Страница:
В эффективности минного оружия для обороняющегося флота Колчак убедился на собственном боевом опыте в Порт-Артуре. И гибель броненосца «Петропавловска», и взрыв крейсера «Такасаго» – все это стояло перед его глазами, когда рука наносила на карту Балтийского моря районы «минных люстр».
Подобно инженеру, демонстрирующему верность своих расчетов, стоя под предельно нагруженным мостом, флаг-капитан оперативной части Колчак выходил почти на все разработанные им операции. Это делало ему честь и в глазах командующего флотом, и в корабельных кают-компаниях. О нем говорили, его уважали, более того – для молодых офицеров он стал кумиром.
Лейтенант Дмитрий Астафьев, после выпуска из Морского корпуса служил на крейсере «Диана». После гражданской войны эмигрировал в Австралию. Оттуда, из города Брисбен, прислал он в 1970 году свои воспоминания о встречах с Колчаком в годы мировой войны.
Рукою очевидца. «Был переход под флагом командующего Балтийским флотом адмирала Канина из Гельсингфорса в Ревель.
Я стоял вахтенным офицером на кормовом мостике, когда по трапу взбежал среднего роста стройный с блестящими глазами капитан 1 ранга. Много слыхав о Колчаке от старших соплавателей, я тотчас же узнал его в штабном офицере. Вытянулся, приложил руку к козырьку. Вдруг, опустив мою руку привычным жестом старшего, Колчак, догадавшись, что я – недавно из Корпуса, заговорил со мной тоном товарища по выпуску, не более. Он вспомнил свое время, признал, что нас теперь лучше тренировали в науках, что мы, русская морская молодежь, во много раз превосходим немецкую, старательную, но от нас далеко отстающую в энтузиазме; что эти качества русских офицеров делает менее чувствительной разницу в материальных преимуществах немецкого флота над русским.
– Александр Васильевич! – послышался голос с палубы. Внизу, у трапа, стоял адмирал Канин. Сбежав по трапу, Колчак почтительно выслушивал Командующего флотом…
Вторая встреча… Она остается самым светлым воспоминанием о соплавателях, о самом себе, еще способным в юношеские годы впадать в восторг, обычно именуемым «телячьим»…
Пусть будет так…
Так вот, 6 декабря 1915 года в кают-компании нашего крейсера «Диана» праздновался день именин сразу трех Николаев: двух Павловичей и одного Петровича… Кроме того, по случаю «царского дня» – тезоименитства, некоторые офицеры получили награды. А утром Штаб Командующего Флотом сообщил по радио: «Флот извещается, что 4 декабря вечером нами потоплены в Балтийском море крейсер «Бремен» и один большой миноносец».
Праздничное настроение. Многочисленные тосты за обедом. Пили не только водку, награжденные выставили и шампанское. И тут в конце обеда на пороге появляется вахтенный унтер-офицер с докладом старшему офицеру и командиру, приглашенному в гости.
– Вашскобродь, к трапу подходит на ледокольном буксире капитан 1 ранга Колчак!
Едва он закончил доклад, как на стол полетели салфетки и с десяток офицеров, даже без фуражек, без всякого сговора бросаются на верхнюю палубу. Мы подхватываем только-только вступившего на палубу «Дианы» Колчака, поднимаем на плечи и несем его в кают-компанию, несмотря на его протесты: «Господа, я собственно говоря, к вашему командиру…». В той части кают-компании, что именовалась гостиной, сажаем гостя на диван перед круглым столом. Вестовые снимают с него пальто, а мы приносим коньяк и рюмки. Трудно сказать о чем зашел разговор. Я сидел рядом с Колчаком. Белый эмалевый крестик на его груди привел меня в такое восторженное чувство, что забыв всякое чинопочитание, я от полноты чувств и под общее ободрение присутствующих обнимаю нашего гостя.
– Мичман, – почти растерялся тот, – я вам не девушка, чтобы обниматься… Лучше бы поехали на берег… Ну, а впрочем, если уж мы поцеловались, будем на «ты»!
И мы чокнулись рюмками.
Разговор зашел о модернизации нашей «богини «Дианы» (возраст которой перевалил за 16 лет). Перебивая друг друга, молодые офицеры доказывали Колчаку, что установка на крейсере приборов Эриксона – автоматического управления огнем орудий, а также замененные устаревшие шестидюймовки на новые, 130-миллиметровые, более дальнобойные дают нам право на участие в боевых операциях, даже несмотря на нашу тихоходность – всего 18 узлов полного хода. Мы приглашаем Колчака пройти в боевой пост, где только что закончена установка электрических приборов. Колчак отправляется туда в сопровождении лейтенантов А. Остроградского и Н. Солодкова, а также мичманов Д. Нечволодова, А. Матусевича, А. Соколова. Я иду вместе с ними. Матросы, завидев такое шествие, почтительно вскакивают. Они тоже немало наслышаны о Колчаке… На следующий день мой вестовой молодой матрос, убирая каюту, спросил меня:
– Вашскобродь, а правду ли робята бают, что Колчак каждое утро выпивает по рюмке немецкой крови, такой уж он отчаянный?!»
Третья встреча с Колчаком произошла у меня недели через две после его визита на «Диану». Я поднимался по лестнице гельсингфорского морского собрания. Сверху спускался Колчак. Вспомнив мою выходку с объятиями, я покраснел, первым моим желанием было обратиться в бегство… Однако, бежать было некуда. Я замер на ступеньке красный от конфуза. Колчак окинул меня быстрым взглядом, вероятно, понял мое замешательство. Он задержался и спросил «на ты»:
– Ну, что? Как дела? В Рижский залив хочешь?
Я молча поклонился.
В Рижский залив из Финского можно было попасть через Моонзундский пролив. Но по его мелководью проходили только эсминцы. Броненосец «Слава», который там уже находился, провели через Ирбенский пролив, то есть с юга, после чего его сразу же завалили минами против немецких дредноутов. К счастью, Моонзунд к концу 1915 углубили настолько, что позволило и нашему крейсеру, разгрузившись до предела от своих запасов, проползти по фарватеру Моонзунда, поднимая винтами с грунта густую муть. Следом за «Дианой» в Рижский залив прошли и крейсера «Адмирал Макаров» и «Баян».
