Чекунов Вадим. Шанхай. Любовь подонка

Вадим Чекунов
Шанхай. Любовь подонка

   И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,
   Оно – колокольчик фарфоровый в желтом Китае
   На пагоде пестрой… Висит и приветно звенит,
   В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.
   А тихая девушка в платье из красных шелков,
   Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,
   С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов,
   Внимательно слушая легкие, легкие звоны.

Н. Гумилев

 

力不从心^[1]
ВМЕСТО ПРОЛОГА
Москва

   – Мне надо п-позвонить… Домой, – говорит Инна и пьяно смотрит на меня. – У тебя есть телефон?
   Меня злит, когда она напивается так быстро. Раздражает ее пристрастие к пойлу в жестянках, в которых нет ничего, кроме голимого спирта и химии. Любой идиот это знает, но она уверена, что это все несерьезно: «винтаж» и «ром-кола» благороднее, чем очаковский «джин-тоник», хотя еще год назад хлестала хининовую дрянь каждый день.
   – Ты меня напоил… Или отвези меня домой, или дай телефон. У тебя есть мобильник?
   У меня нет мобильника. Ни дорогого, ни дешевого. Потому что дешевых мобильников не бывает. У меня нет машины. По той же причине. Я почти никому не звоню, сильно пью и езжу на троллейбусе и метро.
   Но у меня есть дом. Крохотная «двушка» на Развилке. Я живу в ней всего месяц. Первый месяц самостоятельной жизни. Бегство от матери, от пейзажа за окном, от пустого отцовского места за столом.
 
   Переезд на место, где расходятся Варшавка с Каширкой, а между ними куда-то на юг тянется ветка железной дороги, виделся мне судьбоносным.
   Открытые пути.
   Жизненный выбор.
   Все по плечу.
 
   Выбор оказался предсказуемым. Все оказалось по одному месту.
   Отмечали с коллегами на факультете первое сентября, новый учебный год. Результат – двухнедельный запой, чудом прерванный звонком Инны.
   Так и не могу понять – она действительно случайно нашла мои книги и в порыве благородства решила вернуть, или это был всего лишь предлог.
 
   – Нет. Дома есть телефон, обычный. Поехали ко мне, оттуда позвонишь.
   Мне самому непонятно, зачем я это ей говорю. Вообще часто не понимаю своих поступков.
   Тем более – в отношении жены.
   Бывшей жены.
 
   – Наверное, я скоро уеду.
   Придвигаю к себе пакет с книгами и смотрю на Инну.
   Она делает движение бровями.
   Пытаюсь понять – означает ли это «куда?» или простое «ну и?»
   – В загранку. Приглашают поработать, по специальности. Сеять разумное и доброе. В общем, в Китай зовут. Я, правда, не знаю… Не отказался пока… Но стремно как-то. Все чужое совсем…
   Инна едва заметно усмехается.
   – Ты там будешь как Гулливер… А поприличней страны не нашлось? На сколько ты едешь и когда?
   – Зимой. Документы оформить, туда-сюда… На один семестр. Летом вернусь. А может, понравится – тогда останусь. Кстати, Китай страна приличная. Просто совсем другая.
   Снова усмешка, уже явная:
   – Сомневаюсь. Впрочем, может быть. Может быть…
   Пальцами она барабанит по пластику стола – я слышу легкие щелчки.
   – А я, если все сложится, перееду в Питер. Там проще, и работу предложили хорошую. Не спрашивай, что и как. Пока не срастется, не могу сказать.
   Киваю.
   И не собирался спрашивать.
   Питер, так Питер.
   Так даже лучше.
   «Дан приказ – ему на запад. Ей – в другую сторону…»
   В нашем случае наоборот – мне в другую сторону.
 
