Страница:
Вторым фактором, способствующим тому, чтобы насилие становилось системообразующим фактором, стержнем политической идеологии, является определенное представление об историческом процессе. Если этот процесс видится хаотичным, случайным, в ходе которого постоянно возрастает энтропия, то для регулирования этого процесса, для введения его в какие-то рамки, нужен великий человек, который сможет этот процесс структурировать.
Этот великий человек, таким образом, противостоит, с одной стороны, тупости и агрессивности каждого из своих подданных, а с другой – хаосу и разрушительности, свойственным историческому процессу вообще. При этом, если согласиться, что исторический процесс хаотичен и ведет к разрушению и гибели, то насильственные меры, применяемые для того, чтобы противостоять этому хаосу и разрушению, будут восприниматься не только как вполне приемлемые, но и как гуманные и необходимые, а сопровождающие насилие жертвы – как неизбежные.
Следующий фактор – это представление политика или политической элиты о миссии – своей, своего народа, своей партии или любой другой группы, с которой идентифицируют себя субъекты политического процесса. Если «мы», допустим, белые люди, или «мы», коммунисты, или «мы», патриоты, призваны осуществлять некую миссию, некие принципиальные изменения в обществе, привести его к правде, к истине, осуществить Божественное предназначение, то тогда вопрос о допустимости насилия не вызывает никаких сомнений. Его вполне можно использовать, хотя бы для того, чтобы быстрее достичь высшей цели, которая, безусловно, оправдывает средства.
И, наконец, еще один фактор – ориентация в политике не столько на решение повседневных проблем, сколько на некий идеальный мир. Такая ориентация приводит к представлению о малой ценности настоящего момента. Не случайно, более жестокое воспитание свойственно тем педагогическим системам, которые считают ценностью не сегодняшний день, а лишь день завтрашний. Важно не то, интересно или приятно ребенку учиться сегодня, а насколько то, чему его учат сейчас, подготовит его к взрослой жизни. То же самое происходит и на уровне идеологии. Если сегодняшний день не самоценен, а является лишь переходным периодом на пути к дню завтрашнему (или к возвращению в день вчерашний, если именно там, в прошлом, остался утерянный рай), то нет моральных преград для того, чтобы ради скорейшего достижения цели использовать в политической практике любые формы насилия.
Различные виды политического насилия можно классифицировать по разным основаниям – по степени жестокости, по способу обоснования, по отношению к этим актам общества и т.д. Все эти классификации, безусловно, имеют право на существование. Мы, однако, будем использовать типологию, основанную на использовании двух координат. Первая координата – это тип субъекта насилия – коллективный или индивидуальный. В одном случае насилие осуществляется некоей группой или институтом, в другой – одним человеком. Вторая координата – степень структурированности акта насилия. Структурированное насилие осуществляется по более или менее строгим правилам. Неструктурированное насилие не имеет четко установленных правил, оно более спонтанно и непредсказуемо. В этом случае, конечно, существуют неписаные правила, но они могут по-разному интерпретироваться разными членами общества и вовлеченными в акт политического насилия индивидуальными или коллективными субъектами.
Использование этих двух координат позволяет выделить четыре типа политического насилия: коллективное структурированное насилие, коллективное неструктурированное насилие, индивидуальное структурированное и индивидуальное неструктурированное насилие. Рассмотрим примеры этих типов политического насилия и примеры институтов, созданных для осуществления насилия в каждом из этих четырех вариантах.
2.1. Коллективное структурированное насилие
Примерами институтов, призванных осуществлять коллективное структурированное насилие, могут служить армия и полиция. Они представляют собой социальные институты, осуществляющие насилие во имя интересов страны. Насилие, в данном случае, легитимизируется государством, что символизируется, в частности, униформой с использованием национальных символов. Национальная символика присутствует на униформе солдат, ставится на военную технику и т.д. Существует и обратная тенденция – военная тематика включается в национальные символы в виде, например, скрещенных мечей или хищных птиц и животных на гербе страны. Львы, орлы или сабли, в этом случае, символизируют и силу, и готовность ее использовать.
Институты структурированного политического насилия организованы по иерархическому принципу. Младшие по званию подчиняются приказам вышестоящих начальников, которые и несут всю полноту ответственности за свои распоряжения. Феномен снижения чувства индивидуальной ответственности, в той или иной мере, присущ всем социальным институтам такого типа. В максимальной степени чувство индивидуальной ответственности снижается в армиях или органах правопорядка диктаторских режимов, где это чувство вообще всячески подавляется. Взамен гражданам предлагается полное спокойствие и возможность не думать о последствиях своих поступков. Гитлер сказал: «Я избавляю немецкую молодежь от химеры совести», аятолла Хомейни обещал всем солдатам, воюющим с Ираком, прощение всех грехов и вечное блаженство. Однако и во вполне цивилизованных странах признается, что, например, за действия, совершенные солдатом, ответственность несет не только и не столько он сам, сколько его командир.
Сам факт подчинения другому и связанное с этим снижение чувства ответственности за свои поступки меняет поведение человека. Люди, не чувствующие ответственности за то, что они делают, способны на крайнюю жестокость, неожиданную и для них самих, и для тех, кто, казалось бы, давно и хорошо их знает.
