Черникова Елена. Вожделение бездны

   – Что-о-о? – поразилась девушка. – А, поняла. Если я за рулём, то, как современная, должна ещё и курить. Вот до чего доводит умных людей стереотипное мышление! Практически до хамства.
   Помогло, встряхнуло. Членораздельно извинившись, профессор повернулся к девушке и попросил объясниться. Стереотипы? О, любимая тема!
   – Я работаю с четырнадцати лет, – сказала девушка. – Машину я заработала сама, без участия родителей, сама же её и кормлю. Ага, вижу, ещё… Повторяю. Я заработала мерседес не проституцией. Ау! Я не проститутка. Вы, случайно, не в школе преподаёте?
   – В школе, – улыбнулся Кутузов, – высшей школе идиотизма. Я учу студентов сочинять произведения в разных жанрах. Гимнастика для ума. Профессорствую, знаете ли.
   – А, тогда всё понятно. Вы думаете, современная молодёжь обладает кургузым клиповым восприятием, жует прогорклую американскую кукурузу, выбрала пепси, занимается сексом на задней парте, не видит дальше носа, хочет наслаждений, работать не умеет, косит от армии – далее по списку.
   – Не только, не только. У меня сын примерно ваших лет. Он мается иначе. Он ходит в церковь, дома читает жития святых. Между делом пишет эссе, стихи, письма – причём руками, не на компьютере. Он полагает, что верит в Бога, мне же даёт понять, что я отстал от жизни.
   – А вы что – действительно отстали? – искренне заинтересовалась девушка.
   – До недавнего времени я был уверен, что жизнь отстала от меня. Я гордый, – ещё теплее улыбнулся девушке Кутузов.
   – Прекрасно. Господь любит и грешников. Значит, теперь вы научились признавать свои ошибки?
   – Не думаю, что научился, но чему-то учусь, это факт. Сегодня просто продолжение кошмара…
   – Как? И я кошмар? – обиделась девушка. – Вот высажу вас на мостовой – пусть утешает постовой. Ой. Простите, случайно вышло…
   – Стишками балуетесь? – сочувственно диагностировал профессор. – Моё чудовище тоже.
   – Простите. Я не хотела. Читать живому человеку стихи, без объявления войны, за здорово живёшь, – я сама шалопаев ненавижу, которые бесцеремонно читают.
   – Кажется, я тоже, – вздохнул Кутузов. – А позвольте спросить, и я сразу прошу прощения, всё-таки зачем современные девушки пишут стихи? Вы как думаете?
   Помолчав, она поглядела на небритого, задёрганного Кутузова и сказала:
   – С современным мужчиной невозможно поговорить о любви. Можно поговорить о любви к нему, а вообще, просто о любви, – нет.