При съездах на берег штаб-офицеры посещали фешенебельный ресторан «Фения», второй – «Аполло», с молчаливого согласия Штаба флота, был весьма популярен среди мичманов и лейтенантов. Там можно было, принеся с корабля в карманах бутылки с водкой, передать их лакеям, и те разливали на кухне крепкий напиток в бутылки из-под содовой воды и ставили на столики. Каждый столик под цветным абажуром стоял в особой ложе, что на мичманском жаргоне называлось «стойлом». Мне не раз доводилось видеть капитана 1 ранга Колчака в таком «стойле» с молодыми офицерами. Некоторые старшие офицеры не одобряли его за то, что «якшается с молодежью». Но Колчак любил прислушиваться к мнению молодежи.
Всякий раз, когда Колчак приходил в «Аполло», скрипач Рафаель – первая скрипка в тамошнем квартете (впоследствии процветавшего в Париже) неизменно встречал его старинным романсом «Гори, гори моя звезда». А из соседней ложи всегда в таком случае можно было слышать глуховато-грудной голос Колчака, подтягивающего музыканту:
Я ПРОШУ ВАС ПОВРЕМЕНИТЬ С ВОЗВРАЩЕНИЕМ!…
НА ГРЕБНЕ ВОЛНЫ…
Подобно инженеру, демонстрирующему верность своих расчетов, стоя под предельно нагруженным мостом, флаг-капитан оперативной части Колчак выходил почти на все разработанные им операции. Это делало ему честь и в глазах командующего флотом, и в корабельных кают-компаниях. О нем говорили, его уважали, более того – для молодых офицеров он стал кумиром.
Лейтенант Дмитрий Астафьев, после выпуска из Морского корпуса служил на крейсере «Диана». После гражданской войны эмигрировал в Австралию. Оттуда, из города Брисбен, прислал он в 1970 году свои воспоминания о встречах с Колчаком в годы мировой войны.
Рукою очевидца. «Был переход под флагом командующего Балтийским флотом адмирала Канина из Гельсингфорса в Ревель.
Я стоял вахтенным офицером на кормовом мостике, когда по трапу взбежал среднего роста стройный с блестящими глазами капитан 1 ранга. Много слыхав о Колчаке от старших соплавателей, я тотчас же узнал его в штабном офицере. Вытянулся, приложил руку к козырьку. Вдруг, опустив мою руку привычным жестом старшего, Колчак, догадавшись, что я – недавно из Корпуса, заговорил со мной тоном товарища по выпуску, не более. Он вспомнил свое время, признал, что нас теперь лучше тренировали в науках, что мы, русская морская молодежь, во много раз превосходим немецкую, старательную, но от нас далеко отстающую в энтузиазме; что эти качества русских офицеров делает менее чувствительной разницу в материальных преимуществах немецкого флота над русским.
– Александр Васильевич! – послышался голос с палубы. Внизу, у трапа, стоял адмирал Канин. Сбежав по трапу, Колчак почтительно выслушивал Командующего флотом…
Вторая встреча… Она остается самым светлым воспоминанием о соплавателях, о самом себе, еще способным в юношеские годы впадать в восторг, обычно именуемым «телячьим»…
Пусть будет так…
Так вот, 6 декабря 1915 года в кают-компании нашего крейсера «Диана» праздновался день именин сразу трех Николаев: двух Павловичей и одного Петровича… Кроме того, по случаю «царского дня» – тезоименитства, некоторые офицеры получили награды. А утром Штаб Командующего Флотом сообщил по радио: «Флот извещается, что 4 декабря вечером нами потоплены в Балтийском море крейсер «Бремен» и один большой миноносец».
Праздничное настроение. Многочисленные тосты за обедом. Пили не только водку, награжденные выставили и шампанское. И тут в конце обеда на пороге появляется вахтенный унтер-офицер с докладом старшему офицеру и командиру, приглашенному в гости.
– Вашскобродь, к трапу подходит на ледокольном буксире капитан 1 ранга Колчак!
Едва он закончил доклад, как на стол полетели салфетки и с десяток офицеров, даже без фуражек, без всякого сговора бросаются на верхнюю палубу. Мы подхватываем только-только вступившего на палубу «Дианы» Колчака, поднимаем на плечи и несем его в кают-компанию, несмотря на его протесты: «Господа, я собственно говоря, к вашему командиру…». В той части кают-компании, что именовалась гостиной, сажаем гостя на диван перед круглым столом. Вестовые снимают с него пальто, а мы приносим коньяк и рюмки. Трудно сказать о чем зашел разговор. Я сидел рядом с Колчаком. Белый эмалевый крестик на его груди привел меня в такое восторженное чувство, что забыв всякое чинопочитание, я от полноты чувств и под общее ободрение присутствующих обнимаю нашего гостя.
– Мичман, – почти растерялся тот, – я вам не девушка, чтобы обниматься… Лучше бы поехали на берег… Ну, а впрочем, если уж мы поцеловались, будем на «ты»!
И мы чокнулись рюмками.
Разговор зашел о модернизации нашей «богини «Дианы» (возраст которой перевалил за 16 лет). Перебивая друг друга, молодые офицеры доказывали Колчаку, что установка на крейсере приборов Эриксона – автоматического управления огнем орудий, а также замененные устаревшие шестидюймовки на новые, 130-миллиметровые, более дальнобойные дают нам право на участие в боевых операциях, даже несмотря на нашу тихоходность – всего 18 узлов полного хода. Мы приглашаем Колчака пройти в боевой пост, где только что закончена установка электрических приборов. Колчак отправляется туда в сопровождении лейтенантов А. Остроградского и Н. Солодкова, а также мичманов Д. Нечволодова, А. Матусевича, А. Соколова. Я иду вместе с ними. Матросы, завидев такое шествие, почтительно вскакивают. Они тоже немало наслышаны о Колчаке… На следующий день мой вестовой молодой матрос, убирая каюту, спросил меня:
– Вашскобродь, а правду ли робята бают, что Колчак каждое утро выпивает по рюмке немецкой крови, такой уж он отчаянный?!»
Третья встреча с Колчаком произошла у меня недели через две после его визита на «Диану». Я поднимался по лестнице гельсингфорского морского собрания. Сверху спускался Колчак. Вспомнив мою выходку с объятиями, я покраснел, первым моим желанием было обратиться в бегство… Однако, бежать было некуда. Я замер на ступеньке красный от конфуза. Колчак окинул меня быстрым взглядом, вероятно, понял мое замешательство. Он задержался и спросил «на ты»:
– Ну, что? Как дела? В Рижский залив хочешь?
Я молча поклонился.
В Рижский залив из Финского можно было попасть через Моонзундский пролив. Но по его мелководью проходили только эсминцы. Броненосец «Слава», который там уже находился, провели через Ирбенский пролив, то есть с юга, после чего его сразу же завалили минами против немецких дредноутов. К счастью, Моонзунд к концу 1915 углубили настолько, что позволило и нашему крейсеру, разгрузившись до предела от своих запасов, проползти по фарватеру Моонзунда, поднимая винтами с грунта густую муть. Следом за «Дианой» в Рижский залив прошли и крейсера «Адмирал Макаров» и «Баян».
При съездах на берег штаб-офицеры посещали фешенебельный ресторан «Фения», второй – «Аполло», с молчаливого согласия Штаба флота, был весьма популярен среди мичманов и лейтенантов. Там можно было, принеся с корабля в карманах бутылки с водкой, передать их лакеям, и те разливали на кухне крепкий напиток в бутылки из-под содовой воды и ставили на столики. Каждый столик под цветным абажуром стоял в особой ложе, что на мичманском жаргоне называлось «стойлом». Мне не раз доводилось видеть капитана 1 ранга Колчака в таком «стойле» с молодыми офицерами. Некоторые старшие офицеры не одобряли его за то, что «якшается с молодежью». Но Колчак любил прислушиваться к мнению молодежи.
Всякий раз, когда Колчак приходил в «Аполло», скрипач Рафаель – первая скрипка в тамошнем квартете (впоследствии процветавшего в Париже) неизменно встречал его старинным романсом «Гори, гори моя звезда». А из соседней ложи всегда в таком случае можно было слышать глуховато-грудной голос Колчака, подтягивающего музыканту:
Служить с Колчаком было нелегко. Говорят, во гневе он наводил на подчиненных страх. Но бывало, что обращаясь к старшим себя, он произнося «почтительнейше докладываю вашему превосходительству» сопровождал доклад ударами кулака по столу».
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет – никогда…
Я ПРОШУ ВАС ПОВРЕМЕНИТЬ С ВОЗВРАЩЕНИЕМ!…
…Предновогодняя ночь первой военной зимы. Крейсер «Россия», тихоходный ветеран русско-японской кампании, шел под флагом начальника отряда минных заградителей ставить мины на фарватерах близ военного порта Киль, Палубные рельсы крейсера сплошь были заставлены минными тележками. «Россия» шла без охранения. На ее борту вместе с флагманом и капитан 1 ранга Колчак. Поздним вечером он прилег вздремнуть, приказав разбудить его, как только откроется вражеский берег. Миль за полсотни до Киля командир крейсера доложил адмиралу, что радиотелеграфисты прослушивают оживленные переговоры германских кораблей, курсирующих неподалеку. Адмирал состорожничал и приказал ложиться на обратный путь. Кто-то разбудил Колчака и доложил о решении флагмана. Одеваясь на бегу, Колчак бросился во флагманскую рубку.
– Господин адмирал, я прошу вас повременить с возвращением!… Мы должны провести операцию, хотя бы ценой своей гибели!…
Речь его была столь горяча, убедительна и настоятельна, что адмирал передумал и, подавив амбиции, велел снова идти к Килю. Мины были выставлены точно по плану. На обратном пути «Россия» счастливо разминулась с германскими кораблями и благополучно вернулась в базу.
В феврале 1915 года капитан 1 ранга Колчак принял командование полудивизионом особого назначения. В него входили четыре эскадренных миноносца типа «Пограничник». Погрузив на палубы в общей сложности сто восемьдесят мин заграждения, полудивизион вышел к Данцигу. В глубокий тыл врага вел эсминцы Колчак на своем «Пограничнике». Поскольку риск обнаружения был велик, в море вышла и бригада крейсеров под флагом контр-адмирала М. К. Бахирева – прикрыть эсминцы. В штормовую ночь флагманский крейсер «Рюрик» наскочил на подводные камни у острова Готланд. Положение крейсера, имевшего большую пробоину в днище, было угрожающим. Бахирев дал радио на остальные корабли отряда: «Операция отменяется. Всем возвращаться в базу». Через несколько минут радиотелеграфисты «Рюрика» приняли с «Пограничника»: «Прошу добро продолжать операцию без охранения. Колчак». Радиограмма была адресована командующему флотом. Адмирал Эссен, хорошо зная своего флаг-капитана, разрешил идти к Данцигу без крейсеров. Позже стало известно: на минах, выставленных Колчаком и его эсминцами, подорвались четыре (!) немецких крейсера, восемь миноносцев и одиннадцать транспортов. Командующий германским флотом принц Генрих Прусский запретил командирам кораблей выходить а Балтику до тех пор, пока специалисты не найдут эффективного способа борьбы с русскими морскими минами.
Летом 1915 года германские армии начали мощное наступление в глубь России. Флот кайзера, поддерживая сухопутныэ войска, рвался в Рижский залив, оборонять который у русского флота не хватало сил. Тем не менее план такой обороны, составленный Колчаком еще до войны, существовал.
