Чернобровкин Александр. Мера прощения

   Сергей Николаевич шепчет что-то лоцману, испуганно поглядывая на меня, а потом произносит с детским вызовом, словно заявляет маме, что в школу сегодня не пойдет:
   – Мы спустимся ко мне... Нужно документы... это... Справишься сам?
   На лице его читается готовность расплакаться, если услышит отрицательный ответ. Поражаясь умению бесполезных работников верить в свою незаменимость.
   – Не впервой.
   Пусть до конца моей вахты не возвращается – не сильно расстроюсь.
   Гусев провожает их тяжелым вздохом, после которого запах перегара на мостике настолько плотнеет, что у меня начинает резать глаза. И у четвертого помощника то же, потому что он презрительно кривит губы и убегает в штурманскую рубку заполнять чистовой судовой журнал – готовиться к сдаче вахты.
   Я занимаю капитанское место в углу у иллюминатора, гляжу на темно-серую, исколотую дождевыми каплями речную воду, на поросшие приземистыми плакучими ивами темно-коричневые берега, на белые и черные буи, ограждающие фарватер. Скучный пейзаж. Впрочем, отход в рейс никогда не радует.
   Лоцман и капитан возвращаются минут через пять. Первый повеселевший, второй – погрустневший. Вихры на капитанской макушке словно волной прибило. Складывается впечатление, что они служат индикатором степени опьянения: чем трезвее капитан, тем боевитее они торчат, и наоборот.
   – Эти бабы – все они стервы! – произносит он агрессивно и смотрит на меня, будто я только что заявил обратное.
   – Хуже, – соглашаюсь с ним.
   Спорить на эту тему бесполезно. Когда я слышу утверждения типа «все бабы» или «все мужики», то мысленно советую говорившему подольше посмотреть в зеркало. Советовать что-нибудь неудачнику вслух – себе дороже.
   – Я бы их! – На лице капитана появляется подленькая радость, точно сломал чужую игрушку и избежал наказания. – Я бы ей гранату между ног засунул, – произносит он медленно, смакуя слова, и заканчивает скороговоркой, – и кольцо выдернул!
   Гусев смеется, хитро косясь на меня, затем спрашивает капитана:
   – А зачем же вы тогда ей почти всю зарплату переводите?
   – Кому? – с фальшивым удивлением спрашивает Сергей Николаевич.
   – Той стерве, на которую вам гранаты не жалко!
   – Откуда ты знаешь?!
   – Сами же вчера рассказывали! – торжественно объявляет матрос.
   Капитан скривил морщинистую физиономию, отчего стал похож на слопавшую лимон обезьяну, затем отчаянно махнул рукой:
   – Ну, я не знаю! Вот так вот!
   Мастер поглубже забился в свой угол и уставился в иллюминатор, изображая примерно-образцовое несение вахты. Как будто он может в такую погоду разглядеть что-нибудь дальше судового носа. Как я догадываюсь, со зрением у Мастера неважно: когда надо рассмотреть что-нибудь вдалеке, он, стараясь, чтоб никто не заметил, натягивает кожу на виске у глаза, меняя его фокус, как делают близорукие без очков. Представляю, в какую сумму влетают ему ежегодные медкомиссии, ведь если спишут на берег, окажется дворником с дипломом капитана дальнего плавания.
   Я зашел в штурманскую рубку, где четвертый помощник подробно описывает похождения судна за последние три с лишним часа.
   – У тебя должны остаться судовые роли с прошлого рейса.
   – Есть, – сказал он.
   – Принеси мне одну. Вычеркни выбывших, а новых можешь от руки вписать.
   Судовые роли печатаются на машинке – техника, которой штурмана не владеют, в мореходке этому не учили, – поэтому заполнение стандартного бланка четырьмя десятками фамилий, годов рождения, должностей и номеров дипломов превращается в своеобразную пытку. Разрешив вписать новых членов экипажа от руки, я как бы делаю подарок четвертому, и он с радостью выполняет мой приказ. Творя людям добро за их счет, дай им возможность недоплатить, чтобы считали себя хитрее тебя.

