Черненок Михаил. Архивное дело

   – Не меньше, как полувековой давности.
   – Мужики!.. – будто сделав великое открытие, воскликнул Торчков. – Это наверняка в революцию ухайдакали бедолагу.
   – Логично, – буркнул Медников.
   – Как?..
   – Правильно, говорю, мыслите.
   Торчков вскинул глаза на угрюмо насторожившегося Инюшкина:
   – Слыхал, Арсюха?.. Товарищ одабривает мои мысли…
   – Не суетись, Ваня, не то намыслишь на свою голову, – тихо проговорил Инюшкин.
   Чтобы полностью разрыть захоронение, прокурор попросил шофера «уазика» принести из машины лопату. Антон Бирюков внимательно наблюдал за раскопками. Судя по тонкому, переплетенному травой слою земли над костями, труп был зарыт самое большое на полметра. Одежда и останки человека истлели настолько, что создавалось впечатление, будто в землю зарыли голый скелет. Когда орудовавший лопатой следователь Лимакин дорылся до ног захороненного, лопата неожиданно скрежетнула по металлу.
   – Осторожнее, Петр, – тревожно сказал прокурор.
   Следователь отложил лопату и стал разрывать корневища травы руками. В том месте, где должна была находиться берцовая кость правой ноги, ко всеобщему удивлению начала вырисовываться замысловатая ржавая конструкция из склепанных между собой металлических планок. Лимакин разрыл конструкцию полностью, и стало очевидным, что она не что иное, как протез голени. Прокурор обратился к судмедэксперту:
   – Боря, нельзя ли определить «фирму» этого изобретения?
   Медников долго осматривал переплетение ржавых планок, затем неопределенно пожал плечами:
   – То ли самоделка какая-то, то ли в былинные времена изготовляли такую замысловатость.
   – Но ведь это протез!
   – Разумеется.
   Прокурор посмотрел на понятых, потом на бригадира Гвоздарева с дедом Лукьяном Хлудневским:
   – Кто из ваших земляков имел протезную ногу?
   – В какой период времени? – мигом вставил вопрос Торчков.
   – Лет пятьдесят… шестьдесят тому назад.
   Бригадир усмехнулся:
   – Меня в ту пору даже в пеленках не было.
   – Зато я вполне сознательный в те годы был, – с достоинством заявил Торчков. – Как понимаю, тот период близок к колчаковщине, а при Колчаке по Березовке да окрестным селам зверствовал Калаган. Многих мужиков этот проклятый контра и без ног, и без рук оставил. А сколько на смерть расстрелял – не перечесть…
   – Ты, Иван, с какого году рождения? – поправляя на голове соломенную шляпу, осторожно спросил Хлудневский.
   – Чо, свататься надумал? Какая тебе разница, с какого?..
   – Такая, что родился ты в семнадцатом году и колчаковского зверства, можно сказать, не видел. Я на семь лет старше и то колчаковщину помню так себе…
   – Дак, ты ж из ума теперь выжил! – огрызнулся Торчков.
   – Нет, Иван, с моим умом все в порядке. Фамилия-то начальника колчаковской милиции, если хочешь знать, была не Калаган, а Галаган.
   – Хрен редьки не сладче.
   – Так-то оно так, но ты следователей не путай, – Хлудневский встретился с прокурором взглядом. – После империалистической да Гражданской войны у нас тут, в самом деле, много инвалидов насчитывалось, однако не могу припомнить таких, кто на железном протезе ходил. Все безногие на костылях либо на самодельных деревяшках хромали.
   – А случаев, когда люди безвестно пропадали, не помните? – спросил Хлудневского прокурор.
   Старик задумчиво царапнул бороду:
   – Когда почтовый тракт через Березовку действовал, разный непутевый народ по нему шлёндал. Даже беглые каторжане бродили. И ограбления случались, и тайные убийства. В тридцатые годы, как коллективизация завершилась, жизнь спокойно потекла, без скандальных событий.
