Страница:
Подобные мысли возникали у многих заключенных, они смягчали внутреннее чувство вины за их агрессивное поведение в лагере. Его якобы оправдывали и действительно невыносимые условия жизни. Когда один заключенный, пользуясь своим физическим преимуществом, избивал другого за непристойный разговор, грязь или какую-либо нерадивость, то, пытаясь снять с себя вину, обычно говорил: «Я не могу быть нормальным, когда приходится жить в таких условиях».
Рассуждая подобным образом, заключенные приходили к мысли, что они уже искупили не только свои ошибки в прошлом, но и все будущие прегрешения. Часто они спокойно отрицали свою ответственность или вину, чувствуя себя вправе ненавидеть других людей, включая собственные семьи, даже если трудности возникали явно по их собственной вине.
Такой способ сохранить самоуважение в действительности ослаблял заключенного. Обвиняя внешние силы, он отрицал персональную ответственность не только за свою жизнь, но и за последствия своих действий. Обвинять других людей или обстоятельства за собственное неправильное поведение свойственно детям. Отказ взрослого человека от ответственности за собственные поступки – шаг к разложению личности.
Эмоциональные связи. Уже говорилось, что связи с семьей были одной из сил, поддерживающих у заключенных волю к жизни. Но поскольку сам заключенный никак не мог влиять на сохранение этих связей, он жил в постоянном страхе. Страх поддерживался историями о женах, которые развелись со своими арестованными мужьями (такое решение поощрялось СС), или изменяли им. Тревога и раздвоение чувств были неразрывно связаны с получением письма из дома.
Заключенные могли плакать, когда в письме рассказывалось, как родственники пытаются добиться их освобождения. Но в следующий момент они начинали ругаться, прочитав, что какая-то собственность была продана без их разрешения, пусть даже с целью купить для них свободу. Они проклинали свои семьи, которые, «очевидно», считали их «уже мертвыми», раз распоряжались их собственностью без их согласия. Даже самое малое изменение в прежнем мире приобретало для заключенных огромную важность. (…)
Психологическая защита требовала избавиться от эмоциональных привязанностей, вызывающих чувство вины, огорчения, сильной боли. Поэтому человек эмоционально отдалялся от своей семьи и других людей из внешнего мира, к которым был сильно привязан. Но хотя эмоциональные привязанности и делали жизнь в лагере более сложной, отказываясь от них, подавляя или теряя, заключенный лишал себя, быть может, самого важного источника силы.
Как и в других случаях, эмоциональная черствость возникала не только как спонтанная внутренняя защита, но и была результатом действий СС.
Во-первых, заключенному позволялось получать только два очень коротких письма в месяц. Очень часто как наказание обмен письмами прекращался, иногда на месяцы. Но даже если разрешение было, процедура переписки обставлялась так, что становилась страшно болезненной, и письма теряли цену. Через некоторое время начинало казаться, что вообще не стоит обращать слишком много внимания на вести из дома.
Например, приходит эсэсовец с большим мешком почты и читает имена заключенных, которым пришли письма. Окончив перечисление, он со словами: «Теперь вы, свиньи, знаете, что получили почту», сжигает весь мешок. Или иначе: офицер СС говорит заключенному, не показывая самого сообщения, что его брат умер. Заключенный смиренно спрашивает, кто именно из его братьев умер. Ответ: «Ты можешь выбрать, кто из них более подходит». И никакой другой информации по этому поводу за все время заключения.
Несмотря на постепенную утрату старых эмоциональных связей, замены им в лагере не было. Вся эмоциональная энергия уходила на борьбу за элементарное выживание. Уходящие связи не могли быть восполнены дружбой с другими заключенными, так как сил для этого почти не оставалось, зато было очень много возможностей для трений, если не для настоящей ненависти. Таким образом, семья оставалась чуть ли не единственным источником пополнения эмоциональных сил. Но все снаружи и внутри лагеря способствовало эмоциональной изоляции.
Частичная потеря памяти. Многие в лагере начинали забывать имена, места, события из жизни до заключения. Это вызывало у заключенных беспокойство, страх потерять память и даже рассудок. Страх усиливался, если обнаруживалось, что они неспособны рассуждать объективно, что постоянно находятся во власти отрицательных эмоций, чаще всего тревоги. Поэтому они пытались как-то сохранить память и доказать себе, что еще не потеряли рассудок. Например, старались вспомнить школьные знания.
Интересно, что лучше всего в подобных случаях вспоминалось некогда выученное наизусть, не имеющее никакого отношения к лагерной жизни. Проверяя память, заключенные пытались повторять имена германских императоров или римских пап, даты их правления и тому подобные вещи, заученные в школьные годы. Эти попытки, в результате, снова приближали их к детскому возрасту, к механическим, а не спонтанным действиям.
Часто заключенные могли вызвать из памяти сведения, не имеющие никакого значения в данный момент, но были не в состоянии вспомнить крайне нужные факты, чтобы оценить ответственный момент и принять правильное решение. Подобная ситуация потрясала их. Даже собственный ум, казалось, не мог им помочь, в памяти сохранялось только то, что когда-то ведено было выучить, а не то, что люди хотели бы сохранить для себя сами.
Анализируя подобные переживания, можно сделать важный вывод: то, что поддерживает в человеке уверенность в себе и истинную независимость, не является чем-то неизменным, а зависит от условий. Каждое окружение требует своих механизмов сохранения автономности, обеспечивающих жизненный успех в соответствии с критериями ценностей данного человека в конкретной ситуации. Механическое запоминание поддерживало уверенность в себе и было признанием адекватности в школе, но не в лагере.
Сны наяву. Склонность старых заключенных к мечтам уже упоминалась. Добавлю, что они витали в мечтах почти беспрерывно, стараясь уйти от угнетающей действительности. Беда заключалась в том, что зачастую они теряли грань между мечтой и реальностью. В лагере постоянно возникали слухи об улучшении условий или скором освобождении. Их содержание во многом зависело от образа мыслей конкретного заключенного. Но несмотря на различия в деталях, почти все заключенные находили удовольствие в самом обсуждении слухов, часто принимавших форму коллективных грез или помешательства на двоих, троих, четверых и т.д.
Доверчивость большинства заключенных простиралась далеко за пределы разумного, и ее можно объяснить только необходимостью поддерживать моральный дух. Благоприятным слухам верили наперекор здравому смыслу. Но и плохие слухи, подтверждающие чье-либо полное уныние в обычном для заключенного депрессивном состоянии, казалось, приносили временное облегчение.
Некоторые слухи регулярно возрождались, хотя никогда не оправдывались. Например, одним из таких был слух о всеобщей амнистии по случаю пятой, седьмой или десятой годовщины Третьего Рейха, дня рождения Гитлера [6], победы на Востоке и т.д.
Сюда же можно отнести слухи типа: концентрационные лагеря должны перейти в ведомство Министерства юстиции, которое собирается пересмотреть причины заключения каждого узника, все лагеря вскоре будут закрыты и т.д. Противоположными по смыслу, но столь же «достоверными» были слухи о том, что все заключенные или определенные их группы будут уничтожены в начале войны, в конце войны, по какой-либо другой подходящей причине и т.д.
Некоторое время люди верили в эти фантазии и радовались хорошим слухам, но убеждаясь в их ложности, чувствовали себя еще хуже. Слухи придумывались для облегчения жизни, но в действительности они снижали человеческую способность правильно оценивать ситуацию. В сущности, это было проявлением общей тенденции к отрицанию реальности лагерного мира.
Грезы и фантазии могли бы быть полезным и вполне безопасным развлечением в тюрьме, даже в одиночном заключении. Но не в лагере, особенно если заключенные предавались им столь пылко, что это становилось опасно: воображая, будто их прежний мир не разлетелся в прах, что они еще живут в старой обстановке, люди забывали о лагерной реальности. Коварство такого ухода от действительности заключалось в том, что это был еще один путь не смотреть вокруг, не наблюдать самому окружающее, «не замечать». Внутренняя защита опять-таки действовала в одном направлении с внешним нажимом – привести заключенного в состояние пассивности.
Деморализующее влияние на заключенных нередко оказывала и противоречивость многих мечтаний. Все заключенные ненавидели нацистский режим, хотя бессознательно и переняли некоторые его представления. Конец нацистского режима означал бы конец концентрационных лагерей. Но конец режима означал и конец Германии. Для многих заключенных-немцев это была слишком дорогая цена. В то же время существовала возможность, что прежде, чем СС будет сметена, она успеет уничтожить всех заключенных.
Перед заключенными-евреями стояла другая дилемма. До 1940 года многих из них выпускали из лагерей, если они соглашались немедленно эмигрировать. Постепенно становилось ясно: евреев освобождали только тогда, когда нацистский режим чувствовал себя относительно сильным, и уничтожали в большом количестве, когда режим чувствовал себя под угрозой. Так что у заключенных-евреев было, с одной стороны, страстное желание гибели нацистского режима, и в то же время (до 1940 г.), чтобы он оставался в силе, пока они не эмигрируют. Или (после 1940 г.) – сохранился, чтобы удалось спасти себя и свои семьи.
Подобные дилеммы, конечно, были неразрешимы и нарушали эмоциональное равновесие. Противоречивая же природа мечтаний и грез, связанная с той странной действительностью, в которой жили заключенные, и заменявшая им точную оценку действительности, заставляла сделать еще один шаг к детскому поведению.
Работа. Особенно сложно было точно провести черту между внутренними и внешними условиями выживания в случае, когда системы защиты строились вокруг рабочей ситуации. Более того, не всегда было возможно сказать, когда отношение к работе было психологической защитой против распада личности, а когда внутренним принятием ценностей СС. Часть заключенных возмущалась тем, что их принуждают заниматься бессмысленным трудом. Но в то же время, другие старались хорошо работать, укрепляя тем самым самоуважение, хотя обычно они обосновывали свое поведение как-то иначе, говоря, например, что производимая ими продукция служит всем немцам, а не только СС.
Строительство зданий для СС сопровождалось спорами, надо ли строить хорошо. Новые заключенные были за саботаж, большинство старых – за качественное строительство. Это вновь обосновывалось тем, что здания могут быть использованы в новой Германии. Старые заключенные объясняли, что неважно, кто в конце концов будет использовать результаты их труда, важно хорошо работать, чтобы чувствовать себя человеком. Наконец, они заявляли, что любую работу, которую приходится делать, надо делать хорошо.
Большинство старых заключенных понимало, что иначе они не смогут продолжать работать на СС. Некоторые даже утверждали, что добросовестная и качественная работа покажет СС, что вопреки ее уверениям заключенные не являются «отбросами». Заключенные, делающие подобные заявления, до опасного близко подходили в своих представлениях к СС.
Выбор тяжелого физического труда в качестве основного наказания в концентрационных лагерях не был случаен. Немецкий рабочий класс, находясь под влиянием социалистических, коммунистических и, наконец, нацистских лозунгов, долгое время обвинял средние классы в том, что они не несут «честной» доли тяжелой работы и считают физический труд унизительным.
Если бы лагерная администрация была заинтересована в результатах труда заключенных, то и придирок со стороны эсэсовцев во время работы было бы значительно меньше, так как слишком жестокое обращение снижало выход продукции. Когда заключенных заставляли тащить тяжелые повозки вместо того, чтобы прицепить их к трактору, это было неоправданно с точки зрения продуктивности, но все же некоторый интерес к конечному результату сохранялся. Эсэсовец мог, скажем, унизить и наказать заключенных, сделать работу более трудной, приказав им бросить лопаты и грузить песок в повозку руками. Однако повозка в конце концов должна была быть наполнена и доставлена туда, где был нужен песок. Поэтому, продемонстрировав свою власть и убедившись в должном подчинении, эсэсовец приказывал взять лопаты снова.
