Страница:
Я по сути и проснуться не успел, как уже выезжал рысью через широко открытые (и это – ночью!) Бухарские ворота по пустынной предрассветной дороге на запад.
А когда проснулся, когда возмущенно тряхнул головой, когда понял, что еду без каких-либо сопровождающих неизвестно куда и неизвестно зачем…
То пришел в отличное настроение.
Во– первых, никакой погони не было. Хоть что-то удалось брату сделать нормально. Мой побег прошел незамеченным.
Во– вторых, я не сомневался, что брат не будет сам кидаться в драку – мечом он владел не лучше, чем я, и тоже не стеснялся этого. Так что за него можно было не беспокоиться.
В– третьих, я понял, что он, возможно, прав, – если эта странная публика с ножами, по той или иной причине, очень хочет меня убить, то скрыться – очевидная идея. Конечно, это еще не значило, что я не могу отсидеться в собственном доме, в котором, тем более, есть такие подземелья. Но не для того же я ехал домой, чтобы сидеть под землей. Я хотел отдохнуть. И путь по пустой дороге на запад был просто отличным вариантом отдыха.
В том числе и потому, что – и это в-четвертых, – я совершенно не собирался искать «ответы на все вопросы» в Мерве или где угодно еще. У меня были на ближайшее будущее идеи поинтереснее. Более того, идей было много. И делать из них выбор я собирался сам. Вместо того, чтобы позволять собственному младшему брату командовать каждым моим шагом.
Я похлопал рукой по седельной сумке, где по старой традиции семьи всегда, среди прочего необходимого на случай неожиданной поездки, лежал запас денег.
Сумка и в этот раз была явно не пустой. Вот и отлично. Давайте подумаем, что теперь будем делать.
Например, я с удовольствием провел бы без особых дел целую неделю на плавных холмах Великой Степи, которые именно сейчас покрывались желтыми и оранжевыми полями тюльпанов. Степь безопасна и прекрасна для того, чей отец – из старинного и уважаемого тюркского рода. Она лечит души и согревает сердца.
Тут я расправил плечи – и ощутил повязку. Нет, сейчас все же не стоит проводить бездумные дни среди тюльпанов. Послезавтра, сказал братец, повязку надо менять.
Да и вообще, зачем ехать в Степь, если я уже в раю?
Человек, который в нашем доме был занят сбытом шелка в западных землях – в Бизант через ярмарочный город Ламос – рассказал как-то, что по мнению людей народа арабийя в мире есть четыре рая.
Первый – это там, где сливаются две реки, Тигр и Евфрат, где черная земля – Савад – родит все фрукты и злаки, каких может пожелать душа. Где и сейчас стоят руины поверженного Ктесифона, столицы несчастного, уничтоженного иранского царства. Я не был там никогда, в этих бывших западных землях Ирана, носящих имя Ирак, но о круглом городе Ктесифоне, с его громадными куполами дворцов, знали и помнили все.
Вторым раем была долина Бавван в том же Иране – и, к моему стыду, я не знал о ней ничего.
Третий рай – это, конечно же, утопающий в зелени Дамаск и его окрестности.
А вот четвертый рай – это нескончаемый цветущий сад между Самаркандом и Бухарой. Долина Согда.
То есть как раз здесь.
Я остановил коня. Слева еще виднелась синеватая горная гряда с наброшенными на нее серебрящимися нитями снега в недоступной вышине – горы Тохаристана. Справа же, у самых копыт коня, в нежной весенней траве алели кровавые брызги маленьких маков. А дальше – сплошная, перехлестывавшаяся через плавные холмы кружевная пена цветущих деревьев. И в этой пене вверх по склону карабкались плоские крыши, плавно изогнутые невысокие стены домов, увитых виноградом.
Потому что рай этот очень даже обитаем, деревни здесь соприкасаются друг с другом, как пары влюбленных.
Утро; из ворот уже выходят первые ослики, из-за стен доносится запах лучшего в мире хлеба. Кто-то тащит по улице вязанку хвороста, какая-то женщина, чуть нахмурив брови и запрокинув голову, рассматривает белые гроздья цветов, нависающих над стеной.
Через три месяца она, так же сосредоточенно, будет проверять крепкие бархатные орешки несозревшего урюка.
