Черненок Михаил. Ястреб ломает крылья

   – К полудню я запросто управлюсь, – сказал участковый.
   – Постарайся, Саша, – Бирюков подал Двораковскому руку. – До свидания.
   Вскоре после ухода Двораковского пришел с рыбалки Игнат Матвеевич, высоким ростом и сутуловатостью похожий на своего отца, деда Матвея, безболезненно скончавшегося во сне на сто шестнадцатом году жизни. Сдержанно поздоровавшись с Антоном, он передал Полине Владимировне садок с крупными окунями и словно приказал:
   – Жарь, мать, рыбу. Угостим сына экологически чистым продуктом.
   Антон улыбнулся:
   – Оказывается, ты заядлым рыбаком стал.
   – В селе пенсионеру только рыбалка и остается в утеху.
   – Не скучаешь по председательской работе?
   – Лошадь по хомуту не скучает. Это чиновников, которые за руководящие кресла мертвой хваткой держатся, приходится кнутом на пенсию гнать. Надолго к нам заглянул?
   – На одну ночь.
   – С Клавой Шиферовой разбираешься?
   – С ней.
   – Ну-ну… Большое горе у Шиферовых.

Глава XV

   В Раздольное Двораковский приехал спозаранку, когда по селу брело на выпаса понурое стадо, подгоняемое резкими щелчками пастушьего кнута. Во дворе Упадышевых полураздетая жена Кеши ополаскивала подойник.
   – Людмила, где твой суженый? – спросил участковый.
   – Храпит, как трактор, – Упадышева сочно матюгнулась и по привычке добавила: – Прости меня, Господи, туды-его-мать.
   – Разбуди по-быстрому.
   – Присядь на лавочку. Щас вытурю из хаты дурака.
   Минут через десять на ветхом крыльце появился заспанный Кеша в измятых галифе, в майке-безрукавке и в тапочках на босу ногу. Примащиваясь рядом с Двораковским на лавочку, недовольно заговорил:
   – Тебе, Санек, чо, в жизни покоя нету? Какого хрена ни свет ни заря нагрянул? Больному человеку отдохнуть не даешь.
   – Районный прокурор меня прислал, – сказал участковый.
   – А прокурору чего не спится?
   – Хочет привлечь тебя к ответственности за ложные показания.
   Кеша пальцами протер заспанные глаза:
   – Кому я чо показывал?
   – С оперуполномоченным уголовного розыска Голубевым в шашлычной разговаривал?
   – Не помню.
   – Не увиливай, Иннокентий. Прокурору дословно известно, какую чепуху ты наплел Голубеву, и он по-серьезному намерен взяться за тебя.
   Упадышев заскорузлой ладонью вытер вспотевшую лысину и ухмыльнулся:
   – Не стращай, Саня. Не в сталинскую эпоху живем, когда без суда и следствия к стенке ставили. Теперь воля вольная.
   – Конечно, к стенке теперь не ставят, но за ложные показания до трех лет лишения свободы дают.
   – В кутузке сидеть?
   – В исправительно-трудовой колонии, где уголовников содержат.
   – Ты чо накаркиваешь?… На хрена мне вляпываться в уголовную компанию? Я не вор и не убивец.
   – Если не хочешь «вляпаться», расскажи мне правду, как приехал в «Жигулях» из райцентра в Раздольное.
   – Ну, ты прилипчивый, как банный лист… Чо про пустяк рассказывать? Ехали, ехали и приехали.
   – Рассказывай подробно.
   Упадышев молча достал из кармана галифе кисет. Свернув толстую самокрутку, пошарил по карманам. Вздохнув, обернулся к распахнутому окну избы и крикнул:
   – Людка! Кинь мне спички!
   Через несколько секунд из окна вылетел спичечный коробок и, ударившись об лысину, упал Кеше под ноги. Нагибаясь за ним, Кеша недовольно пробурчал:
   – Вульгарная баба. Пустяка не может сделать культурно.
   – Не тяни, Иннокентий, время, – строго сказал участковый. – Мне надо быстро составить протокол с твоими искренними показаниями и срочно передать его прокурору.
   – Не надо бумагу марать… – Упадышев раскурил трескучую самокрутку. – Без протокола не поверишь?
   – Не поверю. Зачем Голубева обманул?
   – Ты, чо, Саня, не знаешь меня? Как выпью, так плету всякую хренотень: елки-палки, просил я у Наталки… колечко поносить.
   Двораковокий достал из планшетки протокол дознания и предложил:
   – Давай без «колечек» запишем показания.