По другому обстояло дело, когда вся работа планировалась как наказание. Тогда давались «спортивные» или бессмысленные задания. Темным туманным утром видимость была столь слабой, что СС не могла позволить заключенным покинуть огороженную территорию. Тогда всем командам, которые должны были работать за пределами лагеря, в ожидании улучшения видимости приказывалось заниматься «спортом». Занятия могли включать подтягивания, ползание на четвереньках и кувырки в грязи, снеге, на льду и т.д. Одно время на плацу Бухенвальда лежали большие кучи гравия. Заключенных заставляли скатываться с них до тех пор, пока тела их не превращались в сплошную рану. Час такого «спорта» обычно был опаснее целого дня тяжелой работы.
Поэтому заключенные часто старались хорошо работать, надеясь на назначение в команду, в результатах труда которой была заинтересована СС. Однако существовало два исключения. Первое – команды, где темп работы зависел от скорости машин, второе – работы, для которых был установлен срок выполнения. Это всегда были самые страшные команды. В этой книге уже обсуждалось одно из противоречий современной технологи ч: машины, призванные улучшить положение человека, часто становятся его хозяином. В лагерях эта тенденция не Сдерживалась гуманными соображениями или стремлением сохранить человеческую жизнь и поэтому проявлялась явственнее.
Например, скорость работы в каменоломнях определялась темпом дробильного устройства. Это были воистину пожирающие людей машины. Говорят, что в Дахау эсэсовцы бросали заключенных в бетономешалку. Это действительно могло иметь место. Но еще важнее, что эсэсовцы часто грозили наказать таким способом за плохую работу, а заключенные им верили.
Работать при наличии контрольного срока было также ужасно. Типичный пример – участок железной дороги, который Гиммлер в 1943 году приказал построить между Бухенвальдом и городом Веймар. Между ними было около 13 километров при разнице Высот около 300 метров. Гиммлер дал три месяца до первого пробного прохода поезда. Ответственный за проект офицер СС заявил, что это невозможно. Тогда его сместили и поручили проведение работ другому офицеру, заработавшему свою репутацию в Заксенхаузене. Он установил две смены по 12 часов, во время которых заключенных постоянно избивали и травили собаками.
Эта команда буквально поглощала заключенных. Серьезные несчастные случаи (на мелкие травмы внимание вообще не обращалось) исчислялись десятками в день, однако, участок был закончен к сроку. Но как только по рельсам пошла первая тяжелая машина, они просели. Частичный ремонт оказался недостаточным, и пришлось практически переделывать все заново, что заняло 6 месяцев. Такова эффективность рабского труда.
Суть работы в лагерях можно понять неверно, если допустить, что она была сама по себе невыносимой и являлась главной причиной высокой смертности. Наоборот, СС и капо сравнительно редко требовали невозможного, а труд был невыносим прежде всего из-за физического и психологического истощения заключенных. Плохое питание, недостаточный отдых и т.п. делали вполне выполнимую работу смертельной. Работа была невыносимой также и потому, что отсутствовали какие-либо поощрения, имеющие место даже на самых механизированных предприятиях: жалование, которое можно потратить с некоторой свободой, предвкушение продвижения по службе. Труд противоречил желаниям и ценностям заключенных, так как шел на пользу мучителям, то есть был бесцельным, надоедливым, принудительным, не вознаграждаемым, однообразным, его результаты не приносили ни удовлетворения, ни признания.
Анонимность. Не привлекать внимание, быть незаметным – один из основных способов выживания в лагере. Но именно этот способ более, чем какой-либо другой, помогал СС «вывести» массу по-детски покорных, легко управляемых существ.
Подчинение всем командам и запретам было несовместимо с выживанием в лагере. Все время что-то приходилось нарушать, но не попадаться. Это правило довольно быстро усваивали все заключенные, но его же внушала СС. Снова и снова все эсэсовцы, начиная с коменданта лагеря, повторяли: «Не смей выделяться», «не смей попадаться мне на глаза». Таким образом, традиционных добродетелей «хорошего» ребенка типа – «видим, но не слышим» – было недостаточно. Заключенный должен был стать «еще более ребенком»: его не только не должно быть слышно, но и не видно. Ему настолько нужно было слиться с массой, в такой степени лишиться индивидуальности, чтобы ни на миг не выделиться из толпы.
Случаев, подтверждающих пользу такого поведения, было множество. Например, во время утреннего построения начальники помещений и блоков, и еще хуже СС, вымещали свою злобу прежде всего на тех, кто стоял поближе. Если они могли придраться к чистоте обуви или одежды или считали, что кто-то плохо стоит по стойке «смирно», то раздавали тычки и удары в основном тем заключенным, до кого можно было добраться, не ломая строя. Опасность была меньше, когда со всех сторон тебя окружали другие заключенные. Поэтому обычно построение сопровождалось дракой за наименее заметное место в строю.
Были и другие причины спрятаться среди людской массы. Стоя впереди, нельзя было не видеть того, что происходило на плацу. Здесь, там, – везде начальники и эсэсовцы оскорбляли и били всех, кто шевелился или выступал из строя. Не видеть всего этого было не только безопаснее, но и избавляло от бессильной ярости, клокотавшей внутри.
Построения иногда длились часами: если не все сходилось по счету, если зимняя темнота или густой туман не позволяли выйти на работу. Все время заключенных заставляли стоять строго по стойке смирно. Людей внутри строя было труднее проверить, они могли позволить себе стоять вольно, а то и скоротать время за разговором.
Каждое утро после построения заключенные, не имевшие определенного рабочего задания на этот день, бежали в страхе через плац, чтобы побыстрее присоединиться к большим группам таких же заключенных. Быстрота была необходима, ибо истощенный заключенный с шаркающей походкой привлекал внимание, и его как негодного могли определить в самую плохую команду. С таким же успехом его могли просто прикончить, считая обузой для лагеря. Шансы избегнуть подобной участи повышались, если удавалось быстро затеряться в толпе.