   Сидим молча, не глядя друг на друга.
   Одно радует – музыку уже выключили. Разговор у нас все равно не клеится, но без музыки – лучше. Как разговаривать, когда она кивает дурацкому «часики тикают – тик-так»?.. Что в ее голове?
   Замечал за собой: как только надираюсь, теряю адекватность, и мне начинает нравиться наша попса. Нахожу в строчках глубинный смысл, тонкую душевность и даже подпеваю, пугая соседние столики.
   Сейчас я не трезв, но и не пьян настолько, чтобы сожалеть о ночной тишине.
   К черту музыку. К черту все…
 
   Попсу она всегда слушает с удовольствием. Ссорились с ней из-за этого не раз, смешно сейчас вспоминать. «Как ты можешь слушать людей, которые издеваются над твоим родным языком?» Один из ответов мне запомнился. «У тебя физиономия и замашки дворового гопника, просто курьезно, когда сквозь это пытается вылезти преподаватель-филолог».
   К нашему столику подходит официантка с усталым некрасивым лицом. В руках у нее замызганная тряпка. Прямо перед моими глазами.
   Я – такая же тряпка. Мокрая, безвольная, грязная. Мною уже и не вытереть ничего. К чему ни прикоснусь – лишь испачкаю.
 
   – Молодые люди, мы закрываемся.
   Кроме нас, в кафешке только два толстых мужика за угловым столиком.
   У меня нет даже наручных часов. Но я знаю, что уже второй час.
   Завтра на работу.
   За широким окном дождливая темень.
   Погасшая буква «М» над подземным переходом и входом в метро.
   По мокрой Профсоюзке, желтой от фонарей, катят машины.
   Блестят, переливаются отраженным светом.
   Притормаживают, зажигая красные огоньки, на светофоре.
   У меня нет машины. И, наверное, никогда не будет. Но у меня есть место, где можно жить. Главное – не упустить шанс на эту жизнь.
   Выбрать правильную дорогу, свернуть в нужную сторону.
 
   Расплачиваюсь. Осталось совсем немного на тачку и, если повезет, – на троллейбус завтра.
   На работе у кого-нибудь займу. Если одолжат, конечно.
   Еще есть заначка, маленькая совсем, но она – на крайняк, «н/з».
   Инна наклоняется над столиком и выставляет указательный палец.
   – Только не приставать. Я поеду к тебе, но ты должен обещать, что не будешь.
   – Что не буду?
   Смотрит удивленно.
   – А ничего не будешь.
   – Хорошо. Обещаю. Поехали. Что?
   Откидывается на спинку стула и корчит гримаску.
   – Ну, ты такой неинтересный…
   Началось… Не сдерживаюсь, закипаю:
   – Блядь, что не так?! Ты просила – не приставать. Я сказал – хорошо, не буду. Что теперь?
   Ее лицо мгновенно принимает знакомое выражение – жесткое, волевое.
   Последний раз я видел его таким полгода назад, при разводе. А раньше – почти каждый день.
   – Если ты еще раз матернешься при мне… – тянет она сигарету из пачки. – Если хоть один раз еще… Я встану и уйду.
   Пальцы ее, длинные, с аккуратными ноготками, подрагивают и все никак не могут ухватить тонкую сигарету.
   – Прости, – накрываю ее пальцы ладонью. Они, к моему удивлению, холодные и совершенно чужие. Как будто не их целовал совсем недавно еще, не они сжимали и гладили меня, не они пробегали по моим плечам и спине…
   Вырывает руку и убирает сигареты в сумочку. Отворачивается к окну. Интересно, пытается она там разглядеть что-нибудь или просто смотрит на свое отражение?..
 
   – Давай поедем уже. Поздно. Мне на работу завтра, – встаю со стула и надеваю куртку. Ту самую, что она мне купила.
   Официантка что-то говорит мужикам в углу Те, коротко стриженные, в кожаных куртках, отмахиваются. Показывают на недопитую бутылку коньяка.
 
   У меня кожаной куртки нет: я хожу в поношенной джинсе, пошедшей уже бахромой по краю рукавов.
   На спине вышит крыластый орел с растопыренными когтями.
   Нитки на одном крыле истерлись, и сквозь них видна джинсовая плешь.
   Я не пью коньяк.
   Вдоль стены на моей кухне стоит ряд пустых бутылок из-под «Белого Орла».
   Продавщица Таня в магазине у остановки уже выучила за этот месяц мои вкусы и даже нашла связь между аппликацией на спине и сортом водки.
   Дура, конечно…
 