   – Лукьян, слушай меня! – нетерпеливо вмешался в разговор Торчков. – И при колхозной жизни хватало скандальных фокусов. Вспомни тридцать первый год, когда одноногий председатель нашенского колхоза зачистил под метелку общественную кассу и укатил на колхозном жеребце безвестно куда…
   – Имеешь в виду Жаркова Афанасия Кирилловича? – уточнил дед Лукьян.
   – А то кого же!
   – Афанасий на костылях ходил, не на протезе.
   – За уворованные у колхоза деньги он вполне мог купить железную протезу.
   – Где их тогда продавали? Это теперь к инвалидам внимание проявляют, даже автомобили бесплатно выдают. А после империалистической, старики сказывали, вручат безногому от имени царя-батюшки костыли и хромай на них по гроб жизни.
   – Вы, товарищ Хлудневский, хорошо знали того председателя? – заинтересовался прокурор.
   – Как сказать… – дед Лукьян замялся. – Счетоводом я при нем в колхозе работал.
   – Оттого и в защиту полез! – мгновенно подхватил Торчков. – Тут, если разобраться, одна шайка-лейка…
   – Ваня, побереги патроны, – осуждающе проговорил молчавший до этого Инюшкин.
   Торчков задиристо развернулся к нему:
   – Воздержись, Арсюха, с подковырками. Или забыл, что председатель до побега у твоего родного батьки квартировал?..
   Арсентий Ефимович ошарашенно глянул на Антона Бирюкова:
   – Во попер Кумбрык в атаку! И боеприпасов не жалеет…
   – Давайте, товарищи, серьезно поговорим, – предупреждая назревающую перебранку, сказал прокурор.
   Сумбурно возникшие воспоминания через несколько минут превратились в мирную беседу, в которой в основном участвовали дед Лукьян Хлудневский и Арсентий Инюшкин. Несколько раз неудачно вклинивавшийся в разговор Торчков разочарованно отошел в сторону и с внезапным интересом, словно любопытный ребенок, стал наблюдать за экспертами. Те что-то измеряли среди костей в разрытой ямке, записывали, подсчитывали и фотографировали.
   Прокурор, изредка задавая старикам уточняющие вопросы, выяснил, что Афанасий Кириллович Жарков был «главным заводилой» коллективизации и, когда Березовский колхоз организовался, стал первым его председателем. Появился Жарков в Березовке в революционные года вместе с возвращающимися по домам участниками империалистической войны, по «происхождению» был не сибиряк, а откуда-то с Запада: то ли балтийский матрос, то ли большевик, направленный в Сибирь налаживать советскую власть. Носил всегда старую кожанку, в виде тужурки, с наганом в кармане. В период колчаковщины командовал партизанским отрядом за Потеряевым озером, в окрестностях села Ярского. Был тяжело ранен – лишился правой ноги ниже колена. После ранения приспосабливался ходить на деревянном протезе, однако не получилось. Говорил, мол, осколок в культе остался и при протезной ходьбе боль причиняет, а костыли при натренированных руках – самое то, что надо. Семьи у Жаркова не было, хотя к тридцатым годам возраст его уже за сорокалетие перебрался. Исчез он очень таинственно. Вечером запряг в рессорный ходок выездного жеребца и укатил из Березовки неизвестно куда. После ходили слухи, будто видели беглеца: кто – в Серебровке, кто – в Ярском, а кто-то даже – в Томске. Слухи слухами, но человек как в воду канул. Вместе с Жарковым вроде бы пропала из колхозного сейфа тысяча рублей. Эти деньги, кроме председателя, никто другой взять не мог – ключ к сейфу был только у Жаркова.
   – Так, так… – задумчиво проговорил в конце беседы прокурор. – Значит, Жарков металлического протеза не имел?
   – Никогда! – почти враз ответили старики.
   Прокурор обвел взглядом местность:
   – А что за плотина здесь была? И почему она называлась Ерошкиной?