6

   После ужина я сидел в каюте, в который раз перечитывал судовую роль, надеясь, что натолкнет она меня на какой-нибудь способ расследования. Ничего умнее, чем начать по списку, с капитана, в голову не приходило. Рейс продлится месяца четыре, может пять, значит, на каждого подозреваемого у меня по четыре дня. Теоретически этого должно хватить, а практически...
   В дверь постучали.
   – Входите, – пригласил я, решив, что начну расследование с гостя. Все-таки я удачливый, поэтому понадеюсь на случай.
   Зашла буфетчица Раиса Львовна Швец, тридцати восьми лет от роду, типичная для морячки внешность – бесцветная. О таких в народе говорят: наверное, человек хороший. У нее, как и положено бывалой морячке, отрешенный взгляд и ухоженные руки, глядя на которые, сразу понимаешь, что давно уже не переутомлялась. Вместе с отрешенностью в ее взгляде было еще что-то. Казалось, что она видит не меня, а картину, на которой изображен на фоне заснеженных гор абрек в бурке, папахе и с кинжалом на поясе. Только лицо вырезано, и каждый желающий может вставить свое, а фотограф запечатлеет его, превратив в удалого молодца. Правда, вместо бурки, папахи и кинжала была старпомовская должность, в которую я просунул свою физиономию, но для Раисы Львовны, казалось, это не имело значения. Я знаю, зачем пришла буфетчица, и знаю, что она знает, что я знаю.
   Некоторые люди мешают природе, и она находит способ избавиться от них, не дать им произвести потомство. С мужчинами легче, эти быстро находят, где свернуть себе шею, а с женщинами приходится повозится, придумывая что-нибудь типа морской романтики. Попадает на теплоход девчушка с задурманенной мечтами головой, а через несколько лет превращается в обленившийся пустоцвет, который к тому же постепенно спивается. На теплоходе она проходит через первую неудачную любовь, первую неудачную попытку выйти замуж, первое неисполнившееся желание списаться на берег. Потом идут вторые попытки, потом – третьи... Вскоре берег становится для нее самым страшным местом, ведь там живут другие женщины, красивые, которые к тому же еще и жены тех, кого она любит. В отпуске она вдруг убеждается, что не так уж неотразима, как вообразила о себе в рейсе. Конечно, кем только себя не вообразишь, когда четыре десятка мужиков на любой вкус клянутся ради тебя выщипать у морского царя бороду или, на худой конец, стянуть у него корону и трезубец. А на берегу на тебя даже не оглядываются. Постепенно она привыкает к «мужу на рейс», сначала выбирая самого-самого, для души, потом капитана, старпома или стармеха, для собственной лени, потом того, кто согласится. Раиса Львовна сейчас находится на «втором круге флота», поэтому и пришла ко мне. А мне как раз такая и нужна – опытная и нетребовательная, без видов на замужество, но инициативу проявлять не собираюсь: в сексе кто начинает, тот и проигрывает.
   – Слушаю вас.
   – Пришла узнать, когда делать приборку в вашей каюте. Каждый по-разному требует. Капитан вообще не любит, чтобы у него убирали, только перед приходом в порт, когда гостей ждет.
   Ну, допустим, капитан просто стесняется требовать от нее исполнения обязанностей. Уверен, что она подъезжала к нему, а он, судя по отзывам о женщинах, ударил в грязь лицом, вот и боится, что любое его замечание примут за месть и тоже отомстят.
   – ... У старшего механика надо убирать после обеда...
   Значит, до обеда Дед спит. Интересно, что он делает по ночам? Надеюсь, Раиса расскажет мне, ведь женщины знают все, а возможность посплетничать у нее будет.
   – ... Начальник рации требует убирать у него до утра... – говорит она, бесстрастно глядя на меня.
   – А как любил предыдущий старпом? – шучу я в ответ.
   – Он любил свою жену, – отвечает она.
   Что ж, с ней, по крайней мере, будет не скучно. Остается выяснить, чья физиономия торчала в картине до моей.
   – А кто?..
   – В этом рейсе его не будет.
   Неужели Володька? Вряд ли. Ему нужна любовь, а не тело. Первый помощник? Так-так-так! Придется начинать мне.
   – Что будешь – коньяк, водку?