Американский психолог Стэнли Милгрэм продемонстрировал, что самые обычные люди, подчиняясь приказам того, кто выступает как начальник, как «власть», могут совершать страшные поступки. Милгрэм приглашал испытуемых для участия в эксперименте по исследованию памяти. Выразившим желание прийти на этот эксперимент говорилось, что они будут выступать в роли учителя для другого такого же испытуемого (на самом деле – подставного лица). Их задача состоит в том, чтобы прочитать второму «испытуемому» список, состоящий из некоторого количества пар слов. Дальше они будут называть одно слово из пары, а «испытуемый» должен вспомнить второе. В тех случаях, когда он будет ошибаться, надо нажимать на кнопку, и «испытуемый» будет получать удар тока.
Силу этого удара, по условиям эксперимента, необходимо было увеличивать, если «испытуемый» делал много ошибок. Начав с 15 вольт, можно было дойти до 450, причем на пульте с кнопками, перед которым сидел настоящий испытуемый, были поставлены не только цифровые обозначения, но и написано, что из себя представляет тот или иной удар тока («слабый удар», «сильный удар», «опасно: очень сильный удар»).
Дальше подставного «испытуемого» сажали в другую комнату и эксперимент начинался. В действительности, никаких ударов тока «испытуемый» не получал, но ему поступали сигналы о том, на какие кнопки нажимает настоящий испытуемый. По мере увеличения интенсивности ударов «испытуемый» начинал протестовать, кричать, при 300 вольтах он начинал бить в стену, а при еще большей интенсивности – замолкал и не отвечал на вопросы.
Естественно, многие испытуемые хотели прекратить эксперимент сразу же, услышав протесты своего «ученика», но экспериментатор, находящийся в этой же комнате, требовал от них продолжения работы, и, как ни странно, большинство этому требованию подчинялось. Никто из испытуемых не прекратил эксперимент до того, как «ученик» начинал бить в стену (т.е. все дошли до интенсивности ударов тока в 300 вольт), а 65% испытуемых дошли до максимальной величины – до 450 вольт. Более того, когда испытуемый не сам нажимал на кнопку, а отдавал приказ сделать это другому человеку, то до максимальной величины дошли 93% испытуемых. В тех же случаях, когда экспериментатора не было в комнате, только 21% испытуемых доходил до максимальной интенсивности удара.
Интересно, что когда Милгрэм обращался к профессиональным психологам и психиатрам с просьбой предсказать результат подобного эксперимента, они сходились на том, что не больше 4% населения может превысить величину 150 вольт, а 300 вольт превысит, максимум, один процент испытуемых, причем, это будет свидетельством серьезной психической патологии.
В институтах коллективного структурированного насилия наблюдается еще один важный социально-психологический феномен – деиндивидуализация. У солдат и полицейских снижается ощущение собственной уникальности, отличия себя от других людей. Это закономерно ведет к большей личной жестокости и к большей готовности выполнять жестокие приказы.
2.2. Неструктурированное коллективное насилие
Если структурированное коллективное насилие призвано поддерживать стабильность государственных институтов, то коллективное неструктурированное насилие, наоборот, направлено против них. Примерами неструктурированного коллективного насилия могут быть восстания, бунты и тому подобные массовые действия. Если солдаты или полицейские представляют государство и, в той или иной степени, идентифицируются с ним, то для участников бунтов или восстаний характерна идентификация не с государством, а с народом или с какой-то частью народа. Чувство индивидуальной ответственности у участников актов коллективного неструктурированного насилия значительно выше, чем у тех, кто вовлечен в насилие структурированное. Поэтому большую роль для них играет идеология. Если в армии солдат, в принципе, может сказать, что его дело подчиняться, а не выяснять, за правое ли дело идет война, то участник бунта или восстания знает, за что он сражается. У него общие с другими восставшими враги, общие цели и общие надежды.
Акты коллективного неструктурированного насилия лежат в основе многих политических систем, возникших в ходе революций и народных восстаний или других массовых неструктурированных насильственных действий. Однако спонтанными и хаотичными массовые выступления бывают лишь в самом начале движения. Если революция продолжается сколько-нибудь длительное время и уж во всяком случае – после победы, происходит структуризация, возникают специальные институты со строгой внутренней иерархией, осуществляющие политическое насилие уже от имени не только народа, но и нового государства. В названиях новых институтов еще долго присутствуют указания на их революционное происхождение (не просто полиция, например, а народная полиция), что, разумеется, не мешает превращению народного, некогда, движения, в институт подавления, направленный, зачастую, именно против народа.
Процесс структуризации коллективного насилия хорошо виден на примере превращения революционной армии в армию регулярную. Например, революционные армии не имеют униформы и не слишком обременяют себя уставами и формальной дисциплиной. Вскоре после победы все это появляется Но люди в униформе – это специальные люди, это не весь народ. Солдаты, занимающиеся строевой подготовкой и обязанные отдавать честь старшим по званию, не могут, как это делали бойцы революции, свободно выбирать, на чьей стороне сражаться. В результате революционная армия перестает быть таковой и становится государственной.
Процесс структуризации затрагивает и использование национальной символики. Многие революционные армии ее отвергают – национальные символы находятся в монопольном владении старого режима. Революционеры создают свою символику, либо совсем новую, либо апеллирующую к неиспользуемым официальной властью аспектам национальной истории и культуры. После победы революционные символы становятся общенациональными, старая символика отвергается и даже, как будто, забывается. Однако со временем она возрождается и постепенно входит в символический код новой власти. Так, например, произошло у нас, когда во время Великой Отечественной войны были учреждены ордена Суворова и других великих полководцев Российской империи, а форма офицеров стала почти такой же, какой она была в царской армии.
Легитимность многих режимов связана с представлениями о легитимности революции и с убеждением, что революционеры действовали и продолжают действовать от имени всего народа. Процесс структуризации институтов насилия, отделяя солдат и работников органов правопорядка от остальной массы народа, подрывает это ощущение легитимности и порождает серьезные проблемы в отношениях между народом и новой властью. Осознавая это, многие режимы стремятся каким-то образом сгладить процесс структуризации институтов насилия. Например, лидеры сохраняют форму или стиль одежды времен революции, т.е. того периода, когда они были представителями не государства, а всего народа. Наиболее известным примером такого решения являются борода и экстравагантная одежда Фиделя Кастро.
Структуризация обычно направлена вовнутрь, т.е. она начинается с обеспечения внутренней безопасности, и целью ее является достижение внутреннего единства. Сначала структуризируются службы безопасности, направленные против внутренних врагов, а уже после этого структуризируется армия, которая направлена на отражение внешней агрессии. В принципе, возможно и обратное движение – от институтов структурированного коллективного насилия к институтам неструктурированного насилия. Примером могут служить попытки создания нацистского сопротивления после оккупации Германии в 1945 г., когда на базе подразделений СС и, частично, на базе юношеских организаций нацисты пытались создать на оккупированной территории партизанские отряды. Собственно, деструктуризация происходит всегда после гибели режима или временного отступления режима. Остатки институтов политического насилия пытаются продолжать действовать, но уже в менее структурированном варианте.
2.3. Структурированное индивидуальное насилие
Примером структурированного индивидуального насилия могут служить феодальные отношения между вассалом и сюзереном. Эти отношения предполагают личную лояльность и право сюзерена на насилие по отношению к своему вассалу.
По всей вероятности, механизмы структурированного индивидуального насилия являются необходимой составляющей реализации коллективного структурированного насилия, т.е. личная лояльность, допустим, телохранителей по отношению к охраняемому ими лицу, по-видимому, является необходимой составляющей для того, чтобы создавались соответствующие социальные институты, например, армия. Не случайно в любой армии мира считается особым подвигом, когда солдат жертвует жизнью, спасая командира. Фактически, при этом, он защищает не Родину в целом – он защищает другого человека, но этот другой человек важнее, ценнее, чем он сам.
Участие в структурированном индивидуальном насилии, так же, как и участие в коллективном структурированном насилии, позволяет не чувствовать ответственности за последствия своих действий, отделять себя от той роли, которую ты в данный момент исполняешь.
Общество, регулируя структурированное индивидуальное насилие, максимально четко определяет, что, по отношению к кому и в каких условиях возможно, а что – нет. Архаические общества открыто признавали разные права и разную ценность людей. Это фиксировалось как право первой ночи, как разные наказания за одни и те же насильственные действия в зависимости от того, кто является субъектом и объектом насилия и т.д. Например, убийство князя, если оно совершено князем же, наказывалось иначе, чем убийство князя смердом.
В современных обществах, декларирующих полное равенство людей и равную ценность любой человеческой жизни, тем не менее, существуют разные права на индивидуальное насилие, и эти права подробно регламентированы. Работникам службы охраны порядка позволено использовать насилие по отношению к преступникам. Сопротивление полиции и нанесение вреда полицейскому, находящемуся при исполнении служебных обязанностей, является более серьезным преступлением, чем, например, насилие по отношению к этому же полицейскому, но когда он не в форме, или к другому гражданину, не имеющему отношения к полиции.
2.4. Неструктурированное индивидуальное насилие
Неструктурированное индивидуальное насилие охватывает очень широкий круг явлений – от бытового хулиганства до издевательства начальника над подчиненным. Оно существует и в виде спонтанных актов, таких, как пьяная драка, и в виде продуманных преступных действий, например, разбойных нападений, и, наконец, в виде сверхнормативной жестокости в рамках актов структурированного насилия, коллективного или индивидуального. Примером могут служить жестокость сержанта по отношению к солдату или издевательства солдат оккупационной армии над мирными жителями.
Хотя акты индивидуального неструктурированного насилия не имеют, как правило, никаких идеологических оправданий и, в той или иной степени, осуждаются обществом, участие в них совсем не обязательно порождает чувство вины. Во-первых, человек может атрибутировать всю ответственность за свое поведение внешним условиям, например, обществу. Так, в письмах преступников, отбывающих наказание за тяжкие преступления против личности, практически никогда не присутствует ощущение вины и индивидуальной ответственности. В том, что они совершили, виновато несправедливое общество, которое поставило их в столь ужасные условия, что они вынуждены были пойти на преступления.
Во-вторых, он может создавать для себя свой собственный моральный код, считая, что ему в силу определенных обстоятельств – выдающихся заслуг, необыкновенных способностей или особого предназначения – позволено то, что не позволено никому другому. Собственно, так погибла старуха-процентщица.
