Черкашин Николай Андреевич. Я - подводная лодка !

   Все это они прекрасно знают. Вот и летают, вот и молотят своими РЛС, вот и пугают.
   Когда выбираешься на мостик - попадаешь в ночной космос. Там, где кончаются перекладины трапа, сразу же начинаются созвездия. Контраст адски несоизмерим: микромир отсека и вся Вселенная. Никаких промежуточных стадий. Теснота теснот прочного корпуса и сразу же Космос, и сразу же - океан...
   Я впервые вижу, чтобы звезды так отчетливо переливались то красным, то зеленым...
   - Самолет! - ткнул я пальцем в переливающуюся звезду. Все дернулись и тихо выругались. Все-таки звезда... Надо быть поосторожнее с собственными иллюзиями.
   По ночам мы ходим под Кипр укрываться от ветра, от качки. Огромный остров как раз за северной границей нашей позиции.
   Где-то под нами лежит затонувшая в 1968 году израильская подводная лодка "Дакар". Она исчезла без вести восемь лет тому назад. Наскочила на старую мину? Попала под чей-то киль? Взорвалась сама по себе?
   Океан. Тишина и безмолвие. Гибель наша будет почти беззвучна и бесследна, как гибель того "Дакара". Будут только гадать, что у них там случилось - не успели задраить ПВД (шахту подачи воздуха дизелям) при срочном погружении, или рванула аккумуляторная батарея, или проскочили предельную глубину погружения. Да мало ли что...
   Но уже сейчас все дела наши, оставленные на далеком берегу, все любови и дружбы в таком отдалении от нас, в таком запустении, как будто уже заранее приуготовлены к тому, что мы к ним можем не вернуться. Все там уже начало свой бег от нас. Мы ушли от земных дел, оставили их до поры и уже ничем не можем повлиять на их ход, изменить в них что-либо. Посмертный упадок их уже начался.
   Смотрю на Луну в бинокль. Ее пятна сливаются в очертания почти земных континентов, и тогда кажется, что это Земля, а мы наблюдаем её из космоса. Вон, при желании можно даже найти и родной Кольский полуостров. Да он и в самом деле не ближе сейчас, чем Луна...
   Лю... Где она сейчас, чем занята и кто рядом с ней? Этот тип, дирижер эскадренного оркестра?
   Снег. Подводная лодка у причала. Снег. Казарма. Снег. Женщина в черной шубке. Снег.
   Снег.
   Снег...
   Сверкающий снег. Стужа. Ветер. Сияющее море. Стылое железо черных кораблей. Все это - Полярный. Ее глаза и губы, прикрытые мехом поднятого воротника. Угрюмый камень сопок. Снег. Полярная ночь. Север.
   Я выбирался к ней из ржавых сырых преисподних, я сбегал к ней на часок из человеческих клоак обветшавших эскадренных казарм. Я приходил к ней в гости - грязный, перепачканный то корабельным суриком, то лодочным соляром, небритый - после морей, пропотевший и полупростуженный, убитый отчаянием от бессилия изменить что-либо к лучшему в жестокой юдоли подплава. Она принимала меня такого. Она встречала меня вином и хлебом, горячим омовением в ванной и белоснежным ложем... Женщина, в коленях которой можно было укрыться от свирепых невзгод подплава, Севера, мира... Я отходил в её щедрой женской нежности...
   И в этом немыслимом контрасте машинерии смерти и уюта её дома, заполярной стужи и тепла её очага возникала такая нега, такое блаженство, такое счастье, какое вряд ли где доведется ещё испытать.
   В её трюмо отражалось окно, а в нем корабли, гористый берег гавани и наша желтая шестиэтажная казарма. Может быть, поэтому мне казалось, что это зеркало особенное, вроде того - из пушкинской сказки, которое - "свет мой, зеркальце, скажи" - показывало своей хозяйке все, что она пожелает видеть. И может быть, сейчас она видит, как мы тут все, как я... И не дай бог, если зеркало показывает ей сейчас, как мы...
   Когда я впервые ехал в эту медвежью глухомань, высокопарно окрещенную Северодаром, мне и в голову не приходило, что здесь, в таком странном и страшном месте, мне была уготована самая главная любовь в жизни, что здесь, в этом убогом гарнизонном захолустье, живут женщины, которые вообще могут нравиться. Но она жила именно здесь. Ветром какой жизненной бури занесло её на эти скалы, с вечно черной и вечно свежей каймой корабельного мазута?