   Инна бросает внимательный взгляд на мою куртку. Теперь мне кажется, что она и не пьяная вовсе. Я так и не научился ее понимать, предугадывать. Так и не привык к ее резким переменам.
   – Я вообще с тобой встретилась, чтобы всего лишь передать вот это! – говорит Инна и похлопывает по лежащему на столике пакету. – Я же твоя должница…
   Сразу после развода она купила машину, «восьмерку», а через месяц влетела на ней в затормозивший на перекрестке «ЗиЛ». Разбила нос, сломала ключицу и ногу. Позвонила почему-то мне: «Понимаешь, всего-то одну баночку и выпила… Теперь с ГАИ проблемы… Из дому не выйти мне, из-за гипса…»
   Я дал, сколько смог насобирать – две с половиной штуки баксов.
   Предложил помочь по дому, в магазин сходить…
   Отказалась.
   А деньги взяла.
 
   – Я тебе говорил, тогда еще – ничего ты мне не должна. Но вот за книги – спасибо большое. Мне их не хватало. Да и нужнее они мне.
   Инна встает из-за стола. Отстраняет меня рукой и сама надевает плащ.
   – Конечно, ты же у нас интеллектуал. Писатель… – усмехается она и мне опять не понятно, зачем я тут.
   «Ты никогда не станешь писателем!» – говорила жена не раз. «Пойми, писатель – прежде всего человековед. Главное в писателе – умение понимать людей. Ты же не можешь понять даже самого себя. Ты вообще ничего в жизни не понимаешь!»
   «Я буду непонятливым писателем, – отвечал я. – Таких, как я, много. Они будут меня читать и радоваться, что не одни. Другие тоже будут читать и радоваться, что не дураки. Не вижу проблемы».
   «Вот и я о том же, – усмехалась Инна, – не видишь ты ничего».
 
   Выходим из кафешки под облегченный вздох официантки.
   Мужики в кожанках торопливо допивают коньяк.
   Все в жизни нам приходится делать суетливо, кроша, проливая, судорожно глотая, на ходу закусывая, занюхивая, поспешно затягиваясь…
   Это я философствую и понимаю, что все-таки пьян.
   А утром на работу – липовый мой больничный закончился в пятницу.
 
   На улице морось.
   Холодно.
   Надеялся, что освежит, но нет, не тот холод.
   Сырой и угрюмый.
   Осень, сука.
   – Сентябрь какой-то мерзкий… Помнишь, когда женились, какой был? – спрашиваю преувеличенно бодро.
   Не отвечает.
   – Пойдем на ту сторону, через подземный переход. Сейчас без пробок за десять минут доедем.
   – Посади меня в машину. Я хочу домой, – хрипло говорит она.
   – В Зеленоград? Сколько сейчас?.. Полвторого, не меньше… Совсем уже, да? – стучу пальцем по лбу.
   Пожимает плечами.
   – Ты можешь поехать со мной. Я одна сейчас живу. Бабушка у мамы, еще неделю пробудет там.
   – Спасибо. Мне к девяти на работу. Точнее, сегодня уже. Инн, хватит… Поехали, переночуешь, а завтра решишь, как и что.
   «Что она может решить завтра?» – спрашиваю себя.
   – Завтра уже наступило.
   Инна роется в сумке.
   – Я сигареты забыла.
   – Да в сумке они у тебя. Потом покуришь.
   Хлопаю по карманам. Нащупываю пачку «орбита», вытаскиваю и выдавливаю Инне на ладонь пару подушечек. Своей рукой подношу ладонь к ее губам. Губы – те самые насквозь знакомые губы… Четкие, резные, слегка изогнутые капризно, послушно открываются…
 