   – Как вы думаете, почему так получилось? – озадачился Кутузов, с которым давно никто не говорил ни о какой любви. Он сам справлялся с любовью к себе.
   – Думаю, это уродства глобальной цивилизации. Рудименты мужественности сохранились осколочно…
   – А подробнее?
   – Да ну вас, ещё расстроитесь! А у вас и без цивилизации с утра не сахарно.
   – Пожалуйста, откройте мне подробности, – с неожиданно требовательными нотками попросил Кутузов.
   – Ладно, – согласилась девушка. – Нам, правда, осталось полкилометра, но я успею. Внимайте. Мужчина-воин собирается на войну. Предположим, во времена монгольского нашествия. Он что, бросается к её губам, тискает за все места и жарко приговаривает «Жди меня!», обещает любить вечно, а жена в ответ валяется в ногах и тоже вопит про любовь? Никогда. Я просто уверена, что древние воины, которые не кнопки нажимали, а вели телесную, контактную войну, с оружием в руках в прямом смысле, они вряд ли нуждались в охах и ахах. Жена так встречала его после битвы, что ему не требовались доказательства любви, поскольку любовь сотворялась деятельно. А у нас теперь – вон плакатик висит: холёная дамочка с протянутой рукой говорит кому-то: «Любишь? Докажи!» И это, между прочим, реклама ювелирных изделий. За что она требует у него золота? Что она продаёт? Любовь? А что это? А это, уважаемый профессор, именно то, что он в силах понять. Ну подумайте сами: ведь не будешь провожать мужа утром в офис, как на войну, ботинки ему чистить словно латы. Он ведь куда идёт? Перед шефом прогибаться, обедать по часам, по-английски болтать, и всё это – путь к успеху! Смех, а не успех! И тем более – не путь! И жена это знает, и все её внутренности просто трясутся от потаённого хохота. Всё, приехали, – закруглила она неожиданно.
   Профессор заслушался и почти забыл горе. Он готов был послушать ещё, но какими словами говорят это молодым девушкам? Она, к счастью, была умница.
   – Вы туда надолго? – догадавшись, спросила водительница. – Меня зовут Аня. Возьмите визитку. Если понадоблюсь, позвоните, я всё равно по городу кручусь. Может, нам и обратно по дороге.
   Оставшись на тротуаре в полном и звенящем одиночестве, Кутузов с отчаянным взрывом чувства вспомнил о своей беде, но теперь что-то смягчало ход ржавого надфиля по сердцу. Конечно, девушка, но и ещё что-то. Конечно, её необычные, неожиданные речи, – но и ещё что-то. Конечно, не следует придавать значения случайностям.

Глава 11

   Не солнце, всех не обогреешь. Со всякого по крохе – голодному пироги. Хоть нескладно, да больно жалостно. От этих болестей нет мазей. Алмаз алмазом режется, вор вором губится
 
   Главный редактор сказал мне, что группа слушателей радио написала на меня хозяину. Основа трепетно здоровая – улучшение работы любимой радиостанции. Требования пока самые простые, очевидные: обратить внимание на мою подрывную деятельность, особенно в последние полгода.
   В нашем коллективе всегда готовы к осенне-весенним обострениям у группы бдительных граждан, готовых покарать. Страна, пережившая кухаркино счастье, впитавшая лексику бдительности, одёргивания и проработок, не могла ж она сразу выздороветь. Кадры-то живы, хотят решать. Мы всей редакцией читаем это межсезоньё по кругу, подмечая особо тонкие мысли, находки, пожелания. Например, открыли определение «обокуджавевшая». Это ругательство.
   На сей раз – март уже в зените, пора! – прислали, как всегда, но за одним царапающим исключением: донос был подписан группой «представителей православной общественности». Меня уличали в двуличии: днём на «Патриоте», а по ночам-де веду неприличные шоу в эротических клубах. Хуже того, подрабатываю в жёлтой прессе, пописывая крайне безнравственные рассказики.
   Мы посмотрели друг на друга – главный и я. Семь лет назад мы вместе с грохотом прошли через увольнение с другой радиостанции, «Совесть», за несоответствие коммунистическим идеалам и выраженную религиозность. Пикантность прошлого сюжета была в том, что не соответствовали мы в 1999 году, когда коммунистические парадигмы давно уж перешли в частные руки, офакультативились наряду со множеством иных парадигм, идеологий, программ и движений. Некое красное лицо внезапно купило «Совесть», объявило себя самым чистым коммунистом и в конце концов, представив пачку писем от «представителей слушательской общественности», выселило нас без выходного пособия за ворота.
   Сказано Пушкиным: шли годы. На некоммунистическом радио «Патриот», под владычеством абсолютно другого спонсора, приглашённого на власть за его богобоязненное поведение, мы вновь попадаем на те же поразительные гвозди. Чуден и Днепр, и Москва, и вообще человек. Приняв решение не морочиться по этому вопросу, мы пошли чай пить.
   Душа ныла: стиль доносов от новых «представителей» полностью совпадал со стилем старых, прокоммунистических. Мне захотелось уволиться немедленно, но главный сказал, чтобы я не сходила с ума и занялась чем-нибудь полезным. Чудесный он человек. Знает, что будет, но чаю завсегда выпьет.
   Смотрю в окно: новостройки. Серые крыши мокро сияют сталью. Эти дома простоят десятилетия, обретут и утратят сотни жильцов, и наступит утро, когда у меня не будет возможности посмотреть на влажные от весеннего дождя крыши: «представители православной общественности» хотят моего исчезновения. Интересно, как они это себе представляют? Я, с протянутой рукой, христарадничаю на паперти и каюсь перед прохожими, что работала на радио? На груди картонка со справками, что не вела ночных шоу, не писала в жёлтую прессу. Или «представители» видят меня сразу и непосредственно в могиле? А дочь в приюте. Безутешного вдовца сами будут утешать? По очереди?
   Мне вправду интересно: как устроена фантазия у писателя доноса? Он предвидит повороты сюжета, запускаемого им по инстанции? Он заморачивается глупостями типа развитие, композиция, кульминация? А может, ему просто нравится медленно, степенно выкладывать буквы на бумагу? Пазлы собирает? Не в те обидно забытые школьные вирши его, безусловно, писанные и никогда никому не нужные, а в символы власти, таинственно связанные с недосягаемым и неприятно живым человеком.
   Он, видимо, шевелит сухими от страсти губами, проговаривая имя жертвы, а рука передвигает знаки, подёргивая за невидимую нитку, длинную-длинную, – а кукловода и не видно… Спрятался! Замолаживает?
   Как славно Магиандр написал про упёртых: укроют в песочнице жука, накроют ведёрком – и вроде нет никакого жука. Маленький, а умненький. Удалось ему справиться со своими ненормальными родителями? Папу я, к счастью, никогда не видела, а вот с мамой у них точно проблема. Живёт с уродом, как она выразилась, и смертельно боится, что урод узнает, что она считает его уродом. Голубушка, да полсвета живёт именно так! И никто не бегает за журналистами – выступите по радио с объявлением: «Уродство – личное дело каждого. Все живущие с уродом, подлинным или мнимым, имеют полное право жить и впредь. Передайте привет вашим уродам: они тоже имеют право на существование. Администрация». Неужели она этого хотела от меня? До чего я докатилась в глазах общественности!
   Тут и пронзила меня догадка: может, общественность, написавшая петицию владельцу радио, не такая уж и анонимная? Может, я и знаю кое-кого из представителей?..

Глава 12

   В окно всего света не оглянешь. С собакой ляжешь – с блохами встанешь. Сбирайтесь, бесы, сатана-то здеся! Милее всего, кто любит кого
 
   Магиандр погладил мать по волосам. Она была безжизненна, хотя кофе пила, губами шелестела, будто молилась.
   – Он ударил тебя? – сурово спросил сын.
   – Книга упала мне на голову, – убитым голосом прошептала мать.
   – Прямо на голову, из запертого шкафа? Взмахнула крыльями, потеряв по дороге титульную доску, прилетела утром на кухню – шлёп! И лицо твоё распухло. А профессор вопит.
   – Примерно так, – прошептала мать.
   – А куда ключ подевался?
   – Не знаю. Только предположение, страшное…
   – Ещё что-то страшное? У нас тут пещера неожиданностей?
   – Я случайно взяла его с собой, когда ходила к ней… В редакцию. Может, обронила там.
   – А взяла-то зачем? Я уж не спрашиваю, зачем ходила в редакцию. Это я просекаю.
   – Случайно взяла.
   – Мам, а мам. У нас в храме батюшка прихожанам до мозолей на языке объясняет, что случайностей не бывает. Я не хочу мозолей. И вообще ты моя мать, я почитаю тебя, как положено, уважаю. А теперь скажи правду: смогла? Уговорила?
   – Нет. Она боится коллектива. У них там действительно… мрачно. За нами всё время какой-то хлыщ подглядывал из-за угла и не очень-то прятался. Думаю, письмо твоё не одна она читала.
   – Как ты поняла?
   – Просто почувствовала. Знаешь, есть чувство. Сердцем. Боже мой, что же происходит?!
   – Да тебе явно полегчало! Мам, я пойду досплю…
   – Сходи в магазин, пожалуйста. У меня сердце трясётся, руки, ноги. Как вспомню, как он закричал, когда Библия на меня упала… Горюшко моё…
   – Как это – упала?! Откуда?
   – С полки. Ну дура я, пришла вчера, стала готовить, а книгу на место не поставила, взяла её в кухню. Сама не понимаю, как это случилось. Я в редакцию с книгой ходила: бесов отгонять… прости Господи… Ну вот, упала книга прямо на меня с кухонной полки, по темени, кофе опрокинулся, я в полёте её хвать, страницы выдрались, а отец смотрел на всё это. На работу собирался… Дальше ты знаешь.
   Сын встал перед ней на колени, обнял и попросил:
   – Мам, ты больше не вникай в это дело, не ходи никуда, только в храм, и всё устроится. Мне самому тошно уже, сил нет, но тебе знак был, чтобы не участвовала! Знак, понимаешь?
   – А может, наоборот, чтобы крепче была? Указание?
   – Откуда чтобы крепче? Доска-то отвалилась? Вот что будет, если не то делать. Доски будут отваливаться! От всего!
   – А вдруг это всё надо по-другому читать? Я ведь только одну ошибочку сделала: книгу на место в шкаф не поставила. Ключ посеяла…
   – А эту ошибочку ты сделала вследствие тучи других ошибочек! Во-первых, пошла в редакцию разговаривать с прессой. Ты умеешь разговаривать с журналистами? Ты знаешь, что это за люди?
   – Ну люди же. Ведь тоже люди. Как люди…
   – Мама, журналисты не тоже люди. Не ходи больше. Так вот, а вторая ошибочка та, что взяла чужую вещь не спросясь. Вещь вдобавок коллекционная! Он её больше нас с тобой, вместе взятых, любит. Ты покусилась на святое!
   – С каких это пор частная собственность – святое?!
   – Мама! Ты взяла Библию. Это – точно святое.
   – Я взяла книгу, которая хранится в нашем шкафу, а у супругов общая собственность. Я на старых подушках сплю, а у него – собственность! – Маленькие глаза оскорбленно увеличивались и увеличивались. Сын ещё ни разу не видел мать такой пучеглазой.
   – Нет, мама, – ухватил он аргумент, – ты сама сказала, что взяла в редакцию вовсе не собственность супругов, а Библию – бесов отгонять. Не так ли?
   – Прекрати! – Мать рявкнула на него так, что Магиандр вскочил с коленей, подброшенный пружинной силой крика.
   Тишина испугала обоих. Мать резко повернулась к плите, рванула с огня кастрюльку и швырнула на пол, точно туда, где только что стоял на коленях сын.
   Магиандр опешил, отступил к двери, ошеломлённо глянул на мать:
   – Ладно, я в магазин. Потом досплю.

Глава 13

   Так захотелось, что вынь да положь! Так захотелось, что хоть роди да подай! Спрос не грех, отказ не беда. Ель аль сосна? Лихое гляденье пуще доброго прошенья. Сколько вору ни воровать, а виселицы не миновать. Пришёл незван, поди ж недран
 
   Кутузову повезло. Мастер был дома и чинил очарованные сущности. Так образно прозвал он книги по аналогии с «очарованными частицами», добытыми им из телепрограммы про физику.
   Частицы бытия, книги суть основа штучной, вещной, человекоприемлемой жизни – так полагал этот мастер оживления сущностей. А книга, ушедшая в цифру, в Интернет, книга из ноутбука, стерилизованная, виртуальная, – подобные достижения человечества он искренне считал достоверными признаками конца. Он говорил о них: безоболочные устройства кустарного пошиба.
   Пахло стружками, клеем, долгими историями, трубочным табаком и холостяцкой долей. Лет пятнадцать как его жена ушла, сказав, что в гости. Или в магазин. Он уже не мог припомнить, куда направилась эта ненормальная. Устала, видите ли, от обложек и переплётов. Как можно?!
   Таким образом, сегодня встретились два мученика: коллекционер и реставратор. Стареющие мужчины, объединённые бедой любви к оболочным устройствам, очарованным сущностям, ускользающим в невозвратное прошлое человечества.
   Любовь к полиграфическим произведениям духа глубоко специфична. Такой любви не знает ни одна женщина – ни к себе, ни от себя. На мерцающие высоты книжной страсти заносит исключительно поэтов и философов, как правило, не реализовавшихся напрямую. Женщина, когда бес этого уровня возьмёт её в оборот, выберет собаку.
   Профессор и мастер оболочек умильно и чинно поговорили о погоде, народе, природе, лишь бы не сразу, лишь бы оттянуть волшебное начало. Мастер понимал, что с утра и без предупреждения воспитанный человек может ввалиться только по исключительным причинам.
   Когда больную нежно раздели, мастер потемнел. Экземпляр мало того что редкость необычайнейшая. Этот экземпляр ещё и в розыске. Делали проверку в музее известной библиотеки, хватились – нет на месте. Разослали куда могли призывы, угрозы, объективки, оперативки – глухо. Будет вам, профессор, убиваться-то. Покумекаем.
   Профессор вспомнил день покупки. Семь лет назад, когда всё человечество хмелело по миллениуму, выговаривая словечко с умилением, ужасом и мечтательностью, Кутузов тоже решил отметить новое тысячелетие. Заказав у букинистов «что-нибудь интересное», но его поняли, он пошёл погулять и невесть почему обнаружил себя на птичьем рынке.
   Раньше такого не бывало: попасть и не знать куда и как. Он вовсе не был до такой степени профессором, чтобы путать ботинки, надевать разные носки, сеять или тырить запонки, – нет, он держал себя в руках, а при выходе из мужской комнаты успевал застегнуться.
   Тем не менее на птичий рынок он попал. Перемахнул через полгорода. Как? И вот он топчется среди мяуканья и щебета и не понимает, где у кадра передний план, а где задник. Попугаи нависают, извиваясь, удавы квохчут, крокодилы чирикают. Схватившись, густо беседуют на троих любители пива. Кутузов пошатнулся. Крепко и жалостливо кто-то взял его за локоть и посадил на ящик с какой-то фауной.
   Видимо, дело было плохо, поскольку вторым наплывом прямо у глаз и губ своих Кутузов увидел сверкающий крест и вдруг алчно, неловко, себя не помня, поцеловал. И тогда крест, удаляясь, превратился в переплёт, а книга – в царственную Библию.
   Как нашатыря принял! Кутузов подскочил и схватился за бесценный кадр.
   – Ты чего, мужик, больной? Руками-то обеими… – Голос не отличался ни мелодичностью, ни другими подушками безопасности, однако просветлевший Кутузов мёртво держался за фолиант и не мог наглядеться.
   – Сколько?
   – Полтинник.
   – В каких?
   – В любых. Лежала тут неделю, а мы хоть и верим, но у нас больше канарейки да крокодильчики. Такой красавице тут не место… Бери. Вон как тебе помогает! Видать, крепко веришь.
   Кутузов не стал объяснять, что именно он-то и есть совсем не верующий, и другим не советует, и всё это выдумки человечьи, но, конечно, красивые, – обычную песню заводить остерёгся. Просто вынул из карманов что нашлось и, обернув подругу чем на рынке котят укутывают, поплыл домой. Единственный раз в своей коллекционерской жизни он так пиратски поступил с превосходным изданием. Единственный грех покупки царь-книги без документов.
   Разумеется, в его коллекции и простушки были, рядовые, были барыньки, леди, всё было, но как минимум под кассовым чеком. Эта, царь-книга, была единственная в своём роде, и вот ей-то пришлось жить незаконной, считай, невенчанной, со всем её серебром, эмалями, гравюрами.
   …Видя окаменение клиента, мастер сел покурить. Кутузов перевёл покрасневшие глаза с книги на мастера. Вопрос был очевиден. Ответ задерживался: мастер дымил не спеша, в рассуждении, разглядывая коричневые костистые пальцы.
   – Вы же понимаете, – наконец отважился реставратор, – что теперь, даже если я спасу её, вы не сможете с новой правдой легко жить… Она чужая навек. Вы, конечно, и не думали продавать её, однако считали своей. Может, завещали бы сыну… Она теперь не ваша.
   – Я понимаю. Это невыносимо.
   – И я вас понимаю. Она теперь будто чужая.
   – Она действительно чужая. Какой ужас… Она сегодня упала на мою жену, чуть не прибила.
   – Но мы с вами, мы оба не в силах видеть её… такой. И как жена?
   – Не в силах. Ничего, жива. – И он вкратце передал сцену.
   – А если я буду её лечить, ответственность я разделяю с вами. Я про книгу, а не про жену.
   – Разделяете. А что будет? С книгой.
   – Я думаю: нужна ли мне ответственность? Может, подкинем её в библиотеку? Пусть они возрадуются и вылечат её за государственный счёт. – Пока мастер договаривал эту фразу, Кутузов чуть не задушил его. Мысленно, конечно. Наяву он с удовольствием колесовал бы его с особой жестокостью, поскольку мастер открыл ему глаза, а кто просил открывать.
   – Открыли глаза, – машинально повторил Кутузов, и мастер подумал, что перед ним его убийца, пока потенциальный.
   – Голубчик, вы даже по улице не сможете с ней идти спокойно. Мало того – книга музейная, два экземпляра на Земле осталось, к тому ещё и Библия. Это же получается кощунство какое-то.
   – Да, кощунство, – эхом, Кутузов. – Знаете, я на днях в Интернете нашёл сайт объявлений: продаются иконы, каждая не моложе ста лет, все – «намоленные истинными православными верующими». Ответьте: как они торгуют этим? Кто составлял рекламное объявление? Кто и чем измерял, простите, намоленность именно истинными?.. И ведь ничего. Ничего! Торгуют! У них что, при каждой единице сертификат о намоленности, а также об источниках?
   – Дорогой профессор, вы хотите сказать, что если все воруют, и нам можно? Какая-то уголовная у вас, простите, этика.
   – Извините. Давайте решать наконец! – рассвирепел Кутузов. – Моя не моя, а видеть это невозможно.
   – Невозможно, – отозвался мастер.
   В разговоре не хватало вектора, Кутузов чувствовал. А, ну конечно, мастер так и не спросил, откуда она у меня вообще. Скажу – купил за полтинник на птичьем рынке, он в морду мне даст. И правильно. Кто поверит в рынок?
   – Я купил эту Библию на птичьем рынке за полтинник, – спокойно сказал Кутузов.
   Мастер усмехнулся:
   – Я тоже так умею. Да ладно, что уж теперь.
   – Вы думаете, я её и умыкнул из музея? – с лёгкой печалью спросил Кутузов.
   – А я не знаю. Не видел и свечку не держал. Я реставратор. Хотите, всё сделаю, вам отдам, живите как можете. Только потом я вам не помощник.
   – Хорошо, я оплачу лечение. Сколько?
   – Три тысячи.
   – Долларов?
   – Евро. Или я зову милицию.
   – По рукам.
   – И по ногам, – недобро пошутил мастер. – В них, видите, правды нет…
 
   На улице Кутузов пережил ярость и гнев, потом удушье, потом панику, горе и сгорбленность, печаль, грусть и опять ярость. Евроденег у него не было и пока не предвиделось. Некстати вспомнились подушки, обещанные жене. И ещё более некстати вспомнилась сама жена, которая, к её счастью, сейчас была далеко.
   Возможно, в прадедах у Кутузова всё-таки были воины, ибо вдруг, прохваченный горькой страстью, он увидел себя со стороны и выпрямился; в позвоночнике упруго зазвенела музыка боя, как зоря, которую протрубили ему лично, и весь облик стареющего профессора стал иным.
   Когда распахнулась дверца, он даже не удивился. Аня изумлённо разглядывала давешнюю развалину и не обнаруживала никаких признаков усталости материала.
   – Едем? – осторожно спросила девушка.
   – Едем. В кино. Что сегодня дают?
   – В кино?! – Хорошо, что Аня была мужественная и современная. Другая на её месте могла бы и другие вопросы задать. – Поехали.

Глава 14

   Вавила, утирай рыло, проваливай мимо! Один Бог безгрешен. Всякая неправда грех. Мужик лишь пиво заварил, а уж чёрт с ведром. Бог терпел, да и нам велел
 
   Время юности мы все проводим по-разному, в соответствии с природным запасом терпения. Ни один самый честный литератор на свете не описал юность полно и правильно, поскольку это решительно немыслимое дело.
   В юности все модернисты: напряжённый внутренний монолог, абсурдность бытия, непреодолимый разрыв между личной бытийностью и всеми тенденциями социальной жизни. Больно! Если бы в пятом-шестом классах детям вкратце пересказывали Фрейда и Сартра, то школу никто бы не прогуливал, полагая, что эти мальчики – свои люди, ровесники: те же проблемы! И уж после них, в седьмом, дети с удовольствием переходили бы к изучению наконец русских народных сказок по Афанасьеву, а в восьмом классе освобождённый, раскованный молодняк легче бы прощал барышне Лариной Т.Д. её непостижимое поведение.
   Но учебные планы по литературе пишут взрослые люди, как-могли-заработавшие себе на личный постмодернизм, вследствие чего учебники, преподающие умственное бессилие Толстого вкупе с наивностью Чехова в виду гордого человека Горького, навсегда отшибают у подросшего щенка желание бороться со своими блохами: если у великих была такая подлая шерсть, мне и подавно можно в луже спать.
   Лично мне в школе чудесно повезло с изумительной нашей Чайкиной. Ей было лень говорить и слушать эту чушь про скучающего Онегина, посему добрая женщина задавала на дом только пересказы содержания. Как запомнил, так и расскажи: перчатки Печорина, лошадь Вронского и плечи Анны, муж Татьяны, дети Наташи, мудрость Каратаева, любовь Обломова, сто двадцать восьмой сон Веры Палны и что с этим делать.
   Когда очередь подходила к очень толстым книгам, – ясно, не осилят, – она вызывала к доске меня, точно уже ознакомившуюся, и просила рассказать о прочитанном всему классу, пока она пойдёт за журналом, а класс успеет за мной записать. И обрела я свой первый опыт больших публичных выступлений.
   Ныне, трудясь в прямом эфире радио, я каждый день благодарю милую Чайку за мою детскую лекционную деятельность. Представьте, куда она меня бросала: соклассники, мои ровесники, должны были каждый раз прощать мне моё существование в означенных формах. А я должна была каждый раз доказывать им, что мой пересказ, например, «Войны и мира» можно использовать в любой практике: писать сочинения, отвечать у доски, просто болтать о нравах и временах.
   Теперь я взрослая. Слушатели радио вынуждены каждый день прощать мне то же самое.
   И всё шло хорошо до вот этих, ныне описываемых событий, когда началось восстание чего-то вдруг не простивших масс.
   Доносы посыпались, аки сухой горох. Личная жизнь и нравы автора и ведущей духовно-нравственных передач. Треск и рокот. Представители угрожают руководству: если меня, форменное исчадие, не уберут из эфира, они напишут выше, в Патриархию, бороться-то надо! Перешёптывания в редакции. Взгляды искоса. Наконец – первая кровь: понижение зарплаты. Точнее, так: всем повысили, мне оставили прежнюю. После первого акта диффамации накал чуточку снизился. Представители на неделю ослабили эпистолярный узел; наверное, побежали за новой пачкой бумаги.