Стать невидимым – первое правило самозащиты в любой ситуации. Но потребность чувствовать себя невидимым низводит человека до состояния ребенка, который прячет свое лицо от испуга. Анонимность была способом борьбы с лагерными опасностями. Но она же означала, что человек сознательно старается избавиться от своей индивидуальности и инициативности, столь нужных в постоянно меняющихся лагерных условиях.
Если нет воли, то не нужно подавлять собственные желания. Если отсутствует индивидуальность, то ее не придется прятать, не придется бояться, что в любой момент она может заявить о себе и привести к гибели. Анонимность давала относительную безопасность, но вела к утрате собственной личности. Когда же возникшая вдруг ситуация требовала ясного понимания, независимости действия, наконец, решения, – тогда те, кто жертвовал личностью ради сохранения тела, оказывались наименее способными остаться в живых, несмотря на уплаченную огромную цену.
Пробуждение в лагере. Тяжелейшим испытанием для человека в лагере становилась его собственная агрессивность. Преодолеть ее было намного сложнее, чем противостоять враждебности со стороны других заключенных. Любое твое слово или поступок моментально вызывали возражение или сопротивление либо охранников, либо других заключенных. В результате заключенные постоянно находились в состоянии жесточайшего раздражения. Процедура утреннего подъема в лагере иллюстрирует это неотступное давление окружающей обстановки, направленное на разрушение каждого человека как личности.
Каждое утро заключенных будили задолго до того, как они успевали отдохнуть. В Дахау сирена ревела летом в 3.15 утра, зимой немного позже. После этого полагалось около 45 минут на уборку. В нормальных условиях времени, кажется, вполне достаточно. Однако в лагере все иначе. Сразу после сирены начиналась ожесточенная борьба между заключенными за то, чтобы успеть сделать все необходимые дела в отведенное время. Первое ощущение нового дня: мы существуем, чтобы подчиняться, спущенные сверху правила важнее естественной потребности позаботиться о своем теле.
Как и во многих других случаях, дружеская взаимопомощь и поддержка начальников помещений и блоков приобретали очень большое значение. Но в данный момент существовавшая довольно часто кооперация между немногими друзьями была обычно неэффективной на фоне дикого беспорядка, царившего среди остальных. В эти крайне напряженные моменты старым, уже опытным заключенным всегда мешали и новенькие, и те, кто так и не смог приспособиться к строгой дисциплине.
Утренний период проходил организованно, без напряжения, беспокойства, драк и разного рода других проявлений взаимного раздражения лишь в некоторых блоках, где жили старые заключенные, проведшие годы в лагерях, или там, где командовали приличные начальники. Выполнение всех необходимых задач в отведенное время требовало от каждого заключенного большого опыта и умения, и даже несколько медлительных или неумелых людей расстраивали весь процесс. Необходимая сноровка достигалась только после сотен повторений и только при условии хорошего здоровья. А в большинстве бараков таких условий не было.
Создавалась ситуация, когда заключенные восставали друг против друга без единого слова СС, требовавшей лишь абсолютного порядка и чистоты в бараках. Эти требования – порядок и чистота – были вообще одним из тяжелейших лагерных мучений, усугублявшихся постоянным страхом наказания за чужие упущения.
Две основные утренние задачи – застелить постель (если таковая имелась) и убрать свой шкафчик. Первая из них была столь сложна, что иногда заключенные предпочитали спать, приткнувшись где-нибудь в углу, боясь смять хорошо застеленную постель, которую не удастся утром восстановить. Уборка кровати даже у опытного и ловкого человека занимала 10-15 минут. Некоторые так и не смогли научиться этому искусству, – особенно те, кто был постарше и не умел балансировать на краю нижней полки, застилая верхнюю.
Как только звучала сирена (раньше свет был погашен, и делать что-либо было вообще невозможно), заключенные выпрыгивали из коек, и спавшие в верхнем ряду начинали процедуру. Им надоедали соседи снизу, требуя не уродовать их матрасы, хотя избежать этого было практически невозможно. Они все время торопили верхних, спеша начать свою уборку. То же самое делали и соседи сбоку, так как при уборке одной из постелей можно было легко повредить соседнюю.
От заключенных требовалось, чтобы соломенный матрас был взбит и выровнен так, чтобы в результате его бока стали прямоугольными, а поверхность ровной как етол. Подушка, если таковая имелась, должна была располагаться сверху матраса в виде идеального куба. Подушка вместе с матрасом покрывались бело-голубым клетчатым покрывалом. Клетки были довольно мелкими, но все равно требовалось расположить их в строгом соответствии с формой подушки и матраса. Для усложнения дела эти требования распространялись на весь ряд нар и матрасов. Некоторые эсэсовцы для проверки углов и прямых пользовались измерительными линейками и уровнями, другие стреляли поверх кроватей.
Если кровать заключенного не была в абсолютном порядке, он жестоко наказывался; если недостатки находились у нескольких – страдало все подразделение. Многим заключенным, так и не научившимся застилать свою кровать, приходилось каждый день платить деньгами, работой или пищей тем, кто соглашался это делать за них.
Подобный способ давления был еще одним средством заставить человека действовать с механической аккуратностью автомата, соревнуясь с другими в скорости и эффективности. Он не позволял человеку делать хоть что-то в соответствии со своим внутренним ритмом и желанием. Все регулировалось извне так, чтобы не допустить какой-либо самостоятельности со стороны заключенного.
Мыться несколько лишних минут значило обычно не успеть почистить зубы, выпить утренний кофе или сходить в туалет. Вторая попытка застелить постель, при неудачной первой, могла быть сделана только за счет умывания и кофе.
Заключенным разрешалось пользоваться туалетом и умывальной комнатой только первые полчаса после подъема. Позже, обычно до вечера, они уже не имели возможности сходить в туалет. И было абсолютно необходимо облегчиться до выхода из барака. В среднем 6-8 открытых уборных приходилось на 100-200 человек, в условиях лагеря страдающих, как правило, расстройством пищеварения. Заключенные, едва кончившие воевать друг с другом по поводу уборки кроватей, набрасывались на тех, кто, как им казалось, слишком долго сидел в туалете. Наблюдение друг за другом в такой ситуации тоже явно не способствовало взаимному расположению.
