Страница:
Йожеф Черна
Пересадка мозга
* * *
Хотя я начинаю свой дневник в связи с чрезвычайно важным событием в первый день нового 101 года по теперешнему летосчислению (по-старому 17 ноября 2018 года), необходимо припомнить и о делах, которые произошли значительно раньше. Быть может, мне трудно будет объяснить, почему я всегда относился отрицательно к писанию дневников — вероятно, меня отпугивало позерство, которое, как мне казалось, за этим таится. Однако нынешняя ситуация объяснит будущему читателю, если таковой найдется, что ведение этого дневника по праву можно считать первостепенным делом, а не рисовкой.
Если я напишу, что мое имя известно всему миру, это не будет дешевой похвальбой, тем более что именно из-за своей популярности я попал в положение, которого не знало человечество за всю свою историю.
Одной из важнейших проблем науки была регенерационная способность нервных клеток, а точнее — отсутствие этой способности. Как известно, при повреждениях не все составные части человеческого организма способны возрождаться. Многие клетки в течение определенного времени обновляются — в одних органах медленнее, в других быстрее, — исключением являются нервные клетки, которые, не изменяясь, служат до самой своей гибели.
Однако именно в этой области получило мировую известность мое — далеко не первое — биологическое открытие, заключающееся в том, что в результате тысячекратных опытов с ферментами зачаточного эмбриона, развивающегося из яйцеклетки, я наконец обнаружил агент для роста нервных клеток; многочисленные дальнейшие опыты привели к открытию антител, формирующихся в период полного развития нервной клетки, заключающих ее эволюцию и тем самым обеспечивающих консервацию. Все. это дало науке возможность заняться грануляцией нервной клетки и фиксированием данного явления. Благодаря открытию мое имя было записано на скрижалях науки в одном ряду с именами Пастера и Павлова.
Это объясняет и мое особое положение в общественной жизни нашей страны. Всем известны мои левые убеждения и политическая роль, которую я играл до того, как власть захватили представители нынешнего государственного строя. И все же главари нового режима, полностью противоречащего моим взглядам и убеждениям, не только оставили меня на должности руководителя уже тогда пользовавшегося всемирной известностью Института регенерации нервов, но и, предоставив крупную государственную субсидию, дали возможность мне и моим сотрудникам усовершенствовать наш институт и сделать его самым крупным и самым авторитетным в мире учреждением подобного рода.
А вчера в четверть четвертого дня в институт привезли президента страны, диктатора, у которого во время автомобильной катастрофы был серьезно поврежден головной мозг. Президента доставила свита взволнованных адъютантов и генералов, глядевших подозрительно и враждебно.
Я был дома, когда меня срочно вызвали в институт. Там я застал заместителя диктатора, офицера с военной выправкой, который носил кличку “Дикий кабан”. Он заявил, что я и весь персонал института головой отвечаем за президента. Я только рукой махнул и тотчас поспешил к больному. Дежурные сотрудники доложили мне, что повреждение тяжелое, сознание полностью потеряно, тем не менее непосредственной угрозы жизни больного нет, а первая помощь ему уже оказана. Осмотрев президента, я вернулся к нетерпеливо ожидавшему меня Дикому кабану. Не стану подробно описывать, что я ему сказал, но смысл был примерно таков: человеческий организм, в особенности нервная система, отличается от военной службы. В армии стоит только прозвучать словам команды, как солдат бросается ее выполнять, хотя отступления от правил случаются и на военной службе… Тут Кабан бросил на меня злобный взгляд, но я не реагировал. Медицинская наука не всесильна, продолжал я, он и сам прекрасно знает, что против смерти нет лекарств. Я врач, и меня связывает клятва сделать ради спасения жизни и здоровья больного все, что возможно, невзирая на то, нищий он или император… Но когда силы природы оказываются сильнее, приходится сдаваться. Если мне не доверяют, в столице есть другой — и не один! — клинический институт, можно отвезти туда президента, жизни которого, впрочем, в данный момент не грозит непосредственная опасность.
Весь обвешанный орденами заместитель диктатора гневно завращал глазами и удалился, заявив, что мы еще с ним встретимся! Один из членов свиты остался у постели больного, несмотря на все наши протесты. Я решил не обращать на него внимания. Уходя из института, я видел, как личная охрана диктатора занимала все входы и выходы, а тем, кто пытался войти, предлагали удалиться. Вокруг стояли вооруженные часовые, а в один из павильонов вселялся целый отряд солдат.
В этот же день, несколько часов спустя, меня пригласили на созванное в спешке чрезвычайное заседание государственного совета. По дороге мне бросилось в глаза, что на улицах необычно много полицейских, тут и там встречались группы слоняющихся без дела людей. Когда я вошел в сопровождении присоединившихся ко мне в воротах охранников, шум смолк. Члены совета глазели на меня, не скрывая неприязни. После нескольких мгновений неловкой тишины мой утренний партнер по переговорам предложил мне сесть рядом с ним и, поднявшись, сообщил точку зрения правителей. Он не скрыл, что я известен им как явный враг режима и, разумеется, самого президента, и они предполагают, что, если бы предоставилась возможность, я не только утопил бы президента в ложке воды, но и с радостью приветствовал падение режима в целом. Следовательно, они будут следить за мной с особой бдительностью и для контроля за лечением президента назначат одного из самых выдающихся профессоров-хирургов. В продолжение его речи я согласно, даже одобрительно кивал головой, а потом попросил, чтобы профессора срочно вызвали во дворец, так как положение требует немедленной консультации.
Затем я обратился к присутствующему на совете главному идеологу банды, которого знал по портретам. Этот интеллигентный дьявол, “серый кардинал” диктатора, несмотря на всю свою гнусность, обладал весьма привлекательной внешностью и приятными манерами и, видимо, пользовался у остальных большим авторитетом. Ходили слухи, что разумную сдержанность, которая проявлялась последнее время в мероприятиях режима и предотвратила — по крайней мере временно — взрыв народной ненависти, надо приписать его влиянию. Поэтому я обратился прежде всего к нему.