   Главное – добраться до дома.
   Тащу ее за руку в переход. На скользких ступеньках придерживаю за локоть и талию. Неожиданно Инна прижимается ко мне бедром и выдыхает прямо в лицо:
   – Поехали быстрей.
   Запаха коктейльного спирта я не чувствую, внутри самого поллитра водки и не помню сколько пива.
   Инна пахнет «орбитом». И каким-то парфюмом – я не разбираюсь.
   Крепкое и теплое, даже сквозь плащ, бедро.
   Наглые пьяные глаза. И губы.
   Она знает, что со мной делать.
   Проводит рукой по моим джинсам и деланно удивляется:
   – Ой, а там у нас что?..
   Там у нас все то же, детка. То, что относится к ней без перемен. Как при первой встрече нашей. Ожидающее и напряженное.
   В переходе холодно и сыро. Двери на вход в метро закрыты. У закутка между киосками сутулый мент носком ботинка лениво пинает уснувшего или умершего бомжа.
   Выходим на другую сторону.
   – Это хорошо, что ты недалеко живешь, – влажно шепчет в ухо бывшая жена.
   Ловить тачку приходится долго.
   Машин на Профсоюзке резко убавилось.
   Ночь.
   Пару раз останавливались, «волжана» и старый «опель», но оказалось не по пути.
   – Давай я договорюсь, у меня всегда получается, – говорит вдруг Инна и глупо улыбается. Пьяно и самодовольно, как знающая себе цену шлюха.
   На секунду я даже опускаю руку от накатившей злости. Спуститься снова в переход, оставить ее тут одну и пойти домой хоть пешком, лишь бы не с нею. Но губы вот эти, бедро… Голос, походка…
   Что-то поменялось за полгода, неуловимо сдвинулось, и все же многое столь узнаваемо, желанно опять…
   Хотя бы в виде иллюзии обладания.
   Иллюзия подчас важнее реальности, мне ли этого не знать.
 
   Поднимаю руку снова.
   Редкие машины проезжают мимо.
   Наконец, из второго ряда подруливает «шестерка», с хачиком за рулем, конечно.
   Армянин, с ходу определяю я и зачем-то спрашиваю:
   – Ара, вон цэс? Лав эс?
   Хачик – крупный, носатый – смотрит оторопело.
   – Лав эм, – отвечает. – Куда?
   – На развилку, Каширского и Варшавки.
   – Что дашь?
   – Жена тебе твоя даст.
   «Интересно, а мне моя? Хоть и бывшая…»
   – Полтинник – поедем?
   Можно и за тридцатку доехать, но я боюсь, что водила заупрямится.
   Хачик открывает заднюю дверь.
   Инна, скорчив брезгливую мину, подбирает полы плаща и забирается внутрь. Жду, когда она подвинется, и тоже сажусь.
   Едем. В салоне у хачика стоит смесь запахов: бензин, турецкая кожанка и мудацкий освежитель воздуха у лобового стекла.
   Само стекло все в длинных трещинах.
   Сворачиваем на Нахимовский.
   – Откуда язык наш знаешь? – разглядывает меня в зеркало водила.
   – В армии скучно было, – отвечаю, ловя на себе Инкин насмешливый взгляд. – Ты извини, устал. Вот жену встретил, после долгой разлуки.
   Инна прижимается ко мне плечом и ногой.
   – Шноравор лини! – улыбается хачик и сосредотачивается на дороге.
 
   Мое ухо ловит шепот:
   – А ты там, в Китае… найдешь себе подружку… В шелковом платье, смуглую, с миндальными глазами и черными косичками… и меня забудешь…
   – Нет, – качаю головой. – Не забуду. Наоборот, в гости позову…
   – А тихая девушка в платье из красных шелков… где золотом вышиты осы… – дразнит, чуть слышно напевая и заглядывая мне в глаза.
   – Перестань.
   Инна смеется и, сложив ладони, дурашливо кивает:
   – Да, моя господина!
   – Я серьезно.
   Молчание.
 
   Едем без музыки, и то хорошо.
   Натужно повизгивают, елозя по треснувшему стеклу, резиновые «дворники».
   Сыро, сыро в городе всем. В домах, машинах, магазинах, пивных… Отсырела душа блядского города, плесенью изошла… Да, я здорово пьян, похоже…
   Инна отстраняется и утыкается в замызганное окно. За стеклом плывут пятна фонарей и нечастых встречных машин.
   Кладу руку ей на колено.
   На Варшавском напротив «Шалома» разворачиваемся через две сплошные и катим в сторону развилки.
   – Там после моста «кирпич» висит, нам как раз туда, под него, – объясняю.
   – А, «платный поворот», – кивает водила. – Знаю, тормознули гаишники меня там однажды…
   – Сейчас нет никого, не бойся.
   Я бы охотнее поговорил с Инкой, чем с водилой. Но она молчит и никак не реагирует на мою руку. Лишь когда я пытаюсь поднырнуть ладонью под полу плаща, не оборачиваясь, возвращает руку на место.
   Сворачиваем на Хлебозаводский. Показываю, где тормознуть. Расплачиваюсь.
   – Бари гишер! – говорит мне армянин.
   – Луйс бари! – отвечаю. – Спокойной ночи.
 