   – Без разницы, – отвечает она и открывает рундук, в котором стоят бутылки и тарелки с закуской. – Я накрою.
   В моей каюте она чувствует себя как дома. Должно быть, соврала о старпоме. Да и не верю я в безгрешных мужей. Бывают или грешные, или больные. А в профиль буфетчица – ничего. После ста грамм может показаться симпатичной. И фигурка у нее в моем вкусе – не полная, но и не худая. Я представил буфетчицу в постели. Движения у нее уверенные и немного ленивые, значит, будет сосредоточенно и неспешно собирать удовольствия, будто по одной ягоде землянику, а потом жадно схватит ртом все ягоды, блаженно напряжется телом, замрет – и очень медленно расслабится. Помня, что русские женщины жутко закомплексованные и принимают комплименты за скрытую издевку, я хвалю то, в красоте чего, по моему мнению, она и сама уверена:
   – Красивые у тебя глаза.
   Она улыбнулась мне уголками их, а губами пошевелила так, будто размяла сочную ягоду. Смешно: мы оба знаем, чем кончится для нас пьянка, но продолжаем играть. Чем разумнее животное, тем сложнее у него брачные игры... К черту игры, я не затем переводился на эту калошу.
   – Теперь у тебя меньше будет работы: помполита нет.
   Она зябко и брезгливо передернула плечами, будто за пазуху ей кинули холодную лягушку. Еще бы завизжала. Нет, смотрит на меня затравленно, как крыса, загнанная в угол – гляди, бросится в лицо.
   – Что, слишком придирчив был? – вместо вопроса: «Он был до меня?» спрашиваю я. – Мне сказали, что его очень любили, особенно этот – третий помощник, кажется?
   – Да. Володя.
   Убийцу любимого человека не назовут Володей, в лучшем случае – по фамилии. И вообще, как должен прореагировать убийца, услышав имя жертвы? Я ставлю себя на его место, задаю условие, что являюсь нормальным человеком (если моряка можно считать нормальным: кажется, в Англии, проплававший более пяти лет не является для суда свидетелем, его показания берутся под сомнение) и пытаюсь представить, как бы вел себя, услышав о первом помощнике. С ночи убийства прошло несколько месяцев, но моя память должна хранить самые яркие детали: предсмертный крик или хрипение, ругань или мольбы о пощаде, хруст костей или брызнувшая кровь – что-то я должен запомнить на всю жизнь. И еще бы я поинтересовался биографией убитого, узнал все, что можно, – учел бы по всем правилам бюрократическим, которые родились из потребности человека увековечивать свои дела и делишки и каяться в них, перенося на бумагу, которая все стерпит, и как бы отрекаясь от них.
   – Сколько ему было лет? – пытаюсь я проверить на практике свои умозаключения.
   – Пятьдесят три. В прошлом месяце исполнилось бы.
   – Откуда ты знаешь?
   – Врал мне, что сорок три, а я спросила у четвертого помощника.
   – Он что – на день рождения тебя приглашал?
   – И не только.
   – Ну и?
   – Давай лучше выпьем, – предлагает она и сама наполняет рюмки.
   Я понимаю, что делаю ошибку, но додавливаю:
   – А все-таки?
   Она вскидывает голову и чуть ли не шипит:
   – Ничего!.. Сказал, что я... – она не решается повторить его обвинение.
   Грязное слово может убить даже самое грязное чувство. Догадываюсь, что обвинение его касалось ее внешности. Если помполит еще и раззвонил об этом всему экипажу – что он, как я подозреваю, сделал, – то у Раисы Львовны была уважительная причина укокошить его.
   – ...И жена ему не подходит, и Верка не такая!
   – Вот оно что! – говорю радостно, будто пределом моих желаний было услышать об импотенции первого помощника капитана. – А какой он был из себя?
   – Маленький и толстый.
   – Хороший петух толстым не бывает! – шучу я и поднимаю свою рюмку. – За знакомство!
   Вряд ли это она грохнула Помпу. Она слишком давно на флоте, научилась подлаживаться под любого, наверняка и под первого помощника подстроилась. Да и глядя на нее, не верю, что тянет на роль «Леди Макбет теплохода». В любом случае пора перебираться в кровать. Там разговор станет откровеннее: проникнув в тело женщины, проникаешь и в душу.