Поэтому, как только возникла угроза прорыва немцев к Риге с моря, в Рижский залив был введен линкор «Слава» и несколько миноносцев, которые тут же завалили минами Ирбенский пролив – главные ворота Рижского взморья. И все же немцы сумели протралить минные поля, а 4 августа форсировать пролив. Однако заплатили за это дорого – гибелью нескольких эсминцев и серьезными повреждениями крейсеров. Понеся столь ощутимые потери, германский флот прервал операцию и оставил воды залива. Приостановили свое наступление на Ригу и немецкие дивизии, не получив огневой поддержки с моря. Но было ясно: возобновление борьбы за Рижский залив – дело времени. И этого времени, скупо отпущенного передышкой, Балтийский флот не терял.
Командующим оборонительным районом Рижского залива был назначен Колчак, вступивший к осени 1915 года и в весьма ответственную должность начальника минной дивизии. Первым делом были восстановлены и усилены минные заграждения в Ирбенском проливе. Колчак с присущей ему энергией отдался новому для себя делу – флотоводческому. И противник это очень скоро почувствовал.
Едва немцы развернули наступление на приморский городок Кеммерн (ныне Кемери), конечную станцию пригородной рижской железной дороги, как с моря на них обрушились мощные залпы корабельных орудий. Накануне Колчак установил тесную связь со штабом русских сухопутных войск и в деталях согласовал план совместных действий. Германцы были отброшены от Кеммерна с большими потерями. Не довольствуясь этим, Колчак высадил и несколько десантов в тылу у немцев, а затем сам повел свои эсминцы под Виндаву и, выйдя за пределы Рижского залива, обрушился на караваны немецких судов, перевозивших шведскую руду для крупповских сталелитеен.
– Господин адмирал, я прошу вас повременить с возвращением!… Мы должны провести операцию, хотя бы ценой своей гибели!…
Речь его была столь горяча, убедительна и настоятельна, что адмирал передумал и, подавив амбиции, велел снова идти к Килю. Мины были выставлены точно по плану. На обратном пути «Россия» счастливо разминулась с германскими кораблями и благополучно вернулась в базу.
В феврале 1915 года капитан 1 ранга Колчак принял командование полудивизионом особого назначения. В него входили четыре эскадренных миноносца типа «Пограничник». Погрузив на палубы в общей сложности сто восемьдесят мин заграждения, полудивизион вышел к Данцигу. В глубокий тыл врага вел эсминцы Колчак на своем «Пограничнике». Поскольку риск обнаружения был велик, в море вышла и бригада крейсеров под флагом контр-адмирала М. К. Бахирева – прикрыть эсминцы. В штормовую ночь флагманский крейсер «Рюрик» наскочил на подводные камни у острова Готланд. Положение крейсера, имевшего большую пробоину в днище, было угрожающим. Бахирев дал радио на остальные корабли отряда: «Операция отменяется. Всем возвращаться в базу». Через несколько минут радиотелеграфисты «Рюрика» приняли с «Пограничника»: «Прошу добро продолжать операцию без охранения. Колчак». Радиограмма была адресована командующему флотом. Адмирал Эссен, хорошо зная своего флаг-капитана, разрешил идти к Данцигу без крейсеров. Позже стало известно: на минах, выставленных Колчаком и его эсминцами, подорвались четыре (!) немецких крейсера, восемь миноносцев и одиннадцать транспортов. Командующий германским флотом принц Генрих Прусский запретил командирам кораблей выходить а Балтику до тех пор, пока специалисты не найдут эффективного способа борьбы с русскими морскими минами.
Летом 1915 года германские армии начали мощное наступление в глубь России. Флот кайзера, поддерживая сухопутныэ войска, рвался в Рижский залив, оборонять который у русского флота не хватало сил. Тем не менее план такой обороны, составленный Колчаком еще до войны, существовал.
Поэтому, как только возникла угроза прорыва немцев к Риге с моря, в Рижский залив был введен линкор «Слава» и несколько миноносцев, которые тут же завалили минами Ирбенский пролив – главные ворота Рижского взморья. И все же немцы сумели протралить минные поля, а 4 августа форсировать пролив. Однако заплатили за это дорого – гибелью нескольких эсминцев и серьезными повреждениями крейсеров. Понеся столь ощутимые потери, германский флот прервал операцию и оставил воды залива. Приостановили свое наступление на Ригу и немецкие дивизии, не получив огневой поддержки с моря. Но было ясно: возобновление борьбы за Рижский залив – дело времени. И этого времени, скупо отпущенного передышкой, Балтийский флот не терял.
Командующим оборонительным районом Рижского залива был назначен Колчак, вступивший к осени 1915 года и в весьма ответственную должность начальника минной дивизии. Первым делом были восстановлены и усилены минные заграждения в Ирбенском проливе. Колчак с присущей ему энергией отдался новому для себя делу – флотоводческому. И противник это очень скоро почувствовал.
Едва немцы развернули наступление на приморский городок Кеммерн (ныне Кемери), конечную станцию пригородной рижской железной дороги, как с моря на них обрушились мощные залпы корабельных орудий. Накануне Колчак установил тесную связь со штабом русских сухопутных войск и в деталях согласовал план совместных действий. Германцы были отброшены от Кеммерна с большими потерями. Не довольствуясь этим, Колчак высадил и несколько десантов в тылу у немцев, а затем сам повел свои эсминцы под Виндаву и, выйдя за пределы Рижского залива, обрушился на караваны немецких судов, перевозивших шведскую руду для крупповских сталелитеен.
НА ГРЕБНЕ ВОЛНЫ…
Если бы не война, быть может, о Колчаке мы бы говорили не только как об отважном полярном исследователе и талантливом флотоводце, но и как о композиторе. Он прекрасно музицировал: играл на фортепиано, и гитарные струны были послушны его пальцам. Он сочинял небольшие вещи – вальсы, романсы. И всерьез собирался заняться музыкой, благо жена командира крейсера «Баян», приятеля и однокашника Колчака капитана 1 ранга Сергея Николаевича Тимирева Анна Васильевна, урожденная Сафонова, дочь директора Московской консерватории, обещала всяческое содействие в этом благородном увлечении. О Колчаке Анна Васильевна была много наслышана – и от мужа, и от многочисленных знакомых, дававших самые лестные отзывы этому незаурядному человеку.