   – Это еще до коллективизации березовский богач Илья Хоботишкин вальцовую крупорушку содержал, – ответил дед Лукьян Хлудневский. – Строил же ее Ерофей Нилович Колосков. От Ерофея и пошло название – Ерошкина. Сооружение было деревянное, наподобие водяной мельницы. В старое время речка здесь бежала веселее, чем теперь. За весенний паводок в пруду перед плотиной столько воды накапливалось, что крупорушка до глубокой осени вальцы крутила.
   Прокурор обернулся к участковому Кротову:
   – Михаил Федорович, ты, кажется, уроженец Серебровки?
   – Так точно.
   – Ну а что ж молчишь?..
   – Я, товарищ Белоносов, к показаниям Хлудневского и Инюшкина существенного добавить не могу. Слухи о таинственно пропавшем председателе Жаркове действительно бытовали в здешних местах, только по молодости лет я не придавал им значения. Вот крупорушку Хоботишкина помню, когда она уже стала колхозной. На этом месте, где сейчас находимся, был дремучий лес, а на той стороне, – Кротов показал на противоположный берег речки, – располагались прекрасные луга. Лошадей в ночное туда выгоняли. Обычно подростки этим занимались. Пригоним, бывало, лошадок. Стреножим, чтобы далеко не разбредались. И коротаем ночь до рассвета у костра: картошку в мундирах печем да увлекательные сказки рассказываем.
   – Дорога из Серебровки на луга через лес проходила?
   – Так точно. Через угрюмую чащу ездили. В селе едва сумерки наступали, а здесь уже темень ночная все заволакивала. Жутко. Пришпоришь конягу босыми пятками, прижмешься к холке, чтобы за сучья не зацепиться, и – галопом через лес. Березовские парни подтрунивали над нами, серебровцами, страшные байки про разбойников сочиняли…
   К прокурору подошел следователь Лимакин. Замявшись, сказал:
   – Захоронение очень старое. Стоит ли, Семен Трофимович, писанину начинать?..
   – Коль уж мы сюда приехали, протокол осмотра оформи, как положено. После разберемся, что дальше делать.
   – Судебно-медицинскую экспертизу назначать?
   – Назначь, на всякий случай. Проверим способности медиков. В постановлении кроме общих вопросов, касающихся возраста, пола, роста и так далее, укажи на необходимость установить хотя бы ориентировочно время захоронения и причину смерти. – Прокурор посмотрел на Бирюкова. – Так, Антон Игнатьевич?..
   – Так не так, перетакивать не будем, – улыбнулся Бирюков.
   – Ты ведь, как и Кротов, тоже местного происхождения?
   – Да, из Березовки.
   – О таинственно пропавшем председателе колхоза ничего не слышал?
   – Нет.
   Старик Хлудневский робко кашлянул в кулак:
   – Вы, Антон Игнатьевич, порасспрашивайте своего деда Матвея. Матвей Васильевич хорошо знал Афанасия Кирилловича Жаркова. Они, можно сказать, друзьями были.
   – Дед еще жив? – спросил Бирюкова прокурор.
   – Не только жив, но вроде бы и здоров.
   – Сколько ж ему лет?
   – Как он сам говорит, одной тютельки до сотни не хватает.
   – А с памятью у него как?..
   – Память у Матвея Василича – золото! – вклинился в разговор Торчков. – Мы с ним постоянно наблюдаем по телевизеру происходящие события и ведем сурьезные разговоры. Тверёзо дед мыслит, демократию в обществе и безудержную гласность одобряет. Дескать, ничего страшного, кроме пользы, в этом существе дела нет…
   – Ваня, не лезь в политику, – ухмыльнулся усатый Инюшкин. – Разговор идет о далеком прошлом.
   – Помолчи, Арсюха! Ты в политике, как баран в апельсинах, и других дураками считаешь. Прошлое, будет тебе известно, одним узлом связано с настоящим и будущим. Если хочешь, даже товарищ прокурор подтвердит мою мысль.
   Прокурор «подтверждать» не стал. Вздохнув, он обратился к Бирюкову:
   – В райцентр с нами поедешь или останешься погостить у родителей?
   Антон машинально глянул на часы:
   – Завтра суббота. В выходные дни дежурством по райотделу я не связан. Пожалуй, останусь.