Рассуждая подобным образом, заключенные приходили к мысли, что они уже искупили не только свои ошибки в прошлом, но и все будущие прегрешения. Часто они спокойно отрицали свою ответственность или вину, чувствуя себя вправе ненавидеть других людей, включая собственные семьи, даже если трудности возникали явно по их собственной вине.
Такой способ сохранить самоуважение в действительности ослаблял заключенного. Обвиняя внешние силы, он отрицал персональную ответственность не только за свою жизнь, но и за последствия своих действий. Обвинять других людей или обстоятельства за собственное неправильное поведение свойственно детям. Отказ взрослого человека от ответственности за собственные поступки – шаг к разложению личности.
Эмоциональные связи. Уже говорилось, что связи с семьей были одной из сил, поддерживающих у заключенных волю к жизни. Но поскольку сам заключенный никак не мог влиять на сохранение этих связей, он жил в постоянном страхе. Страх поддерживался историями о женах, которые развелись со своими арестованными мужьями (такое решение поощрялось СС), или изменяли им. Тревога и раздвоение чувств были неразрывно связаны с получением письма из дома.
Заключенные могли плакать, когда в письме рассказывалось, как родственники пытаются добиться их освобождения. Но в следующий момент они начинали ругаться, прочитав, что какая-то собственность была продана без их разрешения, пусть даже с целью купить для них свободу. Они проклинали свои семьи, которые, «очевидно», считали их «уже мертвыми», раз распоряжались их собственностью без их согласия. Даже самое малое изменение в прежнем мире приобретало для заключенных огромную важность. (…)
Психологическая защита требовала избавиться от эмоциональных привязанностей, вызывающих чувство вины, огорчения, сильной боли. Поэтому человек эмоционально отдалялся от своей семьи и других людей из внешнего мира, к которым был сильно привязан. Но хотя эмоциональные привязанности и делали жизнь в лагере более сложной, отказываясь от них, подавляя или теряя, заключенный лишал себя, быть может, самого важного источника силы.
Как и в других случаях, эмоциональная черствость возникала не только как спонтанная внутренняя защита, но и была результатом действий СС.
Во-первых, заключенному позволялось получать только два очень коротких письма в месяц. Очень часто как наказание обмен письмами прекращался, иногда на месяцы. Но даже если разрешение было, процедура переписки обставлялась так, что становилась страшно болезненной, и письма теряли цену. Через некоторое время начинало казаться, что вообще не стоит обращать слишком много внимания на вести из дома.
Например, приходит эсэсовец с большим мешком почты и читает имена заключенных, которым пришли письма. Окончив перечисление, он со словами: «Теперь вы, свиньи, знаете, что получили почту», сжигает весь мешок. Или иначе: офицер СС говорит заключенному, не показывая самого сообщения, что его брат умер. Заключенный смиренно спрашивает, кто именно из его братьев умер. Ответ: «Ты можешь выбрать, кто из них более подходит». И никакой другой информации по этому поводу за все время заключения.
Несмотря на постепенную утрату старых эмоциональных связей, замены им в лагере не было. Вся эмоциональная энергия уходила на борьбу за элементарное выживание. Уходящие связи не могли быть восполнены дружбой с другими заключенными, так как сил для этого почти не оставалось, зато было очень много возможностей для трений, если не для настоящей ненависти. Таким образом, семья оставалась чуть ли не единственным источником пополнения эмоциональных сил. Но все снаружи и внутри лагеря способствовало эмоциональной изоляции.
Частичная потеря памяти. Многие в лагере начинали забывать имена, места, события из жизни до заключения. Это вызывало у заключенных беспокойство, страх потерять память и даже рассудок. Страх усиливался, если обнаруживалось, что они неспособны рассуждать объективно, что постоянно находятся во власти отрицательных эмоций, чаще всего тревоги. Поэтому они пытались как-то сохранить память и доказать себе, что еще не потеряли рассудок. Например, старались вспомнить школьные знания.
Интересно, что лучше всего в подобных случаях вспоминалось некогда выученное наизусть, не имеющее никакого отношения к лагерной жизни. Проверяя память, заключенные пытались повторять имена германских императоров или римских пап, даты их правления и тому подобные вещи, заученные в школьные годы. Эти попытки, в результате, снова приближали их к детскому возрасту, к механическим, а не спонтанным действиям.
Часто заключенные могли вызвать из памяти сведения, не имеющие никакого значения в данный момент, но были не в состоянии вспомнить крайне нужные факты, чтобы оценить ответственный момент и принять правильное решение. Подобная ситуация потрясала их. Даже собственный ум, казалось, не мог им помочь, в памяти сохранялось только то, что когда-то ведено было выучить, а не то, что люди хотели бы сохранить для себя сами.
Анализируя подобные переживания, можно сделать важный вывод: то, что поддерживает в человеке уверенность в себе и истинную независимость, не является чем-то неизменным, а зависит от условий. Каждое окружение требует своих механизмов сохранения автономности, обеспечивающих жизненный успех в соответствии с критериями ценностей данного человека в конкретной ситуации. Механическое запоминание поддерживало уверенность в себе и было признанием адекватности в школе, но не в лагере.
Сны наяву. Склонность старых заключенных к мечтам уже упоминалась. Добавлю, что они витали в мечтах почти беспрерывно, стараясь уйти от угнетающей действительности. Беда заключалась в том, что зачастую они теряли грань между мечтой и реальностью. В лагере постоянно возникали слухи об улучшении условий или скором освобождении. Их содержание во многом зависело от образа мыслей конкретного заключенного. Но несмотря на различия в деталях, почти все заключенные находили удовольствие в самом обсуждении слухов, часто принимавших форму коллективных грез или помешательства на двоих, троих, четверых и т.д.