Люди народа арабийя, думавшие, что захватили себе все четыре рая, не знают, что есть еще серо-зеленые купола ив над сотнями рек, ручейков и каналов нежного Лояна, и кружащие ароматами голову поля цветущих лотосов и пионов в императорском парке Шанлиньюань под Чанъанью, и еще много, много других райских садов.
Но здесь – мой рай. И я никуда отсюда не спешу. Ни в Мерв, ни в любой другой город.
Меня и здесь ждет масса удовольствий.
Я могу купить на ближайшем же рынке большое шерстяное покрывало и, завернувшись в него, провести ночь на каком-нибудь пригорке, вдыхая аромат цветов. А именно такого аромата нет ни в Шанлиньюане, ни где-либо еще в мире.
Я могу, сменив повязку, следующую ночь или две провести в самом дорогом из постоялых дворов, пригласив себе к ужину лучших музыкантов, какие есть в этих краях. Для этого даже не надо быть самым богатым человеком Самарканда.
Я могу пойти выбрать у ювелира в ближайшем городке небесный лазурит в серебре или даже кровавый рубин из Балха, добытый среди голых камней Памира. А потом, когда он мне надоест, подарить его первой же встречной девушке, из тех, естественно, с кем можно было бы провести приятных полдня в теплой комнате, на чистых коврах и полотнах. Широко расставленные светлые глаза, маленький острый подбородок, чуть удлиненный и изогнутый нос: я успел уже отвыкнуть от милых женских лиц моей родины.
Значит, так: поскольку я был ранен жестокими убийцами, то девушка эта… она, допустим, помощница лекаря и избавляет несчастных от разнообразных страданий. Если они, беспомощные и неподвижные, об этом ее попросят.
Я довольно ясно представил себе ее, оседлавшую мои вытянутые ноги, – ее обращенная ко мне обнаженная спина поднимается и опускается, мускулы бедер напряжены, между ними трогательно сжимаются и разжимаются два нежных полушария. Или они в этом случае не так уж и сжимаются, а лишь чуть вздрагивают и колышутся? Этот вопрос стоило уточнить на практике.
А на следующий день я могу придумать что-то еще, способное доставить мне удовольствие, поехать в любом направлении, никуда не торопясь.
И никто не попытается помешать мне, хотя бы по той причине, что никто во всем огромном мире – даже брат – не знает, что я нахожусь именно здесь.
Иногда бывает попросту утомительно ехать с почетным эскортом и раз за разом чуть не по губам прохожих читать «вот этот-из тех самых Маниахов, старший в роду, да еще и неплох собой».
Сегодня я наконец-то один и свободен.
И вдобавок хорошо знаю, что заслужил это. Потому что среди моих друзей – тех, с кем мы еще вчера подносили к губам чаши с удивительным мервским вином, – талантливых и богатых много. Но именно моя жизнь получилась такой, что остается только смиренно склонить голову перед милостью Ахура-Мазды, или бога бескрайнего синего неба Тенгри, назовите его любым именем.
Или, наоборот, гордо поднять голову к небу.
Родиться богаче всех, быть старшим сыном в старинном и прославленном семействе, да еще и таком, о котором вполголоса рассказывают самые разные истории, – это ваш дар, добрые и грозные существа среди сияющей голубизны. Но даром нужно еще уметь распорядиться. Пусть кто угодно попробует начать жизнь с таким грузом на плечах, как славное имя предков, известное каждому самаркандцу. И, несмотря на этот груз, еще и самому оказаться первым из лучших и лучшим из первых, человеком, о сделках которого рассказывают детям, обучающимся торговле.
Пройти один раз Путь – все эти три месяца по снежным перевалам и сухим речным руслам, среди злобных ветров, горьких колодцев, под голоса демонов среди ночи – это великая слава и великий труд. Но пройти его восемь раз – немногие наследники лучших торговых домов решались на подобное. Да если бы я захотел стать караван-баши, пришла мне в голову смешная мысль, то уже через год я был бы им. А ведь не так много в нашем мире званий, которые вызывают такое уважение. В руках караван-баши-десятки жизней, включая его собственную.