— Полагаю, мои слова о врачебной этике для вас мало значат, — говорил я. — Но хочу обратить ваше внимание вот на что. Да, я считаю ваш режим в основе своей крайне отрицательным явлением, в борьбе с ним кровно заинтересован весь народ, однако бывают в истории моменты, когда попытка свержения существующего строя может принести больше вреда, чем пользы. Мало того, сейчас, например, переворот имел бы гибельные последствия для внешней политики страны и нанес бы ущерб движению, посягнувшему на режим. Я не фанатик, который глух и слеп ко всем внешним и внутренним факторам и ради немедленного проведения в жизнь идеи способен рискнуть полным разгромом движения. Цели, которой мы служим, не благоприятствует провал внешней политики президента.
Очкастый плут-идеолог слушал меня серьезно, а когда я кончил, встал, заявил, что он мне доверяет, и предложил членам совета последовать его примеру. Дикий кабан ерзал и крутился, но возразить не осмелился, остальные молчали. Между тем прибыл профессор Корнелиус. Ему сообщили, чего от него хотят. Он тотчас протестующе поднял руку и сказал, что считает подобное требование не только недостойным наскоком на медицинскую науку, но и недопустимой несправедливостью по отношению лично к профессору Клеберу, его авторитету и репутации возглавляемого им института. Он отказывается принимать в этом участие. Обратившись ко мне, он выразил свое сожаление по поводу данного инцидента и заверил меня в своем глубоком уважении. Мы пожали друг другу руки, а вся их компания во время этой сцены смущенно крякала. Затем я попросил совет для обеспечения нормальной деятельности института ограничить военную охрану комплексом зданий, включающих в себя палату, где лежит президент, и удалился, разумеется, в сопровождении почетного эскорта.
Всего этого, однако, было бы мало, чтобы заставить меня писать дневник. Прошлую ночь я мало спал, но не потому, что волновался за судьбу диктатора — он был в верных руках моих сотрудников. Особенно я доверял своему первому помощнику и Заместителю — доктору Маттиасу Фельсену, который в результате долгих лет работы располагал по крайней мере таким же опытом, как и я. Совсем иное тревожило меня, мешало спать: голова разрывалась от одной мысли, одной идеи. Чтобы понять ее, надо вспомнить о нескольких медико-физиологических проблемах, возбудивших в прошлом большой шум, и о связанном с ними открытии.
Мы знаем, каким важным фактором в практике переливания крови было определение групп крови и какую огромную, неодолимую трудность в области пересадки и замены органов представляла индивидуальная специфика белка: она не допускала присутствия в организме инородного белка. Я не хочу ссылаться на те, кстати, ныне уже известные эксперименты — большая часть их проводилась при моем непосредственном участии, — которые в конце концов разрешили проблему, привели к успеху и внедрению ранее немыслимых методов.
Однако есть в этой области нечто, еще неизвестное миру, о чем знаем лишь мы с Фельсеном. В результате долгих исследований и серии опытов в прошлом году нам удалось разгадать — ради общедоступности я выражаюсь популярным языком — изотопные импульсы нервных проводников. Попытаюсь объяснить суть этого явления, пользуясь весьма приблизительными сравнениями. Наверное, все видели, как укладывают и чинят телефонные провода. Кабель состоит из пучка проводов в изоляционной оболочке различных цветов. Если, скажем, подключить ток к одному концу красного провода, раздражение от этого тока можно наблюдать на противоположном конце красного провода этого кабеля, то есть, когда я набираю номер, мне отвечает именно нужный мне абонент, сколько бы других проводов не было в пучке…
И вот мы применили метод, используемый в телефонном кабеле с разноцветными проводами. Облучал с микроскопической точностью всякого рода изотопами нервные окончания, находящиеся в различных точках организма, нам удалось заставить их направлять все эти изотопы в центр нервной системы. За довольно короткое время они так насыщаются изотопами, что, например, пересекая нервное волокно, объединяющее множество нервных клеток, и подвергаясь уже упомянутой регенерационно-грануляционной обработке, отдельные перерезанные нервные окончания вновь срастаются с другими нервными окончаниями, но лишь с теми, которые пропитаны тождественными изотопами, как — я вновь обращаюсь к приблизительным сравнениям — в поврежденном телефонном кабеле конец красного провода соединяют с другим концом того же красного провода.
После многочисленных опытов на собаках с очень развитой нервной системой, во время которых нам удалось произвести полную пересадку мозга, три месяца назад мы были вынуждены применить наш метод на людях. В институт доставили двух пострадавших — это были жертвы железнодорожной катастрофы, — для спасения их жизни требовалось немедленное хирургическое вмешательство. У одного был настолько тяжело поврежден головной мозг, что жить ему оставалось считанные минуты, прочие раны не были опасны для жизни. У другого повреждение мозга было не столь сложным, хотя и критическим, но можно было надеяться, если бы речь шла только об этой травме, что он выживет после применения к нему методов лечения, апробированных в нашем институте. Однако у этого несчастного была так серьезно поранена грудная клетка, что состояние его признали безнадежным — он тоже мог прожить весьма недолго.
Фельсен и я находились в институте, когда пострадавших внесли на носилках. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы мы поняли: вот он, долгожданный момент! Мы велели тотчас же доставить больных в мою тщательно изолированную специальную экспериментальную лабораторию, оснащенную самыми современными кибернетическими приборами — здесь мы ставили упомянутые мною опыты. Оборудование лаборатории давало возможность без помощи подсобного персонала, вдвоем — а при желании и одному — проводить самые сложные операции. Так, “грубую” работу по вскрытию черепной коробки вместе со всеян необходимыми побочными операциями с величайшей точностью выполняла кибернетическая операционная машина. Это достигалось всего лишь установлением индексов, поворотом рукоятки и нажатием кнопок.