   – Ну, пиши, коли не лень, – окутываясь табачным дымом, согласился Кеша. – Прежде всего отрази такой факт, что водитель «Жигулей» меня не грабил и не пинал. Мои отношения с ним складывались по-другому. Автобус до Раздольного предстояло ждать долго. Тут «жигуль» подвернулся. Я проголосовал. Он остановился. Узнав, что мне надо в Раздольное, сказал: «Садись, попутно подброшу». В дороге, чтобы не скучать, разговорились. Я назвался Иннокентием, водитель – Альбертом. Я на геморрой пожаловался, он – на друзей. Мол, надули его кореша с машиной, и теперь он настроился в дачный поселок под Кузнецком, чтобы разобраться с ними. Я намекнул, дескать, по телеку видел, как при разборках убивают. Альберт ответил: «У меня есть чем защититься». И показал макаровский пистолет. Точно такой, из какого ты у Грини Замотаева в курятнике бешеную лисицу ухайдакал. В моем кармане от выданных Людкой денег десятка оставалась. Когда к Раздольному подъехали, я хотел культурно расплатиться, а водитель усмехнулся и послал меня куда подальше таким заковыристым матом, аж подумалось, что моя Людка так красиво выражаться не умеет. Извинился я перед ним, вылез из «Жигулей» и прямиком – в шашлычную. С устатку до изжоги портвейна захотелось. Лизка Удалая впала в амбицию. Мол, под запись не дам, перетопчешься. Пришлось пустить слезу об ужасном ограблении. На Лизку это подействовало, как гипноз. Хотя со скрипом, но подала семисотграммовую бутылку. Когда милицейский Голубев залетел в шашлычную пообедать, я уже был на хорошем взводе и увлекся так, что сам поверил в небылицу.
   Двораковский без эмоциональных отклонений разборчиво записал суть показаний и попросил Упадышева прежде, чем подписывать протокол, прочитать его содержание. Кеша долго читал, царапал затылок, дымил самосадом и внезапно заявил:
   – Без собственного примечания подписывать не буду.
   – Какое еще «примечание»? – удивился участковый.
   – Очень важное, – сказал Кеша и, взяв у Двораковского ручку, стал выводить в конце протокола кривыми буквами:
   «Здеся все написано верно. А кода беседовал с Голубем был в дугу пьяный и какую хренотень наплел хоть убей не помню. К сему Кентий Упадышев».
   Из знаков препинания в «примечании» было всего две точки. Двораковский, сдерживая смех, сказал:
   – Вместо «Кентий» надо писать «Иннокентий».
   – Так короче, – затягиваясь самокруткой, ответил Кеша. – При существовании колхоза был у нас экономист Пашка Петров. Он всегда подписывался коротко: «Пав. Петров».

Глава XVI

   В то время, когда участковый Двораковский записывал показания Кеши Упадышева, Антон Бирюков сидел в скромном кабинетике заведующей сельским клубом и разговаривал с Ларисой Хлудневской. В строгом брючном костюме, с короткой стрижкой русых волос и с едва приметным макияжем на курносом лице, Лариса, несмотря на свои двадцать шесть лет, походила на бойкого подростка. Оторвав сосредоточенный взгляд от «поминального» фотоснимка, она посмотрела на Бирюкова и торопливо проговорила:
   – Кажется, об этом парне Клава мне рассказывала, будто за ней ухлестывает богатый коммерсант. Но ей не нравилось, что у него нос на семерых рос, а одному достался.
   – Давно этот разговор был? – спросил Антон.
   – Летом прошлого года. Вскоре после суда, где Клава отделалась шутейным наказанием. Еще она над молодым судьей посмеялась. Мол, поиграла с ним в гляделки, и «лопух» чуть совсем от наказания не освободил. О вас хорошо отозвалась за то, что пожалели землячку и не стали опротестовывать приговор суда. Это адвокат Клаве так заявил: «Если прокурор не подаст протест, можешь спать спокойно».
   Бирюков вздохнул:
   – Пожалел, да, видимо, напрасно. Если бы Шиферова тогда получила три года безусловных, то сейчас бы была жива.
   – Это всегда так, Антон Игнатьевич! – живо подхватила Лариса. – Недаром ведь народная мудрость гласит: не сделаешь добра – не наживешь зла.
   – Ни фамилии, ни имени носатого коммерсанта Шиферова не упоминала?