Индивидуальное неструктурированное насилие является наиболее личностно детерминированным из всех рассмотренных нами видов насилия. Жестокость субъекта, уровень его морали и юридической грамотности, самоконтроль или психопатия, все это будет определять, совершит ли он акт насилия. Есть, однако, и внешние по отношению к субъекту факторы, способные либо спровоцировать насильственный акт, либо предотвратить его. Отметим здесь лишь один из таких факторов – представление субъекта о возможной реакции свидетелей и о возможном наказании за совершенное. Большинство тех, кто идет на совершение насилия по отношению к другим людям, будь то хулиганы на улице или «деды» в армии, верят в собственную безнаказанность и в то, что окружающие, по крайней мере, значимые для них люди, их за эти действия не осудят. Изменение этого представления может оказаться весьма эффективным для предотвращения насилия. Так в августе 1991 года мэру Петербурга (тогда еще Ленинграда) Анатолию Собчаку удалось убедить генералов Ленинградского военного округа в том, что их участие в путче может повлечь за собой уголовную ответственность и что большинство граждан, в том числе военных, путч осуждает. Генералы, в результате, предпочли в путче не участвовать, и в Ленинграде обошлось без жертв.
3. Психология геноцида и политического терроризма
Современная мораль, осуждая насилие, тем не менее, мирится с ним, как с неизбежным злом, в тех случаях, когда речь идет об обеспечении безопасности людей или о принуждении по отношению к тем, кто представляет собой угрозу для общества. Политическое насилие, однако, довольно часто осуществляется по отношению к людям, абсолютно ни в чем не виновным, к людям, которые становятся жертвами насильственных действий в силу принадлежности к той или иной национальной или религиозной группе или просто случайно. Мы рассмотрим здесь два вида политического насилия такого типа – геноцид и политический терроризм.
3.1. Психология геноцида и массовых убийств
Геноцид не является принадлежностью только варварских времен. На протяжении XX в. массовые убийства, в которых жертвы выбирались по этническому и религиозному признаку, проходили в разных частях планеты, в том числе – в странах с сильными традициями законности и уважения к индивидуальности. Убивали армян, курдов, евреев, католиков…
Массовые убийства и геноцид – особый вид политического насилия. От других видов террора и репрессий геноцид отличается не только масштабами (массовые репрессии против политических противников могут унести не меньше жизней), но и степенью вовлеченности в акты насилия не только властной элиты и сотрудников карательных органов, но и практически всего населения данной территории. В отличие от всех других видов насилия, геноцид осуществляется, кажется, самим народом. Геноцид выглядит восстанием народа, возмущенного притеснениями и обидами со стороны инонационального или инорелигиозного меньшинства. Геноцид – это преступление, характеризующееся не только огромным количеством жертв, но и еще большим числом преступников. Поэтому, хотя акты геноцида столь ужасны и бессмысленны, столь сильно противоречат нормам человеческой морали, что существует соблазн объявить массовые убийства делом больных людей, свести все к массовому помешательству, помутнению сознания, это было бы в корне неверно. Большинство тех, кто участвует в актах геноцида, психически здоровые люди.
Геноцид может быть объяснен экономическими или политическими причинами – столкновением интересов крупных экономических субъектов, борьбой элит, стремлением нарушить сложившееся равновесие и т.д. Но нас интересуют психологические аспекты геноцида. Что толкает людей на убийства? Многие склонны считать, что преступная власть или экстремисты-демагоги как бы «совращают» общество, «заражая» людей безумными и жестокими идеями. Но геноцид никогда не возникает на пустом месте. Для того, чтобы вполне нормальные добропорядочные люди вдруг стали убивать своих, говорящих на другом языке или молящихся другому Богу соседей, с которыми они до этого, пусть и без особой любви, много лет прожили вместе, недостаточно появления преступника или маньяка в президентском дворце.
Преступники и авантюристы на политической арене есть всегда, и призывы к убийству и насилию в той или иной форме существуют, практически, в любой стране, везде есть экстремистские организации. Важно понять, в каком случае средний человек становится сензитивен к безумным кровавым призывам.
Стремясь объяснить явление геноцида, американский психолог Ирвин Стауб ввел понятие «тяжелых времен», которые, по его мнению, всегда предшествуют геноциду. Тяжелые времена – это не обязательно самый трудный или очень трудный период социальноэкономического развития страны. Это психологическое понятие. Тяжелые времена – это ощущение депрессии, безнадежности, окруженности врагами, ощущение несправедливости, совершаемой по отношению к «моему народу», «моей религии», «моему городу». Именно этот комплекс чувств, по Стаубу, является необходимой предпосылкой массовых убийств и геноцида. За годы «тяжелых времен» в обществе накапливаются раздражение и агрессия, которые потом находят выход в варварских актах геноцида.
Вторым, совершенно необходимым условием геноцида является наличие врага, который, во-первых, ответственен за неприятности и несчастья, и, во-вторых, с устранением которого станет лучше. Иначе говоря, геноцид осуществляется не только как мщение. Опыт осуществлявшихся геноцидов показывает, что большинство людей, в геноцидах участвовавших, не только мстят этому врагу за те проблемы, которые по его, как они считают, вине возникли, но и надеются, что устранение врага поможет в решении этих проблем. Не в том (не только в том) дело, что «они» (арабы, евреи, армяне, негры) виноваты в наших несчастьях, а в том, что, если «их» не станет, то жизнь станет лучше.
