Страница:
– А был раньше за ним такой грех?
– Да откуда?! Я бы не допустил!.. Хотя, конечно, любил он игрища и с товаром сам впервые пошел. Но ведь и холоп был к нему приставлен, жена наказала: отцовской рукой, если что.
– Думаешь, купцы на барыш позарились?
– Думай не думай, а странно все. И жена подметила: не договаривали они что-то. Да и знаю я их, торговал как-то в одной артели с ними: не чисты на руку, сами попадутся и тебя под монастырь подведут… Помоги, подскажи, кто сына загубил? А я в долгу не останусь! – Купец опустил руку на украшенный янтарем кошель.
– После, – остановил ведун, – если просьбу выполню… На погосте похоронили?
– Да. В хорошем месте лежит, на холме у сосны, там песок, сухо…
– Надо будет потревожить могилу, – тихо произнес ведун.
Купец вздрогнул, сильнее сжал шапку – и поник головой.
– Тревожь, – выдохнул горько.
Ведун встал, опираясь двумя руками на посох, оправил сзади рубаху и жестом показал купцу, чтобы подал сумы.
– Подожди, верну их, – сказал он и понес дары в хижину.
И волк поднялся, посмотрел левым глазом на забившегося жеребца и ощерился, казалось, в улыбке, а потом затрусил за хозяином.
– А когда?.. – нерешительно задал вопрос купец.
Ведун остановился у порога, обернулся.
– Я дам знак.
Пропустив в хижину зверя, зашел и сам, оставив дверь приоткрытой. Через непродолжительное время из жилища вышел волк, волоча по земле переметные сумы, ремешки которых держал в зубах. Положив сумы у ног купца, снова, ощерившись, глянул на испуганно бьющегося жеребца и убежал в хижину.
Ветер, чудилось, делал темноту ночи гуще, как бы нагонял ее к маленькой церквушке, что стояла неподалеку от слободы, к крестам на кладбище. Одинокая сосна на вершине холма жалобно поскрипывала при порывах ветра, гнулась, будто под грузом навалившейся на нее темноты, и время от времени постреливала стволом, будто вторила раскатам грома, которые приближались к погосту, подсвечивая себе дорогу молниями. Некоторые молнии успевали отразиться в отшлифованном острие лопаты, выкидывающей землю из могилы на вершине холма.
Острие врезалось в доску, звук от удара наполнил гроб и плавно, точно вытекал через тонкое отверстие, затих. Ведун отложил лопату, пошарил рукой по дну ямы. Пальцы нащупали гладкую, не изъеденную червями крышку. Ведун присел на корточки, прислонившись спиной к стенке ямы, вытер рукавом пот со лба и тяжело, с присвистом, вздохнул. На краю ямы появилась серая тень с горящим, красным глазом. Вспыхнувшая молния потушила глаз и высветила волка, а раскат грома, похожий на треск сломавшегося дерева, заставил хищника припасть к земле и заскулить, тихо и протяжно.
– Ну! – прикрикнул на него человек. – Иди стереги.
Ведун вновь принялся копать, забирая поуже, только над крышкой гроба. Очистив ее от земли, перешел к изголовью и поддел острием лопаты доску. Отделилась она со скрипом, тяжело. Очередная молния наполнила розовым светом белую материю, на которой лежал труп юноши, казалось, не тронутый тлением: стоит дотронуться до груди, как юноша откроет глаза, зевнет и встанет, потягиваясь. Ведун перехватил черенок повыше и, отстранившись телом, чтобы не обрызгало трупным ядом, дважды всадил острие в покойника. Взяв на краю ямы холщовый мешок, ведун осторожно, стараясь не дотрагиваться руками, засунул отрубленное в мешок, туго завязал его бечевой и выкинул из могилы. Положив доску на место, попрыгал на ней, прибивая, и выбрался с лопатой из ямы.
Комья земли, падая на гроб, наполняли его гулом, к которому добавлялся тихий шелест капель дождя, крупных и холодных. Ведун торопливо махал лопатой, прислушиваясь к крикам петухов и время от времени поглядывая на восток. Из-за грозовых туч, небо там пока не собиралось светлеть. Вскоре дождь разошелся на полную силу, мокрая земля нехотя отрывалась от лопаты, ведун часто отдыхал и размазывал мокрым рукавом капли пота и дождя на лице. Потом он долго поправлял лопатой могильный холмик, а сверху положил в локте от двурукого креста – на то место, где была раньше, – половинку яичной скорлупы, светлую внутри и темно-коричневую снаружи.
На тихий короткий свист вынырнул волк из кустов неподалеку, подбежал к хозяину. Обнюхав холщовый, мешок, злобно рыкнул и отошел от него.
– Не хочешь – не надо, сам понесу, – сказал ведун и, взяв мешок, зашагал по тропинке к лесу, опираясь на лопату, как на посох.
Немного не доходя до поляны, на которой стояла хижина, ведун свернул с тропинки в чащу. Волк брел за хозяином, держась не слева, как обычно, а справа – подальше от мешка. Ведун подошел к высокому, в пол человеческого роста, муравейнику вытряхнул на верхушку его содержимое мешка.
– Не трогать! – приказал он волку и пошел напрямую, через чащобу, к хижине.
Зверь послушно поплелся следом, но при вспышке молнии оглянулся, с раздражением посмотрел на темный кривобокий шар, лежавший на закругленной верхушке муравейника.
Через несколько дней погожим вечером пришел ведун к муравейнику. Запоздавшие, крупные, черные муравьи торопливо возвращались в свое жилье, замирали у норок, может быть, спрашивая разрешения войти, и быстро залазили в них. Черный с рыжинкой муравей все еще бродил по теменной кости желтовато-белого черепа, часто останавливался, шевеля усиками, затем сбежал на переносье по лбу, в котором зияла дырка величиной с копейку, с переносья – в глазницу, из нее – по лицевой кости на нижнюю челюсть, а оттуда – на сухую светло-коричневую травинку, где остановился, развернулся и потрогал усиками череп, словно проверял, на месте ли он, и убежал в ближнюю норку. Ведун подождал, пока муравей закончит проверку, взял череп, посмотрел в пустые глазницы, в дырку во лбу, повернул, отыскивая выходное отверстие. Его не было, а внутри черепа что-то перекатилось, и на муравейник упала расплющенная, темно-серая, серебряная пуля. Ведун поднял ее, повертел в руке, изучая, приставил к отверстию во лбу. Пуля входила впритык. Ведун спрятал ее в карман, а череп – в холщовый мешок и пошел к хижине.