Спина моя крепка, глаза – острые и ясные, они отлично замечают брошенные вскользь женские взгляды. И даже зубы, за очень небольшим, исключением, на месте. Я способен прокормить себя и дать пропитание нескольким сотням человек. А еще: мало кто, подобно мне, видел половину мира и прочитал столько свитков или книг, на родных языках – языках тюрков и согдийцев, и чужих – языках народа Ирана и Поднебесной империи. Мало кто слушал так много голосов лучших в мире поэтов или струн величайших из музыкантов.
Твоя жизнь прекрасна, Маниах из дома Маниахов. Ты победил.
И сегодня этот рай, этот мир принадлежат тебе, и никакие убийцы, гуляющие парами, не могут помешать насладиться этим миром.
На всякий случай, впрочем, я всмотрелся в хорошо видную до самого горизонта дорогу. Пар убийц со зловещими лицами на ней не наблюдалось. Ехала группа ремесленников, которая везла что-то гремящее – медные блюда? – видимо, на ближайший рынок. Двое толстых дедушек на мулах: ну и что, что их двое? Еще какая-то пара точек маячила на горизонте, сзади, там, где небо заливалось золотом карабкавшегося вверх солнца, – так, что даже неясно было, на чем те двое едут. Если на осликах – то о них вообще можно забыть. Да если они даже на лошадях, то оторваться от них, с моим конем из стойл дома Маниахов, не составило бы большого труда. И, в конце концов, не шарахаться же от всех, кто путешествует парами по самой оживленной дороге Согда.
Первый караван-сарай ожидал меня около Карманэ, и там я понял, что хотя обычно и могу провести в седле сколько угодно времени, но именно в эту ночь лучше было бы сколько угодно… спать. Спать, пока ночь не растает и еще пока завтрашнее солнце будет неторопливо карабкаться по небу. В конце концов, прошлая ночь у меня прошла плохо и завершилась преждевременно, так почему не восполнить упущенное? Тем более что чашка потерянной крови все-таки тоже кое-чего стоит – это же моя кровь… и, кстати, может быть, все-таки успеть добраться до завтрашней ночи в Бухару, где можно найти действительно приличного лекаря.
В стойлах этого первого на моем пути постоялого двора, как я заметил, было несколько лошадей, принадлежавших путникам, парами они – как вообще любые лошади, – не стояли, и, отогнав от себя постыдные мысли, я тронулся дальше в путь. Постаравшись при этом не вспоминать о том, как проверял перед сном толстый дощатый запор, который есть в каждой комнате любого караван-сарая, – от ночных воришек, конечно, а не от каких-то сонных убийц. И вообще, брат говорил, что эти странные личности предпочитают наносить удар на публике. Так что мне следовало бы скорее опасаться не своей комнаты в ночи, а, например… Тут я потряс головой и придушил очередную недостойную мысль.
Ее сменила, впрочем, иная мысль: а зачем и кому надо убивать людей на публике? Убийцам, как ни странно в это поверить, хочется просто умереть – странные желания бывают у людей. А вот те, кто их посылаем – почему им не приказать зарезать жертву просто в темном переулке?
Допустим, кому-то хотелось, чтобы убийства эти становились известны. А это, в свою очередь, зачем? Например, чтобы кого-то напугать. Или напугать всех сразу. Или…
Тут я напомнил себе, что у меня и так уже две профессии – нынешняя и запасная. То есть торговца шелком и, как я недавно выяснил, караван-баши. А сейчас я зачем-то берусь за дело, которым занят даже не сам мой брат, а специально работающие в его… все-таки в моем… – в нашем торговом доме этакие особые счетоводы. Вот пусть они и размышляют над подобными вопросами.
Далее же произошло вот что: я, не проехав и половины фарсанга, решил вернуться в караван-сарай, чтобы взять в дорогу особо понравившийся мне очень тонкий, слоящийся хлеб, который подали на завтрак, – в него можно было бы завернуть что угодно, купленное по дороге, и пообедать, не слезая с седла.
Потому что к этому моменту я окончательно решил, что все-таки, пожалуй, тороплюсь, и именно на запад. Ночевать на холме среди цветов расхотелось. В конце концов, в Бухаре у нашего торгового дома есть свое небольшое подворье. И я ведь уже, кажется, решил, что не надо искать сельского лекаря, если следующим же утром в Бухаре меня поведут к достойному и проверенному человеку.
Но в этот самый момент мне вспомнились слова насчет города Мерва, которые, пыхтя, произносил задыхавшийся от бега брат, тащивший меня к выходу из подземного хода: «там тебя никто не знает».