   И всякий раз, возвращаясь с Большой земли или из "больших морей", я всегда думаю об одном и том же: прежде чем этот полуразоренный бурями и безденежьем городок стал моим, он уже был её городом. И она тоже видела все это, отчего у меня сейчас тоскливо сжимается сердце, - и эти уныло серые ноябрьские сопки, отгораживающие город от моря, и эту тощую железную трубу хлебозавода, из которой гаденько струится черный дым, и эту колючую проволоку, обегающую город, словно лагерную зону, и эти дозорные вышки, кое-как сколоченные на каменистых макушках сопок, и этого увальня-матроса в драном тулупе, проверяющего на причале паспорта и пропуска, и сам этот городской причальчик, вечно залитый жидкой грязью, с опасными провалами в бревенчатом настиле, и эти ржавые соляровые бочки, сваленные среди валунов прямо в море, и эти остовы старых катеров-торпедоловов на осушке...
   Непостижимо: она и этот город! Как она могла жить здесь столько лет и даже любить его?
   Быть может, душе её эти унылые виды, эта невыразимая мерзость гарнизонного захолустья дают какую-то горькую отраду?! Ведь бывает же и такое. Я и сам не раз испытывал подобное чувство, особенно в Питере, смотришь в окно на глухую стену двора-колодца, на немытые окна черных лестниц, на переполненные распахнутые мусорные короба, на облезлых тощих кошек, на лужи в асфальтовых вмятинах, и в душу входит совершенно особенная - питерская - тоска, и глаз не можешь отвести, потому что преотчаянная тоска перерастает вдруг самое себя, и тебе уже сладко от этой боли, от одиночества, от заброшенности, и ты не хочешь, чтобы эта боль обрывалась...
   Но если она любит этот город, так любит, что не оставляет его вот уже десятый год, то и я буду любить его, потому что он - это её наружная оболочка, чуть более внешняя, чем её пальто... Ведь когда любишь человека, то начинаешь любить и все то, что его окружает, чему он радуется, к чему прикасается. Не раз замечал: самые обыденные вещи, побывавшие в её пальцах, вдруг наполняются каким-то прекрасно-таинственным смыслом, становятся особенными... Так и этот Северодар. Он прекрасен уже потому, что она живет в нем. Нет, право, если выглянет солнце, если не моросит дождь или не кружит пурга, городок над гористой гаванью смотрится хоть куда... И то сказать - стариннейший морской порт в русской Лапландии. И назывался он на заре века вовсе не Северодаром, а Александровском-на-Мурмане... Даром же Севера всегда почиталась глубоководная гавань, созданная самой природой меж материком и Большим Екатерининским островом. Гавань-пролив, выводящий кратчайшим путем в открытое море, в Ледовитый океан...
   Командир отругал штурманов за то, что те не положили секстанты под плафоны (это нужно, чтобы фосфорентная краска на лимбах успела насытиться светом. Иначе на мостике в кромешной тьме ничего не разглядишь).
   Все время по левому борту работал радар какого-то транспорта. Командир забеспокоился: уж не береговая ли это РЛС? Сила сигнала - 2 балла. До Кипра всего сто миль. Вполне вероятно, что это оттуда.
   Из сообщений московского радио выловил: США обратились к Англии с просьбой послать свои корабли к побережью Ливана. Лондон дал согласие. Я доложил замкомбрига. Тот удивился - эти сведения пока ещё не проходили по данным морской разведки.
   Египет отозвал свое правительство из Сирии под предлогом того, что будто бы дипломатическое представительство было обстреляно в Дамаске.
   Для нас все это очень важно, так как любая международная мелочь может повлиять на наш возможный заход в Сирию. Так хочется ступить на берег, да ещё столь экзотический - библейская земля.
   Ругали в кают-компании югославов, которые не принимают в угоду американцам наши лодки у себя.
   Заодно вспоминали кафедру морской практики в училище, докторов "веревочных наук". Увы, почти все её преподаватели горе-мореходы, командиры погорелых кораблей - кто столкнулся, кто сел на мель... А может, в том и есть резон: пусть передают свой горький опыт молодым.
   Холодильник "ЗиЛ" в кают-компании выкрашен обычной лодочной "слоновкой" и потому мало чем отличается от остальных лодочных агрегатов. Но из него веет в этом пекле холодом. Родиной веет...