В убогом и маленьком жилье ведуна стояли у стены справа от двери стол и скамья, сколоченные из плохо обтесанных досок, у стены слева – лавка с толстым ворохом сена, покрытым серым рядном, а одеялом служила медвежья шкура. У стены напротив входа был очаг, который топился по-черному. Он еще дымил, и извилистые синеватые ленты, прижимаясь к закопченной стене, уползали в дыру в крыше. На левой и правой стене висели пучки сушеных трав, запах от них был настолько силен, что перебарывал запах гари. Ведун подошел к очагу, кинул в него бересту, которая зашевелилась, будто от боли, и вспыхнула, коптя, а сверху положил несколько поленьев. Повесив на огонь котелок, заполненный на четверть родниковой водой, ведун взял с полки над столом туесок и осторожно, боясь дать лишку, насыпал в воду сухих, перетертых в пыль мухоморов. Белесая пыль расползлась по воде, покрыла ее тонким слоем, потемнев. Поставив туесок на полку, ведун сел на скамью лицом к очагу. Волк, наблюдавший за хозяином от порога, подошел к его ногам и лег на брюхо, примостив морду на передние лапы. И человек, и зверь застыли, точно парализованные, наблюдая, как разгорается огонь, как становятся все длиннее ярко-оранжевые языки, жадно облизывающие черные, закопченные бока котелка.
Варево закипело, ведун подошел, помешал его деревянной ложкой с погрызенным черенком, подождал немного и снял с огня, отнес к порогу, где поставил котелок на земляной пол. Волк понюхал варево и сердито фыркнул. Они вернулись к очагу и опять стали неподвижно и беззвучно смотреть на огонь. Дрова догорали. Пламя, обидевшись, что отняли у него поживу, сникло и стало бледнее, а немного погодя и вовсе исчезло, точно всосалось в багрово-золотые угли, медленно покрывающиеся серовато-белым пеплом.
Ведун сходил к порогу за котелком. Убедившись, что варево остыло, выпил его, а котелок, зачерпнув в него воды из стоявшего в углу деревянного ведра, повесил над затухающими углями. Из холщового мешка он достал череп, поставил на стол глазницами к себе. Глядя в темные провалы, вложил пулю в дырку во лбу так, чтобы наружу торчала самая малость ее, и опустил на желтовато-белое темя руки, серо-коричневые, будто прокопченные и покрывшиеся пылью. Они как бы отделились от неподвижного полусогнутого тела, зажили самостоятельно – тяжелыми птицами закружили над черепом, совсем близко, точно поглаживали теплом, исходящим от них. Кружились плавно и монотонно, левая по солнцу, правая против. Между ладонями и теменем забегали зеленоватые искорки. Вскоре их стало так много, что слились в сверкающее зеленое облако, которое густело, утолщалось и как бы отжимало руки от черепа. Ведун заработал ими быстрее. От напряжения глаза его запали еще глубже, а кустистые брови опустились еще ниже, будто придавленные вздувшимися на лбу морщинами. Пальцы вдруг растопырились и согнулись, точно хотели вонзиться ногтями в темя. Руки очень медленно поплыли к груди ведуна и, словно привязанная к ним, вылезла из черепа серебряная пуля и полетела следом. Они замерли на полпути к груди, она – в пяди от черепа.
Освободившееся от рук, зеленое, сверкающее облако расползлось вверх и в стороны, став похожим на овальное, окислившееся, медное зеркало, которое будто начал начищать мелом кто-то невидимый, постепенно меняя цвет зеркала на золотисто-белый, а потом принялся брызгать черной краской. Черных пятнышек появлялось все больше, они сливались в картину, зыбкую и чуть смазанную, на которой нарисованное двигалось: покрытая снегом земля подпрыгивала вместе с голыми деревьями, которые росли по обочинам дороги; с обозом из груженых саней, которые еще и ехали из глубины картины; с человеческими фигурками, которые бежали вглубь, к обозу. На передних санях вспыхнул яркий красный огонек и осветил лицо стрелявшего. Руки ведуна дрогнули – пуля упала на стол, зеркало потускнело и как бы растворилось в воздухе.
Ведун тяжело вздохнул и вытер ладонями пот с лица и пену с губ. Он спрятал череп в холщовый мешок, достал с полки туесок с медом, зачерпнул полную ложку. Растворив мед в котелке, выпил теплый сладкий напиток, выплеснув остатки в очаг. Потемневшие угли зашипели, испуская белый пар, от которого по хижине распространился приятный, сладковатый запах. Тяжело переставляя ноги, ведун дотащился до лавки и лег на спину, укрывшись медвежьей шкурой.
Проскользнув в узкую щель между притолокой и дверью, солнечный луч будто с трудом пробивался через занавес повисших в воздухе пылинок и падал на медвежью шкуру. Разгоряченный борьбой, он поджигал холодным рыжим огнем длинные шерстинки, но усмирялся, гас, на серо-коричневой руке ведуна, покоившейся поверх шкуры. Ведун лежал неподвижно и вроде бы не дышал, вокруг его глаз, будто копоть, чернели круги. Так же неподвижен был и волк, который в своей обычной позе – морда на передних лапах – отдыхал рядом с лавкой на полу. Шерсть на лапах была влажная, торчала короткими грязно-серыми сосульками.
Ведун еле слышно вздохнул. Зверь встал и ткнулся холодным черным носом в горячую руку хозяина, словно спрашивал, не надо ли что-нибудь принести. Серо-коричневые горячие пальцы нежно погладили нос, точно надеялись охладиться о него, и опали. Волк вдруг дернул корноухой головой, прислушался.
К хижине приближался частый перестук копыт.
– Встречай, – прошептал ведун.
Зверь приоткрыл мордой дверь и замер на пороге, настороженно глядя на всадника, под которым испуганно шарахнулся каурый жеребец.
– Ну, черт! – купец огрел жеребца плеткой, спрыгнул с него и привязал к суку дуба.
Вразвалку и похлестывая плеткой по голенищу сапога, он подошел к хижине, подождал, пока волк, зайдя внутрь, уступит дорогу, и решительно переступил порог. Внутри он остановился, громко поздоровался и зашарил взглядом по стенам, отыскивая икону. Не нашел и перекрестился на правый дальний угол.
