Черненок Михаил. Архивное дело

   Антон повернулся к отцу:
   – Правда, пап, почему? Поделись секретом.
   Игнат Матвеевич нахмурился:
   – Никаких секретов у меня нет.
   – Так уж и никаких…
   – Ну, если тебе интересно, я не экономлю на спичках и не окружаю себя подхалимами.
   – Объясни подробнее.
   – Чего объяснять? Возьми хотя бы уборочную страду. Во многих хозяйствах в самый погожий период уборки начисляют механизаторам нищенскую оплату. Скажем, по пять и две десятых копейки за центнер намолоченного зерна. К тому же, некие «мудрецы» из руководства в нашем районе придумали абсурдный порядок: чем урожайность с гектара выше, тем меньше оплата за намолот. Они, видишь ли, считают, что при высокой урожайности бункер комбайна шутя зерном наполняется. Ну и что на поверку выходит?.. Думаешь, комбайнер жилы станет рвать, чтобы заработать за день на пять и две десятых копейки больше? Чихал он на эти десятые…
   – Значит, у тебя в колхозе другая оплата на уборке?
   – Мы своим правлением давно решили: не урезать заработки хлеборобов, если они вырастили богатый урожай. Создали полеводческие звенья, закрепили за ними землю и оплату ведем по конечному результату. Словом, наши колхозники получают деньги не за дядин труд, а за свой собственный… – Игнат Матвеевич замолчал. – Что касается подхалимажа, то, на мой взгляд, это одно из самых гадких человеческих качеств. Понимаешь, сын, не встречался мне еще ни один подхалим, который был бы думающим, добросовестным работником. Поэтому и избавляюсь от подхалимов всяческими правдами и неправдами. Я не тщеславен, чтобы окружать себя льстивыми дураками и бездельниками. Мне нужны умные, деловые помощники.
   – У таких обычно ершистые характеры.
   – В том их и прелесть. Это же хорошо, когда специалист отстаивает свое мнение и не дает дремать начальству. Как говорится, короли не делают великих министров – министры делают великих королей, – Игнат Матвеевич усмехнулся и внезапно сменил тему: – Кажется, сын, отвлеклись мы. Неужели следствие затеваете по Ерошкиной плотине?
   – Нет. О каком следствии можно вести речь спустя полвека? Существует ведь срок давности.
   – Почему же тогда Афанасий Жарков тебя заинтересовал?
   – Чисто из любопытства. Не могу поверить, чтобы бескорыстный порядочный человек скрылся тайком, да еще и колхозные денежки с собой прихватил.
   – Да-а-а… Тут что-то явное нет то.
   – Вот и хочется узнать: кем был Жарков на самом деле?..