Доверчивость большинства заключенных простиралась далеко за пределы разумного, и ее можно объяснить только необходимостью поддерживать моральный дух. Благоприятным слухам верили наперекор здравому смыслу. Но и плохие слухи, подтверждающие чье-либо полное уныние в обычном для заключенного депрессивном состоянии, казалось, приносили временное облегчение.
Некоторые слухи регулярно возрождались, хотя никогда не оправдывались. Например, одним из таких был слух о всеобщей амнистии по случаю пятой, седьмой или десятой годовщины Третьего Рейха, дня рождения Гитлера [6], победы на Востоке и т.д.
Сюда же можно отнести слухи типа: концентрационные лагеря должны перейти в ведомство Министерства юстиции, которое собирается пересмотреть причины заключения каждого узника, все лагеря вскоре будут закрыты и т.д. Противоположными по смыслу, но столь же «достоверными» были слухи о том, что все заключенные или определенные их группы будут уничтожены в начале войны, в конце войны, по какой-либо другой подходящей причине и т.д.
Некоторое время люди верили в эти фантазии и радовались хорошим слухам, но убеждаясь в их ложности, чувствовали себя еще хуже. Слухи придумывались для облегчения жизни, но в действительности они снижали человеческую способность правильно оценивать ситуацию. В сущности, это было проявлением общей тенденции к отрицанию реальности лагерного мира.
Грезы и фантазии могли бы быть полезным и вполне безопасным развлечением в тюрьме, даже в одиночном заключении. Но не в лагере, особенно если заключенные предавались им столь пылко, что это становилось опасно: воображая, будто их прежний мир не разлетелся в прах, что они еще живут в старой обстановке, люди забывали о лагерной реальности. Коварство такого ухода от действительности заключалось в том, что это был еще один путь не смотреть вокруг, не наблюдать самому окружающее, «не замечать». Внутренняя защита опять-таки действовала в одном направлении с внешним нажимом – привести заключенного в состояние пассивности.
Деморализующее влияние на заключенных нередко оказывала и противоречивость многих мечтаний. Все заключенные ненавидели нацистский режим, хотя бессознательно и переняли некоторые его представления. Конец нацистского режима означал бы конец концентрационных лагерей. Но конец режима означал и конец Германии. Для многих заключенных-немцев это была слишком дорогая цена. В то же время существовала возможность, что прежде, чем СС будет сметена, она успеет уничтожить всех заключенных.
Перед заключенными-евреями стояла другая дилемма. До 1940 года многих из них выпускали из лагерей, если они соглашались немедленно эмигрировать. Постепенно становилось ясно: евреев освобождали только тогда, когда нацистский режим чувствовал себя относительно сильным, и уничтожали в большом количестве, когда режим чувствовал себя под угрозой. Так что у заключенных-евреев было, с одной стороны, страстное желание гибели нацистского режима, и в то же время (до 1940 г.), чтобы он оставался в силе, пока они не эмигрируют. Или (после 1940 г.) – сохранился, чтобы удалось спасти себя и свои семьи.
Подобные дилеммы, конечно, были неразрешимы и нарушали эмоциональное равновесие. Противоречивая же природа мечтаний и грез, связанная с той странной действительностью, в которой жили заключенные, и заменявшая им точную оценку действительности, заставляла сделать еще один шаг к детскому поведению.
Работа. Особенно сложно было точно провести черту между внутренними и внешними условиями выживания в случае, когда системы защиты строились вокруг рабочей ситуации. Более того, не всегда было возможно сказать, когда отношение к работе было психологической защитой против распада личности, а когда внутренним принятием ценностей СС. Часть заключенных возмущалась тем, что их принуждают заниматься бессмысленным трудом. Но в то же время, другие старались хорошо работать, укрепляя тем самым самоуважение, хотя обычно они обосновывали свое поведение как-то иначе, говоря, например, что производимая ими продукция служит всем немцам, а не только СС.
Строительство зданий для СС сопровождалось спорами, надо ли строить хорошо. Новые заключенные были за саботаж, большинство старых – за качественное строительство. Это вновь обосновывалось тем, что здания могут быть использованы в новой Германии. Старые заключенные объясняли, что неважно, кто в конце концов будет использовать результаты их труда, важно хорошо работать, чтобы чувствовать себя человеком. Наконец, они заявляли, что любую работу, которую приходится делать, надо делать хорошо.
Большинство старых заключенных понимало, что иначе они не смогут продолжать работать на СС. Некоторые даже утверждали, что добросовестная и качественная работа покажет СС, что вопреки ее уверениям заключенные не являются «отбросами». Заключенные, делающие подобные заявления, до опасного близко подходили в своих представлениях к СС.
Выбор тяжелого физического труда в качестве основного наказания в концентрационных лагерях не был случаен. Немецкий рабочий класс, находясь под влиянием социалистических, коммунистических и, наконец, нацистских лозунгов, долгое время обвинял средние классы в том, что они не несут «честной» доли тяжелой работы и считают физический труд унизительным.
Если бы лагерная администрация была заинтересована в результатах труда заключенных, то и придирок со стороны эсэсовцев во время работы было бы значительно меньше, так как слишком жестокое обращение снижало выход продукции. Когда заключенных заставляли тащить тяжелые повозки вместо того, чтобы прицепить их к трактору, это было неоправданно с точки зрения продуктивности, но все же некоторый интерес к конечному результату сохранялся. Эсэсовец мог, скажем, унизить и наказать заключенных, сделать работу более трудной, приказав им бросить лопаты и грузить песок в повозку руками. Однако повозка в конце концов должна была быть наполнена и доставлена туда, где был нужен песок. Поэтому, продемонстрировав свою власть и убедившись в должном подчинении, эсэсовец приказывал взять лопаты снова.