Впервые она увидела Колчака Анна Васильевна, – на перроне Финляндского вокзала.
РУКОЮ АННЫ. «Мимо нас стремительно прошел невысокий, широкоплечий офицер…» Сама судьба прошелестела полами черной шинели…
3 июля 1915 года капитан 1 ранга Александр Васильевич Колчак уезжал с этого перрона в Петроград, в служебную командировку. Вместе с ним ехал и его старый приятель, однокашник по Морскому корпусу и сотоварищ по боям в Порт-Артуре, капитан 1 ранга Сергей Николаевич Тимирев. Его провожала молодая жена – 23-летняя Анна Васильевна, дочь директора московской консерватории. Эта мимолетная вокзальная встреча в белую июльскую ночь столь похожа на первое знакомство Вронского и Анны Карениной.
РУКОЮ ОЧЕВИДЦА. «Она всегда напоминала мне Анну Каренину, – рассказывал о своих детских впечатлениях о Тимиревой ярославский протоиерей Борис Георгиевич Старк, сын контр-адмирала Г. К. Старка. – Очень эффектная дама, всегда в черно-красном одеянии, она наносила визиты моей бабушке по материнской линии, бывшей замужем за адмиралом Развозовым».
Так же буднично, так же случайно начинаются почти все банальные любовные треугольники. И эта история не вышла бы из разряда тривиальных семейных драм типа «жена ушла к другому» или «муж завел себе пассию», если бы… Если бы не особые характеры этих людей и не чрезвычайные обстоятельства истории.
У Колчака-Полярного – тут, и в самом деле, характер особый, а у Анны?
Во всех своих советских анкетах в графе «социальное происхождение» писала – «казачка». В ней и в самом деле текла казачья кровь. Аня Сафонова окончила гимназию княгини Оболенской в Петербурге, потом занималась рисунком и живописью в частной студии. Писала стихи. Свободно владела французским и немецким языками. Замуж вышла по увлечению.
РУКОЮ АННЫ. «Восемнадцати лет я вышла замуж за своего троюродного брата С.Н. Тимирева. Еще ребенком я видела его, когда проездом в Порт-Артур – шла война с Японией – он был у нас в Москве. Был он много старше меня, красив, герой Порт-Артура. Мне казалось, что люблю, – что мы знаем в восемнадцать лет! В начале войны с Германией у меня родился сын, а муж получил назначение в штаб командующего флотом адмирала Эссена. Мы жили в Петрограде, ему пришлось ехать в Гельсингфорс. Когда я провожала его на вокзале, мимо нас стремительно прошел невысокий широкоплечий офицер.
Муж сказал мне: «Ты знаешь, кто это? Это Колчак-Полярный. Он недавно вернулся из северной экспедиции».
У меня осталось только впечатление стремительной походки, энергичного шага».
Все предвоенные годы Анна прожила в Петербурге – Сергей Николаевич Тимирев служил на Балтийском флоте. Своего жилья не было – снимали одну из квартир доходного дома на 7-й Рождественской (ныне 7-й Советской) улице. Обычная офицерская семья. Обычная офицерская жена…
РУКОЮ АННЫ: «Познакомились мы в Гельсингфорсе, куда я приехала на три дня к мужу осмотреться и подготовить свой переезд с ребенком. Нас пригласил товарищ мужа Николай Константинович (Люцианович – Н.Ч.) Подгурский, тоже портартурец. И Александр Васильевич Колчак был там. Война на море не похожа на сухопутную: моряки или гибнут вместе с кораблем, или возвращаются из похода в привычную обстановку приморского города. И тогда для них это праздник. А я приехала из Петрограда 1914—1915 годов, где не было ни одного знакомого дома не в трауре – в первые же месяцы уложили гвардию. Почти все мальчики, с которыми мы встречались в ранней юности, погибли. В каждой семье кто-нибудь был на фронте, от кого-нибудь не было вестей, кто-нибудь ранен. И все это камнем лежало на сердце.
А тут люди были другие – они умели радоваться, а я уже с начала войны об этом забыла. Мне был 21 год, с меня будто сняли мрак и тяжесть последних месяцев, мне стало легко и весело.
Не заметить Александра Васильевича было нельзя – где бы он ни был, он всегда был центром. Он прекрасно рассказывал, и, о чем бы ни говорил – даже о прочитанной книге, – оставалось впечатление, что все это им пережито. Как-то так вышло, что весь вечер мы провели рядом. Долгое время спустя я спросила его, что он обо мне подумал тогда, и он ответил: "Я подумал о Вас то же самое, что думаю и сейчас".
Он входил – и все кругом делалось как праздник; как он любил это слово! А встречались мы нечасто – он был флаг-офицером по оперативной части в штабе Эссена и лично принимал участие в операциях на море, потом, когда командовал Минной дивизией, тем более. Он писал мне потом: "Когда я подходил к Гельсингфорсу и знал, что увижу Вас, – он казался мне лучшим городом в мире".
К весне я с маленьким сыном совсем переехала в Гельсингфорс и поселилась в той же квартире Подгурского, где мы с ним встретились в первый раз. После Петрограда все мне там нравилось – красивый, очень удобный, легкий какой-то город. И близость моря, и белые ночи – просто дух захватывало. Иногда, идя по улице, я ловила себя на том, что начинаю бежать бегом.
Тогда же в Гельсингфорс перебралась и семья Александра Васильевича – жена и пятилетний сын Славушка. Они остановились пока в гостинице, и так как Александр Васильевич бывал у нас в доме, то он вместе с женой сделал нам визит. Нас они не застали, оставили карточки, и мы с мужем должны были ответить тем же. Мы застали там еще нескольких людей, знакомых им и нам.