Значит ли это, что в Бухаре мне все-таки не стоит показываться на нашем подворье, потому что там меня знают, мое имя будет раскрыто – и это создаст мне неприятности?
Но в любом случае в Бухаре, с ее десятками караван-сараев в южных пригородах, в любом из них посоветуют одного из множества хороших лекарей.
И размышляя об этом, я не заметил, как доскакал галопом обратно, – вот только по дороге было что-то… да пустяк, какое-то странное выражение глаз одного из двух встречных путников на довольно средних лошаденках. Выражение… как бы мгновенно мелькнувшая в этих глазах паника, когда я пронесся мимо.
А с другой стороны, как же не паниковать, если тебя вот-вот отшвырнет с дороги на скаку человек, который…
Который только что несся в другую сторону. Но для этого надо было как минимум заметить, что человек этот сначала ехал на запад. А если они заметили, то…
– А вот тут на дороге были два таких всадника, – сказал я повару, вынесшему мне только что испеченные тонкие лепешки. И начал всадников подробно описывать.
Повар, понятное дело, не знал ничего, находясь у своих печей. И он в полный голос повторил мои вопросы через весьма обширный двор. На выяснение ушла уйма времени, после чего весь двор уже знал, что на запад едет человек, который кого-то опасается (все-таки каждый должен заниматься своим делом, подумал я, и брату-братово, а мне…).
Тем не менее я выяснил, что эти двое прибыли именно сюда, в этот караван-сарай, сразу после меня накануне вечером. Проснулись, не в пример мне, рано, но долго толклись у общей цистерны с водой, болтая со всеми ни о чем. И как бы чего-то выжидали. А в путь тронулись лишь после меня. Понятно, что радости мне все эти новости не доставили никакой.
И дальше я сделал то, чего сегодня не допустил бы ни в коем случае, – понесся по дороге обратно, на Бухару, таким же галопом. В надежде бурей пронестись мимо этой пары, кто бы они ни были, и примерно в таком же темпе доехать еще к вечеру до цели.
Идея моя была совершенно правильной: скачущего человека кинжалом не убить. Ошибка же состояла в том, что, не встретив эту пару нигде по дороге и решив, что она просто свернула в какое-то село, то есть домой, я совершенно успокоился.
Сегодня, конечно, я обязательно предположил бы, что эти двое могли, справившись с первым приступом паники, сделать более-менее верный вывод – я забыл что-то в комнате, а значит, скоро вернусь. И спокойно ждать меня, лежа на вершине холма так, что с дороги их будет попросту не видно. И только потом, если я долго не буду показываться, начать суетиться.
Но тогда я таких вещей не знал. И, успокоившийся, я добрался на исходе дня до пригородов Бухары. Где, как и в предыдущий день, пришел в плохое настроение от того, что нельзя нормально помыться, а приходится мучиться, не снимая повязки на плече, с тазиками и мокрыми тряпками, обмакиваемыми во взбитое пеной мыло. В итоге я спокойно улегся спать в отличном караван-сарае, где меня никто не мог знать, улегся, все еще чувствуя непривычную для себя слабость.
Утром же произошли и совсем неприятные события.
Наверное, самая умная вещь, которую я в то утро сделал, – взял с собой, выходя из обширного квадратного двора караван-сарая, кошелек, длинный узкий кожаный мешок, который можно было при желании обмотать вокруг пояса. Не знаю, был ли бы я жив сегодня, если бы не эта… даже не предосторожность, а случайность – я, помнится, чуть было не забыл этот кошелек в комнате (сохранением денег обычно занимался кто-то из моих сопровождающих), но вспомнил, что ведь надо будет платить лекарю. Платить за обед я не собирался – или я вовремя вернулся бы на постоялый двор, или меня угостил бы кто-то из наших людей на подворье.
Мои размышления насчет того, стоит ли вламываться вот так просто, в открытую, на собственное подворье, привели к одной простой и хорошей идее: понаблюдать за ним с приличного расстояния и углядеть какое-нибудь одно знакомое по Самарканду лицо, причем так, чтобы это лицо оказалось на отдалении от самого подворья. Потом окликнуть этого человека, и все дальнейшее пошло бы само собой.