– Прихворнул? – спросил он.
– Да, – еле слышно ответил ведун.
– Мои люди на заре волка видели на околице – ты присылал?
– Я.
– Что… разузнал? – с надеждой спросил купец.
– Да.
– Купцы? – Гость подошел к лавке, склонился над ведуном, чтобы не упустить ни слова. – Говори!.. Ничего не пожалею!..
– Нет.
– А кто? – разочарованно спросил купец.
– Он уже наказан, – еле выдавил ведун и глухо закашлялся. На морщинистом лице выступили крупные капли пота.
– Уже?! – Купец схватился за плеть двумя руками, словно хотел разорвать ее. – У-ух!.. – Он отошел от лавки к столу, хлестнул по нему плетью. – Жаль! Я бы все отдал, чтобы отомстить!
– Ему не меньше досталось, – промолвил ведун.
– Что ж, и на том спасибо!
Купец достал из украшенного янтарем кошеля три золотые монеты, кинул на стол. Две пали плашмя, а третья – на обрез и, описав полукруг, налетела на серебряную пулю со сплющенной головкой, легла рядом. Купец взял пулю, повертел, осматривая.
– И я такими стреляю по ночам: тать или нечисть – в темноте разобрать трудно, а серебряная всех берет… Ну ладно, наказан, так наказан, – сказал купец, поклонился ведуну и поблагодарил: – Спасибо тебе, и дай бог здоровья! Я вечером пришлю холопа со съестным, – может, снадобья какие нужны?
– Нет, – ответил ведун и отвернулся лицом к стене.
Купец кивнул головой, будто соглашался с ним, и вышел из хижины, сунув по рассеянности в карман темно-серую серебряную пулю со сплющенной головкой.
Волкодлак
– Да откуда?! Я бы не допустил!.. Хотя, конечно, любил он игрища и с товаром сам впервые пошел. Но ведь и холоп был к нему приставлен, жена наказала: отцовской рукой, если что.
– Думаешь, купцы на барыш позарились?
– Думай не думай, а странно все. И жена подметила: не договаривали они что-то. Да и знаю я их, торговал как-то в одной артели с ними: не чисты на руку, сами попадутся и тебя под монастырь подведут… Помоги, подскажи, кто сына загубил? А я в долгу не останусь! – Купец опустил руку на украшенный янтарем кошель.
– После, – остановил ведун, – если просьбу выполню… На погосте похоронили?
– Да. В хорошем месте лежит, на холме у сосны, там песок, сухо…
– Надо будет потревожить могилу, – тихо произнес ведун.
Купец вздрогнул, сильнее сжал шапку – и поник головой.
– Тревожь, – выдохнул горько.
Ведун встал, опираясь двумя руками на посох, оправил сзади рубаху и жестом показал купцу, чтобы подал сумы.
– Подожди, верну их, – сказал он и понес дары в хижину.
И волк поднялся, посмотрел левым глазом на забившегося жеребца и ощерился, казалось, в улыбке, а потом затрусил за хозяином.
– А когда?.. – нерешительно задал вопрос купец.
Ведун остановился у порога, обернулся.
– Я дам знак.
Пропустив в хижину зверя, зашел и сам, оставив дверь приоткрытой. Через непродолжительное время из жилища вышел волк, волоча по земле переметные сумы, ремешки которых держал в зубах. Положив сумы у ног купца, снова, ощерившись, глянул на испуганно бьющегося жеребца и убежал в хижину.
Ветер, чудилось, делал темноту ночи гуще, как бы нагонял ее к маленькой церквушке, что стояла неподалеку от слободы, к крестам на кладбище. Одинокая сосна на вершине холма жалобно поскрипывала при порывах ветра, гнулась, будто под грузом навалившейся на нее темноты, и время от времени постреливала стволом, будто вторила раскатам грома, которые приближались к погосту, подсвечивая себе дорогу молниями. Некоторые молнии успевали отразиться в отшлифованном острие лопаты, выкидывающей землю из могилы на вершине холма.
Острие врезалось в доску, звук от удара наполнил гроб и плавно, точно вытекал через тонкое отверстие, затих. Ведун отложил лопату, пошарил рукой по дну ямы. Пальцы нащупали гладкую, не изъеденную червями крышку. Ведун присел на корточки, прислонившись спиной к стенке ямы, вытер рукавом пот со лба и тяжело, с присвистом, вздохнул. На краю ямы появилась серая тень с горящим, красным глазом. Вспыхнувшая молния потушила глаз и высветила волка, а раскат грома, похожий на треск сломавшегося дерева, заставил хищника припасть к земле и заскулить, тихо и протяжно.
– Ну! – прикрикнул на него человек. – Иди стереги.
Ведун вновь принялся копать, забирая поуже, только над крышкой гроба. Очистив ее от земли, перешел к изголовью и поддел острием лопаты доску. Отделилась она со скрипом, тяжело. Очередная молния наполнила розовым светом белую материю, на которой лежал труп юноши, казалось, не тронутый тлением: стоит дотронуться до груди, как юноша откроет глаза, зевнет и встанет, потягиваясь. Ведун перехватил черенок повыше и, отстранившись телом, чтобы не обрызгало трупным ядом, дважды всадил острие в покойника. Взяв на краю ямы холщовый мешок, ведун осторожно, стараясь не дотрагиваться руками, засунул отрубленное в мешок, туго завязал его бечевой и выкинул из могилы. Положив доску на место, попрыгал на ней, прибивая, и выбрался с лопатой из ямы.
Комья земли, падая на гроб, наполняли его гулом, к которому добавлялся тихий шелест капель дождя, крупных и холодных. Ведун торопливо махал лопатой, прислушиваясь к крикам петухов и время от времени поглядывая на восток. Из-за грозовых туч, небо там пока не собиралось светлеть. Вскоре дождь разошелся на полную силу, мокрая земля нехотя отрывалась от лопаты, ведун часто отдыхал и размазывал мокрым рукавом капли пота и дождя на лице. Потом он долго поправлял лопатой могильный холмик, а сверху положил в локте от двурукого креста – на то место, где была раньше, – половинку яичной скорлупы, светлую внутри и темно-коричневую снаружи.