   – Насчет имен и фамилий своих поклонников Клава скрытной была. Рассказывала, что он в горячих точках контрактником служил. Там «большие бабки» заработал. А наград разных и армейских значков у него, как у генерала.
   – Где он живет?
   – Я так поняла, вроде бы в райцентре.
   – А в Новосибирске за кого Клава замуж выходила?
   Хлудневская потупилась:
   – Неудобно о мертвой говорить плохое.
   – Я не из обывательского любопытства спрашиваю, – сказал Бирюков. – И не только плохое, хорошее меня тоже интересует.
   Чуть поколебавшись, Лариса бойко заговорила:
   – Кроме материальной выгоды, в новосибирской жизни у Клавы ничего хорошего не было. Сразу, как поступила на курсы парикмахеров, она пристроилась в сожительницы к престарелому ветерану. Не поверите, дедуля был старше ее на пятьдесят лет. Старуху свою он давно похоронил. До перестройки дедок возглавлял какую-то очень крупную торговую фирму. Имея в центре Новосибирска четырехкомнатную полногабаритную квартиру и двухэтажный кирпичный коттедж в дачном кооперативе «Родники». Наследников ни близких, ни дальних у него не было и, когда бес вселился ему в ребро, он все свое богатство официально завещал Клаве, чтобы соблазнить ее. Через полгода дедуля скоропостижно умер. Как установили врачи, от злоупотребления виагрой. Похоронив сожителя, Клава, будто в сказке о рыбаке и золотой рыбке, стала столбовою дворянкой.
   – Это не вымысел Шиферовой?
   – Чистая правда, Антон Игнатьевич. Была я и в квартире, и в дачном коттедже. Роскошь – невероятная! Видно, и при строгой партийной власти большие начальники умели хапать.
   – Что Клава сделала с доставшимся ей богатством?
   – Распродала все за бешеные деньги и переехала в райцентр. Здесь купила хорошую квартиру. Сделала полный евроремонт. Обставила дорогой мебелью. И, конечно же, обзавелась неимоверным количеством модной одежды.
   – Почему не стала жить в Новосибирске?
   – Альфонсы и рэкетиры всякие стали настырно к ней свататься. Как говорила Клава, надо было срочно уматывать из большого города, пока криминальные поклонники не охмурили или не пришибли.
   – О жизни в райцентре что рассказывала?
   – В основном, хвасталась. Живу, мол, роскошно, в средствах не нуждаюсь.
   – Какая же необходимость заставляла ее работать за мизерные оклады то в кафе «Русалочка», то в сельском магазине, то наконец – в «Шпильхаузе»?
   – Это объясняется просто. На словах у Клавы было одно, а на самом деле жизнь складывалась по-другому. Обустроившись в райцентре, Клава по легкомыслию вбухала оставшиеся деньги в финансовую пирамиду типа «Властелины» и… осталась на бобах.
   – Поклонников часто меняла?
   – Как модница – наряды. Но расставалась со всеми удивительно мирно. Ни о ком плохого слова не сказала и считала всех экс-ухажеров друзьями до гроба. Парни тоже хорошо к Клаве относились. Видимо, по-настоящему любили ее, что ли…
   – Из-за ревности конфликтов не было?
   – Никогда!.. – Хлудневская помолчала. – Не представляю, какому зверю ласковая Клава так круто насолила.
   – Есть предположение, что она каким-то образом была связана с преступным миром, – сказал Бирюков.
   – Ой, Антон Игнатьевич, мне в это трудно поверить. Блатных братков Шиферова боялась. Не случайно же она без сожаления уехала из Новосибирска.
   Бирюков показал на фотографию:
   – А с этим, у которого «нос на семерых рос», не могли у Клавы возникнуть сложности?
   Хлудневская, задумавшись, пожала плечами:
   – Когда Клава рассказывала о носатом поклоннике, я поняла так, что она, образно говоря, водила его за нос. В конце концов неопределенность могла ему надоесть. Сгоряча он мог озлобиться на непокорную Клаву и на своего соперника. Хотя в такое мне тоже трудно поверить.
   О поклоннике с «ястребиной» фамилией или кличкой Лариса от Клавы не слышала. Зимой Шиферова упоминала какого-то Алика, с которым вроде бы хотела зарегистрироваться, но почему-то передумала. Больше Хлудневская ничего рассказать не смогла.