Обругав лишний раз брата Аспанака за то, чем мне приходится заниматься по его глупости, я уселся на весеннем солнышке там, где собралось немало караванщиков и прочих торговцев, пивших поутру то, что им было приятнее, – согдийское пиво, шербет народа арабийя или просто воду – и начал посматривать на ворота подворья.
Любоваться прелестями Бухары в это утро я не планировал. Город вообще-то совсем неплох – хотя здесь и нет улиц, мощенных каменными плитами, как в Самарканде; хотя лучшее во всем Бухарском оазисе место – вовсе не сама Бухара, а раскинувшаяся неподалеку, на северо-западе, в пустых Красных песках, Варахша, резиденция бухар-худатов. Правители хорошо украсили свой дом, о вырезанных по штукатурке медальонах с лианами, цветами и животными слагались стихи.
Но и сама Бухара всегда была уютным и каким-то расслабляющим городом. И настолько не похожим на другие, что хотя Бухара и входила издавна в Согд и бухар-худаты вроде бы подчинялись самаркандским ихшидам, но до конца в это никому не верилось.
Наше подворье, что естественно, помещалось близко к дороге, среди множества караван-сараев и складов. Цитадель отсюда не просматривалась; далековато было и до хаотичного, шумного, все еще лишенного зелени рабада – места, где кучей жили люди народа арабийя.
Завоеватели моей страны.
Но они были и здесь, вот прямо здесь, уютно устроившиеся на молитвенных ковриках, которыми славилась Бухара. И заняты были своим любимым делом – расслабленно и блаженно болтали, поминутно трогая друг друга за рукав.
Знают ли они, что наместник их халифа – нашего халифа, должен был бы сказать я вслух, – убит, убит после долгой и неудачной войны с очередным бунтовщиком; что они теперь отрезаны восставшим Мервом от халифского дворца в Дамаске; что впереди или новая война – как будто мало их было в этом раю за тридцать семь лет, – или что-то иное. Неизвестное. Новое государство? Новый Согд – но со столицей в Мерве? Или хаос множества маленьких государств – Самарканд, Бухара, Чач, Фергана, – ждущих нового властителя? Кем он будет? Как раньше, каган Великой Степи, или, может быть, неведомый пока владыка возродившегося Ирана?
В любом случае эти люди с лицами, будто высеченными из темного дерева, должны были быть сейчас встревожены. Но тревоги я не наблюдал. А наблюдал нечто иное – они лениво переговаривались не только между собой, но и с соседями-согдийцами, с теми, кто воевал против них все эти годы. О чем говорили? Не об урожае – копаться в земле люди народа арабийя так и не научились. Война тоже была бы не очень желательной темой. А вот о торговле – пожалуй. Хотя вряд ли о том, как они при первой же возможности прибирают к рукам наши торговые маршруты.
Они никуда не уйдут, в очередной раз подумал я. Потому что больше половины из них родилось уже на моей земле, да еще и многие – от женщин Согда. Они никогда и не видели желтых песков той страны, откуда пришли с войной их отцы. И они останутся здесь навсегда – не убивать же нам их всех до единого.
И я никогда не увижу мой Согд таким, каким знали его отец и дед.
Может быть, и само слово «Согд» исчезнет – когда вместо него каждый в моей стране предпочтет произносить это жуткое созвучие на языке народа арабийя, «Мавараннахр». «То, что за рекой». Забудется и согдийское «дахшт» – пустыня, и то, что шелк в моей стране называют роскошным, вкусным словом «пренак»…
Тут я отвлекся от этих грустных размышлений и даже отставил в сторону чашку с очень неплохим легким зеленоватым вином.
Подворье торгового дома Маниахов в Бухаре – мое подворье – выглядело не так, как следовало.
Больше я ничего определенного сказать не мог, не имея никакой выучки и никакого опыта в делах, которыми занимался брат.
Но что-то было не так, и я мучительно попытался вспомнить, что я, собственно, успел увидеть через эту широкую улицу за время, достаточное для того, чтобы один раз напроситься к хозяину винной лавки в то место, куда мужчины ходят отдельно от женщин. И даже оказаться там рядом с приветливым темнолицым и чернобородым завоевателем.