На тихий короткий свист вынырнул волк из кустов неподалеку, подбежал к хозяину. Обнюхав холщовый, мешок, злобно рыкнул и отошел от него.
– Не хочешь – не надо, сам понесу, – сказал ведун и, взяв мешок, зашагал по тропинке к лесу, опираясь на лопату, как на посох.
Немного не доходя до поляны, на которой стояла хижина, ведун свернул с тропинки в чащу. Волк брел за хозяином, держась не слева, как обычно, а справа – подальше от мешка. Ведун подошел к высокому, в пол человеческого роста, муравейнику вытряхнул на верхушку его содержимое мешка.
– Не трогать! – приказал он волку и пошел напрямую, через чащобу, к хижине.
Зверь послушно поплелся следом, но при вспышке молнии оглянулся, с раздражением посмотрел на темный кривобокий шар, лежавший на закругленной верхушке муравейника.
Через несколько дней погожим вечером пришел ведун к муравейнику. Запоздавшие, крупные, черные муравьи торопливо возвращались в свое жилье, замирали у норок, может быть, спрашивая разрешения войти, и быстро залазили в них. Черный с рыжинкой муравей все еще бродил по теменной кости желтовато-белого черепа, часто останавливался, шевеля усиками, затем сбежал на переносье по лбу, в котором зияла дырка величиной с копейку, с переносья – в глазницу, из нее – по лицевой кости на нижнюю челюсть, а оттуда – на сухую светло-коричневую травинку, где остановился, развернулся и потрогал усиками череп, словно проверял, на месте ли он, и убежал в ближнюю норку. Ведун подождал, пока муравей закончит проверку, взял череп, посмотрел в пустые глазницы, в дырку во лбу, повернул, отыскивая выходное отверстие. Его не было, а внутри черепа что-то перекатилось, и на муравейник упала расплющенная, темно-серая, серебряная пуля. Ведун поднял ее, повертел в руке, изучая, приставил к отверстию во лбу. Пуля входила впритык. Ведун спрятал ее в карман, а череп – в холщовый мешок и пошел к хижине.
В убогом и маленьком жилье ведуна стояли у стены справа от двери стол и скамья, сколоченные из плохо обтесанных досок, у стены слева – лавка с толстым ворохом сена, покрытым серым рядном, а одеялом служила медвежья шкура. У стены напротив входа был очаг, который топился по-черному. Он еще дымил, и извилистые синеватые ленты, прижимаясь к закопченной стене, уползали в дыру в крыше. На левой и правой стене висели пучки сушеных трав, запах от них был настолько силен, что перебарывал запах гари. Ведун подошел к очагу, кинул в него бересту, которая зашевелилась, будто от боли, и вспыхнула, коптя, а сверху положил несколько поленьев. Повесив на огонь котелок, заполненный на четверть родниковой водой, ведун взял с полки над столом туесок и осторожно, боясь дать лишку, насыпал в воду сухих, перетертых в пыль мухоморов. Белесая пыль расползлась по воде, покрыла ее тонким слоем, потемнев. Поставив туесок на полку, ведун сел на скамью лицом к очагу. Волк, наблюдавший за хозяином от порога, подошел к его ногам и лег на брюхо, примостив морду на передние лапы. И человек, и зверь застыли, точно парализованные, наблюдая, как разгорается огонь, как становятся все длиннее ярко-оранжевые языки, жадно облизывающие черные, закопченные бока котелка.
Варево закипело, ведун подошел, помешал его деревянной ложкой с погрызенным черенком, подождал немного и снял с огня, отнес к порогу, где поставил котелок на земляной пол. Волк понюхал варево и сердито фыркнул. Они вернулись к очагу и опять стали неподвижно и беззвучно смотреть на огонь. Дрова догорали. Пламя, обидевшись, что отняли у него поживу, сникло и стало бледнее, а немного погодя и вовсе исчезло, точно всосалось в багрово-золотые угли, медленно покрывающиеся серовато-белым пеплом.
Ведун сходил к порогу за котелком. Убедившись, что варево остыло, выпил его, а котелок, зачерпнув в него воды из стоявшего в углу деревянного ведра, повесил над затухающими углями. Из холщового мешка он достал череп, поставил на стол глазницами к себе. Глядя в темные провалы, вложил пулю в дырку во лбу так, чтобы наружу торчала самая малость ее, и опустил на желтовато-белое темя руки, серо-коричневые, будто прокопченные и покрывшиеся пылью. Они как бы отделились от неподвижного полусогнутого тела, зажили самостоятельно – тяжелыми птицами закружили над черепом, совсем близко, точно поглаживали теплом, исходящим от них. Кружились плавно и монотонно, левая по солнцу, правая против. Между ладонями и теменем забегали зеленоватые искорки. Вскоре их стало так много, что слились в сверкающее зеленое облако, которое густело, утолщалось и как бы отжимало руки от черепа. Ведун заработал ими быстрее. От напряжения глаза его запали еще глубже, а кустистые брови опустились еще ниже, будто придавленные вздувшимися на лбу морщинами. Пальцы вдруг растопырились и согнулись, точно хотели вонзиться ногтями в темя. Руки очень медленно поплыли к груди ведуна и, словно привязанная к ним, вылезла из черепа серебряная пуля и полетела следом. Они замерли на полпути к груди, она – в пяди от черепа.
Освободившееся от рук, зеленое, сверкающее облако расползлось вверх и в стороны, став похожим на овальное, окислившееся, медное зеркало, которое будто начал начищать мелом кто-то невидимый, постепенно меняя цвет зеркала на золотисто-белый, а потом принялся брызгать черной краской. Черных пятнышек появлялось все больше, они сливались в картину, зыбкую и чуть смазанную, на которой нарисованное двигалось: покрытая снегом земля подпрыгивала вместе с голыми деревьями, которые росли по обочинам дороги; с обозом из груженых саней, которые еще и ехали из глубины картины; с человеческими фигурками, которые бежали вглубь, к обозу. На передних санях вспыхнул яркий красный огонек и осветил лицо стрелявшего. Руки ведуна дрогнули – пуля упала на стол, зеркало потускнело и как бы растворилось в воздухе.