   Она подарила мне японский календарь. Он удобен тем, что по нему можно определять фазы луны. Полнолуние будет 12 июня. В эту ночь мы будем видны на лунной дорожке с максимальной дальности.
   Как странно, что впервые я увидел её не где-нибудь, а именно здесь, на подводной лодке, в центральном посту... Был весенний праздник Дня первого солнца с народными гуляниями, ряжеными, Снежной королевой и Старухой Зимой... Нас поставили к городскому причалу принимать экскурсантов. По этому случаю мы только что провели большую приборку в отсеках. Вдруг непривычно восторженный голос старпома грянул по трансляции:
   - Внимание, внизу! Освободить место под люком! Королева спускается!
   Все, кто был в центральном посту, уставились на зияющий над нашими головами зев широкой стальной горловины, в которую уходил вертикальный трап. Оттуда, из семиметрового колодца, отшлифованного нашими спинами, из шахты входных - рубочных - люков, уходящей, если смотреть в неё снизу, в самое небо, вдруг появились на перекладинках трапа две белые модельные туфельки, затем вылез с тугим шорохом кружевной подол пышного платья, шарф, стягивающий и без того узкую, как рукоять кортика, талию, наконец, выскользнули изящные плечи, с накинутым белым мехом...
   Это было чудо. Посреди изощренного железа подводной войны возникла Женщина, светясь, источая улыбки и тонкие ароматы... Она спустилась сюда, где мы должны были принять свою смерть по воле случая ли, судьбы или начальства, - в отсек-бункер, в отсек-эшафот, в отсек-склеп... Она вторглась в наш запретный жутковатый мужской мирок, насыщенный духом смерти...
   Мы смотрели на нее...
   Так смотрят грешники на сошедшего в ад Ангела.
   Так смотрят монахи на искусительницу, заглянувшую в их суровую келью.
   Так смотрят моряки на женщину - предвестницу несчастий...
   Так смотрят дети на фею, которая пришла к ним на елку.
   Она была слишком хороша, чтобы желать её.
   Она принадлежала всем и никому.
   И тем не менее мы одинаково рьяно лезли ей на глаза, старались что-то сказать, что-то показать, объяснить, удивить... И я тоже старался...
   И я смотрел на неё во все глаза, ничуть не надеясь даже на проблеск её внимания.
   Нас было слишком много.
   Мы были все в одинаковых кителях, в одинаково грязноватых пилотках и с одинаковым восторгом взирали на нее.
   Нас различали лишь звездочки на погонах, но что ей было до них? Что ей было до нас?
   Сколько более интересных и обходительных поклонников знавала она? Сколько осталось их там, на берегу?
   Не могу понять, как так случилось, что именно она теперь пишет мне письма и именно я посылаю ей свои послания при первой же возможности...
   Утром вошли в состав завесы (мы самые северные). Однако нам дали неточное смещение, завеса изменила курс и конвой прошел мимо нас. Произошло это по вине вышестоящего штаба. По мнению старпома (Баутина), нам не только неверно передали угол смещения, но и непродуманно рассчитали сеансы связи.
   Из-за учений радиообмен, естественно, увеличился, и "шаман" почти не выходит из моей каюты со своими "портянками". А в каюте моей - очажок прохлады. Спать перебираюсь к старпому за кондицию. (В каюте старпома живет замкомбрига.)
   Всплыли ночью - в 21 час - ненадолго, не на всю ночь, как бывало, мы же в завесе. Взяли звезду, выбросили отработанные пластины регенерации и камбузный мусор, провентилировались. Минут десять постояли на мостике. Он ещё не обсох после плавания под водой, и во всех его лунках, углублениях, впадинках стоит вода, будто только что прошел дождь.
   Странно озирать ночной подлунный простор моря, зная, что полчаса назад нас здесь не было. Была просто рябая гладь, и на том месте, которое мы занимаем сейчас, тоже переблескивала под луной вода. Вот уж воистину, Луна - ночное солнце. Жаль, не бывает лунного загара.
   Командир рассказывает вчерашний сон:
   - Будто всплыли мы посредине гавани Фамагуста. Белые дома выходят к воде, как в Стамбуле. Надо немедленно погружаться. Глянул за спину - а там Гирин и Легоцкой (штурманские электрики) разобрали - один "Накат", другой "Рамку". Ах, трать-тара-рать! Нельзя погружаться, ведь зальем же и "Накат" и "Рамку" - как плавать станем?