Геноцид невозможен без острого чувства ненависти к народу или религии, предназначенным на роль жертвы. Эта ненависть должна быть столь сильной, что позволяет человеку нарушать даже заповедь «не убий» и продолжать считать себя вполне достойным Царства Божия. Эта ненависть долго воспитывается и развивается. Корни ее – в школьных учебниках, где рассказывается о том, какой замечательной была жизнь моих предков в прошлом, когда еще не было «их», каким могущественным и справедливым было мое государство до того, как пришли или даже напали «они», о том, какие ужасные заговоры «они» всегда строили против моей страны. Корни ненависти – в привычной и, как будто естественной, бытовой дискриминации – в скамейках «только для белых», в анекдотах про хохлов или москалей, в оскорбительных кличках. Корни ненависти – в диких представлениях, связывающих преступность с каким-либо одним этносом, в псевдонаучных публикациях, обосновывающих то, что иного отношения «они» и не заслуживают. Все это подготавливает людей к участию в акте геноцида, убеждает потенциальных убийц в том, что жертвы, в общем, и не заслуживают другой участи.
В конце шестидесятых годов канадский психолог Мелвин Лернер разработал т.н. теорию веры в справедливый мир. Согласно этой теории, люди предпочитают верить, что мир, в котором они живут, имманентно справедлив. Добро в нем вознаграждается, а зло наказывается, честный труд ведет к успеху, а жулик, в конце концов, остается ни с чем. Следствием этой веры является, в частности, жестокое отношение к жертвам различных несчастий – если человеку не повезло, значит, он сам и виноват. Ведь если не повезло хорошему человеку, значит, мир несправедлив. К сожалению, дискриминация тех, кому не повезло, распространяется и на жертв погромов и массовых убийств. После войны, когда мир узнал о преступлениях гитлеровцев против евреев, в странах антигитлеровской коалиции был зафиксирован рост антисемитизма. После погрома в Сумгаите в 1988 году – первого массового кровопролития по этническому признаку на территории Советского Союза после сталинских репрессий – делались заявления о том, что, хотя погром – это, конечно, плохо, но в армянах есть что-то такое, что провоцирует погромщиков. Иными словами, армяне сами виноваты…
Этот великий человек, таким образом, противостоит, с одной стороны, тупости и агрессивности каждого из своих подданных, а с другой – хаосу и разрушительности, свойственным историческому процессу вообще. При этом, если согласиться, что исторический процесс хаотичен и ведет к разрушению и гибели, то насильственные меры, применяемые для того, чтобы противостоять этому хаосу и разрушению, будут восприниматься не только как вполне приемлемые, но и как гуманные и необходимые, а сопровождающие насилие жертвы – как неизбежные.
Следующий фактор – это представление политика или политической элиты о миссии – своей, своего народа, своей партии или любой другой группы, с которой идентифицируют себя субъекты политического процесса. Если «мы», допустим, белые люди, или «мы», коммунисты, или «мы», патриоты, призваны осуществлять некую миссию, некие принципиальные изменения в обществе, привести его к правде, к истине, осуществить Божественное предназначение, то тогда вопрос о допустимости насилия не вызывает никаких сомнений. Его вполне можно использовать, хотя бы для того, чтобы быстрее достичь высшей цели, которая, безусловно, оправдывает средства.
И, наконец, еще один фактор – ориентация в политике не столько на решение повседневных проблем, сколько на некий идеальный мир. Такая ориентация приводит к представлению о малой ценности настоящего момента. Не случайно, более жестокое воспитание свойственно тем педагогическим системам, которые считают ценностью не сегодняшний день, а лишь день завтрашний. Важно не то, интересно или приятно ребенку учиться сегодня, а насколько то, чему его учат сейчас, подготовит его к взрослой жизни. То же самое происходит и на уровне идеологии. Если сегодняшний день не самоценен, а является лишь переходным периодом на пути к дню завтрашнему (или к возвращению в день вчерашний, если именно там, в прошлом, остался утерянный рай), то нет моральных преград для того, чтобы ради скорейшего достижения цели использовать в политической практике любые формы насилия.
2. Виды политического насилия
Различные виды политического насилия можно классифицировать по разным основаниям – по степени жестокости, по способу обоснования, по отношению к этим актам общества и т.д. Все эти классификации, безусловно, имеют право на существование. Мы, однако, будем использовать типологию, основанную на использовании двух координат. Первая координата – это тип субъекта насилия – коллективный или индивидуальный. В одном случае насилие осуществляется некоей группой или институтом, в другой – одним человеком. Вторая координата – степень структурированности акта насилия. Структурированное насилие осуществляется по более или менее строгим правилам. Неструктурированное насилие не имеет четко установленных правил, оно более спонтанно и непредсказуемо. В этом случае, конечно, существуют неписаные правила, но они могут по-разному интерпретироваться разными членами общества и вовлеченными в акт политического насилия индивидуальными или коллективными субъектами.
Использование этих двух координат позволяет выделить четыре типа политического насилия: коллективное структурированное насилие, коллективное неструктурированное насилие, индивидуальное структурированное и индивидуальное неструктурированное насилие. Рассмотрим примеры этих типов политического насилия и примеры институтов, созданных для осуществления насилия в каждом из этих четырех вариантах.