Ведун тяжело вздохнул и вытер ладонями пот с лица и пену с губ. Он спрятал череп в холщовый мешок, достал с полки туесок с медом, зачерпнул полную ложку. Растворив мед в котелке, выпил теплый сладкий напиток, выплеснув остатки в очаг. Потемневшие угли зашипели, испуская белый пар, от которого по хижине распространился приятный, сладковатый запах. Тяжело переставляя ноги, ведун дотащился до лавки и лег на спину, укрывшись медвежьей шкурой.
Проскользнув в узкую щель между притолокой и дверью, солнечный луч будто с трудом пробивался через занавес повисших в воздухе пылинок и падал на медвежью шкуру. Разгоряченный борьбой, он поджигал холодным рыжим огнем длинные шерстинки, но усмирялся, гас, на серо-коричневой руке ведуна, покоившейся поверх шкуры. Ведун лежал неподвижно и вроде бы не дышал, вокруг его глаз, будто копоть, чернели круги. Так же неподвижен был и волк, который в своей обычной позе – морда на передних лапах – отдыхал рядом с лавкой на полу. Шерсть на лапах была влажная, торчала короткими грязно-серыми сосульками.
Ведун еле слышно вздохнул. Зверь встал и ткнулся холодным черным носом в горячую руку хозяина, словно спрашивал, не надо ли что-нибудь принести. Серо-коричневые горячие пальцы нежно погладили нос, точно надеялись охладиться о него, и опали. Волк вдруг дернул корноухой головой, прислушался.
К хижине приближался частый перестук копыт.
– Встречай, – прошептал ведун.
Зверь приоткрыл мордой дверь и замер на пороге, настороженно глядя на всадника, под которым испуганно шарахнулся каурый жеребец.
– Ну, черт! – купец огрел жеребца плеткой, спрыгнул с него и привязал к суку дуба.
Вразвалку и похлестывая плеткой по голенищу сапога, он подошел к хижине, подождал, пока волк, зайдя внутрь, уступит дорогу, и решительно переступил порог. Внутри он остановился, громко поздоровался и зашарил взглядом по стенам, отыскивая икону. Не нашел и перекрестился на правый дальний угол.
– Прихворнул? – спросил он.
– Да, – еле слышно ответил ведун.
– Мои люди на заре волка видели на околице – ты присылал?
– Я.
– Что… разузнал? – с надеждой спросил купец.
– Да.
– Купцы? – Гость подошел к лавке, склонился над ведуном, чтобы не упустить ни слова. – Говори!.. Ничего не пожалею!..
– Нет.
– А кто? – разочарованно спросил купец.
– Он уже наказан, – еле выдавил ведун и глухо закашлялся. На морщинистом лице выступили крупные капли пота.
– Уже?! – Купец схватился за плеть двумя руками, словно хотел разорвать ее. – У-ух!.. – Он отошел от лавки к столу, хлестнул по нему плетью. – Жаль! Я бы все отдал, чтобы отомстить!
– Ему не меньше досталось, – промолвил ведун.
– Что ж, и на том спасибо!
Купец достал из украшенного янтарем кошеля три золотые монеты, кинул на стол. Две пали плашмя, а третья – на обрез и, описав полукруг, налетела на серебряную пулю со сплющенной головкой, легла рядом. Купец взял пулю, повертел, осматривая.
– И я такими стреляю по ночам: тать или нечисть – в темноте разобрать трудно, а серебряная всех берет… Ну ладно, наказан, так наказан, – сказал купец, поклонился ведуну и поблагодарил: – Спасибо тебе, и дай бог здоровья! Я вечером пришлю холопа со съестным, – может, снадобья какие нужны?
– Нет, – ответил ведун и отвернулся лицом к стене.
Купец кивнул головой, будто соглашался с ним, и вышел из хижины, сунув по рассеянности в карман темно-серую серебряную пулю со сплющенной головкой.
Волкодлак
Полная луна была бледна, словно припорошена снегом, и неяркий свет ее чуть прибелял деревья, кусты и траву, а так же лошадей, пасшихся на длинном пологом склоне, который спускался от деревенской околицы к реке и по которому, чудилось, стекает жиденький лунный свет, чтобы сбиться над руслом в клубы тумана, густого и будто упругого, аршинный слой которого уже отвоевал у берега песчаную отмель и продолжал карабкаться выше по склону, и казалось, что белый в серых яблоках жеребец не от табуна отбился, а является передовым клоком тумана. Стреноженный жеребец осторожно переставлял ноги, все дальше уходя от табуна, иногда замирал на месте, помахивая длинным белым хвостом и кося большой черный левый глаз на костер, вокруг которого расположились мальчишки, присматривающие за лошадьми, убеждался, что они не обращают на него внимания, и снова тянулся к сочной, не вытоптанной траве, а здесь, возле оврага, ее много. Мальчишек у костра было семеро, но дежурил один, самый старший, а остальные спали головами к огню на расстеленных на земле тулупах. Неподалеку от костра, на границе света и темноты, лежали две собаки, крупные и лохматые, и сонно наблюдали за бодрствующим человеком. Он сидел, поджав под себя ноги по-татарски, и прилаживал трехгранный наконечник к ясеневой стреле с гусиным оперением. Пяток готовых стрел уже лежали в колчане слева от мальчика, а справа – ясеневые прутья, гусиные перья и – на тряпице – железные наконечники. Сделав стрелу, мальчик приложил ее к луку, большому, боевому, наверное, отцовскому, натянул тетиву, целясь в кого-то невидимого, потом плавно ослабил тетиву, положил стрелу в колчан, а лук – рядом с колчаном. Затем дежурный подкинул в костер хвороста, подняв стайку золотисто-красных искр, и встал и посмотрел, все ли лошади на месте. Белого в серых яблоках жеребца он разглядел не сразу, собрался завернуть его, но поленился, сел и принялся за следующую стрелу. Жеребец, догадавшись, что проверять теперь будут не скоро, быстрее заперебирал спутанными ногами в сторону куста терновника, росшего над оврагом.