   Вернувшись из клуба в родительский дом, Антон по настоянию матери вынужден был сесть за обеденный стол. Полина Владимировна настряпала гору пышных пирогов и ни в какую не отпустила сына без угощения. Еще большой пакет с гостинцами заранее приготовила для семьи. Усадила она за стол и приехавшего из Раздольного участкового. Когда оба насытились пирогами и выпили по большому бокалу чая, Двораковский передал Бирюкову протокол дознания. Внимательно прочитав его и посмеявшись над Кешиным «примечанием», Антон сказал:
   – Вот теперь образ Альберта Беломорцева становится ближе к реальному.
   По возвращении в райцентр Бирюков первым делом зашел к эксперту-криминалисту Тимохиной и попросил ее размножить привезенную из Березовки фотографию, чтобы вручить фото участковым милиции для опознания подозреваемой личности. В прокуратуре Антона встретил повеселевший следователь Лимакин. По сообщению полковника Тарана, возле дачного поселка «Астра» кузнецкие рыбаки-любители обнаружили утопленные в реке синие «Жигули» с треснувшим лобовым стеклом. К трещине в стекле добавилось пулевое отверстие, судя по которому можно предполагать, что первую пулю Беломорцев получил в грудь, сидя за рулем машины. Вторая пуля – в голову была, видимо, контрольной, но выстрел оказался неудачным. Получилось уникальное ранение. Как объясняют врачи, полушария головного мозга отделены друг от друга эластичными пленками. И получилось, что контрольная пуля прошла точно между пленок, не причинив серьезного повреждения мозговому веществу. Только благодаря этому в могучем организме Беломорцева теплится жизнь. Отклонись пуля на какой-то микрон влево или вправо, Беломорцев мгновенно бы скончался.
   – Он так и не пришел в сознание? – спросил Бирюков.
   – Пока нет, – ответил Лимакин. – Ранения очень серьезные. Однако врачи надеются вырвать его из комы.
   – Еще какие новости у Тарана?
   – Появилась уверенность, что преступника надо искать в дачном поселке «Астра». Полковник направил туда самого опытного из своих оперативников.

Глава XVII

   Старший оперуполномоченный Кузнецкого УГРО Владимир Фомичев – коренастый мастер спорта по греко-римской борьбе обладал не только природным даром смекалистого розыскника. Он имел феноменальную память, неистощимую энергию и умел найти общий язык с любым собеседником, будь то добропорядочный гражданин, крутой «олигарх», криминальный «авторитет» или начинающий воришка.
   Получив от полковника Тарана задание вплотную заняться дачным поселком, Фомичев первым делом пообщался с главарями кузнецких группировок Гуляй-Ногой, Мурзиком и Хипарем. Все трое, словно сговорившись, заявили, что «мокруху» возле «Астры» учинила не местная братва, а залетный гастролер.
   Дачный поселок находился от Кузнецка в десяти километрах по направлению к Раздольному в живописном лесном массиве на берегу не очень широкой, но глубоководной реки. Появившиеся здесь в советскую пору первые строения напоминали дощатые будки российских туалетов. В лучших случаях шахтеры-дачники приспосабливали на отведенных им шести сотках земли списанные строительные вагончики или ветхие железнодорожные контейнеры. В полную силу «Астра» расцвела в годы перестроечного сумбура. Внезапно разбогатевшие на халяву чиновники и коммерсанты с непостижимой быстротой стали возводить кирпичные хоромы таких причудливо-замысловатых форм, которые не вписываются в рамки никаких архитектурных стилей. С окончанием перестроечной эйфории строительный бум в поселке угас. Владельцы многих дачных дворцов за незаконное использование бюджетных средств и за циничные взятки вынуждены были переселиться на казенные харчи в места лишения свободы. Конфискованные государством по решению судов дворцы обесценились, и «Астра» стала увядать.
   Задавшись вопросом – почему Беломорцев держал путь к дачному поселку? – Фомичев скрупулезно стал интересоваться дачниками. Поначалу было предположение, что преступники, заметая следы, подбросили безжизненное, по их мнению, тело в лес подальше от автотрассы. Однако, когда вытащили из реки «Жигули» с пулевым отверстием в треснувшем лобовом стекле, это предположение отпало. Беломорцев бесспорно направлялся в «Астру», но в полутора километрах от поселка его встретил «Мистер Икс», вооруженный макаровским пистолетом. Теперь как можно скорее надо было отыскать этого «Мистера». Для общения с дачниками Фомичев выбрал повод покупки дачного участка. Нарядившись под россиянина среднего достатка, он за пару дней обошел половину поселка. Приценивался не к хоромам, стоимость которых взлетала за сотни тысяч долларов, а к более доступным по цене небольшим коттеджам и деревянным строениям с остекленными верандочками или с крохотными мезонинами в одно оконце. Продавцов набралось около десятка. В основном, это были состарившиеся пенсионеры, которым стало не под силу заниматься садово-огородническими работами. Ни один из них, так же, как и те, кто не собирался продавать свои участки, не вызывали подозрений в причастности к преступлению. Задумавшись, Фомичев хотел пройти мимо двухэтажного бревенчатого теремка и неожиданно услышал ироничный голос:
   – Володя, не ходи по косогору, сапоги стопчешь.