   – Оставайся. Может, что-то интересное от деда узнаешь. В понедельник встретимся, расскажешь.

Глава 3

   Невысокая худенькая Полина Владимировна встретила сына так, будто не виделась с ним целую вечность. По-девичьи стройная и моложавая для своих шестидесяти лет, она торопливо засновала по кухне, на радостях не зная, за что ухватиться. Антон, глядя на нее, засмеялся:
   – Не суетись, мам, я на полных два дня приехал.
   – Так ведь, сынок, работа твоя очень уж беспокойная. Позвонят из района – только тебя и видела. Говорят, у Ерошкиной плотины кого-то убили. Полная машина следователей туда покатила. Наверно, и ты ради этого приехал?..
   – Тому «убийству» завтра, может, сто лет будет.
   – За что же тогда арестовали Ивана Торчкова и Арсентия Инюшкина?
   – Почему арестовали?..
   – Кто вас знает, почему. Бронислава Паутова из окна магазина видела, как их почти силком затолкали в милицейскую машину.
   Антон расхохотался:
   – Вот дает тетя Броня! Ну, выдумщица!.. Просто понятыми стариков пригласили. Юридический порядок такой существует.
   – Бросал бы, сынок, свой уголовный розыск да переходил бы в адвокаты. У адвокатов порядки спокойнее. Который год ведь уговариваю – не слушаешь.
   – Рано в мои годы о спокойствии думать.
   – Тебе и жениться все было рано. Уже в тридцать, слава богу, определился. Как дома-то?
   – Нормально…
   За разговором с матерью Антон рассматривал кухню. Все здесь было по-прежнему: просторный обеденный стол под цветной клеенкой, тяжелые табуретки, вместительный коричневый буфет, на стене – большая застекленная рама с семейными фотографиями, на которых запечатлелась вся династия Бирюковых в разные годы жизни. Вот только в этой раме появилась новая увеличенная фотография бородатого деда Матвея с орденом Красного Знамени и четырьмя Георгиевскими крестами.
   – Кто это заснял деда при всех регалиях? – спросил Антон.
   Полина Владимировна глянула на фотографию:
   – Из районной газеты специально к нему приезжал корреспондент. Два дня расспрашивал. Обещал к Октябрьским праздникам в районке напечатать.
   – Зачем дед кресты нацепил? Все царские ордена и знаки отличия отменены декретом Совнаркома еще в декабре семнадцатого года.
   – Эта карточка сделана деду на память. Для газеты он снялся с Красным Знаменем. Фотограф хотел и отца при орденах сфотографировать, но тот наотрез отказался.
   – Почему?
   – Он только с начальством зубастый, а в душе стеснительный как красна девица.
   – Что-то деда в доме не слышно…
   – Недавно к Торчковым утянулся. Невтерпеж захотелось узнать у Матрены, что там опять ее супруг отмочил.
   – Вот неугомонный старик! Не болеет?
   – Слава богу, нет. Недели две назад отец ездил в Новосибирск на совещание и раздобыл ему слуховой аппарат. Теперь наш дед помолодел. – Полина Владимировна принялась накрывать на стол. – Перекуси, сынок, пока, а ужинать будем попозднее, когда отец с дедом придут.
   – Я подожду, мам.
   – Хоть чая с вареньем выпей.
   – Чая выпью.
   Завечерело. По селу шумно пропылило пригнанное с выпаса стадо, и сразу Березовка ожила. Заблеяли овцы. Загоготали потянувшиеся от Потеряева озера к домам гуси. Послышались женские голоса, прикрикивающие на неспокойных при дойке коров. Ушла доить свою Красулю и Полина Владимировна. Вернулась в кухню с полным подойником.
   – Куда вам на троих столько молока?! – удивился Антон.
   – Сдаем колхозной ферме.
   – Принимают?
   – А как же… Одно время я поговаривала, чтобы продать корову. Отец воспротивился, мол, глядя на председателя, и другие колхозники сведут со двора личных коровенок. Придется тогда колхозным молоком деревню обеспечивать.