В лаборатории, обменявшись несколькими словами, мы установили, что есть лишь одна возможность: надо заменить мозг, чтобы хоть одного больного, у которого меньше телесных повреждений, вызволить из лап неминуемо приближавшейся клинической смерти. Быстро введя раненым препараты, поддерживающие и возбуждающие жизненный процесс, мы почти одновременно с этим начали объединенную регенерацию нервов и насыщение нервных окончаний изотопами. Шли минуты, казавшиеся часами, пот лил с нас градом…
Когда наступил момент для помещения обоих раненых в параллельные автоматические конструкции для черепных операций, человек с поврежденной грудной клеткой умер. Надо было спешить, чтобы произвести замену, уложившись в “срок”, допустимый после клинической смерти. Никогда в жизни я так не волновался: ведь в наших руках была не только возможность спасти одну человеческую жизнь, но и судьба величайшего открытия!
Машина в течение нескольких секунд выполнила задание: она не только вскрыла черепные коробки, но почти одновременно с этим перерезала ведущие к мозгу кровеносные сосуды, нервные сплетения и давно известными хирургическими методами обработала нервные окончания. В момент отъединения нервных связей оба тела вздрогнули: то, у которого была поражена грудная клетка, лишь чуть-чуть, сигнализируя о наступившей клинической смерти, другое сильнее — здесь клиническая смерть должна была последовать лишь теперь, вследствие отсоединения от нервного центра. Мы торопились как можно скорее восстановить жизненный процесс, на нанеся “новому” мозгу больших травм. Вынув два дрожащих мозга, мы поменяли их местами и снова привели в действие машину, которая теперь сращивала и соединяла сосуды и нервы. Для чрезвычайной чувствительности машины характерно, что, если при замене обнаружится разница в размерах мозга, она способна — до определенной степени — произвести коррекцию, отрегулировать объем и давление мозговой жидкости и так далее. Окончив операцию, мы с помощью механизмов переложили на носилки оба тела, которые казались одинаково безжизненными, Только опытный взгляд врача мог заметить разницу: больной с повреждением грудной клетки был на самом деле мертв. Растроганные, мы прикрыли его, отдавая дань невольной услуге, оказанной беднягой человечеству. Затем сели возле второго больного и, не глядя друг на друга, стали ждать воздействия процесса оживления, начавшегося до того, как тело было вынуто из машины.
Как я уже писал, процесс регенерации нервов развивался довольно быстро. И несмотря на это, нам пришлось просидеть около полутора часов, трепеща и замирая. И вот наконец сердце больного без всякого искусственного вмешательства начало нормально работать, и лицо его исказилось от боли. Мы тотчас же ввели ему болеутоляющее лекарство и снова принялись ждать…
Я не знаю — и тогда не знал, сколько прошло времени, пока больной открыл глаза. Мы одновременно спросили:
— Как вас зовут?
— Фишер, — ясно произнес он, но вдруг захрипел, глаза у него запали. Мы применили возбуждающие препараты, и наши усилия не оказались тщетными. Агония продолжалась несколько минут, а потом сердечная деятельность возобновилась вновь. Медленно и слабо, но сердце билось.
Измученные и усталые, мы сидели друг против друга, но неожиданно Фельсен вскочил.
— Какое имя он назвал? — закричал он так громко, что я вздрогнул. — Не Фишер?
— Да, — машинально ответил я, не понимая, в чем дело.
Фельсен наклонился, обшарил одежду больного — из-за необходимости срочного хирургического вмешательства у нас не было времени раздеть раненых — и вскоре вынул из верхнего кармана удостоверение железнодорожника. Оно было выдано на имя Вейлера. Фельсен посмотрел на меня, быстро подскочил к трупу, накрытому простыней, обыскал его карманы, затем начал рыться в бумажнике. Он вытащил оттуда несколько документов, заглянул в них и с неописуемым волнением протянул мне. Говорить он не мог. В документах стояло имя Эрнесто Фишера.
Мы оба разом рухнули на стулья, и в тишине я услышал, как Фельсен выдохнул:
— Удача!..
Измученные, мы вышли из лаборатории, предоставив живого и мертвого попечению наших сотрудников…
На другой день утром мне на квартиру позвонил Фельсен и сообщил, что переживший операцию, несмотря на все усилия и уход наших сотрудников, в три часа утра скончался. Немедленно произведенное вскрытие показало, что смерть наступила в результате повреждения мозга.
— Да, — ответил я. — Да. Жаль беднягу.
И вот в ночь после несчастного случая с диктатором я почти не спал. Все время думал о Вейлере—Фишере. Меня и теперь мучает эта мысль, я не могу от нее отделаться. Диктатор-президент лежит без сознания в институте, и шансы на его спасение весьма сомнительны. Во время заседания государственного совета я говорил откровенно, ибо настолько не уважаю эту банду, что не считаю нужным притворяться перед нею. Смерть ее вожака или хотя бы снижение его дееспособности и, что еще существеннее, духовной энергии были бы чреваты бесчисленными последствиями. Я ненавижу и презираю диктатора за подлость и множество злодеяний, которые совершили против моих товарищей и других людей демократических взглядов его палачи во главе с Диким кабаном.
18 ноября. Продолжаю дневник, датируя его для удобства по старому летосчислению. Так привычнее.
Диктатор все еще без сознания.
Не нахожу покоя. Мысль точит, грызет меня, перед глазами пляшут черные круги, хотя выгляжу я спокойным. Не знаю, что делать, меня охватывает тревога: состояние президента в любой момент может стать критическим, и я опоздаю. Весь государственный совет днюет и ночует в институте, они заняли самую большую аудиторию и прилегающие к ней помещения. Сегодня к вечеру с немалым трудом мне удалось проникнуть туда и вызвать для переговоров главного идеолога и заместителя диктатора. Общеизвестно, что оба являются главной опорой и приближенными диктатора; один представляет грубую скотскую силу, другой олицетворяет хитрую осторожность. Говорят, диктатор поддерживает равновесие, опираясь на две эти противоположные силы, что, во всяком случае, свидетельствует о его недюжинном политическом таланте.
