы не вышла за такого субъекта! Будь он хоть миллионер! Будь красив, как не знаю что, я плюнула бы на него! И представить себе не могу мужа-подлеца!
   Жена вскочила и, раскрасневшаяся, негодующая, прошлась по комнате. Глазки загорелись гневом. Искренность ее была очевидна…
   - Этот Трамб такая тварь! И тысячу раз глупы и пошлы те женщины, которые выходят за таких господ!
   - Тэк-с… Ты, разумеется, не вышла бы… Н-да… Ну, а если бы ты сейчас узнала, что я тоже… негодяй? Что бы ты сделала?
   - Я? Бросила бы тебя! Не осталась бы с тобой ни на одну секунду! Я могу любить только честного человека! Узнай я, что ты натворил хоть сотую долю того, что сделал Трамб, я… мигом! Adieu тогда!
   - Тэк… Гм… Какая ты у меня… А я и не знал… Хе-хе-хе… Врет бабенка и не краснеет!
   - Я никогда не лгу! Попробуй-ка сделать подлость, тогда и увидишь!
   - К чему мне пробовать? Сама знаешь… Я еще почище твоего фон Трамба буду… Трамб - комашка сравнительно. Ты делаешь большие глаза? Это странно… (Пауза.) Сколько я получаю жалованья?
   - Три тысячи в год.
   - А сколько стоит колье, которое я купил тебе неделю тому назад? Две тысячи… Не так ли? Да вчерашнее платье пятьсот… Дача две тысячи… Хе-хе-хе. Вчера твой papa выклянчил у меня тысячу…
   - Но, Пьер, побочные доходы ведь…
   - Лошади… Домашний доктор… Счеты от модисток. Третьего дня ты проиграла в стуколку сто рублей…
   Муж приподнялся, подпер голову кулаками и прочел целый обвинительный акт. Подойдя к письменному столу, он показал жене несколько вещественных доказательств…
   - Теперь ты видишь, матушка, что твой фон Трамб - ерунда, карманный воришка сравнительно со мной… Adieu! Иди и впредь не осуждай!
   Я кончил. Быть может, читатель еще спросит:
   - И она ушла от мужа?
   Да, ушла… в другую комнату.