   В распахнутой калитке теремка стоял седой, как лунь, грузный старик с большим отвисшим животом. Это был Аскольд Денисович Пузырев – владелец крытого рынка в Кузнецке, известный в определенных кругах по кличке «Пузырь».
   – Приветствую ударника капиталистического труда, – улыбнувшись, сказал Фомичев.
   – Здравствуй, Володя, – Пузырев тоже улыбнулся и предложил. – Не побрезгуй, зайди к старому прохиндею на рюмку чая.
   – Непременно зайду, Аскольд Денисович, – согласился Фомичев. – С умным человеком всегда приятно поговорить.
   – Всякая человеческая голова подобна желудку: одна переваривает входящую в оную пищу, а другая от нее засоряется, – афоризмом Козьмы Пруткова ответил Пузырев и, взяв Фомичева под руку, повел его по песчаной дорожке к своему теремку…
   Биография Аскольда Денисовича состояла сплошь из криминальных эпизодов. Его родители – известные в Кузбассе партработники были безвинно репрессированы в тридцать седьмом году прошлого века, и пятилетний Аскольд с клеймом отпрыска «врагов народа» начал свою бедовую жизнь, скитаясь по разным детским приютам. Первую судимость он схлопотал в родном Кузнецке в возрасте двадцати трех лет при хрущевской оттепели, а вернулся сюда уже коронованным «авторитетом» в разгар перестроечной неразберихи. Проблем у кузнецкой братвы к этому времени накопилось с лихвой. Шли кровавые разборки за передел территорий и коммерческих структур. Хроническими стали взаимные неплатежи между преступными группировками, что по воровским понятиям было верхом беспредела. Такой сумбур оказался на руку наделенному смекалкой и незаурядным даром лидерства Пузырю. За короткий срок – где кнутом, где пряником – он сплотил в одну мощную группировку грызущиеся между собой мелкие бригады и взял криминальную ситуацию под свой контроль. Растекавшиеся по разным карманам жидкие ручейки денег слились в финансовый поток и потекли в пузыревский «общак». В отличие от многих новоявленных нуворишей Аскольд Денисович не стремился пролезть во властные городские структуры, не прожигал деньги на заморских курортах и не транжирился на возведение ошеломляющих дворцов. Из недвижимости закоренелый холостяк имел только просторную квартиру в элитном доме, двухэтажный дачный домик в «Астре» и приватизированный городской рынок. После шестидесяти лет Пузырев тихо отошел от криминальных дел и стал заботиться только о рынке, приносившем ему ежедневно чистоганом такой «навар», которого для среднестатистической российской семьи хватило бы для безбедного проживания на добрый год. Поскольку одинокому старику девать деньги было некуда, Аскольд Денисович щедро помогал детским домам, покупал для оборудования школьных классов компьютеры, оказывал спонсорскую помощь на восстановление православных храмов и финансировал разные общественные городские мероприятия. Из прежних своих увлечений он сохранил только любовь к роскошным иномаркам, которые менял ежегодно. Не получивший никакого серьезного образования, Пузырев был человеком начитанным. Обладал завидным чувством юмора, знал уйму афоризмов, часто цитировал обожаемого им Козьму Пруткова и любил пофилософствовать о смысле жизни, уснащая при этом свою речь иносказательными оборотами.
   …Держа под руку, Пузырев провел Фомичева в светлую комнату, в центре которой стоял продолговатый полированный стол с двумя рядами мягких стульев возле него, и сказал:
   – Это конференц-зал. Здесь и проведем мы с тобой пресс-конференцию. Спиртное пить будешь? В запасе у меня есть все, что твоя душа пожелает.
   Фомичев отрицательно повел головой:
   – Как пел популярный мой тезка: «Нет, ребяты-демократы, только чай».
   – А мой приятель, тоже популярный картежник-одессит, царство ему небесное, говорил другое: «Здоровым можешь ты не быть, но за здоровье пить обязан». – Пузырев хитро подмигнул. – И еще один толковый афоризм по поводу пития у него имелся: «Если нос чешется, а выпить не на что, стремительно падает доверие к народным приметам».