Мы уселись в одном из соседних помещений. Прежде всего я попросил строжайшего соблюдения тайны, в чем оба меня тотчас заверили. Постараюсь по возможности буквально воспроизвести наш разговор.
— Господа, — сказал я, — в данный момент состояние президента страны стабильно, но в любую минуту оно может измениться к лучшему или к худшему. Мы сделаем все, что можем, но в интересах излечения я должен обратиться к вам с небольшой просьбой.
Оба внимательно слушали, руководитель пропаганды сделал рукой знак, призывавший меня продолжать.
— Хотя вы и не специалисты, но, вероятно, слыхали об отрасли науки, занимающейся процессом регенерации нервов. — Оба подтвердили, Кабан несколько нерешительно и с опозданием. — Суть этого явления, — продолжал я, — заключается в том, что до определенной степени мы способны побуждать нервную систему создавать новые клетки. Однако эти новые нервные области пусты, в них отсутствуют тот опыт и те знания, которыми заполнялись старые области с самого начала нашей жизни. Разумеется, мы не в состоянии дать новое содержание, но можем регулировать определенным образом тональность, характер сознания, “частоту колебаний”, если позволено так выразиться — это наиболее близкое сравнение. Но для этого абсолютно необходимо детальное знание прошлого.
— Что вы имеете в виду? — спросил руководитель пропаганды.
— В этом и заключается моя просьба: я должен знать самым подробнейшим образом личную жизнь президента.
— Это немыслимо! — побагровев от гнева, прохрипел Кабан.
Очкастый теоретик успокоительно поднял вверх руку.
— Я думаю, вы понимаете всю трудность выполнения вашей просьбы, поэтому прошу мотивировать ее как-то более понятно, а не столь теоретически.
— Охотно, — ответил я. — Думаю, вы меня легко поймете. Вероятно, все мы бывали под хмельком, и нам знакомо это состояние.
Оба кивнули.
— Ну-с, мы также имели возможность заметить, как различно проявляется это состояние у отдельных люден. Один озлобляется, становится хамоватым, другой просто засыпает. Один становится милым, болтливым, другой мрачным и молчаливым и так далее. Есть масса всяких вариантов. И все же несколько главных типов можно перечислить в соответствии с их “частотой колебаний”. Ясно?
Они снова наклонили головы, заместитель тревожно, идеолог с выжидательным интересом.
— Если человек находится в бессознательном состоянии, частоту колебаний нельзя установить никакими исследованиями или анализами. Вывести о ней заключение — и то лишь до некоторой степени — можно только с помощью исчерпывающего знания окружающей его обстановки и непосредственной среды.
Тут заместитель снова сделал протестующее движение, и ордена, покрывавшие его мундир, зазвенели. Я понял, в чем дело: уже долгое время темой разговоров служили своеобразные отношения, сложившиеся между ним, диктатором и любовницей диктатора, официально — “домоправительницей” президентской резиденции. По мнению одних, дама была близкой родственницей Кабана, другие считали ее бывшей возлюбленной заместителя, которую диктатор отбил у него, пользуясь своей властью. Как бы там ни было, но чему-то в этом роде заместитель был обязан своим положением… На лице могущественного идеолога промелькнуло ехидное выражение, словно подтверждавшее гривуазные слухи, однако оно свидетельствовало и о том, что оба правителя яростные соперники и смертельные враги и лишь жестокая и безжалостная рука диктатора удерживает их от того, чтобы они не вцепились друг другу в глотку.
Руководитель пропаганды искоса взглянул на заместителя диктатора. Потом он сказал:
— Признаю, тут ничего не поделаешь… А когда вы собираетесь этим заняться, господин профессор?
— Чем раньше, тем лучше, — ответил я, и мы договорились завтра рано утром — сегодня было слишком поздно — втроем поехать во дворец президента. Заместитель удалился с кислой физиономией.
Это произошло сегодня. Еще до начала переговоров я вновь осмотрел президента и пришел к убеждению, что диктатор, собственно говоря, безнадежен и через очень короткое время все наши усилия окажутся тщетными. Следовательно, надо торопиться.
19 ноября. Сегодня утром в сопровождении броневиков мы отправились во дворец. В городе чуть ли не на всех перекрестках стояли танки, а уличное движение почти замерло. Прибыв во дворец, также окруженный плотным кольцом танков, мы направились в личные покои президента, где я прежде всего обратил внимание на мелкие, личного обихода предметы, а затем принялся расспрашивать обслуживающий персонал о привычках высокопоставленного хозяина, стараясь во время разговора запоминать лица людей. Люди отвечали стесненно, мне не раз приходилось повторять, что я врач, которому надо все знать в интересах больного. Несмотря на это, они рассказывали о наиболее интимных вещах только по настоянию главного идеолога. Сколько президент курит, что пьет, часто ли бывает гневен, безжалостен, быть может, груб. Что любит слушать по радио и что смотреть По телевизору. Я поинтересовался оборудованием ванной комнаты, узнал, сам ли президент бреется. Расспросил сначала его парикмахера, потом повариху; кухарка рассказала о его любимых блюдах, лакей — о характерных привычках. Заглянул я в спальню, просмотрел библиотеку и так далее. Затем обратился с вопросами к двум государственным деятелям. У них я хотел узнать о поведении диктатора во время решения государственных дел. Разумеется, мой интерес касался не государственных тайн, а мелких индивидуальных особенностей, склонностей.
Наконец настало время наиболее щепетильной части моего визита. Я спросил, можно ли мне повидаться с домоправительницей. Она пришла, и первое мое впечатление было двойственным и странным. Это была чрезвычайно эффектная зрелая красавица-брюнетка, но в ее сдержанных придворных манерах, движениях, голосе — одним словом, во всем ее физическом облике было что-то неприятное. А при мысли о возможности более близких отношений с ней я почувствовал чуть ли не отвращение. Мысленно сопоставив ее с Кабаном, я решил, что они вряд ли родственники… Объяснив, о чем пойдет речь, я сослался на врачебную этику и попросил обоих заместителей оставить нас вдвоем. Было видно, что Кабану стоило огромных усилий побороть себя и выполнить мою просьбу.
Об интимных подробностях беседы я писать не хочу.
С полученными во дворце хаотическими сведениями я вернулся в институт и еще раз осмотрел диктатора. В состоянии его перемен не было.
Если я напишу, что мое имя известно всему миру, это не будет дешевой похвальбой, тем более что именно из-за своей популярности я попал в положение, которого не знало человечество за всю свою историю.
Одной из важнейших проблем науки была регенерационная способность нервных клеток, а точнее — отсутствие этой способности. Как известно, при повреждениях не все составные части человеческого организма способны возрождаться. Многие клетки в течение определенного времени обновляются — в одних органах медленнее, в других быстрее, — исключением являются нервные клетки, которые, не изменяясь, служат до самой своей гибели.
Однако именно в этой области получило мировую известность мое — далеко не первое — биологическое открытие, заключающееся в том, что в результате тысячекратных опытов с ферментами зачаточного эмбриона, развивающегося из яйцеклетки, я наконец обнаружил агент для роста нервных клеток; многочисленные дальнейшие опыты привели к открытию антител, формирующихся в период полного развития нервной клетки, заключающих ее эволюцию и тем самым обеспечивающих консервацию. Все. это дало науке возможность заняться грануляцией нервной клетки и фиксированием данного явления. Благодаря открытию мое имя было записано на скрижалях науки в одном ряду с именами Пастера и Павлова.
Это объясняет и мое особое положение в общественной жизни нашей страны. Всем известны мои левые убеждения и политическая роль, которую я играл до того, как власть захватили представители нынешнего государственного строя. И все же главари нового режима, полностью противоречащего моим взглядам и убеждениям, не только оставили меня на должности руководителя уже тогда пользовавшегося всемирной известностью Института регенерации нервов, но и, предоставив крупную государственную субсидию, дали возможность мне и моим сотрудникам усовершенствовать наш институт и сделать его самым крупным и самым авторитетным в мире учреждением подобного рода.
А вчера в четверть четвертого дня в институт привезли президента страны, диктатора, у которого во время автомобильной катастрофы был серьезно поврежден головной мозг. Президента доставила свита взволнованных адъютантов и генералов, глядевших подозрительно и враждебно.
Я был дома, когда меня срочно вызвали в институт. Там я застал заместителя диктатора, офицера с военной выправкой, который носил кличку “Дикий кабан”. Он заявил, что я и весь персонал института головой отвечаем за президента. Я только рукой махнул и тотчас поспешил к больному. Дежурные сотрудники доложили мне, что повреждение тяжелое, сознание полностью потеряно, тем не менее непосредственной угрозы жизни больного нет, а первая помощь ему уже оказана. Осмотрев президента, я вернулся к нетерпеливо ожидавшему меня Дикому кабану. Не стану подробно описывать, что я ему сказал, но смысл был примерно таков: человеческий организм, в особенности нервная система, отличается от военной службы. В армии стоит только прозвучать словам команды, как солдат бросается ее выполнять, хотя отступления от правил случаются и на военной службе… Тут Кабан бросил на меня злобный взгляд, но я не реагировал. Медицинская наука не всесильна, продолжал я, он и сам прекрасно знает, что против смерти нет лекарств. Я врач, и меня связывает клятва сделать ради спасения жизни и здоровья больного все, что возможно, невзирая на то, нищий он или император… Но когда силы природы оказываются сильнее, приходится сдаваться. Если мне не доверяют, в столице есть другой — и не один! — клинический институт, можно отвезти туда президента, жизни которого, впрочем, в данный момент не грозит непосредственная опасность.
Весь обвешанный орденами заместитель диктатора гневно завращал глазами и удалился, заявив, что мы еще с ним встретимся! Один из членов свиты остался у постели больного, несмотря на все наши протесты. Я решил не обращать на него внимания. Уходя из института, я видел, как личная охрана диктатора занимала все входы и выходы, а тем, кто пытался войти, предлагали удалиться. Вокруг стояли вооруженные часовые, а в один из павильонов вселялся целый отряд солдат.
В этот же день, несколько часов спустя, меня пригласили на созванное в спешке чрезвычайное заседание государственного совета. По дороге мне бросилось в глаза, что на улицах необычно много полицейских, тут и там встречались группы слоняющихся без дела людей. Когда я вошел в сопровождении присоединившихся ко мне в воротах охранников, шум смолк. Члены совета глазели на меня, не скрывая неприязни. После нескольких мгновений неловкой тишины мой утренний партнер по переговорам предложил мне сесть рядом с ним и, поднявшись, сообщил точку зрения правителей. Он не скрыл, что я известен им как явный враг режима и, разумеется, самого президента, и они предполагают, что, если бы предоставилась возможность, я не только утопил бы президента в ложке воды, но и с радостью приветствовал падение режима в целом. Следовательно, они будут следить за мной с особой бдительностью и для контроля за лечением президента назначат одного из самых выдающихся профессоров-хирургов. В продолжение его речи я согласно, даже одобрительно кивал головой, а потом попросил, чтобы профессора срочно вызвали во дворец, так как положение требует немедленной консультации.
Затем я обратился к присутствующему на совете главному идеологу банды, которого знал по портретам. Этот интеллигентный дьявол, “серый кардинал” диктатора, несмотря на всю свою гнусность, обладал весьма привлекательной внешностью и приятными манерами и, видимо, пользовался у остальных большим авторитетом. Ходили слухи, что разумную сдержанность, которая проявлялась последнее время в мероприятиях режима и предотвратила — по крайней мере временно — взрыв народной ненависти, надо приписать его влиянию. Поэтому я обратился прежде всего к нему.