Что именно было не так? Ну, например, из ворот выехал человек – лица его я почти не помнил, но без малейшего сомнения это был кто-то из наших, – выехал верхом на муле. И поехал к центру города. И что? В руках его были какие-то тюки и свертки, значит, ехал он по обычным нашим делам. Тогда что привлекло мое внимание?
А вот этот, другой всадник, который дежурил зачем-то на улице, у ворот, лениво тронулся следом. Тронулся не скрываясь – наш человек даже обернулся, чтобы удостовериться, что провожатый здесь. А убедившись, молча последовал своей дорогой.
С каких это пор сопровождающие ждут наших торговцев не на самом подворье, а за воротами? То есть ничего странного здесь вроде бы и нет – вот только более нормальным было бы, если бы они выехали вместе.
Я попытался вспомнить, как выглядит тот, поехавший следом, – бухарец, но, похоже, уже из тех, кто привычно ходит в пустые храмы завоевателей. Может, даже сменивший уже свое настоящее имя – Махич или Виус – на какое-нибудь «Абдул» или «Рашид». Что не было редкостью. Совершенно обычный, в общем, на вид бухарец.
Но если это сопровождающий и одновременно охранник, то почему они с нашим человеком даже не кивнули друг другу, притом что оба явно увидели и узнали друг друга?
Решить эту загадку я не мог, и тут вспомнилась еще одна мелочь. В наше подворье за все это время зашло или заехало человек шесть-семь. И лица этих людей… лица как лица, и все же некоторые были не вполне похожи на тех, кто обычно посещает торговые подворья.
Люди, которым здесь не место. Ничего более внятного я сказать не мог. И даже обругал себя за то, что бесполезно убил уже полдня, не увидел и не понял ничего существенного, и все это – вместо того, чтобы сделать, наконец, что-нибудь разумное.
Под разумным я, кажется, подразумевал следующее: или расспросить виноторговца, как дела у его соседей напротив, или просто размашистым шагом войти туда – войти к себе, в конце-то концов…
И тут я постарался медленно вжаться в тень, несмотря на прохладный еще весенний день. По улице спокойно ехали двое всадников – и они были мне знакомы. Или почти знакомы. Потому что именно так держались в седле, поворачивали головы и, в общем, выглядели те двое, которых я, как жалкий трус, боялся предыдущие два дня на пути из Самарканда.
Конная пара направилась прямиком к нашему подворью и, не задерживаясь, въехала в ворота.
Меня начал трясти озноб. Я так и замер в темном углу под стеной, размышляя: бежать? А что я этим выиграю? Разве что лишу эту пару шанса осмотреться и узнать меня, когда она будет ехать обратно.
И тут из-за ворот раздались крики – один полный ярости, в другом звучала боль.
– Ялла, яраб! – разом сказали все так же мирно беседовавшие до сего момента смуглолицые завоеватели и повернули головы в сторону ворот.
Кто– то на людной улице начал придвигаться к этим воротам поближе, вытягивая шеи.
Я догадался, что лучше быть внутри толпы, и через некоторое время, среди множества взволнованных людей, протиснулся на свое подворье. И там мне стало ясно, что я уже точно не понимаю ничего.
Потому что какой-то конюх – кстати, со смутно знакомым мне по Самарканду лицом, – пытался удержать разом двух коней, один из которых мотал головой, а второй пытался встать на дыбы. А у копыт этих коней лежали два тела. Пятна крови и неестественно вывернутые конечности, да и сама неподвижность тел говорили о том, что они вряд ли поднимутся. Пыль еще оседала.
Мои преследователи, значит, не погонятся за мной дальше этого двора.
Но никакой радости от этого я не испытывал. Напротив, я медленно – чтобы не выделяться в толпе, – двинулся обратно в сторону ворот, а выйдя из них, тронулся, пытаясь не переходить на бег, туда, где было как можно больше людей. Чтобы скрыться среди них и исчезнуть.
Здоровый инстинкт торговца говорит: если ты начинаешь обсуждать какую-то сделку и обнаруживаешь, что не понимаешь ровным счетом ничего из происходящего, то надо вежливо попрощаться и заняться чем-то другим.
А здесь, как подсказывал какой-то другой инстинкт, не стоит даже прощаться. Потому что происходившее было не просто непонятным и очень дрянным делом, но связано было это дрянное дело каким-то образом именно со мной.
Значит, надо было бежать.
Но бежать не как глупый паникер, а совсем иным образом.