   Фомичев засмеялся:
   – Народные приметы в наше время плохо сбываются.
   – Да, теперь в России то дожди без просвета, то засуха без дотаций. Значит, чай… Может, лучше – кофе с коньяком?
   – Нет, Денисович, только чай.
   – Крепко Анатолий Викторович Таран держит оперов в ежовых рукавицах?
   – Мы без «рукавиц» его слушаемся.
   – Правильно делаете. Тарана я уважаю. Он работает по правилам, как и надо работать в правовом государстве, а не в банде, живущей по понятиям.
   – Жаль, что бандиты не соблюдают никаких правил.
   – Традиция у них такая. Хотя времена меняются. Сейчас в преступном мире спрос на интеллектуалов стал больше, чем на громил. Но мы, кажется, рано открыли дискуссию, – Пузырев показал на стул. – Садись, мой дорогой гость, к столу. Оглядись. Я тем временем отлучусь в пищеблок… пардон, в местах моей молодости так именовалась кухня. Через десяток минут будет отличная заварка вьетнамского чая. Он, к слову сказать, улучшает работу сердца.
   «Конференц-зал» был обставлен довольно просто. Кроме стола со стульями, здесь стояли мягкий диванчик, японский телевизор с большим плоским экраном, музыкальные стереоколонки «Сони» и два кресла. Между кресел – невысокий журнальный столик, на крышке которого был изображен инкрустированный двуглавый орел и вокруг него – надпись старославянской вязью: «Звуки и формы исчезают. Нетленна лишь слава мастеров России». Паркетный пол сиял навощенным блеском. Под лепным потолком – хрустальная чешская люстра. В переднем углу – старинная икона Божьей матери с младенцем на руках. На одной из оклеенных дорогими импортными обоями стен – два масляных портрета в золоченых рамах. Волевое лицо примерно тридцатилетнего мужчины отдаленно напоминало Аскольда Денисовича. Прическа молодой красивой женщины была уложена по моде тридцатых годов прошлого века.
   Пузырев вернулся из кухни с подносом. Переставляя на стол литровый фарфоровый чайник, из носика которого шел пар, две чашки с серебряными ложечками и сахарницу, спросил Фомичева:
   – Как находишь мое гнездышко?
   – Прекрасное, – ответил Фомичев. – Но, наверное, скучновато жить одному?
   – Я не одинок. У меня доблестная бригада обслуги во главе с комендантом – майором КГБ в отставке.
   – А супругой так и не обзавелись?
   – Сваталась ко мне дама, проигравшая битву с возрастом. Пришлось отказать. Побоялся, что превратит мое гнездо в песочницу. Женщина после сорока годится только на запчасти. Это Диоген сказал.
   Фомичев улыбнулся:
   – При вашем достатке, Аскольд Денисович, можно без проблем сосватать молодку в минимальной юбке и с максимальным бюстом.
   – Эх, Володя, зимой лета не бывает, – со вздохом проговорил Пузырев. – Молодую жену, конечно, можно купить, но с «техобслуживанием» возникнут проблемы. В моем возрасте уже наступила, как говорят веселые французы, «лямур пердю», в смысле – прошла любовь. И теперь я полагаю, что Шекспир был прав, когда однажды написал: «Жизнь – это повесть, которую пересказал дурак: в ней много слов и страсти, нет лишь смысла».
   – Вы очень преувеличиваете.
   – Нет, дорогой мой… – Пузырев наполнил из чайника чашки, присел к столу и, размешивая ложечкой сахар, указал взглядом на портреты в золоченых рамах. – Это мои родители. Профессиональный художник написал их лица с фотографий из архива Кемеровского ФСБ. Нынешние вежливые чекисты дозволили мне полистать тощие уголовные дела. Оказывается, папу и маму опричники НКВД расстреляли лишь за то, что они отказались причислить к «врагам народа» своих товарищей по партии большевиков. Разве их пример не подтверждает шекспировский вывод о бессмысленности жизни?…
   – Трудное тогда было время, – сказал Фомичев.
   – В нашей державе быть человеком во все времена трудно. По меткому высказыванию Федора Ивановича Тютчева, история России до Петра Первого – сплошная панихида, после Петра – одно уголовное дело. А Тютчев, как известно, был талантливым поэтом. Он смотрел в корень, передавал трагическое ощущение противоречий бытия…