— Полагаю, мои слова о врачебной этике для вас мало значат, — говорил я. — Но хочу обратить ваше внимание вот на что. Да, я считаю ваш режим в основе своей крайне отрицательным явлением, в борьбе с ним кровно заинтересован весь народ, однако бывают в истории моменты, когда попытка свержения существующего строя может принести больше вреда, чем пользы. Мало того, сейчас, например, переворот имел бы гибельные последствия для внешней политики страны и нанес бы ущерб движению, посягнувшему на режим. Я не фанатик, который глух и слеп ко всем внешним и внутренним факторам и ради немедленного проведения в жизнь идеи способен рискнуть полным разгромом движения. Цели, которой мы служим, не благоприятствует провал внешней политики президента.
Очкастый плут-идеолог слушал меня серьезно, а когда я кончил, встал, заявил, что он мне доверяет, и предложил членам совета последовать его примеру. Дикий кабан ерзал и крутился, но возразить не осмелился, остальные молчали. Между тем прибыл профессор Корнелиус. Ему сообщили, чего от него хотят. Он тотчас протестующе поднял руку и сказал, что считает подобное требование не только недостойным наскоком на медицинскую науку, но и недопустимой несправедливостью по отношению лично к профессору Клеберу, его авторитету и репутации возглавляемого им института. Он отказывается принимать в этом участие. Обратившись ко мне, он выразил свое сожаление по поводу данного инцидента и заверил меня в своем глубоком уважении. Мы пожали друг другу руки, а вся их компания во время этой сцены смущенно крякала. Затем я попросил совет для обеспечения нормальной деятельности института ограничить военную охрану комплексом зданий, включающих в себя палату, где лежит президент, и удалился, разумеется, в сопровождении почетного эскорта.
Всего этого, однако, было бы мало, чтобы заставить меня писать дневник. Прошлую ночь я мало спал, но не потому, что волновался за судьбу диктатора — он был в верных руках моих сотрудников. Особенно я доверял своему первому помощнику и Заместителю — доктору Маттиасу Фельсену, который в результате долгих лет работы располагал по крайней мере таким же опытом, как и я. Совсем иное тревожило меня, мешало спать: голова разрывалась от одной мысли, одной идеи. Чтобы понять ее, надо вспомнить о нескольких медико-физиологических проблемах, возбудивших в прошлом большой шум, и о связанном с ними открытии.
Мы знаем, каким важным фактором в практике переливания крови было определение групп крови и какую огромную, неодолимую трудность в области пересадки и замены органов представляла индивидуальная специфика белка: она не допускала присутствия в организме инородного белка. Я не хочу ссылаться на те, кстати, ныне уже известные эксперименты — большая часть их проводилась при моем непосредственном участии, — которые в конце концов разрешили проблему, привели к успеху и внедрению ранее немыслимых методов.
Однако есть в этой области нечто, еще неизвестное миру, о чем знаем лишь мы с Фельсеном. В результате долгих исследований и серии опытов в прошлом году нам удалось разгадать — ради общедоступности я выражаюсь популярным языком — изотопные импульсы нервных проводников. Попытаюсь объяснить суть этого явления, пользуясь весьма приблизительными сравнениями. Наверное, все видели, как укладывают и чинят телефонные провода. Кабель состоит из пучка проводов в изоляционной оболочке различных цветов. Если, скажем, подключить ток к одному концу красного провода, раздражение от этого тока можно наблюдать на противоположном конце красного провода этого кабеля, то есть, когда я набираю номер, мне отвечает именно нужный мне абонент, сколько бы других проводов не было в пучке…
И вот мы применили метод, используемый в телефонном кабеле с разноцветными проводами. Облучал с микроскопической точностью всякого рода изотопами нервные окончания, находящиеся в различных точках организма, нам удалось заставить их направлять все эти изотопы в центр нервной системы. За довольно короткое время они так насыщаются изотопами, что, например, пересекая нервное волокно, объединяющее множество нервных клеток, и подвергаясь уже упомянутой регенерационно-грануляционной обработке, отдельные перерезанные нервные окончания вновь срастаются с другими нервными окончаниями, но лишь с теми, которые пропитаны тождественными изотопами, как — я вновь обращаюсь к приблизительным сравнениям — в поврежденном телефонном кабеле конец красного провода соединяют с другим концом того же красного провода.
После многочисленных опытов на собаках с очень развитой нервной системой, во время которых нам удалось произвести полную пересадку мозга, три месяца назад мы были вынуждены применить наш метод на людях. В институт доставили двух пострадавших — это были жертвы железнодорожной катастрофы, — для спасения их жизни требовалось немедленное хирургическое вмешательство. У одного был настолько тяжело поврежден головной мозг, что жить ему оставалось считанные минуты, прочие раны не были опасны для жизни. У другого повреждение мозга было не столь сложным, хотя и критическим, но можно было надеяться, если бы речь шла только об этой травме, что он выживет после применения к нему методов лечения, апробированных в нашем институте. Однако у этого несчастного была так серьезно поранена грудная клетка, что состояние его признали безнадежным — он тоже мог прожить весьма недолго.
Фельсен и я находились в институте, когда пострадавших внесли на носилках. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы мы поняли: вот он, долгожданный момент! Мы велели тотчас же доставить больных в мою тщательно изолированную специальную экспериментальную лабораторию, оснащенную самыми современными кибернетическими приборами — здесь мы ставили упомянутые мною опыты. Оборудование лаборатории давало возможность без помощи подсобного персонала, вдвоем — а при желании и одному — проводить самые сложные операции. Так, “грубую” работу по вскрытию черепной коробки вместе со всеян необходимыми побочными операциями с величайшей точностью выполняла кибернетическая операционная машина. Это достигалось всего лишь установлением индексов, поворотом рукоятки и нажатием кнопок.
В лаборатории, обменявшись несколькими словами, мы установили, что есть лишь одна возможность: надо заменить мозг, чтобы хоть одного больного, у которого меньше телесных повреждений, вызволить из лап неминуемо приближавшейся клинической смерти. Быстро введя раненым препараты, поддерживающие и возбуждающие жизненный процесс, мы почти одновременно с этим начали объединенную регенерацию нервов и насыщение нервных окончаний изотопами. Шли минуты, казавшиеся часами, пот лил с нас градом…
Когда наступил момент для помещения обоих раненых в параллельные автоматические конструкции для черепных операций, человек с поврежденной грудной клеткой умер. Надо было спешить, чтобы произвести замену, уложившись в “срок”, допустимый после клинической смерти. Никогда в жизни я так не волновался: ведь в наших руках была не только возможность спасти одну человеческую жизнь, но и судьба величайшего открытия!