Софья Федоровна Колчак рассказывала о том, как они выбирались из Либавы, обстрелянной немцами, очень хорошо рассказывала. Это была высокая и стройная женщина, лет 38, наверно. Она очень отличалась от других жен морских офицеров, была более интеллектуальна, что ли. Мне она сразу понравилась, может быть, потому, что и сама я выросла в другой среде: мой отец был музыкантом – дирижером и пианистом, семья была большая, другие интересы, другая атмосфера. Вдруг отворилась дверь, и вошел Колчак – только маленький, но до чего похож, что я прямо удивилась, когда раздался тоненький голосок: "Мама!" Чудесный был мальчик.
Летом мы жили на даче на острове Бренде под Гельсингфорсом, там же снимали дачу и Колчаки. На лето все моряки уходили в море, и виделись мы часто, и всегда это было интересно. Я очень любила Славушку, и он меня тоже. Помню, я как-то пришла к ним, и он меня попросил: "Анна Васильевна, нарисуйте мне, пожалуйста, котика, чтоб на нем был красный фрак, а из-под фрака чтоб был виден хвостик", а Софья Федоровна вздохнула и сказала: "Вылитый отец!"
Осенью как-то устроились на квартирах и продолжали часто видеться с Софьей Федоровной и редко с Александром Васильевичем, который тогда уже командовал Минной дивизией, базировался в Ревеле (Таллин теперь) и бывал в Гельсингфорсе только наездами. Я была молодая и веселая тогда, знакомых было много, были люди, которые за мной ухаживали, и поведение Александра Васильевича не давало мне повода думать, что отношение его ко мне более глубоко, чем у других.
Но запомнилась одна встреча. В Гельсингфорсе было затемнение – война. Город еле освещался синими лампочками. Шел дождь, и я шла по улице одна и думала о том, как тяжело все-таки на всех нас лежит война, что сын мой еще такой маленький и как страшно иметь еще ребенка, – и вдруг увидела Александра Васильевича, шедшего мне навстречу. Мы поговорили минуты две, не больше; договорились, что вечером встретимся в компании друзей, и разошлись. И вдруг я отчетливо подумала: а вот с этим я ничего бы не боялась – и тут же: какие глупости могут придти в голову! И все».
У них не было никаких шансов быть вместе. Оба – семейные люди. У нее – двухлетний карапуз Володя, у него – девятилетний пострел Славушка, Ростислав, да еще горькая память о двух умерших малолетних дочерях – Татьяне и Маргарите. Но внешне вполне благополучные и респектабельные семьи.
Никто не мог сказать ничего дурного об их отношениях в Гельсингфорсе. Это было обычное светское знакомство. Встречались только на людях – в компаниях. Кодекс офицерской чести не допускал и мысли о тайных романах с женами друзей. И не вина Колчака, что он тронул сердце отнюдь не чопорной московской красавицы. Натура в высшей степени поэтическая, Анна Васильевна сама шла ему навстречу.
«Где бы мы не встречались, – признавалась потом Анна Васильевна, – всегда выходило так, что мы были рядом, не могли наговориться, и всегда он говорил: «Не надо, знаете ли, расходиться – кто знает, будет ли еще когда-нибудь так хорошо, как сегодня». Все уже устали, а нам – и ему и мне – все было мало, нас несло, как на гребне волны. Так хорошо, что ничего другого и не надо было!».
Колчак, весьма неравнодушный к женщинам, и немало погрешивший легкими связями в Либаве и Ревеле, вдруг увидел в Анне Тимиревой ту даму, за право обладания которой нужно пройти пол света, или покорить пол мира, или хотя бы взять некую немыслимую твердыню, чтобы швырнуть к ее вратам ключ от ворот… Ну, того же Царь-града, например, Константинополя…
История адмирала Нельсона и леди Гамильтон? Красивая рыцарская сказка?
Нет, едва не состоявшаяся быль…
Так или иначе, но Анна Васильевна стала для Колчака той «заветной звездой», которая осенила самые трудные годы его жизни и которая готова была разделить с ним и его страшную участь. Но судьба распорядилась иначе…
Впрочем, рассказ об этой замечательной женщине впереди.
Колчак не мог не думать этом, как не мог и не гнать подобные мысли прочь. Они уходили с горизонта разума в темную глубь подкорки, напрягая нервы и обостряя чувства.
Капитана 1 ранга Колчака убивала узость поставленной ему задачи – оборона Финского залива. Это при том, что окно в Европу, прорубленное Петром на Балтике, давно уже превратилось в распахнутые ворота от Ботники до Полангена, от финско-шведской границы в лапландском приполярье до литовского штранда.
Он рвался в бой к берегам Германии. Но его определили в Рижскую заводь. Именно там обрел он заветный «белый крестик».
– Доложи Александру Васильевичу, что прибыл командир миноносца «Лейтенант Бураков». Имею пакет от начальника службы связи адмирала Непенина.
Вестовой заглянул в полутьму каюты и вскоре вернулся обратно.
– Проходьте.
Колчак встретил посланца по-свойски – в наброшенном кителе.
Козырнув, лейтенант передал небольшой сверток. Вскрыв плотную бумагу, Колчак обнаружил замшевый футлярчик, в котором обычно дарят драгоценности, а в нем – белый крестик ордена Святого Георгия. Эмаль его была слегка исцарапана – ношен крестик был и немало…
– Что это?
– Адриан Иванович с себя снял. – Пояснил командир миноносца. – Как только императорский рескрипт прочитал. Велел немедля вам передать.
– Мне?! – Опешил Колчак. – За что?
«За Рижский залив!» – мог бы ответить лейтенант, но он деликатно промолчал.
Капитан 1 ранга Колчак застегнул мундир на все пуговицы и перекрестился – сначала на икону Спасителя, потом на крест Святого Георгия.
Впервые она увидела Колчака Анна Васильевна, – на перроне Финляндского вокзала.