В ЦИРУЛЬНЕ

   Утро. Еще нет и семи часов, а цирульня Макара Кузьмича Блесткина уже отперта. Хозяин, малый лет двадцати трех, неумытый, засаленный, но франтовато одетый, занят уборкой. Убирать, в сущности, нечего, но он вспотел, работая. Там тряпочкой вытрет, там пальцем сколупнет, там клопа найдет и смахнет его со стены.
   Цирульня маленькая, узенькая, поганенькая. Бревенчатые стены оклеены обоями, напоминающими полинялую ямщицкую рубаху. Между двумя тусклыми, слезоточивыми окнами - тонкая, скрипучая, тщедушная дверца, над нею позеленевший от сырости колокольчик, который вздрагивает и болезненно звенит сам, без всякой причины. А поглядите вы в зеркало, которое висит на одной из стен, и вашу физиономию перекосит во все стороны самым безжалостным образом! Перед этим зеркалом стригут и бреют. На столике, таком же неумытом и засаленном, как сам Макар Кузьмич, все есть: гребенки, ножницы, бритвы, фиксатуара на копейку, пудры на копейку, сильно разведенного одеколону на копейку. Да и вся цирульня не стоит больше пятиалтынного.
   Над дверью раздается взвизгиванье больного колокольчика, и в цирульню входит пожилой мужчина в дубленом полушубке и валенках. Его голова и шея окутаны женской шалью.
   Это Эраст Иваныч Ягодов, крестный отец Макара Кузьмича. Когда-то он служил в консистории в сторожах, теперь же живет около Красного пруда и занимается слесарством.
   - Макарушка, здравствуй, свет! - говорит он Макару Кузьмичу, увлекшемуся уборкой.
   Целуются. Ягодов стаскивает с головы шаль, крестится и садится.
   - Даль-то какая! - говорит он, кряхтя. - Шутка ли? От Красного пруда до Калужских ворот.
   - Как поживаете-с?
   - Плохо, брат. Горячка была.
   - Что вы? Горячка!
   - Горячка. Месяц лежал, думал, что помру. Соборовался. Теперь волос лезет. Доктор постричься приказал. Волос, говорит, новый пойдет, крепкий. Вот я и думаю в уме: пойду-ка к Макару. Чем к кому другому, так лучше уж к родному. И сделает лучше, и денег не возьмет. Далеконько немножко, оно правда, да ведь это что ж? Та же прогулка.
   - Я с удовольствием. Пожалуйте-с!
   Макар Кузьмич, шаркнув ногой, указывает на стул. Ягодов садится и глядит на себя в зеркало, и видимо доволен зрелищем: в зеркале получается кривая рожа с калмыцкими губами, тупым, широким носом и с глазами на лбу. Макар Кузьмич покрывает плечи своего клиента белой простыней с желтыми пятнами и начинает визжать ножницами.
   - Я вас начисто, догола! - говорит он.
   - Натурально. На татарина чтоб похож был, на бомбу. Волос гуще пойдет.
   - Тетенька как поживают-с?
   - Ничего, живет себе. Намедни к майорше принимать ходила. Рубль дали.
   - Так-с. Рубль. Придержите ухо-с!
   - Держу… Не обрежь, смотри. Ой, больно! Ты меня за волосья дергаешь.
   - Это ничего-с. Без этого в нашем деле невозможно. А как поживают Анна Эрастовна?
   - Дочка? Ничего, прыгает. На прошлой неделе, в среду, за Шейкина просватали. Отчего не приходил?
   Ножницы перестают визжать. Макар Кузьмич опускает руки и спрашивает испуганно:
   - Кого просватали?
   - Анну.
   - Это как же-с? За кого?
   - За Шейкина, Прокофия Петрова. В Златоустенском переулке его тетка в экономках. Хорошая женщина. Натурально, все мы рады, слава богу. Через неделю свадьба. Приходи, погуляем.
   - Да как же это так, Эраст Иваныч? - говорит Макар Кузьмич, бледный, удивленный, и пожимает плечами. - Как же это возможно? Это… это никак невозможно! Ведь Анна Эрастовна… ведь я… ведь я чувства к ней питал, я намерение имел. Как же так?
   - Да так. Взяли и просватали. Человек хороший.
   На лице у Макара Кузьмича выступает холодный пот. Он кладет на стол ножницы и начинает тереть себе кулаком нос.
   - Я намерение имел… - говорит он. - Это невозможно, Эраст Иваныч! Я… я влюблен и предложение сердца делал… И тетенька обещали. Я всегда уважал вас, все равно как родителя… стригу вас всегда задаром… Всегда вы от меня одолжение имели и, когда мой папаша скончался, вы взяли диван и десять рублей денег и назад мне не вернули. Помните?
   - Как не помнить! Помню. Только какой же ты жених, Макар? Нешто ты жених? Ни денег, ни звания, ремесло пустяшное…
   - А Шейкин богатый?
   - Шейкин в артельщиках. У него в залоге лежит полторы тысячи. Так-то, брат… Толкуй не толкуй, а дело уж сделано. Назад не воротишь, Макарушка. Другую себе ищи невесту… Свет не клином сошелся. Ну, стриги! Что же стоишь?
   Макар Кузьмич молчит и стоит недвижим, потом достает из кармана платочек и начинает плакать.
   - Ну, чего! - утешает его Эраст Иваныч. - Брось! Эка, ревет, словно баба! Ты оканчивай мою голову, да тогда и плачь. Бери ножницы!
   Макар Кузьмич берет ножницы, минуту глядит на них бессмысленно и роняет на стол. Руки у него трясутся.
   - Не могу! - говорит он. - Не могу сейчас, силы моей нет! Несчастный я человек! И она несчастная! Любили мы друг друга, обещались, и разлучили нас люди недобрые без всякой жалости. Уходите, Эраст Иваныч! Не могу я вас видеть.
   - Так я завтра приду, Макарушка. Завтра дострижешь.
   - Ладно.
   - Поуспокойся, а я к тебе завтра, пораньше утром.
   У Эраста Иваныча половина головы выстрижена догола, и он похож на каторжника. Неловко оставаться с такой головой, но делать нечего. Он окутывает голову и шею шалью и выходит из цирульни. Оставшись один, Макар Кузьмич садится и продолжает плакать потихоньку.
   На другой день рано утром опять приходит Эраст Иваныч.
   - Вам что угодно-с? - спрашивает его холодно Макар Кузьмич.
   - Достриги, Макарушка. Полголовы еще осталось.
   - Пожалуйте деньги вперед. Задаром не стригу-с.
   Эраст Иваныч, не говоря ни слова, уходит, и до сих пор еще у него на одной половине головы волосы длинные, а на другой - короткие. Стрижку за деньги он считает роскошью и ждет, когда на остриженной половине волосы сами вырастут. Так и на свадьбе гулял.