   - Может, наказать, товарищ командир? - шутит старпом. - Для профилактики. Все-таки предпосылка к нарушению скрытности плавания.
   Облако, облитое сверху лунным светом. Оно подплыло под лунный шар, и луна лежит на нем, как яблоко на тарелке. Эх, "свет мой, яблочко, скажи..."!
   - Еще три минуты покурим и погрузимся. - Командир прикуривает от симбирцевской сигареты. Однако не прошло и ста секунд, как раздается возглас метриста:
   - Мостик, прямо по курсу работает самолетная РЛС. Сила сигнала один балл.
   - Все вниз! Срочное погружение!
   Чтобы меня не придавила туша старпома, я после первого же трапа скользнул в рубку. А потом спустился вслед за командиром. Это вызвало в центральном посту веселое недоумение. Как же так, ведь это командир задраивает верхний рубочный люк, потому последним и спускается.
   - А я перепроверял.
   Хохот.
   Ужасно досадно: подлый "орион" укоротил нашу нормальную жизнь на две минуты. Еще целых две минуты можно было бы дышать морским воздухом и ночными звездами...
   Лишь с погружением на сто метров вода в умывальнике становится холодной и хоть как-то освежает.
   Политзанятий ввиду ожидания конвоя не было, и слава богу.
   В час ночи заступил на свою вахту. Прошел по отсекам, опросил вахтенных о содержании углекислоты в отсеках. Больше всего её в седьмом 0,7 процента, так там и спит человек двадцать. Меньше всего, как ни странно, в дизельном - 0,4 процента.
   Дни проходят быстро. Встаешь обычно к боевой тревоге на полуденное подвсплытие к сеансу связи. Три часа до дневного чая проходят до отказа забитые служебными делами. Потом ещё на три с половиной часа уходишь в отсеки, и в каждом есть свои дела. И только после ужина - в 20 часов начинается как бы мое личное время: пиши, дыши (на мостике, если всплыли), читай, играй на гитаре, только успей записать на пленку "Последние известия", принятые на поднятую для радиотелеграфистов антенну. Время до ночного чая (в 4 часа утра) проходит в общении с Гошей и травле в кают-компании с теми, кому не спится.
   И все равно считаешь каждый прошедший день и с нетерпением ждешь, когда можно будет передвинуть рамку календаря на следующее число. А впереди - и подумать страшно! - ещё половина лета, вся осень, ползимы, а может быть, и вся зима...
   Малая приборка. На утренний чай - блинчики с вишневым вареньем. У всех от малоподвижного образа жизни растут "кранцы" - животы. Провели рулеткой механика обмер "кранцев". У Феди-пома самая большая окружность. Он очень расстроился и решил сесть на диету. Вместо обеда героически обошелся одной банкой консервированной лососины. Но к вечеру не выдержал и к всеобщему веселью съел две тарелки борща.
   Когда командир в кают-компании отсутствует, его полномочия переходят к старпому. Симбирцев в этой роли своеобычен.
   - Прошу разрешения за стол! - просит только что сменившийся с вахты лейтенант Васильчиков.
   - Штурман, ты, как Германия, приходишь к столу яств последним.
   - Георгий Вячеславович, я прямо с вахты...
   - А я - с гулянки?..
   Но больше всех достается за столом лейтенанту Рудневу, молодому помощнику командира, или Феде-пому. Кроме всего прочего, помощник отвечает за снабжение продовольствием. Конечно же, к концу похода приедается все, и вот тут-то для помощников начинаются черные дни.
   - Самый лучший хлеб - Федины котлеты, - бросает невзначай Симбирцев. Это сигнал к обстрелу.
   - Супчик тоже ничего, - кротко замечает механик. - Жидкий, но наваристый. Будешь с него тощий, но выносливый.
   Помощник наполовину грузин, и ему нелегко сохранять на лице невозмутимую мину. Феде Рудневу, торпедисту по образованию ("торпедоболваночный факультет"), и без того тошно сознавать себя интендантом. Мы все знаем, что он ужасно стыдится своих провиантмейстерских обязанностей и в разговорах с девушками придумал себе романтическую должность - "командир абордажной группы". Нет такой должности на современном флоте.
   - Ничего, Федор Кириллыч, Александр Блок тоже был провиантмейстером, - пытаюсь я позолотить пилюлю, - да ещё в армейской строительной дружине.
   Руднев несколько оживает. Трудно поверить, что наш горластый тучный помощник - студент-заочник Литературного института. Но это так. Как ни таил Федя свою принадлежность к изящной словесности, бравый его оруженосец Шура Дуняшин выдал "командира абордажной группы" с головой. Прибираясь в каюте помощника, нашел рукопись Фединой повести и продолжил чтение в кают-компании, где был засечен доктором. В лодочной тесноте вообще невозможны личные тайны. Все знают друг про друга все, как в большой коммунальной квартире. Чаще всего это гнетет. Но иногда удивляет и радует. У нас как-то случился вечер неожиданных открытий. Вдруг выяснились поразительные вещи. Ну кто бы мог подумать, что командир в совершенстве владеет языком глухонемых (отец преподает в спецшколе), что лейтенант Васильчиков, румяный увалень, - бывший летчик, до морского училища занимался в аэроклубе; что механик окончил школу бальных танцев и может преподавать хореографию, что у старпома - диплом военного переводчика: изучал на курсах итальянский язык.
   Общение в кают-компании, как и все на свете, происходит волнообразно. Порой вместе с общей усталостью накатывает волна глухого равнодушия друг к другу, если не сказать жестче...
   За столом говорить уже совершенно не о чем. Единственное, что скрашивает тягость всеобщего молчания, - музыка из радиоприемника. Во всяком случае, каждый может сделать вид: молчит он-де не потому, что ему опостылели соседи, а потому, что слушает песню. Пусть одну и ту же - в сотый раз подряд...
   Зато потом наступает такой момент, когда пелену "черной меланхолии" искрой просекает живая общая беседа. С быстротой молнии обегает она круг немыслимо разных предметов. Будто все торопятся наверстать за недели молчания. Старинное флотское правило - не говорить за столом о служебных делах - писано не для нас.
   Подводные лодки торпедировали не только классическую морскую тактику, но и классическую морскую этику, рожденную в кают-компаниях линкоров и крейсеров. Какой старпом будет проверять чистоту палубы в отсеках, пустив по ней фуражку белым чехлом вниз? Подводник лишь улыбнется, прочитав в романе, как офицеры, перед тем как взять вилки, повторяют "однообразным заученным движением жест восседающего во главе стола командира - ударом двух пальцев загоняют на место белоснежные манжеты".
   Какие там манжеты, когда мы все сидим в майках-безрукавках! Порой удивленно оглянешься, услышав чью-либо фамилию со званием. С трудом верится, что все эти парни в просторных холстинах - лейтенанты и капитаны. Братаны большой семьи собрались за артельным столом. Никто из нас не годится друг другу в отцы. Самый старый - командир. Ему стукнуло на походе целых тридцать лет. Самый младший - лейтенант Васильчиков. Ему двадцать три.
   Я не покривил душой, сравнив кают-компанию с семьей. Когда рискуешь жизнью сообща, между людьми сами собой вяжутся нити покрепче иных родственных. Редко с кем из домочадцев приходится узнать, почем фунт лиха, съесть пуд соли - тем более не поваренной, морской...
   Ужин ещё не окончен. Мы беспечно позваниваем чайными ложечками. А командир сидит, подперев голову, налитую бессонницей. Ему решать всплывать или не всплывать. Два предыдущих всплытия были сорваны появлением патрульных самолетов. Потом по левому борту прослушивалась работа чужого гидролокатора - печально-звенящие фортепьянные звуки - "Бинь!" "Бинь!", будто в пустом и темном зале девочка бьет по самой тонкоголосой клавише. Почему девочка? Может быть, потому, что англичане - гидролокатор английский - отнесли свои корабли к женскому роду и в третьем лице называют их "она". Галсирует сейчас там наверху эдакая сорокатысячетонная "девочка" с ядерными глубинными бомбами на борту типа "Лулу".
   От противолодочной самонаводящейся торпеды практически нет спасенья. Радиус реагирования её 2700 метров, мы же слышим её всего за полтора километра. Не поможет и срочное всплытие: наша вертикальная скорость явно недостаточна для уклонения. Правда, есть ещё "шумилки", которые выстреливаются специально для отвода на себя торпеды. Но для этого надо вовремя её услышать. Да и успеет ли она навестись на них? Вот в чем ответ на вопрос "быть или не быть?".