РУКОЮ АННЫ. «Мимо нас стремительно прошел невысокий, широкоплечий офицер…» Сама судьба прошелестела полами черной шинели…
Санкт-Петербург. Июль 1995 года
…Вот он этот Финляндский вокзал с бронзовым Ильичем на бронзовой башне броневика. От старого здания остался лишь один фрагмент, встроенный в новый корпус. А вот перрон, на котором всего-то восемьдесят лет тому назад, разыгралось, как на каменных подмостках, начало этой истории.3 июля 1915 года капитан 1 ранга Александр Васильевич Колчак уезжал с этого перрона в Петроград, в служебную командировку. Вместе с ним ехал и его старый приятель, однокашник по Морскому корпусу и сотоварищ по боям в Порт-Артуре, капитан 1 ранга Сергей Николаевич Тимирев. Его провожала молодая жена – 23-летняя Анна Васильевна, дочь директора московской консерватории. Эта мимолетная вокзальная встреча в белую июльскую ночь столь похожа на первое знакомство Вронского и Анны Карениной.
РУКОЮ ОЧЕВИДЦА. «Она всегда напоминала мне Анну Каренину, – рассказывал о своих детских впечатлениях о Тимиревой ярославский протоиерей Борис Георгиевич Старк, сын контр-адмирала Г. К. Старка. – Очень эффектная дама, всегда в черно-красном одеянии, она наносила визиты моей бабушке по материнской линии, бывшей замужем за адмиралом Развозовым».
Так же буднично, так же случайно начинаются почти все банальные любовные треугольники. И эта история не вышла бы из разряда тривиальных семейных драм типа «жена ушла к другому» или «муж завел себе пассию», если бы… Если бы не особые характеры этих людей и не чрезвычайные обстоятельства истории.
У Колчака-Полярного – тут, и в самом деле, характер особый, а у Анны?
Во всех своих советских анкетах в графе «социальное происхождение» писала – «казачка». В ней и в самом деле текла казачья кровь. Аня Сафонова окончила гимназию княгини Оболенской в Петербурге, потом занималась рисунком и живописью в частной студии. Писала стихи. Свободно владела французским и немецким языками. Замуж вышла по увлечению.
РУКОЮ АННЫ. «Восемнадцати лет я вышла замуж за своего троюродного брата С.Н. Тимирева. Еще ребенком я видела его, когда проездом в Порт-Артур – шла война с Японией – он был у нас в Москве. Был он много старше меня, красив, герой Порт-Артура. Мне казалось, что люблю, – что мы знаем в восемнадцать лет! В начале войны с Германией у меня родился сын, а муж получил назначение в штаб командующего флотом адмирала Эссена. Мы жили в Петрограде, ему пришлось ехать в Гельсингфорс. Когда я провожала его на вокзале, мимо нас стремительно прошел невысокий широкоплечий офицер.
Муж сказал мне: «Ты знаешь, кто это? Это Колчак-Полярный. Он недавно вернулся из северной экспедиции».
У меня осталось только впечатление стремительной походки, энергичного шага».
Все предвоенные годы Анна прожила в Петербурге – Сергей Николаевич Тимирев служил на Балтийском флоте. Своего жилья не было – снимали одну из квартир доходного дома на 7-й Рождественской (ныне 7-й Советской) улице. Обычная офицерская семья. Обычная офицерская жена…
РУКОЮ АННЫ: «Познакомились мы в Гельсингфорсе, куда я приехала на три дня к мужу осмотреться и подготовить свой переезд с ребенком. Нас пригласил товарищ мужа Николай Константинович (Люцианович – Н.Ч.) Подгурский, тоже портартурец. И Александр Васильевич Колчак был там. Война на море не похожа на сухопутную: моряки или гибнут вместе с кораблем, или возвращаются из похода в привычную обстановку приморского города. И тогда для них это праздник. А я приехала из Петрограда 1914—1915 годов, где не было ни одного знакомого дома не в трауре – в первые же месяцы уложили гвардию. Почти все мальчики, с которыми мы встречались в ранней юности, погибли. В каждой семье кто-нибудь был на фронте, от кого-нибудь не было вестей, кто-нибудь ранен. И все это камнем лежало на сердце.
А тут люди были другие – они умели радоваться, а я уже с начала войны об этом забыла. Мне был 21 год, с меня будто сняли мрак и тяжесть последних месяцев, мне стало легко и весело.
Не заметить Александра Васильевича было нельзя – где бы он ни был, он всегда был центром. Он прекрасно рассказывал, и, о чем бы ни говорил – даже о прочитанной книге, – оставалось впечатление, что все это им пережито. Как-то так вышло, что весь вечер мы провели рядом. Долгое время спустя я спросила его, что он обо мне подумал тогда, и он ответил: "Я подумал о Вас то же самое, что думаю и сейчас".
Он входил – и все кругом делалось как праздник; как он любил это слово! А встречались мы нечасто – он был флаг-офицером по оперативной части в штабе Эссена и лично принимал участие в операциях на море, потом, когда командовал Минной дивизией, тем более. Он писал мне потом: "Когда я подходил к Гельсингфорсу и знал, что увижу Вас, – он казался мне лучшим городом в мире".
К весне я с маленьким сыном совсем переехала в Гельсингфорс и поселилась в той же квартире Подгурского, где мы с ним встретились в первый раз. После Петрограда все мне там нравилось – красивый, очень удобный, легкий какой-то город. И близость моря, и белые ночи – просто дух захватывало. Иногда, идя по улице, я ловила себя на том, что начинаю бежать бегом.
Тогда же в Гельсингфорс перебралась и семья Александра Васильевича – жена и пятилетний сын Славушка. Они остановились пока в гостинице, и так как Александр Васильевич бывал у нас в доме, то он вместе с женой сделал нам визит. Нас они не застали, оставили карточки, и мы с мужем должны были ответить тем же. Мы застали там еще нескольких людей, знакомых им и нам.
Софья Федоровна Колчак рассказывала о том, как они выбирались из Либавы, обстрелянной немцами, очень хорошо рассказывала. Это была высокая и стройная женщина, лет 38, наверно. Она очень отличалась от других жен морских офицеров, была более интеллектуальна, что ли. Мне она сразу понравилась, может быть, потому, что и сама я выросла в другой среде: мой отец был музыкантом – дирижером и пианистом, семья была большая, другие интересы, другая атмосфера. Вдруг отворилась дверь, и вошел Колчак – только маленький, но до чего похож, что я прямо удивилась, когда раздался тоненький голосок: "Мама!" Чудесный был мальчик.