Машина в течение нескольких секунд выполнила задание: она не только вскрыла черепные коробки, но почти одновременно с этим перерезала ведущие к мозгу кровеносные сосуды, нервные сплетения и давно известными хирургическими методами обработала нервные окончания. В момент отъединения нервных связей оба тела вздрогнули: то, у которого была поражена грудная клетка, лишь чуть-чуть, сигнализируя о наступившей клинической смерти, другое сильнее — здесь клиническая смерть должна была последовать лишь теперь, вследствие отсоединения от нервного центра. Мы торопились как можно скорее восстановить жизненный процесс, на нанеся “новому” мозгу больших травм. Вынув два дрожащих мозга, мы поменяли их местами и снова привели в действие машину, которая теперь сращивала и соединяла сосуды и нервы. Для чрезвычайной чувствительности машины характерно, что, если при замене обнаружится разница в размерах мозга, она способна — до определенной степени — произвести коррекцию, отрегулировать объем и давление мозговой жидкости и так далее. Окончив операцию, мы с помощью механизмов переложили на носилки оба тела, которые казались одинаково безжизненными, Только опытный взгляд врача мог заметить разницу: больной с повреждением грудной клетки был на самом деле мертв. Растроганные, мы прикрыли его, отдавая дань невольной услуге, оказанной беднягой человечеству. Затем сели возле второго больного и, не глядя друг на друга, стали ждать воздействия процесса оживления, начавшегося до того, как тело было вынуто из машины.
Как я уже писал, процесс регенерации нервов развивался довольно быстро. И несмотря на это, нам пришлось просидеть около полутора часов, трепеща и замирая. И вот наконец сердце больного без всякого искусственного вмешательства начало нормально работать, и лицо его исказилось от боли. Мы тотчас же ввели ему болеутоляющее лекарство и снова принялись ждать…
Я не знаю — и тогда не знал, сколько прошло времени, пока больной открыл глаза. Мы одновременно спросили:
— Как вас зовут?
— Фишер, — ясно произнес он, но вдруг захрипел, глаза у него запали. Мы применили возбуждающие препараты, и наши усилия не оказались тщетными. Агония продолжалась несколько минут, а потом сердечная деятельность возобновилась вновь. Медленно и слабо, но сердце билось.
Измученные и усталые, мы сидели друг против друга, но неожиданно Фельсен вскочил.
— Какое имя он назвал? — закричал он так громко, что я вздрогнул. — Не Фишер?
— Да, — машинально ответил я, не понимая, в чем дело.
Фельсен наклонился, обшарил одежду больного — из-за необходимости срочного хирургического вмешательства у нас не было времени раздеть раненых — и вскоре вынул из верхнего кармана удостоверение железнодорожника. Оно было выдано на имя Вейлера. Фельсен посмотрел на меня, быстро подскочил к трупу, накрытому простыней, обыскал его карманы, затем начал рыться в бумажнике. Он вытащил оттуда несколько документов, заглянул в них и с неописуемым волнением протянул мне. Говорить он не мог. В документах стояло имя Эрнесто Фишера.
Мы оба разом рухнули на стулья, и в тишине я услышал, как Фельсен выдохнул:
— Удача!..
Измученные, мы вышли из лаборатории, предоставив живого и мертвого попечению наших сотрудников…
На другой день утром мне на квартиру позвонил Фельсен и сообщил, что переживший операцию, несмотря на все усилия и уход наших сотрудников, в три часа утра скончался. Немедленно произведенное вскрытие показало, что смерть наступила в результате повреждения мозга.
— Да, — ответил я. — Да. Жаль беднягу.
И вот в ночь после несчастного случая с диктатором я почти не спал. Все время думал о Вейлере—Фишере. Меня и теперь мучает эта мысль, я не могу от нее отделаться. Диктатор-президент лежит без сознания в институте, и шансы на его спасение весьма сомнительны. Во время заседания государственного совета я говорил откровенно, ибо настолько не уважаю эту банду, что не считаю нужным притворяться перед нею. Смерть ее вожака или хотя бы снижение его дееспособности и, что еще существеннее, духовной энергии были бы чреваты бесчисленными последствиями. Я ненавижу и презираю диктатора за подлость и множество злодеяний, которые совершили против моих товарищей и других людей демократических взглядов его палачи во главе с Диким кабаном.
18 ноября. Продолжаю дневник, датируя его для удобства по старому летосчислению. Так привычнее.
Диктатор все еще без сознания.
Не нахожу покоя. Мысль точит, грызет меня, перед глазами пляшут черные круги, хотя выгляжу я спокойным. Не знаю, что делать, меня охватывает тревога: состояние президента в любой момент может стать критическим, и я опоздаю. Весь государственный совет днюет и ночует в институте, они заняли самую большую аудиторию и прилегающие к ней помещения. Сегодня к вечеру с немалым трудом мне удалось проникнуть туда и вызвать для переговоров главного идеолога и заместителя диктатора. Общеизвестно, что оба являются главной опорой и приближенными диктатора; один представляет грубую скотскую силу, другой олицетворяет хитрую осторожность. Говорят, диктатор поддерживает равновесие, опираясь на две эти противоположные силы, что, во всяком случае, свидетельствует о его недюжинном политическом таланте.
Мы уселись в одном из соседних помещений. Прежде всего я попросил строжайшего соблюдения тайны, в чем оба меня тотчас заверили. Постараюсь по возможности буквально воспроизвести наш разговор.
— Господа, — сказал я, — в данный момент состояние президента страны стабильно, но в любую минуту оно может измениться к лучшему или к худшему. Мы сделаем все, что можем, но в интересах излечения я должен обратиться к вам с небольшой просьбой.