Под кустом лежал матерый волк с серой в рыжих подпалинах шерстью и со шрамом, пересекающим лоб прямо посередине, от темени до межбровья, и казалось, что глаза красны не от свирепости, горевшей в них, а от крови, до сих пор стекающей в глаза из старой раны. Они неотрывно смотрели на жеребца, и чем ближе тот подходил, тем ярче они горели и тем сильнее напрягались мышцы подобравшегося тела хищника. Когда расстояние между жертвой и волком сократилось до трех прыжков, он медленно и беззвучно оторвал брюхо от земли, подался корпусом чуть назад, перенося вес на задние лапы, и, покрепче вцепившись когтями в податливый дерн, оттолкнулся и полетел к жеребцу. Конь вскинул голову, почувствовав опасность, но еще не заметив ее, и как бы нарочно подставил хищнику шею. Волчьи зубы впились в серое яблоко, под которым билась толстая жила, прорвали тугую шкуру – и мягко вошли в трепещущее, сочное, теплое мясо и перерезали яремную жилу. Глотая солоноватую кровь, волк вгрызался все глубже, и запах и вкус ее одурманили его, напрочь отшибли слух, как бы не существовали для хищника ни предсмертное ржание жеребца, бьющегося в судорогах, ни лай собак, захлебистый и надрывный, в котором ненависть боролась со страхом, ни крики людей, тоже надрывные, но визгливые и прерывистые, в которых было больше удивления и возмущения, чем боязни.
Вдруг что-то ударило в левую волчью лопатку, и острая боль как бы ввертелась в тело. Боль была настолько сильной, что хищник поперхнулся кровью и оторвался от шеи жеребца, который лежал на боку и все еще перебирал задними ногами, выбив в земле длинные продолговатые лунки. Волк вскинул голову, оскалил зубы и блымнул красными глазами, отыскивая обидчика. К нему бежали две крупные лохматые собаки и шестеро мальчишек, а седьмой стоял на месте, натягивал тетиву лука. И еще волк увидел краем глаза гусиное оперение на стержне стрелы, которая торчала в его теле и из которой словно бы втекала жгучая боль в левое плечо. Не заметив, а почувствовав, что в него летит вторая стрела, волк отпрыгнул в сторону и сразу метнулся вперед, навстречу собаке, которая попыталась остановиться, чуть не перекувырнулась через голову и оказалась боком к хищнику Он хватанул ее чуть ниже поджатых ушей, за холку, мотнул головой, ломая шейные позвонки, и разжал зубы. Собака завозилась на земле, кропя ее кровью и жалобно скуля. Вторая было кинулась к ней на помощь, а потом развернулась и, поджав хвост, полетела под ноги подбегающим людям. Волк грозно рыкнул ей вслед и метнулся к оврагу. Стрела зацепилась за ветки терновника, волк взвыл от боли, которая парализовала его тело, и покатился по склону оврага. Достигнув дна и остановившись, хищник какое-то время лежал неподвижно, ждал, когда утихнет боль, потом осторожно перекусил стержень стрелы как можно ближе к лопатке и поковылял на трех лапах к реке. Людей и собак он не боялся: туман уже забрался в овраг и был такой густой, что дальше носа ничего не разглядишь. Вода в реке оказалась теплой и в то же время приятно освежающей рану. Волк старался плыть так, чтобы течение било в правый бок, но все равно достиг берега намного ниже того места, чем ему хотелось бы. Он побрел по мелководью вверх по течению. Человеческие голоса и собачий лай зазвучали ближе, потом постепенно затихли. Тогда волк опять переплыл реку. На этот раз плыть было труднее, и течение снесло почти к тому месту, где пасся табун. Люди там разговаривали поспокойнее, лишь собака брехала с прежними ненавистью и страхом. Волк затаился в прибережных кустах, набираясь сил для последнего рывка.
Звезды на небе постепенно меркли, сливаясь со светлеющим небом, а луна наливалась краснотой, словно кто-то, соскребая с нее снег, растирал до крови. Волк смотрел на нее, сдерживая желание взвыть и жалел, что сегодня не затмение, а то бы мог сожрать ее. В деревне запел петух, и его кукареканье словно кнутом стегнула зверя, заставила подняться и зашкандыбать к своему жилищу. Боль и торопливость подвели его: выбравшись из кустов на тропинку, протоптанную по-за огородами, чуть не налетел на девушку. Она шла босая, маленькие розовые ступни и белые точеные икры покрывали подтеки размоченной росой пыли, подол сарафана был приподнят левой рукой, а правая лежала на шее, будто девушка передавливала горло пальцами, чтобы сдержать крик радости или горя, наверное, все-таки радости, потому что между двумя волнами распущенных на грудь и закрывающих лицо, светло-русых волос проглядывали припухшие, зацелованные губы. Волк отпрянул назад, в кусты, зацепившись за ветки обломком стрелы и еле сдержав скуление, и затаился. Девушка, отпустив подол, тоже замерла, потом убрала волосы с глаз, больших и черных, испуганно посмотрела на кусты и стремительно побежала, обогнув их по высокой росистой траве, отчего подол ее сарафана потемнел. Частое и глухое шлепанье ее пяток вскоре затихло у большой новой избы, во дворе которой взбрехнула собака.
Волк выбрался на тропинку, посмотрел в сторону новой избы и поковылял в противоположную. На другом краю деревни он свернул с тропинки в огород, прилегающий к маленькой кособокой избушке в одно окно, стоявшей особняком от остальных домов. Собаки во дворе не было, как не было и никакой живности в полуразвалившемся хлеву и даже воробьи не гнездились в почерневшей от времени и непогод стрехе, покрытой, словно коростой, темно-коричневыми пятнами мха. Волк толкнул мордой незапертую дверь избы, вошел внутрь и лег на земляной пол посередине. В избе были лишь стол да лавка, выстеленная сеном.
Вот пропели третьи петухи – и волка вдруг закорежило, точно его спутанным поджаривали на сковородке. Тихо поскуливая, сворачивался он клубком, а потом резко, как пружина, разгибался и начинал сворачиваться в обратную сторону, чуть ли не доставая носом до крестца, опять резко разгибался и начинал сворачиваться вперед, постепенно увеличиваясь в размерах и теряя шерсть. Когда первый луч солнца проник в окошко, выходящее на восток, посреди избы лежал голый и мокрый от пота и крови мужчина лет сорока, в спине которого торчала обгрызенная стрела. Мужчина повернул голову влево, посмотрел на стрелу, попробовал выдернуть ее рукой. Она вспять не шла. Тогда он поднялся, подошел к сложенной из бревен стене, нашел трещину, расположенную примерно на уровне его пупа. Присев у стены спиной к ней, он вставил конец стрелы в трещину и налег на стрелу так, чтобы она двигалась в его теле вперед и вверх. От боли он закрыл глаза и закусил тонкую нижнюю губу острыми желтоватыми зубами. Из обоих уголков рта потекли струйки темно-вишневой густой крови, а со лба – крупные капли пота, которые перебирались на вздувшиеся шейные жилы, а затем на бугры напряженных грудных мышц, покрытых короткой рыжеватой шерстью. Чуть ниже левой ключицы под кожей вспух маленький бугорок. Постепенно он становился все острее и выше, из вершины, прорвав белую, незагорелую кожу, показалось черное влажное жало и полилась темно-вишневая, тяжелая кровь. Рана словно сама по себе расширялась и выталкивала наконечник стрелы, а заодно и кровь, которая залила левую часть туловища и пах. Когда наконечник вышел весь, мужчина тяжело выдохнул и, набрав полные легкие воздуха, схватил стрелу правой рукой и, яростно зарычав, выдернул ее. Он сел, прислонившись спиной к стене и опираясь о земляной пол правой рукой, в которой была зажата окровавленная стрела, переломленная у наконечника, и, казалось, заснул, потому что вовсе не обращал внимания на мух, облепивших подтеки крови на его груди.
Избу освещала лучина, пламя которой колебалось с запаздыванием, но в такт порывам воющей за стенами метели. Хозяин в надвинутой на брови лисьей шапке, холщовой рубахе навыпуск и портах сидел на лавке за столом и плел силок из конского волоса, длинного и белого. Короткие и широкие пальцы с серыми потресканными ногтями двигались неловко, часто упускали волосины, и тогда мужчина недовольно шевелил мясистыми, вывороченными ноздрями. Работа настолько увлекла его, что не услышал стук в дверь, а когда она заскрипела петлями, открываясь, испуганно вздрогнул и прикрыл силок телом, будто был застукан за кражей этого ловчего орудия.
В избу вошла женщина в белых валенках, длинном овчинном тулупе и сером пуховом платке, повязанном так, что открытыми оставались лишь глаза, большие и черные, с длинными ресницами, на которых быстро таяли снежинки. Снег лежал и на платке, и на тулупе, и на валенках – казалось, что женщина нарочно вывалялась в сугробе перед тем, как войти в жилище.
– Вечер добрый! – поздоровалась она голосом, немного приглушенным платком. – Ну и метель! К утру по самые крыши снега навалит, из дому не выберешься! – Стоя у порога, она отряхнула снег с тулупа и, поднеся ко рту розовые ладошки, подышала на них через платок.
Хозяин не ответил на приветствие и даже не глянул на гостью, продолжая горбиться за столом.
– Что ж сесть не предлагаешь?! – насмешливо спросила она. – Али не рад гостю?!
Она прошла к столу, встала напротив хозяина и, наклонив голову к левому плечу, заглянула ему в лицо. Пламя лучины, горевшей над столом, заколебалось сильнее, будто изображало борьбу двух характеров, которая велась взглядами. Мужской оказался слабее: хозяин потупился и сгорбился еще сильнее.
Под кустом лежал матерый волк с серой в рыжих подпалинах шерстью и со шрамом, пересекающим лоб прямо посередине, от темени до межбровья, и казалось, что глаза красны не от свирепости, горевшей в них, а от крови, до сих пор стекающей в глаза из старой раны. Они неотрывно смотрели на жеребца, и чем ближе тот подходил, тем ярче они горели и тем сильнее напрягались мышцы подобравшегося тела хищника. Когда расстояние между жертвой и волком сократилось до трех прыжков, он медленно и беззвучно оторвал брюхо от земли, подался корпусом чуть назад, перенося вес на задние лапы, и, покрепче вцепившись когтями в податливый дерн, оттолкнулся и полетел к жеребцу. Конь вскинул голову, почувствовав опасность, но еще не заметив ее, и как бы нарочно подставил хищнику шею. Волчьи зубы впились в серое яблоко, под которым билась толстая жила, прорвали тугую шкуру – и мягко вошли в трепещущее, сочное, теплое мясо и перерезали яремную жилу. Глотая солоноватую кровь, волк вгрызался все глубже, и запах и вкус ее одурманили его, напрочь отшибли слух, как бы не существовали для хищника ни предсмертное ржание жеребца, бьющегося в судорогах, ни лай собак, захлебистый и надрывный, в котором ненависть боролась со страхом, ни крики людей, тоже надрывные, но визгливые и прерывистые, в которых было больше удивления и возмущения, чем боязни.
Вдруг что-то ударило в левую волчью лопатку, и острая боль как бы ввертелась в тело. Боль была настолько сильной, что хищник поперхнулся кровью и оторвался от шеи жеребца, который лежал на боку и все еще перебирал задними ногами, выбив в земле длинные продолговатые лунки. Волк вскинул голову, оскалил зубы и блымнул красными глазами, отыскивая обидчика. К нему бежали две крупные лохматые собаки и шестеро мальчишек, а седьмой стоял на месте, натягивал тетиву лука. И еще волк увидел краем глаза гусиное оперение на стержне стрелы, которая торчала в его теле и из которой словно бы втекала жгучая боль в левое плечо. Не заметив, а почувствовав, что в него летит вторая стрела, волк отпрыгнул в сторону и сразу метнулся вперед, навстречу собаке, которая попыталась остановиться, чуть не перекувырнулась через голову и оказалась боком к хищнику Он хватанул ее чуть ниже поджатых ушей, за холку, мотнул головой, ломая шейные позвонки, и разжал зубы. Собака завозилась на земле, кропя ее кровью и жалобно скуля. Вторая было кинулась к ней на помощь, а потом развернулась и, поджав хвост, полетела под ноги подбегающим людям. Волк грозно рыкнул ей вслед и метнулся к оврагу. Стрела зацепилась за ветки терновника, волк взвыл от боли, которая парализовала его тело, и покатился по склону оврага. Достигнув дна и остановившись, хищник какое-то время лежал неподвижно, ждал, когда утихнет боль, потом осторожно перекусил стержень стрелы как можно ближе к лопатке и поковылял на трех лапах к реке. Людей и собак он не боялся: туман уже забрался в овраг и был такой густой, что дальше носа ничего не разглядишь. Вода в реке оказалась теплой и в то же время приятно освежающей рану. Волк старался плыть так, чтобы течение било в правый бок, но все равно достиг берега намного ниже того места, чем ему хотелось бы. Он побрел по мелководью вверх по течению. Человеческие голоса и собачий лай зазвучали ближе, потом постепенно затихли. Тогда волк опять переплыл реку. На этот раз плыть было труднее, и течение снесло почти к тому месту, где пасся табун. Люди там разговаривали поспокойнее, лишь собака брехала с прежними ненавистью и страхом. Волк затаился в прибережных кустах, набираясь сил для последнего рывка.