   Пока я вожусь с домофоном, Инна, глядя вслед отъезжающей «шестерке», хмыкает:
   – Ты бы лучше китайский учил…
   – Понимаешь, не было у нас в части китайцев. Ары были, азера были, даги были. А китайцы – нет. Еще скучно было, времени много. Зато когда я на тебе женился – скучать больше не пришлось.
   Ее лицо каменеет.
   – Ты что этим сказать хочешь?
   Открываю дверь:
   – «Белкам» хочу сказать. Добро пожаловать. Кстати, по-китайски – «хуаньин-гуаньин!» будет.
   – Ты-то откуда знаешь?
   – У меня группа китайская сейчас. Научили.
 
   В лифте едем молча.
   Дверь моей квартиры самая обычная, деревяшка. Бабушка умерла весной, летом квартира пустовала, сейчас вот я переехал.
   Инна разглядывает интерьер.
   – Ну, если сделаешь ремонт… Хотя, зная тебя…
   – Проходи, можешь не разуваться. Тапок все равно нет. Вон туда, в большую комнату.
   …Ремонт? Какой, в жопу, ремонт…
 
   Стягивая туфли, хмыкает:
   – Да уж… Большая…
   – Какая есть.
   – Тапочки у тебя хоть имеются?
   – Я ж говорил – можешь так… Или возьми мои, я в носках.
   Не о том, не о том говорим. Какие, на хер, тапочки…
   – Ты проходи, я чайник поставлю.
 
   Кухня засрана до предела.
   Голая лампочка. Мертвый блеск пустых бутылок – предательской шеренгой, вдоль стены.
   Мусорное ведро у плиты – опрокинутое, с вывалившимися упаковками из-под «доширака», консервными банками и пакетами – словно проблевалось.
   Холодильник «ЗиЛ» с автомобильной ручкой, потянуть и нажать, чтобы открыть дверцу. Отец говорил как-то, что этот агрегат покупали еще до полета Гагарина, лет сорок назад. И ведь работает до сих пор.
   Внутри – кастрюля с серым комом овсянки недельной давности. В секции для яиц – половина луковицы.
   Вот и вся моя еда.
 
   Врезалась женушка бывшая тоже в «зиловского» монстра, только на колесах. Уверен, ничего ему, бедолаге, не сделалось. Помял он ее слегка, даже не почувствовал ничего, наверное.
   Это ей за меня, суке. Меня-то всего она изломала, ни один сервис не возьмется: «Восстановлению не подлежит».
 
   Умилительнее жалости к себе может быть только жалость к себе же, помноженная на последствия запоя и расшатанность организма.
   – Где у тебя свет в туалете зажигается? – раздается за спиной голос.
   Вздрагиваю: не привык, что она – у меня.
   – Там лампочка перегорела. Вчера, – зачем-то добавляю я.
   Это «вчера» случилось где-то на прошлой неделе.
   – Ты знаешь, не надо ничего. Я устала, тебе вставать рано. Давай спать.
   Инна заходит в туалет. Не закрывая двери, стягивает колготки и трусы. Вопросительно смотрит на меня.
   Только сейчас обнаруживаю, что стою в дверном проеме.
   – Ладно, ты давай тут. Полотенце в ванной… Ну, какое есть… Чистое, вроде… – неуверенно говорю я и иду в спальню.
 