   Выпив, я произношу:
   – Так неожиданно послали к вам на судно, что не успел толком с женой попрощаться.
   Раиса улыбается не только уголками глаз. Наверное, не меньше меня хочет, а может рада, что окончился разговор на неприятную ей тему.
   – Я приму душ? – то ли спрашивает разрешения, то ли объясняет, то ли интересуется, потерплю ли я еще несколько минут.
   – Да, – так же многозначительно отвечаю я.
   Иногда мне кажется, что всю жизнь буду спать с женщинами из деловых соображений, и порой хочется бросить флот и сделать своей профессией секс.

7

   Босфор – это как бы двери из родного дома. Сейчас я смотрю на турецкий берег равнодушно, а через несколько месяцев он будет казаться мне чуть ли не таким же прекрасным, как родной. Турецкие таможенники, получив от капитана конверт с долларами, перебираются на свой катер. Они не полезли в трюм узнавать, насколько «сельскохозяйственная» техника, которую мы везем, даже, как мне показалось, старались как можно меньше находиться у нас на борту – забежали к капитану за взяткой и еще быстрее назад.
   Когда я впервые проходил Босфор, то проторчал почти все время на палубе, жадно рассматривая «заграницу». Загнал меня в каюту первый помощник капитана. Потом он до конца рейса следил за мной, особенно в иностранных портах, боялся, что сбегу. Годом раньше курсант нашего училища сиганул в Босфоре за борт, благополучно добрался до берега (на некоторых поворотах проходишь метрах в тридцати от него) и попросил политического убежища. Курсант в Италии продал форменную шапку (интересно, зачем нужны итальянцам зимние шапки?!), и кто-то настучал на него помполиту. Тот принялся втолковывать курсанту, во что выльется такая коммерческая операция, и так поусердствовал, что угробил жизнь и ему, и себе. Впрочем, через несколько лет кто-то из наших встретился с тем курсантом в Аргентине. Бывший курсант на жизнь не жаловался, наоборот, в отличие от помполита, который был снят с блатной работы и кинут на исправление на судоремонтный завод.
   После вахты я иду в спортзал. Это небольшая каюта с тремя тренажерами, турником, шведской лестницей, боксерской грушей и набором гирь и гантелей. Почему-то тяжелая атлетика пользуется на флоте особой популярностью. Минут десять я кручу педали велотренажера, затем пыхчу над гирями, дергаюсь на турнике, а под конец от души луплю грушу руками и ногами. Драться мне доводится редко, потому что овладел еще в детстве уличной дипломатией, которая, оказывается, применима везде. Тренировки эти тоже часть дипломатии: у тех, кто видел меня обрабатывающим грушу, пропадает охота нападать. Да и в форме себя надо держать. Учился в моей роте мастер спорта по легкой атлетике. Он часто ездил на соревнования, и мы ему жутко завидовали. Пять лет ленивой флотской жизни превратили его в неповоротливого толстяка, который поднимался на второй этаж отдела кадров пароходства с тремя передышками. Я хоть и не увлекался до флота спортом, сейчас заставляю себя почти каждый день проводить часик в спортзале.
   Я отрабатывал на груше прямой правой, когда в спортзал зашел старший матрос Дрожжин, по кличке Фантомас. Внешность его подходит к прозвищу: короткие редкие белесые волосы плотно облегают вытянутый череп, отчего Дрожжин кажется лысым, огромные уши напоминают локаторы, а оловянные глаза смотрят не мигая и так и просят серной кислоты. Фантомас останавливается в полутора метрах сбоку от меня и чуть сзади, руки держит по швам, будто ученик у доски, и тихим, но внятным голосом отвечает урок, который я не спрашивал:
   – Матрос Гусев и моторист Остапенко заделали брагу в двух молочных бидонах. Где-то в машинном отделении имеется самогонный аппарат, замаскированный так умело, что таможня принимает его за судовой механизм. Самогонку выгонят к Седьмому Ноября, которое будут отмечать у капитана. Приглашены начальник рации, второй помощник, доктор, повар, третий механик...
   – А старший, второй и четвертый механики?