По другому обстояло дело, когда вся работа планировалась как наказание. Тогда давались «спортивные» или бессмысленные задания. Темным туманным утром видимость была столь слабой, что СС не могла позволить заключенным покинуть огороженную территорию. Тогда всем командам, которые должны были работать за пределами лагеря, в ожидании улучшения видимости приказывалось заниматься «спортом». Занятия могли включать подтягивания, ползание на четвереньках и кувырки в грязи, снеге, на льду и т.д. Одно время на плацу Бухенвальда лежали большие кучи гравия. Заключенных заставляли скатываться с них до тех пор, пока тела их не превращались в сплошную рану. Час такого «спорта» обычно был опаснее целого дня тяжелой работы.
Поэтому заключенные часто старались хорошо работать, надеясь на назначение в команду, в результатах труда которой была заинтересована СС. Однако существовало два исключения. Первое – команды, где темп работы зависел от скорости машин, второе – работы, для которых был установлен срок выполнения. Это всегда были самые страшные команды. В этой книге уже обсуждалось одно из противоречий современной технологи ч: машины, призванные улучшить положение человека, часто становятся его хозяином. В лагерях эта тенденция не Сдерживалась гуманными соображениями или стремлением сохранить человеческую жизнь и поэтому проявлялась явственнее.
Например, скорость работы в каменоломнях определялась темпом дробильного устройства. Это были воистину пожирающие людей машины. Говорят, что в Дахау эсэсовцы бросали заключенных в бетономешалку. Это действительно могло иметь место. Но еще важнее, что эсэсовцы часто грозили наказать таким способом за плохую работу, а заключенные им верили.
Работать при наличии контрольного срока было также ужасно. Типичный пример – участок железной дороги, который Гиммлер в 1943 году приказал построить между Бухенвальдом и городом Веймар. Между ними было около 13 километров при разнице Высот около 300 метров. Гиммлер дал три месяца до первого пробного прохода поезда. Ответственный за проект офицер СС заявил, что это невозможно. Тогда его сместили и поручили проведение работ другому офицеру, заработавшему свою репутацию в Заксенхаузене. Он установил две смены по 12 часов, во время которых заключенных постоянно избивали и травили собаками.
Эта команда буквально поглощала заключенных. Серьезные несчастные случаи (на мелкие травмы внимание вообще не обращалось) исчислялись десятками в день, однако, участок был закончен к сроку. Но как только по рельсам пошла первая тяжелая машина, они просели. Частичный ремонт оказался недостаточным, и пришлось практически переделывать все заново, что заняло 6 месяцев. Такова эффективность рабского труда.
Суть работы в лагерях можно понять неверно, если допустить, что она была сама по себе невыносимой и являлась главной причиной высокой смертности. Наоборот, СС и капо сравнительно редко требовали невозможного, а труд был невыносим прежде всего из-за физического и психологического истощения заключенных. Плохое питание, недостаточный отдых и т.п. делали вполне выполнимую работу смертельной. Работа была невыносимой также и потому, что отсутствовали какие-либо поощрения, имеющие место даже на самых механизированных предприятиях: жалование, которое можно потратить с некоторой свободой, предвкушение продвижения по службе. Труд противоречил желаниям и ценностям заключенных, так как шел на пользу мучителям, то есть был бесцельным, надоедливым, принудительным, не вознаграждаемым, однообразным, его результаты не приносили ни удовлетворения, ни признания.
Анонимность. Не привлекать внимание, быть незаметным – один из основных способов выживания в лагере. Но именно этот способ более, чем какой-либо другой, помогал СС «вывести» массу по-детски покорных, легко управляемых существ.
Подчинение всем командам и запретам было несовместимо с выживанием в лагере. Все время что-то приходилось нарушать, но не попадаться. Это правило довольно быстро усваивали все заключенные, но его же внушала СС. Снова и снова все эсэсовцы, начиная с коменданта лагеря, повторяли: «Не смей выделяться», «не смей попадаться мне на глаза». Таким образом, традиционных добродетелей «хорошего» ребенка типа – «видим, но не слышим» – было недостаточно. Заключенный должен был стать «еще более ребенком»: его не только не должно быть слышно, но и не видно. Ему настолько нужно было слиться с массой, в такой степени лишиться индивидуальности, чтобы ни на миг не выделиться из толпы.
Случаев, подтверждающих пользу такого поведения, было множество. Например, во время утреннего построения начальники помещений и блоков, и еще хуже СС, вымещали свою злобу прежде всего на тех, кто стоял поближе. Если они могли придраться к чистоте обуви или одежды или считали, что кто-то плохо стоит по стойке «смирно», то раздавали тычки и удары в основном тем заключенным, до кого можно было добраться, не ломая строя. Опасность была меньше, когда со всех сторон тебя окружали другие заключенные. Поэтому обычно построение сопровождалось дракой за наименее заметное место в строю.
Были и другие причины спрятаться среди людской массы. Стоя впереди, нельзя было не видеть того, что происходило на плацу. Здесь, там, – везде начальники и эсэсовцы оскорбляли и били всех, кто шевелился или выступал из строя. Не видеть всего этого было не только безопаснее, но и избавляло от бессильной ярости, клокотавшей внутри.
Построения иногда длились часами: если не все сходилось по счету, если зимняя темнота или густой туман не позволяли выйти на работу. Все время заключенных заставляли стоять строго по стойке смирно. Людей внутри строя было труднее проверить, они могли позволить себе стоять вольно, а то и скоротать время за разговором.
Каждое утро после построения заключенные, не имевшие определенного рабочего задания на этот день, бежали в страхе через плац, чтобы побыстрее присоединиться к большим группам таких же заключенных. Быстрота была необходима, ибо истощенный заключенный с шаркающей походкой привлекал внимание, и его как негодного могли определить в самую плохую команду. С таким же успехом его могли просто прикончить, считая обузой для лагеря. Шансы избегнуть подобной участи повышались, если удавалось быстро затеряться в толпе.
Стать невидимым – первое правило самозащиты в любой ситуации. Но потребность чувствовать себя невидимым низводит человека до состояния ребенка, который прячет свое лицо от испуга. Анонимность была способом борьбы с лагерными опасностями. Но она же означала, что человек сознательно старается избавиться от своей индивидуальности и инициативности, столь нужных в постоянно меняющихся лагерных условиях.