   У дома, скрипнув тормозами, остановился «газик». Лязгнули дверцы. Антон выглянул в окно и в сумерках разглядел возле машины отца и деда Матвея. Отпустив шофера, отец по привычке отряхнул о голенище сапога запыленную кепку и направился во двор. Высоченный дед Матвей, задиристо выставив белую бороду и сердито пристукивая батогом, направился следом, что-то бубня себе под нос. Антон встретил их у порога. По очереди обнял обоих.
   – Антошка, ядрено-корень, в гости заявился! – дед Матвей сменил гнев на милость. – Здрав-желаю, милицейский офицер!
   – Здравствуй, дед, – улыбнулся Антон. – Все воюешь?
   – Как иначе? С Торчковым щас чуть не врукопашную схватился. Вы, что ль, брали Кумбрыка в понятые к Ерошкиной плотине?
   – Мы.
   – Додумались, мудрецы! Кумбрык за один момент на всю деревню раззвонил, будто там убитого революционера с железной ногой откопали.
   – Почему непременно революционера?
   – Спроси чудака! Кумбрыку что на язык ни попадет – без устали молотить будет. В прошлом году летающими тарелками всех задурил. Нынче, как о семидесятилетии революции заговорили, в политику ударился. Наслушается по телевизору иностранных слов и сыплет ими как горохом. Я ему грю: «Иван! Не спорь со мной!» А он, звонарь, с апломбом хорохорится. Дескать, между нами происходит не спор, а ведется свободная дискусия, иными словами, плюйаризм мнений…
   Антон захохотал:
   – И чем этот «плюрализм» закончился?
   – Ничем. Игнат аккурат подъехал. Плюнул я на дискусию да сел к нему в машину.
   Войдя в азарт, дед Матвей и за ужином долго не мог успокоиться. Притих он лишь после того, как Игнат Матвеевич спросил Антона о Ерошкиной плотине. Антон коротко рассказал. Отец задумался:
   – Не знаю таких, кто на железном протезе ходил…
   – Торчков упоминал первого председателя колхоза Афанасия Жаркова, – сказал Антон. – Случайно, не помнишь его?
   – Когда Жарков пропал, мне было лет двенадцать. Помню, как он размашисто шагал на костылях, а протез… С какой стати?.. – Игнат Матвеевич обратился к деду Матвею: – Отец, Афанасия Жаркова помнишь?
   – Дружили мы с ним, – хмуро ответил дед, поправляя за ухом наушник слухового аппарата. – Канул мужик в неизвестность.
   – Откуда этот Жарков в Березовке появился? – спросил деда Антон.
   – Из города Старо-Быхов.
   – Расскажи подробнее.
   – Подробность, Антошка, длинной получится… – дед Матвей с хрустом раскусил кусочек рафинада и, причмокивая, стал запивать его чаем из блюдца. – Империалистическую войну я начал службой в сорок четвертом Сибирском стрелковом полку бомбардиром при полковой артиллерии. Военная кампания, прямо сказать, принимала для нас хреновый оборот. Ни толкового командования, ни боеприпасов в достатке не было. Осенью шестнадцатого года, помню, прикатил в полк сам командир дивизии генерал Зарок-Зарековский. Агитировать приунывших солдатиков стал. Дескать, бодритесь, сыны Отечества! Как только разобьем неприятеля, царь сразу даст указание прибавить крестьянам землицы, а рабочим жалование увеличит. А чем разбивать, если на каждую пушку в полку всего по два снаряда приходится? Ну, выслушали мы генеральскую агитацию… А до генерала побывали в наших солдатских рядах большевики. Разъяснили безнадежность войны и призвали повернуть ее в войну гражданскую, стало быть, против монархии. Но все-таки в конце сентября царские генералы кинули нас в бой. Не повезло мне в том бою – по левому бедру жахнула разрывная пуля «Дум-дум». Излечивался в Минске, где находился наш лазарет. Провалялся там до марта семнадцатого года и получил назначение в сто двадцатый Кологривский полк, который квартировал в небольшом городке Старо-Быхов. Тут и свела меня судьба с Афанасием Жарковым…
   – У тебя хорошая память, – сказал Антон.