СОВРЕМЕННЫЕ МОЛИТВЫ

   Аполлону. - Проваливай!
   Эвтерпе, музе музыки. - Молит тебя кончивший курс в консерватории и бравший уроки у Рубинштейна! Нет ли у тебя, матушка, где-нибудь на примете местечка тапера в богатом купеческом доме? Научи меня также сочинять тридцатикопеечные польки и кадрили! A propos: не можешь ли ты спихнуть с места нашу первую скрипку? Пора бы мне перестать быть второй… Голос из публики: Комаринска…ва!!! Наяривай!
   Урании, музе астрономии (молящийся робко оглядывается, конфузится и тихо): - А все-таки она вертится! (Громко): Нельзя ли обложить сбором планеты и кометы? Разведай-ка и постарайся! Процент получишь. Голос из публики: А все-таки она не вертится!
   Полигимнии, музе пения. - Хочется мне, муза, перебраться из оперы в буфф, да как-то, знаешь, неловко… А в буффе дороже платят и слава тамошняя ахтительней… Возьми от меня щепетильность! Испорти голоса моих товарищей, дабы я был лучше их, посели среди них интригу и сокруши рецензентов! Голос из публики: Спойте что-нибудь, молодой человек!
   Каллиопе, музе эпической поэзии. - Убавь во мне поэтического жара, отними у меня темы, учетвери цензуру; отколоти меня, делай что хочешь со мной, но только прибавь мне по копейке на строчку. Вразуми, о муза, платящих!
   Мельпомене, музе театра. - Отдай нам наши бенефисы, бесстыдница! Купчих побольше! Антрепризу!
   Эрате, музе эротической поэзии. - С тех пор, как я стал тебе молиться, Эраточка, ни одно мое стихотворение не было похерено. Все прошли! Тралала! Тралала! Нет поэта модней меня! Но… все-таки недоволен: поэзию-декольте не всюду пускают. Вразуми невежд! Голос из публики: Да здравствует Салон де варьете!
   Терпсихоре, музе танцев. - Наполни первые ряды плешивыми, беззубыми старцами, разожги их холодную кровь! Упраздни драму, комедию и трагедию и реставрируй древнюю славу балета! Голос из публики: Канкан! Выходи на середину! Пст! Пст!
   Талии, музе комедии. - Не нужно мне славы Островского… Нет! Не сошьешь сапог из бессмертия! Дай ты мне силу и мощь Виктора Александрова, пишущего по десяти комедий в вечер! Денег-то сколько, матушка!
   Клио, музе истории. - (Голос из публики): Мимо! Не замечай нас! Чего глазищи вытаращила? Не видала никогда безобразий, что ли?
   Бахусу и Венере. - Вашшшу руку! Merci-с! Честь и место!

НА ГВОЗДЕ

   По Невскому плелась со службы компания коллежских регистраторов и губернских секретарей. Их вел к себе на именины именинник Стручков.
   - Да и пожрем же мы сейчас, братцы! - мечтал вслух именинник. - Страсть как пожрем! Женка пирог приготовила. Сам вчера вечером за мукой бегал. Коньяк есть… воронцовская… Жена, небось, заждалась!
   Стручков обитал у черта на куличках. Шли, шли к нему и наконец пришли. Вошли в переднюю. Носы почувствовали запах пирога и жареного гуся.
   - Чувствуете? - спросил Стручков и захихикал от удовольствия. - Раздевайтесь, господа! Кладите шубы на сундук! А где Катя? Эй, Катя! Сбор всех частей прикатил! Акулина, поди помоги господам раздеться!
   - А это что такое? - спросил один из компании, указывая на стену.
   На стене торчал большой гвоздь, а на гвозде висела новая фуражка с сияющим козырьком и кокардой. Чиновники поглядели друг на друга и побледнели.
   - Это его фуражка! - прошептали они. - Он… здесь!?!
   - Да, он здесь, - пробормотал Стручков. - У Кати… Выйдемте, господа! Посидим где-нибудь в трактире, подождем, пока он уйдет.
   Компания застегнула шубы, вышла и лениво поплелась к трактиру.
   - Гусем у тебя пахнет, потому что гусь у тебя сидит! - слиберальничал помощник архивариуса. - Черти его принесли! Он скоро уйдет?
   - Скоро. Больше двух часов никогда не сидит. Есть хочется! Перво-наперво мы водки выпьем и килечкой закусим… Потом повторим, братцы… После второй сейчас же пирог. Иначе аппетит пропадет… Моя женка хорошо пироги делает. Щи будут…
   - А сардин купил?
   - Две коробки. Колбаса четырех сортов… Жене, должно быть, тоже есть хочется… Ввалился, черт!
   Часа полтора посидели в трактире, выпили для блезиру по стакану чаю и опять пошли к Стручкову. Вошли в переднюю. Пахло сильней прежнего. Сквозь полуотворенную кухонную дверь чиновники увидели гуся и чашку с огурцами. Акулина что-то вынимала из печи.
   - Опять неблагополучно, братцы!
   - Что такое?
   Чиновные желудки сжались от горя: голод не тетка, а на подлом гвозде висела кунья шапка.
   - Это Прокатилова шапка, - сказал Стручков. - Выйдемте, господа! Переждем где-нибудь… Этот недолго сидит…
   - И у этакого сквернавца такая хорошенькая жена! - послышался сиплый бас из гостиной.