   Блин, блин, блин, белье, белье… Серое, вонючее. Сам я не замечаю, но месячной давности белье просто обязано быть грязным и вонючим, как портянка.
   «Антресоли!» – рыбьим хвостом бьется спасительная мысль.
   Залезаю на табуретку, распахиваю дверцы и вытягиваю пыльный баул. Расстегиваю «молнию», роюсь среди свитеров, сунутых мамой, и радостно вытягиваю пакет: комплект-«полторашка», подарок от мамы на прошлый Новый год.
   Соскакиваю вниз и шустрю в комнату. Инна уже закрылась в ванной, включила воду.
   Застилаю кровать чистой простыней, едва справляюсь с наволочками, на пододеяльник уже не хватает сил, верчу его в разные стороны, матерясь громким шепотом.
   Бросаю на кровать, подхожу к подоконнику, вытягиваю из лежащей на нем пачки сигарету. Закуриваю, разглядывая заоконную темень.
   Пепел стряхиваю в горшок с алоэ. От бабки еще остался…
   Вроде, поливал, раз живой до сих пор.
   Докурив, вновь принимаюсь за пододеяльник. Да пролазь же ты, сука…
   – Дай сюда.
   Инна опять появляется неожиданно. Завернулась в полотенце – я прыгаю взглядом по ее голым плечам и ногам – и собрала на затылке волосы в пучок. Мне всегда нравилось, когда она делала так: лицо, скуластое, с острым подбородком, становилось очерченней, жестче немного, но привлекательней…
 
   Жена – бывшая, бывшая, да, но жена ведь! – забирает скомканное белье и буднично как-то спрашивает:
   – В ванную пойдешь? Пойдешь если, дай мне футболку. Чистую, если можно.
   Ничего у нас не будет сегодня, понимаю я. На вот тебе футболка, дорогая. Разок всего надета.
   Сука, даже если полезешь сама… Хер чего получишь. Вот хер тебе…
   – Что? – переспрашивает Инна.
   Вслух, что ли, сказал? Иду в ванную – там тепло и после Инны еще влажно. Безо всякого удовольствия стою под душем, пытаюсь сделать контрастный, но от горячей воды становится нехорошо, набрякает лицо и звенит в ушах, даже сквозь шум воды слышно… Просто стою под слабыми, не колкими совсем струйками, в надежде протрезветь. Замечаю, что совершенно на автомате тщательно намыливаю пах. Хотя даже подрочить желания не возникает. Пытаюсь представить лежащую под одеялом Инку, но ловлю себя на мысли, что равнодушен. А ведь еще час назад…
   Усталость, конечно, запой этот…
   Ну и усмешки ее – огня и страсти не добавляют.
 
   Выключил воду, отдернул штору. Полотенца нет. Ну да, она ведь в нем вышла. Обтерся наскоро футболкой, бросил под раковину.
   Выхожу голый, не прикрываясь.
   Свет в комнате выключен. В темноте все равно могу разобрать, что Инка лежит в своей любимой позе – на боку, сунув руку под подушку и поджав ноги. Лицом ко мне. Видит меня, фыркает, зарывается в одеяло и поворачивается спиной.
   Лежит молча.
 
   В ушах у меня сильно звенит от выпитого и от усталости.
   Спать лучше не ложиться. Нет смысла уже, утро почти.
   Сажусь на край постели, спиной к жене. Замечаю, что мысленно начинаю опять называть ее женой. Курить совсем не хочется, но надо себя чем-то занять.
   Докуриваю сигарету до половины, начинает мутить. Вминаю бычок в блюдце на табуретке и забираюсь в постель.
   В квартире холодно. Тяну к себе край одеяла. Залезаю под него, чистое белье приятно трется о чистое тело. Чувствую тепло, исходящее от Инки. Сам того не желая, прижимаюсь к ней животом и ногами.
   Инна делает отстраняющее движение рукой.
   Резко разворачиваюсь к ней спиной.
   – Спокойной ночи.
   Она не отвечает.
   Лежим так долго. По-моему, пару раз я даже проваливаюсь в какую-то мутную дрему.
   Скоро рассвет.
   Мне кажется, она плачет.
   Оборачиваюсь.
   Острое плечо торчит из-под одеяла. Осторожно трогаю прохладную кожу.
   – Я хочу пить, – почему-то шепотом говорит она.
   Нашариваю ногами тапки, надеваю их и иду на кухню. Свет не зажигаю – на кухне занавесок у меня нет, а в правом крыле дома уже светится пара-другая окон: кто-то собирается на работу.
   Дождь, кажется, так и не прекратился. Зонта у меня нет, куртка сырая… Выходить куда-либо в такое утро желания нет никакого. Начинаю искать приличную отмазку. Позвонить на кафедру, сказаться больным?.. Покашлять, посипеть, сходить в поликлинику опять. Двести рублей – и больничный продлят на три дня.
   Что я буду делать с Инной, другой вопрос.
   Наливаю из-под крана в единственную свою кружку холодной воды и делаю шаг в сторону коридора.
 