2.1. Коллективное структурированное насилие
Примерами институтов, призванных осуществлять коллективное структурированное насилие, могут служить армия и полиция. Они представляют собой социальные институты, осуществляющие насилие во имя интересов страны. Насилие, в данном случае, легитимизируется государством, что символизируется, в частности, униформой с использованием национальных символов. Национальная символика присутствует на униформе солдат, ставится на военную технику и т.д. Существует и обратная тенденция – военная тематика включается в национальные символы в виде, например, скрещенных мечей или хищных птиц и животных на гербе страны. Львы, орлы или сабли, в этом случае, символизируют и силу, и готовность ее использовать.
Институты структурированного политического насилия организованы по иерархическому принципу. Младшие по званию подчиняются приказам вышестоящих начальников, которые и несут всю полноту ответственности за свои распоряжения. Феномен снижения чувства индивидуальной ответственности, в той или иной мере, присущ всем социальным институтам такого типа. В максимальной степени чувство индивидуальной ответственности снижается в армиях или органах правопорядка диктаторских режимов, где это чувство вообще всячески подавляется. Взамен гражданам предлагается полное спокойствие и возможность не думать о последствиях своих поступков. Гитлер сказал: «Я избавляю немецкую молодежь от химеры совести», аятолла Хомейни обещал всем солдатам, воюющим с Ираком, прощение всех грехов и вечное блаженство. Однако и во вполне цивилизованных странах признается, что, например, за действия, совершенные солдатом, ответственность несет не только и не столько он сам, сколько его командир.
Сам факт подчинения другому и связанное с этим снижение чувства ответственности за свои поступки меняет поведение человека. Люди, не чувствующие ответственности за то, что они делают, способны на крайнюю жестокость, неожиданную и для них самих, и для тех, кто, казалось бы, давно и хорошо их знает.
Американский психолог Стэнли Милгрэм продемонстрировал, что самые обычные люди, подчиняясь приказам того, кто выступает как начальник, как «власть», могут совершать страшные поступки. Милгрэм приглашал испытуемых для участия в эксперименте по исследованию памяти. Выразившим желание прийти на этот эксперимент говорилось, что они будут выступать в роли учителя для другого такого же испытуемого (на самом деле – подставного лица). Их задача состоит в том, чтобы прочитать второму «испытуемому» список, состоящий из некоторого количества пар слов. Дальше они будут называть одно слово из пары, а «испытуемый» должен вспомнить второе. В тех случаях, когда он будет ошибаться, надо нажимать на кнопку, и «испытуемый» будет получать удар тока.
Силу этого удара, по условиям эксперимента, необходимо было увеличивать, если «испытуемый» делал много ошибок. Начав с 15 вольт, можно было дойти до 450, причем на пульте с кнопками, перед которым сидел настоящий испытуемый, были поставлены не только цифровые обозначения, но и написано, что из себя представляет тот или иной удар тока («слабый удар», «сильный удар», «опасно: очень сильный удар»).
Дальше подставного «испытуемого» сажали в другую комнату и эксперимент начинался. В действительности, никаких ударов тока «испытуемый» не получал, но ему поступали сигналы о том, на какие кнопки нажимает настоящий испытуемый. По мере увеличения интенсивности ударов «испытуемый» начинал протестовать, кричать, при 300 вольтах он начинал бить в стену, а при еще большей интенсивности – замолкал и не отвечал на вопросы.
Естественно, многие испытуемые хотели прекратить эксперимент сразу же, услышав протесты своего «ученика», но экспериментатор, находящийся в этой же комнате, требовал от них продолжения работы, и, как ни странно, большинство этому требованию подчинялось. Никто из испытуемых не прекратил эксперимент до того, как «ученик» начинал бить в стену (т.е. все дошли до интенсивности ударов тока в 300 вольт), а 65% испытуемых дошли до максимальной величины – до 450 вольт. Более того, когда испытуемый не сам нажимал на кнопку, а отдавал приказ сделать это другому человеку, то до максимальной величины дошли 93% испытуемых. В тех же случаях, когда экспериментатора не было в комнате, только 21% испытуемых доходил до максимальной интенсивности удара.
Интересно, что когда Милгрэм обращался к профессиональным психологам и психиатрам с просьбой предсказать результат подобного эксперимента, они сходились на том, что не больше 4% населения может превысить величину 150 вольт, а 300 вольт превысит, максимум, один процент испытуемых, причем, это будет свидетельством серьезной психической патологии.
В институтах коллективного структурированного насилия наблюдается еще один важный социально-психологический феномен – деиндивидуализация. У солдат и полицейских снижается ощущение собственной уникальности, отличия себя от других людей. Это закономерно ведет к большей личной жестокости и к большей готовности выполнять жестокие приказы.
2.2. Неструктурированное коллективное насилие
Если структурированное коллективное насилие призвано поддерживать стабильность государственных институтов, то коллективное неструктурированное насилие, наоборот, направлено против них. Примерами неструктурированного коллективного насилия могут быть восстания, бунты и тому подобные массовые действия. Если солдаты или полицейские представляют государство и, в той или иной степени, идентифицируются с ним, то для участников бунтов или восстаний характерна идентификация не с государством, а с народом или с какой-то частью народа. Чувство индивидуальной ответственности у участников актов коллективного неструктурированного насилия значительно выше, чем у тех, кто вовлечен в насилие структурированное. Поэтому большую роль для них играет идеология. Если в армии солдат, в принципе, может сказать, что его дело подчиняться, а не выяснять, за правое ли дело идет война, то участник бунта или восстания знает, за что он сражается. У него общие с другими восставшими враги, общие цели и общие надежды.