Если нет воли, то не нужно подавлять собственные желания. Если отсутствует индивидуальность, то ее не придется прятать, не придется бояться, что в любой момент она может заявить о себе и привести к гибели. Анонимность давала относительную безопасность, но вела к утрате собственной личности. Когда же возникшая вдруг ситуация требовала ясного понимания, независимости действия, наконец, решения, – тогда те, кто жертвовал личностью ради сохранения тела, оказывались наименее способными остаться в живых, несмотря на уплаченную огромную цену.
Пробуждение в лагере. Тяжелейшим испытанием для человека в лагере становилась его собственная агрессивность. Преодолеть ее было намного сложнее, чем противостоять враждебности со стороны других заключенных. Любое твое слово или поступок моментально вызывали возражение или сопротивление либо охранников, либо других заключенных. В результате заключенные постоянно находились в состоянии жесточайшего раздражения. Процедура утреннего подъема в лагере иллюстрирует это неотступное давление окружающей обстановки, направленное на разрушение каждого человека как личности.
Каждое утро заключенных будили задолго до того, как они успевали отдохнуть. В Дахау сирена ревела летом в 3.15 утра, зимой немного позже. После этого полагалось около 45 минут на уборку. В нормальных условиях времени, кажется, вполне достаточно. Однако в лагере все иначе. Сразу после сирены начиналась ожесточенная борьба между заключенными за то, чтобы успеть сделать все необходимые дела в отведенное время. Первое ощущение нового дня: мы существуем, чтобы подчиняться, спущенные сверху правила важнее естественной потребности позаботиться о своем теле.
Как и во многих других случаях, дружеская взаимопомощь и поддержка начальников помещений и блоков приобретали очень большое значение. Но в данный момент существовавшая довольно часто кооперация между немногими друзьями была обычно неэффективной на фоне дикого беспорядка, царившего среди остальных. В эти крайне напряженные моменты старым, уже опытным заключенным всегда мешали и новенькие, и те, кто так и не смог приспособиться к строгой дисциплине.
Утренний период проходил организованно, без напряжения, беспокойства, драк и разного рода других проявлений взаимного раздражения лишь в некоторых блоках, где жили старые заключенные, проведшие годы в лагерях, или там, где командовали приличные начальники. Выполнение всех необходимых задач в отведенное время требовало от каждого заключенного большого опыта и умения, и даже несколько медлительных или неумелых людей расстраивали весь процесс. Необходимая сноровка достигалась только после сотен повторений и только при условии хорошего здоровья. А в большинстве бараков таких условий не было.
Создавалась ситуация, когда заключенные восставали друг против друга без единого слова СС, требовавшей лишь абсолютного порядка и чистоты в бараках. Эти требования – порядок и чистота – были вообще одним из тяжелейших лагерных мучений, усугублявшихся постоянным страхом наказания за чужие упущения.
Две основные утренние задачи – застелить постель (если таковая имелась) и убрать свой шкафчик. Первая из них была столь сложна, что иногда заключенные предпочитали спать, приткнувшись где-нибудь в углу, боясь смять хорошо застеленную постель, которую не удастся утром восстановить. Уборка кровати даже у опытного и ловкого человека занимала 10-15 минут. Некоторые так и не смогли научиться этому искусству, – особенно те, кто был постарше и не умел балансировать на краю нижней полки, застилая верхнюю.
Как только звучала сирена (раньше свет был погашен, и делать что-либо было вообще невозможно), заключенные выпрыгивали из коек, и спавшие в верхнем ряду начинали процедуру. Им надоедали соседи снизу, требуя не уродовать их матрасы, хотя избежать этого было практически невозможно. Они все время торопили верхних, спеша начать свою уборку. То же самое делали и соседи сбоку, так как при уборке одной из постелей можно было легко повредить соседнюю.
От заключенных требовалось, чтобы соломенный матрас был взбит и выровнен так, чтобы в результате его бока стали прямоугольными, а поверхность ровной как етол. Подушка, если таковая имелась, должна была располагаться сверху матраса в виде идеального куба. Подушка вместе с матрасом покрывались бело-голубым клетчатым покрывалом. Клетки были довольно мелкими, но все равно требовалось расположить их в строгом соответствии с формой подушки и матраса. Для усложнения дела эти требования распространялись на весь ряд нар и матрасов. Некоторые эсэсовцы для проверки углов и прямых пользовались измерительными линейками и уровнями, другие стреляли поверх кроватей.
Если кровать заключенного не была в абсолютном порядке, он жестоко наказывался; если недостатки находились у нескольких – страдало все подразделение. Многим заключенным, так и не научившимся застилать свою кровать, приходилось каждый день платить деньгами, работой или пищей тем, кто соглашался это делать за них.
Подобный способ давления был еще одним средством заставить человека действовать с механической аккуратностью автомата, соревнуясь с другими в скорости и эффективности. Он не позволял человеку делать хоть что-то в соответствии со своим внутренним ритмом и желанием. Все регулировалось извне так, чтобы не допустить какой-либо самостоятельности со стороны заключенного.
Мыться несколько лишних минут значило обычно не успеть почистить зубы, выпить утренний кофе или сходить в туалет. Вторая попытка застелить постель, при неудачной первой, могла быть сделана только за счет умывания и кофе.
Заключенным разрешалось пользоваться туалетом и умывальной комнатой только первые полчаса после подъема. Позже, обычно до вечера, они уже не имели возможности сходить в туалет. И было абсолютно необходимо облегчиться до выхода из барака. В среднем 6-8 открытых уборных приходилось на 100-200 человек, в условиях лагеря страдающих, как правило, расстройством пищеварения. Заключенные, едва кончившие воевать друг с другом по поводу уборки кроватей, набрасывались на тех, кто, как им казалось, слишком долго сидел в туалете. Наблюдение друг за другом в такой ситуации тоже явно не способствовало взаимному расположению.