   Гидролокатор давно стих: замирающие посылки удалились по одному из курсовых пеленгов. Значит, корабль ушел вперед, так ничего и не обнаружив. А если вернется назад?
   Весь день поверхность над нами была красна от днищ и килей проходящих сухогрузов, танкеров, лайнеров. Мы форсируем под водой Тунисский пролив одну из самых оживленнейших "узкостей" Средиземного моря - старинный торговый путь. Всплывать в таком месте - все равно что приподнимать крышку водосточного колодца посреди Нового Арбата: того и гляди, придавит её вместе с головой чье-нибудь колесо. Но всплывать надо. Электролит в аккумуляторах разрядился "до воды". Решай, командир, решай...
   - Ну что, старпом, будем делать?
   - Горизонт чист, товарищ командир...
   - Что-то не верится... Акустик, включи-ка внешний динамик! - кричит командир в коридор отсека. Рубка гидроакустика рядом - через проход. Щелкает тумблер, и кают-компанию заполняют шумы подводного мира. Резкий певучий вопль заставляет всех вздрогнуть. Это сциена - одна из поющих тропических рыб.
   - Ишь, кошечка заорала! - смеется Симбирцев.
   - Кошечка... - устало улыбается командир, - вахтенный офицер, циркуляция влево! Прослушать кормовой сектор.
   - Есть циркуляция влево! - откликается из центрального поста Федя-пом. - Руль лево на борт!
   Подводная лодка медленно разворачивается.
   Долгое верещанье ревуна.
   - ...Тревога. По местам стоять - к всплытию!
   Любое всплытие всегда слегка будоражит. Дожевывая на ходу и подталкивая друг друга, офицеры ныряют в круглые межпереборочные лазы.
   Командир поднимается в боевую рубку - на перископную площадку. Я забираюсь следом. Командир опускает нижний рубочный люк, и мы остаемся втроем - с рулевым-вертикальщиком - в герметичной овальной капсуле. Трудно подобрать более точную иллюстрацию к слову "самоотречение", чем задраивание нижнего рубочного люка при запертом верхнем. Всякий раз при этом командир как бы вычленяет себя из корпуса подводной лодки. Если киль надводного корабля случайно раскроит боевую рубку - она выступает высоко вверх и всплывает первой, - то вода не ворвется внутрь субмарины. Погибнут двое, но экипаж останется цел.
   Для того чтобы на подводных лодках появился нижний рубочный люк, должна была затонуть английская субмарина А-1. Летом 1904 года английский же линкор "Беруик Касл" снес ей боевую рубку во время маневров. Теперь нет такой подводной лодки, вход в которую у основания прочной рубки не перекрывался бы вторым - нижним люком. Люк этот надо бы красить в красный цвет, как храм, воздвигнутый на крови. На подводных лодках, наверное, нет ни одного вентиля, ни одного механизма, внедрение которых не было бы оплачено человеческими жизнями.
   Стою в рубке и выискиваю кусочек любого прохладного металла, к чему бы можно было прислонить перегретый лоб. Жарко.
   - Штурман, время захода солнца?
   - Зашло, товарищ командир. Пять минут назад.
   - Почему не доложили?
   Лейтенант Васильчиков забывчив, как студент философского факультета, немыслимое в штурманах качество. И опасное. Хорошо ещё командир по профессии навигатор, золотой медалист.
   - Сегодня полнолуние, товарищ командир! - уходит от прямого ответа лейтенант. - Восход луны через пятнадцать... Виноват, через пятнадцать с половиной минут.
   Запоздалое щегольство точностью. Командир все равно хмурится - то ли недоволен рассеянным штурманом, то ли луной, которая будет светить, как прожектор, и всю ночь бить зарядку аккумуляторной батареи.
   Мы всплываем, вспарывая штилевую поверхность, что над нами.
   Из колодца под ногами бесшумно вознеслось тело командирского перископа с толстыми - "мотоциклетными" - рукоятями. Красный "зайчик" живого, настоящего солнца выскочил из окуляра и, скользнув по щеке командира, растворился в сумраке рубки. Я не видел солнце целую вечность и сетчатка моих глаз растрескалась, как земля в засуху. Целебный алый блик. Откуда солнце? По всем расчетам, давно зашло.
   Командир быстро озирает горизонт, обходя по кругу зев перископной шахты.
   - Штурман! - запрашивает он в микрофон. - По какой таблице вы рассчитали солнце? Какого месяца?