   Что-то обрывается внутри, резко, разом. Лопается оконное стекло и вылетает из рук кружка. Меня бросает на холодильник, ударяюсь лицом о его гладкий бок и обнаруживаю себя уже на корточках, голого, полуоглохшего.
   «Штаны, штаны… где штаны?..» – первое, что приходит в голову.
   Из спальни слышен Инкин визг – частый, прерывистый.
   Еще чьи-то крики, вой сигналок, какой-то звон.
   На полусогнутых влетаю в комнату.
   Инна сидит на полу, обхватив колени.
   Рама выбита, штора болтается на паре колец.
   Алоэ на полу, повсюду земля из разбитого горшка.
   – Что это? Что случилось, ты знаешь? – кричит Инна, подгребая к себе одеяло.
   Вся постель усеяна битым стеклом.
   «Пиздец, подъезд взорвался! Как там, на…»
   Я не могу вспомнить улицу, где на днях разнесло два подъезда.
   Хватаю джинсы и никак не могу попасть ногой в штанину.
   Под пяткой хрустит осколок. Обжигает порезом ногу.
   – Что случилось, я не пойму?! Что случилось?!
   Инна орет, косясь на выбитое окно.
   – Зажги свет!
   – Нельзя! Взорвалось что-то! Может, газ… Быстро одевайся! – кричу в ответ и роюсь в ящике стола.
   Хер там, какой газ, от грохота чуть не оглох…
   Так, вот диплом, военник… Приглашение от китайцев… Конверт с заначкой… Сую все в задний карман джинсов. Оборачиваюсь.
   Инна сидит на полу, как была, в одной футболке, прикрывшись одеялом.
   Хватаю ворох ее одежды и бросаю в нее.
   – Оделась, быстро! Быстро оделась, я сказал!
   Нахожу свитер, натягиваю. Ищу обувь.
 
   Во дворе страшно кричат.
   За дверью тоже слышны крики и хлопки дверей.
   Кто-то пару раз ударяет в мою дверь.
   – Я щас! Одевайся быстрее, хули ты сидишь?
   Открываю и вижу соседа снизу, татарина-усача. Из всего подъезда я знаю только его – заливал дважды.
   – Шестой дом взорвали, – сообщает он, как мне кажется, очень буднично.
   «Кто? Какой шестой?» – хочу спросить.
   Сосед бежит вниз по лестнице.
   Заглядываю в комнату – Инна пытается надеть колготки. Поднимает зареванное лицо:
   – Ты можешь не уходить никуда? Не надо, мне страшно… Ты ведь никуда не уйдешь, да?
   – Инн, надо быстро из подъезда выметаться, ты поняла? Вдруг наш тоже рванет. Потом – там люди, понимаешь – люди!
   Тащу ее, полуголую, к выходу. Она цепляется за дверную ручку.
   – А я, по-твоему, не люди, да? Я – не человек? Ты куда меня привез, вообще?! Я из-за тебя чуть не погибла сейчас, ты понимаешь?!
   Знаю, что в такие минуты женщин надо бить по лицу Видел в кино и читал в книжках. Они после этого успокаиваются. Однако не бью, но помогаю надеть жакет – с юбкой она справляется сама. Сую в руки сумку, накидываю на плечо плащ и тащу за руку– вниз по лестнице.
   Вижу, как лицо ее знакомо покрывается пятнами и кривится от всхлипываний. Она что-то бормочет, но я не слушаю.
 
   На улице темень, по-прежнему мелкий дождь. Чем-то воняет. Пробегают мимо какие-то люди. Машины у подъезда до сих пор надрываются «сигналками».