   – Газетный фотограф помог вспомнить те события. Два дня напропалую со мной толковал, – дед Матвей опять захрустел сахаром.
   – И зубы у тебя крепкие. Не болят?
   – Чего им болеть? Они ж костяные.
   Переглянувшись с отцом, Антон улыбнулся. Дед неторопливо перелил из чашки остатки чая в блюдце и продолжил:
   – В апреле семнадцатого – это, значит, уже после того, как Николашка отрекся от царского престола и командовать Россией стало Временное правительство, по Кологривскому полку пошли разговоры, будто в Быховской тюрьме сидят в особой камере семеро питерских большевиков, прибывших в Быхов разъяснять населению о создании Совдепов. Советы депутатов на первых порах таким манером назывались. Зашумели солдаты. Как, дескать, так?! Кругом идет болтовня о полной свободе народа, а тех мужиков упекли в кутузку! Двинем, мол, братцы, всем полком к тюрьме да вызволим из неволи питерских ребят. Командир наш, полковник Анучин, сдрейфил, стал уговаривать о недопустимости самовольства, да – где там! К Кологривскому полку примкнул соседний Унжинский полк. Построились мы без команды полкового начальства и при полном оружии двинулись с песнями к тюрьме. Два стрелковых полка – это не баран начхал! Считай, больше восьми тысяч штыков… Весь город собрался – невиданное шествие. А полицейские да жандармы в подворотни попрятались. Проще говоря, тюремные ворота отворились перед нами, как по щучьему велению. Понятно, сам собой митинг возник. Самодельную трибуну разом соорудили. Поднялись на нее освобожденные питерцы и представители полков. Я к тому времени, Антошка, уже фейерверкером стал. В артиллерии так младший унтер-офицер назывался, а в казачьих войсках, к примеру, его звали урядником. Ну, поскольку в добавок к унтерскому званию я имел еще и Георгиевские кресты, то по желанию солдат тоже на трибуне оказался.
   – Выходит, ты у нас революционер? – с улыбкой спросил Антон.
   – Тогда все были революционерами. Большевики одно молотили, меньшевики – другое, кадеты – третье, эсэры – четвертое. Кого из них слушать – не поймешь. Вот и на том митинге начались разные выступления. Первым наш полковник Анучин заговорил, стал призывать митингующих к исполнению воинского долга. За ним полковой священник с проповедью вылез. Дескать, православные воины, не пощадите христианского живота своего в защите российского отечества от чужеземного ворога. На такие призывы солдаты неодобрительно засвистели. Стали требовать: «Хотим слушать питерцев!» И питерцы выступили коротко: «Долой кровавую империалистическую войну!» В этом они получили полную поддержку солдатских масс. А после митинга я и познакомился с Афанасием Жарковым. Из освобожденных питерцев он был самым рассудительным, толковым. Узнав, что я из Сибири, Афанасий заинтересовался крестьянском трудом, спросил: «Скучаешь по землице-матушке?» – «Неужто нет, – говорю. – Чую, пришло время кончать воинское дело да возвращаться в родные края». – «Правильно! Агитируй солдат, чтобы по домам разъезжались. Чуть позднее я тоже в Сибирь на житье переберусь. Ссылку там отбывал и полюбил этот край». Не знаю, чем я Афанасию приглянулся, но адресок мой для памяти он записал…
   – Из Старо-Быхова ты сразу в Березовку поехал? – снова спросил Антон, когда дед Матвей, допивая остывший чай, замолчал.
   – Нет, я еще долго колесил по России… – дед поставил блюдце на стол и, заканчивая чаепитие, по привычке перевернул чашку кверху дном. – После митинга полковник Анучин спровадил меня с ротой неблагонадежных в Петроград. Там, в октябрьские дни, оказались мы в самом центре революции. Ух, ядрено-корень, горячее время было! Митинги – на каждом шагу.
   – Наверное, и Ленина видел?