Акты коллективного неструктурированного насилия лежат в основе многих политических систем, возникших в ходе революций и народных восстаний или других массовых неструктурированных насильственных действий. Однако спонтанными и хаотичными массовые выступления бывают лишь в самом начале движения. Если революция продолжается сколько-нибудь длительное время и уж во всяком случае – после победы, происходит структуризация, возникают специальные институты со строгой внутренней иерархией, осуществляющие политическое насилие уже от имени не только народа, но и нового государства. В названиях новых институтов еще долго присутствуют указания на их революционное происхождение (не просто полиция, например, а народная полиция), что, разумеется, не мешает превращению народного, некогда, движения, в институт подавления, направленный, зачастую, именно против народа.
Процесс структуризации коллективного насилия хорошо виден на примере превращения революционной армии в армию регулярную. Например, революционные армии не имеют униформы и не слишком обременяют себя уставами и формальной дисциплиной. Вскоре после победы все это появляется Но люди в униформе – это специальные люди, это не весь народ. Солдаты, занимающиеся строевой подготовкой и обязанные отдавать честь старшим по званию, не могут, как это делали бойцы революции, свободно выбирать, на чьей стороне сражаться. В результате революционная армия перестает быть таковой и становится государственной.
Процесс структуризации затрагивает и использование национальной символики. Многие революционные армии ее отвергают – национальные символы находятся в монопольном владении старого режима. Революционеры создают свою символику, либо совсем новую, либо апеллирующую к неиспользуемым официальной властью аспектам национальной истории и культуры. После победы революционные символы становятся общенациональными, старая символика отвергается и даже, как будто, забывается. Однако со временем она возрождается и постепенно входит в символический код новой власти. Так, например, произошло у нас, когда во время Великой Отечественной войны были учреждены ордена Суворова и других великих полководцев Российской империи, а форма офицеров стала почти такой же, какой она была в царской армии.
Легитимность многих режимов связана с представлениями о легитимности революции и с убеждением, что революционеры действовали и продолжают действовать от имени всего народа. Процесс структуризации институтов насилия, отделяя солдат и работников органов правопорядка от остальной массы народа, подрывает это ощущение легитимности и порождает серьезные проблемы в отношениях между народом и новой властью. Осознавая это, многие режимы стремятся каким-то образом сгладить процесс структуризации институтов насилия. Например, лидеры сохраняют форму или стиль одежды времен революции, т.е. того периода, когда они были представителями не государства, а всего народа. Наиболее известным примером такого решения являются борода и экстравагантная одежда Фиделя Кастро.
Структуризация обычно направлена вовнутрь, т.е. она начинается с обеспечения внутренней безопасности, и целью ее является достижение внутреннего единства. Сначала структуризируются службы безопасности, направленные против внутренних врагов, а уже после этого структуризируется армия, которая направлена на отражение внешней агрессии. В принципе, возможно и обратное движение – от институтов структурированного коллективного насилия к институтам неструктурированного насилия. Примером могут служить попытки создания нацистского сопротивления после оккупации Германии в 1945 г., когда на базе подразделений СС и, частично, на базе юношеских организаций нацисты пытались создать на оккупированной территории партизанские отряды. Собственно, деструктуризация происходит всегда после гибели режима или временного отступления режима. Остатки институтов политического насилия пытаются продолжать действовать, но уже в менее структурированном варианте.
2.3. Структурированное индивидуальное насилие
Примером структурированного индивидуального насилия могут служить феодальные отношения между вассалом и сюзереном. Эти отношения предполагают личную лояльность и право сюзерена на насилие по отношению к своему вассалу.
По всей вероятности, механизмы структурированного индивидуального насилия являются необходимой составляющей реализации коллективного структурированного насилия, т.е. личная лояльность, допустим, телохранителей по отношению к охраняемому ими лицу, по-видимому, является необходимой составляющей для того, чтобы создавались соответствующие социальные институты, например, армия. Не случайно в любой армии мира считается особым подвигом, когда солдат жертвует жизнью, спасая командира. Фактически, при этом, он защищает не Родину в целом – он защищает другого человека, но этот другой человек важнее, ценнее, чем он сам.
Участие в структурированном индивидуальном насилии, так же, как и участие в коллективном структурированном насилии, позволяет не чувствовать ответственности за последствия своих действий, отделять себя от той роли, которую ты в данный момент исполняешь.
Общество, регулируя структурированное индивидуальное насилие, максимально четко определяет, что, по отношению к кому и в каких условиях возможно, а что – нет. Архаические общества открыто признавали разные права и разную ценность людей. Это фиксировалось как право первой ночи, как разные наказания за одни и те же насильственные действия в зависимости от того, кто является субъектом и объектом насилия и т.д. Например, убийство князя, если оно совершено князем же, наказывалось иначе, чем убийство князя смердом.