Летом мы жили на даче на острове Бренде под Гельсингфорсом, там же снимали дачу и Колчаки. На лето все моряки уходили в море, и виделись мы часто, и всегда это было интересно. Я очень любила Славушку, и он меня тоже. Помню, я как-то пришла к ним, и он меня попросил: "Анна Васильевна, нарисуйте мне, пожалуйста, котика, чтоб на нем был красный фрак, а из-под фрака чтоб был виден хвостик", а Софья Федоровна вздохнула и сказала: "Вылитый отец!"
Осенью как-то устроились на квартирах и продолжали часто видеться с Софьей Федоровной и редко с Александром Васильевичем, который тогда уже командовал Минной дивизией, базировался в Ревеле (Таллин теперь) и бывал в Гельсингфорсе только наездами. Я была молодая и веселая тогда, знакомых было много, были люди, которые за мной ухаживали, и поведение Александра Васильевича не давало мне повода думать, что отношение его ко мне более глубоко, чем у других.
Но запомнилась одна встреча. В Гельсингфорсе было затемнение – война. Город еле освещался синими лампочками. Шел дождь, и я шла по улице одна и думала о том, как тяжело все-таки на всех нас лежит война, что сын мой еще такой маленький и как страшно иметь еще ребенка, – и вдруг увидела Александра Васильевича, шедшего мне навстречу. Мы поговорили минуты две, не больше; договорились, что вечером встретимся в компании друзей, и разошлись. И вдруг я отчетливо подумала: а вот с этим я ничего бы не боялась – и тут же: какие глупости могут придти в голову! И все».
У них не было никаких шансов быть вместе. Оба – семейные люди. У нее – двухлетний карапуз Володя, у него – девятилетний пострел Славушка, Ростислав, да еще горькая память о двух умерших малолетних дочерях – Татьяне и Маргарите. Но внешне вполне благополучные и респектабельные семьи.
Никто не мог сказать ничего дурного об их отношениях в Гельсингфорсе. Это было обычное светское знакомство. Встречались только на людях – в компаниях. Кодекс офицерской чести не допускал и мысли о тайных романах с женами друзей. И не вина Колчака, что он тронул сердце отнюдь не чопорной московской красавицы. Натура в высшей степени поэтическая, Анна Васильевна сама шла ему навстречу.
«Где бы мы не встречались, – признавалась потом Анна Васильевна, – всегда выходило так, что мы были рядом, не могли наговориться, и всегда он говорил: «Не надо, знаете ли, расходиться – кто знает, будет ли еще когда-нибудь так хорошо, как сегодня». Все уже устали, а нам – и ему и мне – все было мало, нас несло, как на гребне волны. Так хорошо, что ничего другого и не надо было!».
Колчак, весьма неравнодушный к женщинам, и немало погрешивший легкими связями в Либаве и Ревеле, вдруг увидел в Анне Тимиревой ту даму, за право обладания которой нужно пройти пол света, или покорить пол мира, или хотя бы взять некую немыслимую твердыню, чтобы швырнуть к ее вратам ключ от ворот… Ну, того же Царь-града, например, Константинополя…
История адмирала Нельсона и леди Гамильтон? Красивая рыцарская сказка?
Нет, едва не состоявшаяся быль…
Так или иначе, но Анна Васильевна стала для Колчака той «заветной звездой», которая осенила самые трудные годы его жизни и которая готова была разделить с ним и его страшную участь. Но судьба распорядилась иначе…
Впрочем, рассказ об этой замечательной женщине впереди.
«Буду утром со „Славой“. Колчак»
Военное море – особое море. Где бы не находился твой корабль, он и ты на нем, может в любой точке этого взволнованного, мерно дышащего простора обрести свой вечный покой. Под его могильным покровом уже упокоились сотни кораблей и тысячи моряков, а среди них и многие твои товарищи.Колчак не мог не думать этом, как не мог и не гнать подобные мысли прочь. Они уходили с горизонта разума в темную глубь подкорки, напрягая нервы и обостряя чувства.
Капитана 1 ранга Колчака убивала узость поставленной ему задачи – оборона Финского залива. Это при том, что окно в Европу, прорубленное Петром на Балтике, давно уже превратилось в распахнутые ворота от Ботники до Полангена, от финско-шведской границы в лапландском приполярье до литовского штранда.
Он рвался в бой к берегам Германии. Но его определили в Рижскую заводь. Именно там обрел он заветный «белый крестик».
* * *
– Кому и как о вас доложить, ваше благородие? – Осведомился вестовой, преграждая незнакомому офицеру путь в каюту хозяина – час для визитов был вовсе неурочный. Капитан 1 ранга Колчак только прилег, благо стрелки часов ушли далеко заполночь. Правда, время военное…– Доложи Александру Васильевичу, что прибыл командир миноносца «Лейтенант Бураков». Имею пакет от начальника службы связи адмирала Непенина.
Вестовой заглянул в полутьму каюты и вскоре вернулся обратно.
– Проходьте.
Колчак встретил посланца по-свойски – в наброшенном кителе.
Козырнув, лейтенант передал небольшой сверток. Вскрыв плотную бумагу, Колчак обнаружил замшевый футлярчик, в котором обычно дарят драгоценности, а в нем – белый крестик ордена Святого Георгия. Эмаль его была слегка исцарапана – ношен крестик был и немало…
– Что это?
– Адриан Иванович с себя снял. – Пояснил командир миноносца. – Как только императорский рескрипт прочитал. Велел немедля вам передать.
– Мне?! – Опешил Колчак. – За что?
«За Рижский залив!» – мог бы ответить лейтенант, но он деликатно промолчал.
Капитан 1 ранга Колчак застегнул мундир на все пуговицы и перекрестился – сначала на икону Спасителя, потом на крест Святого Георгия.