   – Вождь революции в уличных говорильнях не участвовал. Он с друзьями в кабинете план разрабатывал, как получше народ объегорить, чтобы на свою сторону привлечь. А вот красных командиров Блюхера и Фрунзе мне неоднократно видеть довелось. Под командованием Блюхера в восемнадцатом году я в Уральской армии прошел с боями походом по белогвардейским тылам полторы тысячи километров. От Белорецка через Уральский хребет, считай, до самого Кунгура протопал. Здесь соединились мы с третьей армией Восточного фронта. После перебросили нас на Южный фронт. И опять оказался я под командованием начдива Блюхера в пятьдесят первой стрелковой дивизии. В конце двадцатого года участвовал в Перекопско-Чонгарской операции. За штурм Перекопа лично Фрунзе вручил мне орден Красного Знамени. Ох, Антошка, много народной крови было пролито в ту пору на российской земле. Не приведи господи русскому мужику вновь испытать такое.
   – Когда же ты воевать закончил?
   – В январе двадцать первого года комиссовали меня из Красной армии по ранению. Вот только тогда и возвернулся я в Березовку.
   – А Жарков когда здесь появился?
   – Точно не помню, но вскоре после революции Афанасий был направлен большевистской партией в Сибирь для создания комитетов бедноты и партийных ячеек. Тут и колчаковщина его застала. Рассказывал мне, как партизанил. Из Омска колчаковцы отступали по двум направлениям. Основные силы двинулись по железной дороге на Восток. Другая часть направилась из Новониколаевска, теперешнего Новосибирска, по почтовому тракту через Березовку на Кузбасс. У поселка Арлюк их настигла Красная армия и с помощью партизан завязала большой бой. В том бою Афанасия крепко ранило. Граната возле него разорвалась и до колена напрочь ногу отхлестала.
   – Что за человек был Жарков?
   Дед Матвей костистыми пальцами расправил белую бороду:
   – Партизан-большевик.
   – Чем он занимался в Березовке до коллективизации?
   – Сначала возглавлял Совдеп. После колчаковщины, когда залечил ногу, стал председателем сельисполкома. Под его нажимом в Серебровке создалась коммуна, да ничего путнего из нее не вышло.
   – Почему?
   – Потому, Антошка, что неправильно сельхозкоммуны были задуманы. Они навроде кооперации создавались бедняками да батраками, которые стягивали в кучу свои маломощные хозяйства. Советская власть предоставляла им постройки, крестьянский инвентарь, скот и тому подобное. Это бы все хорошо. Главная беда заключалась в том, что распределение результатов труда было уравнительное – по едокам. Ну а количество ртов не в каждой семье совпадает с количеством рабочих рук. К примеру, вступил в Серебровскую коммуну Троша Головизнев. Работник был отменный, да всего один. А кормить надо было: его бабу на сносях, престарелых мать с отцом, тещу с тестем и пятерых мальцов-погодков, старшему из которых десяти годов еще не стукнуло. Вот тебе и – шаньга с маком! Попробуй, прокорми такую ораву… – дед Матвей вздохнул. – Сбивал Афанасий Жарков на коммуну и березовских мужиков. Поехали мы делегацией, аккурат в разгар сенокоса, поглядеть на серебровских коммунаров, как у них работа ладится. Подъезжаем к столовке – здоровенный амбар с окошками под нее выстроили. Смотрим, большие котлы кипят – мясо невпроворот варится. А на лужайке, возле дощатых столов под открытым небом, коммунары от летней духоты млеют. Спрашиваю: «Чего, мужики, в столь горячее время бока отлеживаете? Почему не на покосе?» – «Обедать собрались, – отвечают. – Ждем, когда стряпухи еду состряпают». Плюнул я на такую коллективную работу и прямо заявил Жаркову, что ни шиша из его затеи не получится. Так и вышло. В первый же год серебровские коммунары проелись в доску и стали расползаться по своим единоличным наделам. Уравниловка, Антошка, как в труде, так и в еде – никудышное дело. Вот спроси у Игната, почему его колхоз из года в год хорошие прибыля получает…