Звезды на небе постепенно меркли, сливаясь со светлеющим небом, а луна наливалась краснотой, словно кто-то, соскребая с нее снег, растирал до крови. Волк смотрел на нее, сдерживая желание взвыть и жалел, что сегодня не затмение, а то бы мог сожрать ее. В деревне запел петух, и его кукареканье словно кнутом стегнула зверя, заставила подняться и зашкандыбать к своему жилищу. Боль и торопливость подвели его: выбравшись из кустов на тропинку, протоптанную по-за огородами, чуть не налетел на девушку. Она шла босая, маленькие розовые ступни и белые точеные икры покрывали подтеки размоченной росой пыли, подол сарафана был приподнят левой рукой, а правая лежала на шее, будто девушка передавливала горло пальцами, чтобы сдержать крик радости или горя, наверное, все-таки радости, потому что между двумя волнами распущенных на грудь и закрывающих лицо, светло-русых волос проглядывали припухшие, зацелованные губы. Волк отпрянул назад, в кусты, зацепившись за ветки обломком стрелы и еле сдержав скуление, и затаился. Девушка, отпустив подол, тоже замерла, потом убрала волосы с глаз, больших и черных, испуганно посмотрела на кусты и стремительно побежала, обогнув их по высокой росистой траве, отчего подол ее сарафана потемнел. Частое и глухое шлепанье ее пяток вскоре затихло у большой новой избы, во дворе которой взбрехнула собака.
Волк выбрался на тропинку, посмотрел в сторону новой избы и поковылял в противоположную. На другом краю деревни он свернул с тропинки в огород, прилегающий к маленькой кособокой избушке в одно окно, стоявшей особняком от остальных домов. Собаки во дворе не было, как не было и никакой живности в полуразвалившемся хлеву и даже воробьи не гнездились в почерневшей от времени и непогод стрехе, покрытой, словно коростой, темно-коричневыми пятнами мха. Волк толкнул мордой незапертую дверь избы, вошел внутрь и лег на земляной пол посередине. В избе были лишь стол да лавка, выстеленная сеном.
Вот пропели третьи петухи – и волка вдруг закорежило, точно его спутанным поджаривали на сковородке. Тихо поскуливая, сворачивался он клубком, а потом резко, как пружина, разгибался и начинал сворачиваться в обратную сторону, чуть ли не доставая носом до крестца, опять резко разгибался и начинал сворачиваться вперед, постепенно увеличиваясь в размерах и теряя шерсть. Когда первый луч солнца проник в окошко, выходящее на восток, посреди избы лежал голый и мокрый от пота и крови мужчина лет сорока, в спине которого торчала обгрызенная стрела. Мужчина повернул голову влево, посмотрел на стрелу, попробовал выдернуть ее рукой. Она вспять не шла. Тогда он поднялся, подошел к сложенной из бревен стене, нашел трещину, расположенную примерно на уровне его пупа. Присев у стены спиной к ней, он вставил конец стрелы в трещину и налег на стрелу так, чтобы она двигалась в его теле вперед и вверх. От боли он закрыл глаза и закусил тонкую нижнюю губу острыми желтоватыми зубами. Из обоих уголков рта потекли струйки темно-вишневой густой крови, а со лба – крупные капли пота, которые перебирались на вздувшиеся шейные жилы, а затем на бугры напряженных грудных мышц, покрытых короткой рыжеватой шерстью. Чуть ниже левой ключицы под кожей вспух маленький бугорок. Постепенно он становился все острее и выше, из вершины, прорвав белую, незагорелую кожу, показалось черное влажное жало и полилась темно-вишневая, тяжелая кровь. Рана словно сама по себе расширялась и выталкивала наконечник стрелы, а заодно и кровь, которая залила левую часть туловища и пах. Когда наконечник вышел весь, мужчина тяжело выдохнул и, набрав полные легкие воздуха, схватил стрелу правой рукой и, яростно зарычав, выдернул ее. Он сел, прислонившись спиной к стене и опираясь о земляной пол правой рукой, в которой была зажата окровавленная стрела, переломленная у наконечника, и, казалось, заснул, потому что вовсе не обращал внимания на мух, облепивших подтеки крови на его груди.
Избу освещала лучина, пламя которой колебалось с запаздыванием, но в такт порывам воющей за стенами метели. Хозяин в надвинутой на брови лисьей шапке, холщовой рубахе навыпуск и портах сидел на лавке за столом и плел силок из конского волоса, длинного и белого. Короткие и широкие пальцы с серыми потресканными ногтями двигались неловко, часто упускали волосины, и тогда мужчина недовольно шевелил мясистыми, вывороченными ноздрями. Работа настолько увлекла его, что не услышал стук в дверь, а когда она заскрипела петлями, открываясь, испуганно вздрогнул и прикрыл силок телом, будто был застукан за кражей этого ловчего орудия.
В избу вошла женщина в белых валенках, длинном овчинном тулупе и сером пуховом платке, повязанном так, что открытыми оставались лишь глаза, большие и черные, с длинными ресницами, на которых быстро таяли снежинки. Снег лежал и на платке, и на тулупе, и на валенках – казалось, что женщина нарочно вывалялась в сугробе перед тем, как войти в жилище.
– Вечер добрый! – поздоровалась она голосом, немного приглушенным платком. – Ну и метель! К утру по самые крыши снега навалит, из дому не выберешься! – Стоя у порога, она отряхнула снег с тулупа и, поднеся ко рту розовые ладошки, подышала на них через платок.
Хозяин не ответил на приветствие и даже не глянул на гостью, продолжая горбиться за столом.
– Что ж сесть не предлагаешь?! – насмешливо спросила она. – Али не рад гостю?!
Она прошла к столу, встала напротив хозяина и, наклонив голову к левому плечу, заглянула ему в лицо. Пламя лучины, горевшей над столом, заколебалось сильнее, будто изображало борьбу двух характеров, которая велась взглядами. Мужской оказался слабее: хозяин потупился и сгорбился еще сильнее.