Оба внимательно слушали, руководитель пропаганды сделал рукой знак, призывавший меня продолжать.
— Хотя вы и не специалисты, но, вероятно, слыхали об отрасли науки, занимающейся процессом регенерации нервов. — Оба подтвердили, Кабан несколько нерешительно и с опозданием. — Суть этого явления, — продолжал я, — заключается в том, что до определенной степени мы способны побуждать нервную систему создавать новые клетки. Однако эти новые нервные области пусты, в них отсутствуют тот опыт и те знания, которыми заполнялись старые области с самого начала нашей жизни. Разумеется, мы не в состоянии дать новое содержание, но можем регулировать определенным образом тональность, характер сознания, “частоту колебаний”, если позволено так выразиться — это наиболее близкое сравнение. Но для этого абсолютно необходимо детальное знание прошлого.
— Что вы имеете в виду? — спросил руководитель пропаганды.
— В этом и заключается моя просьба: я должен знать самым подробнейшим образом личную жизнь президента.
— Это немыслимо! — побагровев от гнева, прохрипел Кабан.
Очкастый теоретик успокоительно поднял вверх руку.
— Я думаю, вы понимаете всю трудность выполнения вашей просьбы, поэтому прошу мотивировать ее как-то более понятно, а не столь теоретически.
— Охотно, — ответил я. — Думаю, вы меня легко поймете. Вероятно, все мы бывали под хмельком, и нам знакомо это состояние.
Оба кивнули.
— Ну-с, мы также имели возможность заметить, как различно проявляется это состояние у отдельных люден. Один озлобляется, становится хамоватым, другой просто засыпает. Один становится милым, болтливым, другой мрачным и молчаливым и так далее. Есть масса всяких вариантов. И все же несколько главных типов можно перечислить в соответствии с их “частотой колебаний”. Ясно?
Они снова наклонили головы, заместитель тревожно, идеолог с выжидательным интересом.
— Если человек находится в бессознательном состоянии, частоту колебаний нельзя установить никакими исследованиями или анализами. Вывести о ней заключение — и то лишь до некоторой степени — можно только с помощью исчерпывающего знания окружающей его обстановки и непосредственной среды.
Тут заместитель снова сделал протестующее движение, и ордена, покрывавшие его мундир, зазвенели. Я понял, в чем дело: уже долгое время темой разговоров служили своеобразные отношения, сложившиеся между ним, диктатором и любовницей диктатора, официально — “домоправительницей” президентской резиденции. По мнению одних, дама была близкой родственницей Кабана, другие считали ее бывшей возлюбленной заместителя, которую диктатор отбил у него, пользуясь своей властью. Как бы там ни было, но чему-то в этом роде заместитель был обязан своим положением… На лице могущественного идеолога промелькнуло ехидное выражение, словно подтверждавшее гривуазные слухи, однако оно свидетельствовало и о том, что оба правителя яростные соперники и смертельные враги и лишь жестокая и безжалостная рука диктатора удерживает их от того, чтобы они не вцепились друг другу в глотку.
Руководитель пропаганды искоса взглянул на заместителя диктатора. Потом он сказал:
— Признаю, тут ничего не поделаешь… А когда вы собираетесь этим заняться, господин профессор?
— Чем раньше, тем лучше, — ответил я, и мы договорились завтра рано утром — сегодня было слишком поздно — втроем поехать во дворец президента. Заместитель удалился с кислой физиономией.
Это произошло сегодня. Еще до начала переговоров я вновь осмотрел президента и пришел к убеждению, что диктатор, собственно говоря, безнадежен и через очень короткое время все наши усилия окажутся тщетными. Следовательно, надо торопиться.
19 ноября. Сегодня утром в сопровождении броневиков мы отправились во дворец. В городе чуть ли не на всех перекрестках стояли танки, а уличное движение почти замерло. Прибыв во дворец, также окруженный плотным кольцом танков, мы направились в личные покои президента, где я прежде всего обратил внимание на мелкие, личного обихода предметы, а затем принялся расспрашивать обслуживающий персонал о привычках высокопоставленного хозяина, стараясь во время разговора запоминать лица людей. Люди отвечали стесненно, мне не раз приходилось повторять, что я врач, которому надо все знать в интересах больного. Несмотря на это, они рассказывали о наиболее интимных вещах только по настоянию главного идеолога. Сколько президент курит, что пьет, часто ли бывает гневен, безжалостен, быть может, груб. Что любит слушать по радио и что смотреть По телевизору. Я поинтересовался оборудованием ванной комнаты, узнал, сам ли президент бреется. Расспросил сначала его парикмахера, потом повариху; кухарка рассказала о его любимых блюдах, лакей — о характерных привычках. Заглянул я в спальню, просмотрел библиотеку и так далее. Затем обратился с вопросами к двум государственным деятелям. У них я хотел узнать о поведении диктатора во время решения государственных дел. Разумеется, мой интерес касался не государственных тайн, а мелких индивидуальных особенностей, склонностей.
Наконец настало время наиболее щепетильной части моего визита. Я спросил, можно ли мне повидаться с домоправительницей. Она пришла, и первое мое впечатление было двойственным и странным. Это была чрезвычайно эффектная зрелая красавица-брюнетка, но в ее сдержанных придворных манерах, движениях, голосе — одним словом, во всем ее физическом облике было что-то неприятное. А при мысли о возможности более близких отношений с ней я почувствовал чуть ли не отвращение. Мысленно сопоставив ее с Кабаном, я решил, что они вряд ли родственники… Объяснив, о чем пойдет речь, я сослался на врачебную этику и попросил обоих заместителей оставить нас вдвоем. Было видно, что Кабану стоило огромных усилий побороть себя и выполнить мою просьбу.
Об интимных подробностях беседы я писать не хочу.
С полученными во дворце хаотическими сведениями я вернулся в институт и еще раз осмотрел диктатора. В состоянии его перемен не было.