Глава 4

   Проснулся Антон поздно. Поднявшись с постели, быстро оделся и распахнул окно. Из заросшего малинником палисадника потянуло утренней свежестью. На безоблачном небе ярко сияло солнце. В селе было безлюдно и тихо. Лишь где-то за поскотиной; как всегда в страдную пору, слышался отдаленный гул работающих комбайнов. В комнату заглянул дед Матвей. Важно расправляя бороду, подтрунивающе сказал:
   – Спишь, ядрено-корень, вроде кадрового пожарника.
   – Надо ж хоть раз в жизни выспаться! – громко ответил Антон.
   – Шибко не кричи, – дед Матвей костистым пальцем постучал по нагрудному карману рубахи, где оттопыривалась прямоугольная коробочка слухового аппарата. – С этой машинкой я теперь, будто по радио, все слышу. Умывайся – чай пить станем.
   – Отец с матерью уже позавтракали?
   – Давно отчаевничали и делом занялись. Игнат – на полях. Полина – в огороде.
   – Значит, вдвоем мы с тобой остались?
   – Вдвоем.
   Вчерашние мысли о Жаркове по-прежнему не покидали Антона. Он спросил:
   – Дед, кроме тебя, кто из березовцев или серебровцев хорошо помнит Жаркова?
   – Кто его помнил, все поумирали… – дед Матвей задумался. – Вот, разве, Лукьян Хлудневский из Серебровки может припомнить такое, чего я не знаю.
   – Ему можно верить?
   – Лукьян серьезный мужик. И очень даже хватким умом в молодости отличался. Грамоту в ликбезе шустрее всех освоил. В тридцать первом году, когда Афанасий пропал, крестьяне хотели меня в председатели сосватать. По малограмотности я самоотвод заявил. Тогда колхозное собрание единодушно за Лукьяна проголосовало, хотя годками он совсем еще пареньком был.
   – И долго Хлудневский председательствовал?
   – То ли до тридцать седьмого года, то ли до тридцать восьмого, пока НКВД его не припугнуло.
   – За что?
   – В те годы всех за одно привлекали, за вредительство. Правда, Лукьяна не посадили, но председателем он дальше не стал. Или запретили ему, или сам отказался… А жалко. Много пользы Лукьян мог бы колхозу сделать. После Хлудневского чехарда с председателями началась. И своих выбирали, и из района привозили. Едва не довели колхоз до ручки. Укрепляться мы стали уже после Отечественной, когда Игнат за правленческий руль взялся.
   – Значит, Хлудневский… – Антон помолчал. – Кто еще может о Жаркове рассказать?
   – Еще порасспрашивай Арсентия Инюшкина. Он, пацаном, часто кучерил у Афанасия. Самому Жаркову на костылях несподручно было жеребца хомутать, а Арсюшка проворно с лошадьми обращался. К тому же Жарков на квартире у Инюшкиных проживал… – дед Матвей задумался. – Жалко, давно помер в Серебровке Степан Половников, который и в коммуне, и в туповозе, и в колхозе бессменным кузнецом был…
   – Что еще за «туповоз»?
   – Это, когда коммуна распалась, зажиточные серебровские мужики объединились в товарищество по возделыванию земли.
   Антон улыбнулся:
   – Дед, товарищества по совместной обработке земли назывались ТОЗами.
   – Ты человек грамотный, тебе виднее. Но сибирские крестьяне туповозами их называли, – ничуть не обиделся за поправку дед Матвей. – Так вот, Степан Половников мог бы тебе много рассказать о Жаркове. Афанасий чуть не каждый день к нему в кузню наведывался, которая находилась в Серебровке. Лучшего кузнеца в нашем крае не было. Не только любую деталь Степан умел отковать, но и такие крестьянские машины, как молотилка, веялка или сортировка, собственными руками мастерил. Даже Ерофей Колосков, когда руководил артелью пленных австрийцев при строительстве крупорушки Илье Хоботишкину, брал к себе в помощники Степана Половникова.
   – Здесь и австрийцы были?
   – В Сибири много разных завоевателей сопли морозили. А кузнеца Половникова я еще к тому вспомнил, что, как говорили, Степан последним из местных жителей видал Жаркова. Домой к нему, в Серебровку, Афанасий заезжал. Вечером от него уехал и – с концом.
   – Следственные органы разыскивали Жаркова?
   – Искали! Предполагалось, кулаки Афанасия убили, но никаких зацепок не нашлось. Главная загвоздка заключалась в том, что вместе с Афанасием пропали жеребец и рессорный ходок. Как в воду канули. Опять же, если подумать, у Жаркова среди местного кулачества вроде и врагов не было. Коллективизация у нас тихо прошла. Считай, одного Илью Хоботишкина раскулачили и то по его собственной дурости.
   – Что-то раньше я о нем ничего не слышал…
   – А эту гниду давно все забыли. До революции Илья держал в Березовке винопольную лавку. Потом, после империалистической войны, завел крупорушку. На ней и умом помешался. В тридцатом году, когда крупорушка стала колхозной, хотел спалить строение. Мужики не дали разгуляться пожару, а чтобы Илья еще какую пакость колхозу не причинил, отправили его со всеми домочадцами в Нарым. Так что, в тридцать первом, когда Жарков пропал, Хоботишкина в Березовке уже не было, и отомстить Афанасию он не мог… – дед Матвей в который раз задумался. – Ты, Антошка, поговори с нашей завклубом Лариской. Она историю Березовки давно собирает. И даже старую фотокарточку Жаркова где-то раздобыла.
   Антон посмотрел на часы. Упоминание о фотокарточке заинтересовало его. Сразу после завтрака, не откладывая в долгий ящик, он решил переговорить с «завклубом Лариской».
   Просторный сельский Дом культуры возвышался в Березовке рядом с типовым сельмагом. Когда-то здесь стоял невзрачный бревенчатый домик с поблекшей от времени вывеской «Клуб». Заведовала новым СДК Лариса – общительная симпатичная девушка, которая, как выяснилось, была родной внучкой Лукьяна Хлудневского и даже фамилию дедову носила. Три года назад она закончила Новосибирское культпросветучилище и вернулась в родное село. Лариса наперечет знала своих земляков, так что Антону и представляться ей не пришлось. Разговор состоялся в кабинете заведующей, основательно заставленном всевозможной радиоаппаратурой и причудливо изогнутыми трубами духового оркестра. Окинув взглядом столь богатое хозяйство, Бирюков с улыбкой сказал: