Чернобровкин Александр. Были древних русичей

   Зеленоглазка, сидевшая на мельничном колесе выше подруг, увидела мирошника, убрала с лица волосы, чтобы лучше была видна ее красота, чистая, невинная и потянулась, заложив руки за голову выставив напоказ большие вздыбленные груди с крупными, набухшими, розовато-коричневыми сосками. Нежным, полным любовной истомы голосом она спросила:
   - Мирошник, я тебе нравлюсь?
   - Нравишься, - равнодушно ответил он. - Слазь с колеса.
   - И ты мне нравишься! - Она сложила губы трубочкой, подставляя их для поцелуя, правой рукой взбила зеленые волосы, отчего они тонкими змейкам заскользили по белым округлым плечам, а указательным пальцем левой потеребила набухший сосок. - Поцелуй меня, любимый! Приголубь-приласкай, обними крепко-крепко- я так долго ждала тебя!
   - Долго- со вчерашнею вечера,- произнес мирошник и дрыгнул ногой, словно хотел ударить ее: - Кыш, поганка водяная!
   Русалки с деланным испугом взвизгнули и попадали в речку, наделав в белесой скатерти прорех. Они вынырнули неподалеку от плотины, зеленоволосая обиженно округлила глаза и ротик, произнесла томно, сладко, как после поцелуя, "Ах!" И, русалки сыпанули на речную скатерть пригоршни беззаботного смеха словно растворились в воде, а в тех местах, где торчали их головы, прорехи моментально затянулись, будто зашитые снизу.
   Мирошник поднял ворота, колесо с жутким скрипом, стремглав убежавшим вверх и вниз по реке, завертелось, набирая обороты. Зашумела вода, и венки, прикорнувшие у плотины, проснулись и поплыли узнать, что там не дает им спать. Мельничное колесо подгребло их под себя, вытолкнула по ту сторону плотины. Мирошник проводил их взглядом и пошел в здание мельницы. По пути он увидел золотисто-красный, точно сотворенный из раскаленного железа, цветок папоротника, от которого исходили зыбкие радужные кольца, постепенно растворяющиеся в воздухе. Мирошник походя ударил цветок.
   Стебель хрустнул, сияние исчезло, а потом и цветок потемнел и осыпался.
   Молоть закончили к первым петухам. Жернова крутились тяжело, будто зерно было каменным. Гость пытался было развлечь мирошника пустой болтовней, но заметив, что его не слушают, ушел на двор, где, гремя цепью и гулко, неумело хлопая пустым ведром о воду, набирал ее из колодца и поил коня. Поил долго - ведер двадцать извел. Заслышав первых петухов, гость подхватил мешки с мукой, бегом отнес их в телегу, позабыв поблагодарить и попрощаться, вскочил в нее стеганул жеребца длинным кнутом. Жеребец вылетел со двора, чуть не утянув за собой вместе с телегой ворота - и сгинул в ночи.
   Мирошник закрыл за ними ворота и пошел останавливать мельничное колесо. Белесая скатерть вылиняла от долгого лежания на воде, узоры были почти не видны.
   Неподалеку от плотины косматая старуха в белой рубашке кормила творогом змей, ужей, лягушек. Гадов наползло столько, что шуршание их тел друг о друга заглушало шум падающей воды и скрипение мельничного колеса.
   - Кушайте, мои деточки, кушайте, - приговаривала старуха, кормя гадов с рук.- Тебе уже хватит, отползай, - оттолкнула она ужа, и его место заняла толстая гадюка, обвившая черной спиралью белый рукав рубашки.
   Старуха сунула змее в пасть комочек творога, приговаривая: - Ешь, моя красавица, ешь, моя подколодная...
   Когда мирошник отпустил ворота, из воды вынырнула зеленоволосая русалка. Изобразив на лице умиление, она громко чмокнула, посылая воздушный поцелуй, весело хохотнула и пропала под водой.
   - Прельщают тут всякие, понимаешь! У-у, чертово отродье! - ругнулся мирошник и пошел спать.
   Проснулся он около полудня, долго лежал с закрытыми глазам, вспоминая происшедшее ночью: приснилось или нет? Решил, что спьяну привиделось.
   - Все, больше ни капли в рот не возьму! - дал он себе зарок и вылез из постели.
   Прошлепав босиком к бадейке с водой, стоявшей на лавке у двери, зачерпнул из нее деревянным ковшиком в форме утки. Выпив чуть, остальное выплеснул себе под рубашку на спину. Зачерпнув еще раз, плеснул в лицо, размазал капли свободной рукой и утерся рукавом. Потом обул сапоги, надел серый армяк и суконную шапку.
   Под печью кто-то негромко заскребся - то ли домовой, то ли мышь. Мирошник топнул ногой и грозно сказал:
   - Тихо мне! Сейчас корову подою, сварю болтушку и покормлю.
   День стоял погожий, легкий ветерок ласково перебирал листья на деревьях, отовсюду доносилось беззаботное чириканье воробьев. Дверь хлева была нараспашку, а корова на огороде с хрустом жевала молодую капустную поросль. Прихватив ведро, мирошник подошел к корове, потрогал пустое вымя и пинками выгнал скотину из огорода.
   - Чтоб без молока не возвращалась! - наказал он и пошел на мельницу.
   В мельнице стоял полумрак. Несколько узких полосок солнечного света, протиснувшихся в щели в крыше и стенах, пронизывали помещение наискось к полу, из-под которого слышался мышиный писк. Мирошник зачерпнул горсть муки, оставленной ему ночным гостем, удивился ее твердости и колючести, попробовал на вкус. Мука была костяная. Мирошник долго не мог сообразить, откуда -она взялась, ведь молол ночью зерно, затем швырнул ее на цол брезгливо вытер руку о порты. Новая догадка заставила его побежать в горницу к красному углу. Вместо серебряного ефимка за иконой Николы-угодника лежала круглая ракушка.
   -Ну, водяной, ну, мразь речная!..- захлебнувшись слюной от обиды, мирошник не закончил ругань угрозой, побежал на плотину.
   По воде в затоне пробегала легкая рябь, образованная ветерком, лениво шелестели камыши. Около них плавала серая дикая утка в сопровождении двух десятков желтых утят. То тут, то там всплескивала рыба, а на мелководье выпрыгивали стайки мальков, вспугнутых окунем или щуренком. На верхней лопасти колеса висел венок, цветы в котором увяли и поблекли. Мирошник скинул венок в воду, размахнулся левой рукой, в которой была зажата ракушка, но бросил не сразу, сначала крикнул, глядя в темную реку:
   - Подавись своей обманкой, харя мокрая!
   Ракушка не долетела до воды. Упав со звоном на склон плотны, она превратилась в серебряный ефимок, сияя в солнечных лучах, покатилась к воде. Мирошник рухнул, пытаясь накрыть монету телом, промахнулся и пополз за ней на брюхе. Ефимок катился все медленнее, будто дразнил человека, а когда его чуть не накрыли ладонью, вдруг подпрыгнул на полсажени и канул в воду. Неподалеку от того места из воды вылетел огромный черный сом с фиолетовыми глазами, раззявил, как в улыбке, огромную пасть, затем упал брюхом на воду, шлепнув широченным хвостом и обдав мирошника фонтаном брызг.
   Мирошник скривил лицо и затряс бородой в безмолвном плаче. Горевал долго - брызги на лице успели высохнуть. Тяжело вздохнув, он пошарил по карманам, проверяя, нет ли там денег, - и вздохнул еще тяжелее.
   Какое-то воспоминание просветлило его, мирошник подскочил и побежал к тому месту, где видел цветущий папоротник. Попадались ему лишь крапива и иван-дамарья, папоротник здесь отродясь не рос. Опять помрачнев, мирошник снял шапку и шваркнул ее об землю. Из шапки выбилось белое облачко, которое подхватил и утащил за собой ветерок. Мирошник сел на землю, стянул сапоги, внимательно осмотрел их, оценивая, поплевал на голенища и протер их рукавом, встал, сунул их под мышку и.решительно двинулся по дороге к корчме.
   ТОЛМАЧ
   Рассказ
   На деревянных крепостных стенах собрались почти все горожане: вооруженные мужчины в шлемах и кольчугах молчаливые и суровые, встревоженные женщины, которые часто ойкали плаксиво и обменивались негромкими фразами, беззаботные мальчишки, которые, привстав на цыпочки, выглядывали поверх зубцов стены и удивленно восклицали, тыча пальцем в то, что их поразило, или сновали у костров, на которых в больших чанах кипятилась вода, или у груд оружия, сложенных на площадках у башен, примерялись к двуруким мечам, длинным и тяжелым, пытались натянуть боевой лук, большой и тугой, махнуть булавой шипастой и с кожаной петлей в рукоятке, делая все это весело, не задумываясь о беде, нависшей над городом, - безбрежной, как разлившаяся река, орде степняков на малорослых мохнатых лошадях.
   Басурманы с гиканьем и свистом сновали в разные стороны и поджигали все, что попадалось им на пути, и клубы дыма казались частью орды и вместе с ней приближались к городу.
   Пока на крепостных стенах готовились к битве, на птичьем дворе она была уже в полном разгаре. Сцепились два петуха - черный, без единого светлого пятнышка, и красный, с радужным ожерельем на шее,- оба крупные, крепкие и люто ненавидящие друг друга. Гордо выпятив грудь, они прошли по кругу против хода солнца, злобно косясь, затем одновременно бросились, подлетев, в атаку, столкнулись в воздухе, забили клювами и крыльями, и мелкие перышки, черные и красные, плавно закачались в поднятой петухами пыли.
   За поединком наблюдали птичник-сухощавый старичок, безбородый и с крючковатым, хищным носом, от* чего напоминал изголодавшего коршуна, одетый в старый армяк с латками на локтях и в белых пятнах куриного помета - и толмач - дородный муж лет сорока, среднего роста, с крупной, лобастой головой, темно-русыми волосами и светло-русой бородой и усами, плутоватыми, зеленовато-серыми глазами, которые прятались в пухлых румяных щеках, одетый в нарядный темно-коричневый кафтан с золотыми пуговицами и шапку с собольей опушкой. Птичник все время дергался, переступая с ноги на ногу, размахивал руками и вскрикивая то радостно, то огорченно, и армяк мотылялся на нем так, что казалось, вот-вот расползется по швам и опадет на землю. Толмач стоял неподвижно, засунув большие пальцы рук за кожаный с золотыми бляхами ремень, и на застывшем липе не отражалось никаких чувств, как будто без разницы было, какой петух победит, вот только глаза неотрывно следили за дерущимися, и когда красный давал слабину, малость прищуривались.
   Петухи расцепились, заходили по кругу, но теперь уже по солнцу, потому что у черного исчез передний зубец на гребне, из раньгтекла густая темно-красная кровь, заливающая левый глаз. Черный петух двигался чуть медленней, чем раньше, и часто дергал головой, наклоняя ее к земле, чтобы стряхнуть кровь. Увидев это, толмач презрительно сплюнул, попав прямо в середину гальки, что валялась в двух саженях от него.
   На птичий двор забежал дружинник- здоровенный детина с румянцем во всю щеку, в кольчуге и шлеме и с мечом и булавой на поясе.
   - Вот он где! - крикнул возмущенно дружинник, увидев толмача, подбежал к нему и схватил за плечо. - Бегом, князь зовет!
   Толмач, продолжая наблюдать за петухами, левой рукой сдавил запястье дружинника, вроде бы не сильно, но у детины округлились от боли глаза и подогнулись ноги.
   - Не суетись, - тихо произнес толмач, отпуская запястье.
   Детина помотьшял в воздухе рукой, погладил ее другой, снимая боль, посмотрел на толмача с таким благоговением, с каким не глядел и на князя, стал чуть позади и начал наблюдать петушиный поединок, не решаясь больше напомнить о спешном деле.
   Петухи, подлетев, снова ударились грудь в грудь, вцепились клювами друг в друга и забили крыльями, поднимая пыль и теряя перья. Вскоре птицы скрылись в облаке пыли, и лишь по количеству вылетающих перьев можно было догадаться, что бьются они жестоко.
   Вот птицы выскочили из облака, боевито встряхнулись и вновь заходили по кругу, но уже против солнца, потому что у черного петуха не стало второго зубца на гребне и кровь теперь текла на правый глаз. Черный двигался еще медленней и осторожней, чаще останавливался и тряс головой, кропя землю густыми каплями, а красный задиристей выпятил грудь, распушил радужное ожерелье и будто стал выше и толще. Толмач опять презрительно сплюнул, попав в центр той же самой гальки.
   Подловив черного петуха, когда тот наклонил голову,- красньш налетел на него, оседлал, вцепившись клювом в гребень, но прокатился самую малость, не удержался и соскочил. Черный петух, лишившийся третьего зубца в гребне и с залитыми кровью обоими глазами, пробежал вперед, пока не ударился о забор. Здесь он стряхнул кровь с глаз и трусливо метнулся к приоткрытой двери курятника. Красный погнался за ним, правда, не особо напрягаясь, а когда противник исчез -в курятнике, вернулся вальяжной походкой на середину двора, отряхнулся, поиграв радужным ожерельем, гордо вскинул голову и прокукарекал, звонка и радостно.
   Толмач удовлетворенно хекнул и скосил плутоватые глаза на птичника, ссутулившегося и неподвижного.
   - Знай наших! - произнес толмач ехидно и пригладил усы согнутым указательным пальцем.
   - Князь зовет,- напомнил дружинник, бессознательным жестом погладив запястье.
   - Успеем, - ответил толмач. - Сейчас рассчитаюсь с этим, - кивнул на птичника, - и пойдем. Ну-ка, заголяй лоб!
   Птичник скривился, точно отведал кислицы, соскреб ногтем пятно помета на рукаве, потом тем же ногтем почесал затылок и только тогда снял шапку, оголив лысую голову с седыми перьями волос на затылке. Он наклонился и оперся руками в полусогнутые колени, подставив лоб, морщинистый, с дергающейся жилкой над правой бровью. Толмач положил на лоб широкую ладонь, оттянул другой рукой средний палец.
   - Не лютуй! - взмолился птичник.
   - А не спорь больше! - насмешливо произнес толмач.
   - Каюсь, лукавый попутал! - скулил птичник и пытался отодвинуться.
   - Ладно, уважу: в полсилы щелкну, - благожелательно сказал толмач, но придвинулся ровно на то расстояние, на какое отодвинулась жертва.
   Палец его с громким ляском врезался в голову птичника, который, охнув коротко, шмякнулся на зад. Продолговатая шишка вспухла посреди покрасневшего лба я как бы вобрала в себя морщины. Птичник захныкал и приложил ко лбу обе руки, а седые перья на затылке возмущенно вздыбились.
   - Ирод проклятый! - плаксиво ругнулся он. - Обещал же в полсилы!
   - Если бы в полную врезал, твоя пустая голова треснула бы, как перезрелая тыква, - возразил толмач.
   Схватив птичника за шиворот, он рывком поставил его на ноги. Проигравший покачался вперед-назад, послюнявил шишку, убедился, что не кровоточит и больше не растет, и нахлобучил на голову шапку.
   - Вот видишь, в прошлый раз тебя дважды пришлось ставить на ноги, а сегодня с первого удержался, значит, не обманул я,- насмешливо сказал толмач,- С тебя причитается.
   - Нету у меня ничего, - буркнул птичник, потирая кончик хищного носа.
   - Ан, врешь!- лукаво подмигнув, возразил толмач. - Дело твое, но запомни: не последний раз спорим!
   Птичник погладил шишку, покряхтел, почесал затылок и, отчаянно махнув рукой - гори все синим пламенем!- направился в пристройку к курятникуузкую хибару, в которой "два помещались печка, лавка и стол, заваленный грязной посудой и обглоданными куриными костями, окружавшими полуведерный бочонок с медовухой. Птичник сперва сам попробовал хмельное, отлив малость в расписной ковшик, а последние капли плеснул на шишку и перекрестил ее, наверное, чтобы не болела, затем нацедил гостям в медные кубки, давно не чищенные, позеленевшие.
   - Не жадничай! - прикрикнул на птичника толмач, заметив, что тот наполняет кубки на две трети, заставил долить до краев, поднял свой. - За твое здоровье! - пожелал он и добавил с усмешкой,- И чтоб спорил со мной почаще.
   Выпил толмач одним духом и осторожно поставил кубок на стол. Промокнув тыльной стороной ладони светло-русые усы и бороду у рта, дружелюбно хлопнул хозяина по плечу, отчего птичника перекосило на один бок.
   - Жаль, дела ждут, а то бы селезней стравили, еще бы разок врезал тебе по лбу! - сказал толмач, лукаво подмигнув птичнику, и на ходу толкнул плечом дружинника, как бы нарочно, однако молодца словно припечатало к тонкой дощатой стене, а кубок вылетел из рук.
   Дружинник восхищенно крякнул, будто сам двинул плечом толмача и тот не устоял на ногах, и пошагал за ним следом.
   В гриднице было людно: кроме князя, сидевшего на возвышении, воеводы и попа, стоявших по правую и левую руку его, и бояр, разместившихся на лавках вдоль стен, у входной двери толпилось десятка два дружинников. Все смотрели на сидевшего на полу посреди гридницы посла - маленького толстого степняка, круглолицего, с раскосыми глазами-щелочками, черной бороденкой в десяток волосин и кривыми ногами, одетого в необычайно высокий колпак иа серо-рыжего меха степной лисицы и бурый халат из толстой ворсистой ткани, а на шее висело ожерелье из волчьих и медвежьих клыков и черепов маленьких грызунов, наверное, сусликов. Руки он спрятал в рукава - левую в правый, правую в левый, - и казалось, что вместо рук у нехристя что-то вроде перевернутого хомута, соединяющего плечи. Сидел он смирно и как бы не замечал людей, наполнивших гридницу, но изза раскосости глаз создавалось впечатление, что подмечает все, даже то, что у него за спиной творится.
   Толмач протиснулся между дружинниками, остановился в трех шагах от возвышения, снял шапку и поклонился князю- вроде бы старался пониже, но то ли полнота помешала, то ли позвоночник не гнулся, то ли еще что, однако получилось так, будто равный поприветствовал равного, - и, пригладив на макушке непокорно торчавшие вихры, спросил:
   - Зачем звал, князь?
   Князь показал глазами на посла:
   - Узнай, чего он хочет?
   Толмач повернулся к басурману, посмотрел сверху вниз, прищурив глаза, точно рассматривая что-то ничтожно малое, презрительно скривил губы, точно попробовал это что-то на вкус и остался недоволен. Засунув большой палец правой руки за ремень (в левой держал шапку) и выпятив грудь, он зычным голосом, будто через поле переговаривался, задал вопрос на половецком языке. Нехристь не ответил и не пошевелился, даже голову^не поднял, чтобы посмотреть на говорящего. Толмач повторил вопрос на хазарском, ромейском, варяжском и еще на каком-то, одному ему ведомо каком, языке. И опять не дождался ответа.
   - Ишь, морда басурманская, никаких языков не знает! - обиженно доложил князю толмач. - Может, он немой?
   И тут посол заговорил, тихо, но внятно, и длинная речь его напоминала то клекот орла, то рычание раненого зверя, то шипение змеи. Толмач какое-то время прислушивался, пытаясь выхватить хотя бы одно знакомое слово, потом беззвучно хекнул и покачал головой: откуда ж ты такой свалился?! Бусурман замолк, и все уставились на толмача.
   - Грозится, харя некрещеная, - после паузы сказал толмач и пригладил согнутым указательным пальцем усы.
   - Это и без тебя поняли, - произнес воевода. - Если он пришел сюда, значит хочет без боя получить дань.
   Спроси, чего и сколько?
   - Если не много запросит, дадим,- добавил князь, - если совести не имеет...
   - ...тогда посмотрим, кто кого, - закончил воевода.
   - Бог рассудит,- дополнил поп, откормленный, с красным в синих прожилках носом.
   Бояре и дружинники загомонили, забряцали оружием, правда, не очень громко.
   Толмач подумал малость, достал из кармана золотую монету и кинул ее к ногам посла. Басурман высвободил руку из рукава и грязным пальцем с черным ногтем отшвырнул монету, которая посунулась по половице, превращаясь в дорожку желтого речного песка. Этим же пальцем нехристь начертил в воздухе круг, давая понять, что ему нужно все. Толмач не долго думая свернул кукиш и, присев, ткнул его в приплюснутый басурманский нос.
   Раскосые глаза-щелки, казалось, не заметили кукиша, разбежались в дальние от носа уголки, будто хотели увидеть, что творится на затылке посла. Толмач встал и отошел шага на три от нехристя, как бы давая место гневу, который сейчас должен изрыгнуться в ответ на кукиш.
   Степняк ничем не показал, что обижен, протянул вперед правую руку и тряхнул- ею. Из широкого рукава выпал маленький черный комок, который состоял из бесчисленного множества малюсеньких червячков,- стремительно расползшихся в разные стороны, причем, чем больше их отделялось от комка, тем объемнее он становился. Толмач брезгливо передернул плечами и шваркнул об пол шапку, накрыв и комок и расползшихся черных червячков, и затоптался на ней. Изпод шапки послышались стоны, детские и женские, но толмача они не остановили. Успокоился он лишь тогда, когда шапка рассыпалась на маленькие кусочки, разъеденная черной жижей, в которую превратились червячки.
   Посол продолжал сидеть истуканом, однако правая бровь непроизвольно дернулась, выдавая огорчение или удивление. Басурман поднял левую руку и тряхнул ею.
   Из рукава вылетел плоский кружок огня, разбрызгивающий искры, и повис в воздухе под потолком - даже подпрыгнув не достанешь. Кружок стремительно разрастался, обещая перегородить гридницу, а затем располовинить и весь княжеский терем. Толмач плюнул в него, попав в самую середку и не пожалев слюны. Плевок зашкворчал, как на раскаленной сковородке; и вместе с огненным кружком превратился в облачко розового пара, которое со звоном ударилось в потолок и лопнуло, осев на пол сиреневой пылью.
   У посла дернулась левая бровь и сильнее, чем правая, а с глаз словно бы спала пелена, и они с настороженным интересом ощупали толмача с ног до головы, проверили по одним только им ведомым признакам, насколько стоявший перед ними силен, умен и хитер, решили, видимо, что имеют дело с достойным противником и закрылись. После долгого.раздумья нехристь открыл их, встретился взглядом с толмачом и еле заметно кивнул головой. Он опустил руки к полу, и из широких рукавов выкатились два шара одинакового размера, красный и черный. Не прикасаясь к ним, заставил шары несколько раз поменяться местами, а затем жестом предложил толмачу выбрать понравившийся. Толмач носком сапога показал на красный. Степняк провел над шарами рукой, заставив раскатиться в разные стороны и завертеться вокруг своей оси, отчего стали похожи на волчки, красный и черный.
   Посол хлопнул резко в ладони - и шары с невероятной скоростью покатились навстречу друг другу, столкнулись с таким грохотом, будто гром прогремел посреди гридницы. Красный шар, целый-целехонький, откатился малость назад, а две неравные половинки черного остались покачиваться на месте. Басурман долго смотрел на них бесстрастным взглядом- не поймешь, огорчился или обрадовался, - затем взял половинки в левую руку, а красный - в правую, сжал - и на пол посыпалась пыль, черная и красная, которой посол очертил себя. Закрыв ладонями лицо, он протяжно взвыл - и пыль загорелась ослепительно ярко и задымила так, что степняка не стало видно. Толмач попятился к возвышению, на котором сидел князь, и перекрестился, как и все христиане, находившиеся в гриднице, а поп еще и "Отче наш" забормотал.
   Дым потихоньку рассеялся, оставив после себя неприятный запах серы и конского навоза. На полу, на том месте, где сидел посол, было темное пятно, будто половицы прижгли раскаленным железом. Первым к пятну отважился подойти толмач. Он смачно плюнул, попав прямо в центр, и когда слюна коснулась пола, на колокольне ударил колокол, а с крепостных стен послышались радостные крики. В гридницу ввалился запыхавшийся дружинник и прямо с порога заорал:
   - Сгинули! Все, как один! Словно нечистая слизала!
   - Божья помощь прогнала неверных! - поправил поп, но никто его не услышал, потому все бросились обнимать вестника, будто это он прогнал орду.
   И толмач не был обделен дружескими тумаками, довольно крепкими, другой бы не встал после таких. Когда радостные крики поутихли, князь произнес торжественно, обращаясь к толмачу:
   - Большую беду отвел ты от города. В награду проси, что хочешь.
   Толмач без ложной скромности выпятил грудь, пригладил усы согнутым указательным пальцем и, придав побольше простоватости лицу, сказал:
   - Мне много не надо: золотой верни да шапку, что поганый извел, - он лукаво прищурил плутоватые глаза, - а к ним добавь самую малость: коня справного, оружие надежное, наряд богатый и огромную бочку медовухи, чтоб на всех, - он обвел рукой собравшихся в гриднице, - хватило!
   Князь улыбнулся, подмигнул недовольно скривившемуся ключнику, изрек:
   - Вдвое, нет, втрое получишь. А медовуху, - он повернулся к ключнику, всю, что есть в погребе, выкатывай на площадь, пусть весь город гуляет да князя и толмача добрым словом поминает!
   - Быть по сему! - хлопнув себя по ляжке, согласился толмач и направился к выходу, чтобы первым отведать дармовую выпивку.
   В дверях его перехватил дружинник, тот самый детина, что прибегал на птичий двор.
   - Слышь, толмач, скажи, как ты угадал, какой шар тверже?
   - Как говорят мудрые люди: тайна сия велика есть, - бросил на ходу толмач.
   - Ну, скажи, а? - не отставал дружинник. - Век не забуду, отслужу!
   - Так и быть, - остановившись, произнес толмач и поманил пальцем, чтобы дружинник подставил ухо, в которое прошептал очень серьезно.- После долгих лет учебы и странствий, я пришел к одному удивительному выводу. Знаешь какому?
   - Не-а, - ответил дружинник и еще ниже наклонил голову, чтобы ничего не упустить.
   - А вот к какому, - четко произнося слова, будто втолковывал глуховатому, изрек толмач наставническим тоном, - красные петухи всегда бьют черных.
   - А почему?- допытывался дружинник, не поняв скрытой мудрости услышанного.
   - Черт его знает! - весело крикнул ему в ухо толмач и, хохотнув, заспешил на площадь, облизывая губы, словно уже осушил не меньше бочонка медовухи.