В современных обществах, декларирующих полное равенство людей и равную ценность любой человеческой жизни, тем не менее, существуют разные права на индивидуальное насилие, и эти права подробно регламентированы. Работникам службы охраны порядка позволено использовать насилие по отношению к преступникам. Сопротивление полиции и нанесение вреда полицейскому, находящемуся при исполнении служебных обязанностей, является более серьезным преступлением, чем, например, насилие по отношению к этому же полицейскому, но когда он не в форме, или к другому гражданину, не имеющему отношения к полиции.
2.4. Неструктурированное индивидуальное насилие
Неструктурированное индивидуальное насилие охватывает очень широкий круг явлений – от бытового хулиганства до издевательства начальника над подчиненным. Оно существует и в виде спонтанных актов, таких, как пьяная драка, и в виде продуманных преступных действий, например, разбойных нападений, и, наконец, в виде сверхнормативной жестокости в рамках актов структурированного насилия, коллективного или индивидуального. Примером могут служить жестокость сержанта по отношению к солдату или издевательства солдат оккупационной армии над мирными жителями.
Хотя акты индивидуального неструктурированного насилия не имеют, как правило, никаких идеологических оправданий и, в той или иной степени, осуждаются обществом, участие в них совсем не обязательно порождает чувство вины. Во-первых, человек может атрибутировать всю ответственность за свое поведение внешним условиям, например, обществу. Так, в письмах преступников, отбывающих наказание за тяжкие преступления против личности, практически никогда не присутствует ощущение вины и индивидуальной ответственности. В том, что они совершили, виновато несправедливое общество, которое поставило их в столь ужасные условия, что они вынуждены были пойти на преступления.
Во-вторых, он может создавать для себя свой собственный моральный код, считая, что ему в силу определенных обстоятельств – выдающихся заслуг, необыкновенных способностей или особого предназначения – позволено то, что не позволено никому другому. Собственно, так погибла старуха-процентщица.
Индивидуальное неструктурированное насилие является наиболее личностно детерминированным из всех рассмотренных нами видов насилия. Жестокость субъекта, уровень его морали и юридической грамотности, самоконтроль или психопатия, все это будет определять, совершит ли он акт насилия. Есть, однако, и внешние по отношению к субъекту факторы, способные либо спровоцировать насильственный акт, либо предотвратить его. Отметим здесь лишь один из таких факторов – представление субъекта о возможной реакции свидетелей и о возможном наказании за совершенное. Большинство тех, кто идет на совершение насилия по отношению к другим людям, будь то хулиганы на улице или «деды» в армии, верят в собственную безнаказанность и в то, что окружающие, по крайней мере, значимые для них люди, их за эти действия не осудят. Изменение этого представления может оказаться весьма эффективным для предотвращения насилия. Так в августе 1991 года мэру Петербурга (тогда еще Ленинграда) Анатолию Собчаку удалось убедить генералов Ленинградского военного округа в том, что их участие в путче может повлечь за собой уголовную ответственность и что большинство граждан, в том числе военных, путч осуждает. Генералы, в результате, предпочли в путче не участвовать, и в Ленинграде обошлось без жертв.
3. Психология геноцида и политического терроризма
Современная мораль, осуждая насилие, тем не менее, мирится с ним, как с неизбежным злом, в тех случаях, когда речь идет об обеспечении безопасности людей или о принуждении по отношению к тем, кто представляет собой угрозу для общества. Политическое насилие, однако, довольно часто осуществляется по отношению к людям, абсолютно ни в чем не виновным, к людям, которые становятся жертвами насильственных действий в силу принадлежности к той или иной национальной или религиозной группе или просто случайно. Мы рассмотрим здесь два вида политического насилия такого типа – геноцид и политический терроризм.
3.1. Психология геноцида и массовых убийств
Геноцид не является принадлежностью только варварских времен. На протяжении XX в. массовые убийства, в которых жертвы выбирались по этническому и религиозному признаку, проходили в разных частях планеты, в том числе – в странах с сильными традициями законности и уважения к индивидуальности. Убивали армян, курдов, евреев, католиков…
Массовые убийства и геноцид – особый вид политического насилия. От других видов террора и репрессий геноцид отличается не только масштабами (массовые репрессии против политических противников могут унести не меньше жизней), но и степенью вовлеченности в акты насилия не только властной элиты и сотрудников карательных органов, но и практически всего населения данной территории. В отличие от всех других видов насилия, геноцид осуществляется, кажется, самим народом. Геноцид выглядит восстанием народа, возмущенного притеснениями и обидами со стороны инонационального или инорелигиозного меньшинства. Геноцид – это преступление, характеризующееся не только огромным количеством жертв, но и еще большим числом преступников. Поэтому, хотя акты геноцида столь ужасны и бессмысленны, столь сильно противоречат нормам человеческой морали, что существует соблазн объявить массовые убийства делом больных людей, свести все к массовому помешательству, помутнению сознания, это было бы в корне неверно. Большинство тех, кто участвует в актах геноцида, психически здоровые люди.
Геноцид может быть объяснен экономическими или политическими причинами – столкновением интересов крупных экономических субъектов, борьбой элит, стремлением нарушить сложившееся равновесие и т.д. Но нас интересуют психологические аспекты геноцида. Что толкает людей на убийства? Многие склонны считать, что преступная власть или экстремисты-демагоги как бы «совращают» общество, «заражая» людей безумными и жестокими идеями. Но геноцид никогда не возникает на пустом месте. Для того, чтобы вполне нормальные добропорядочные люди вдруг стали убивать своих, говорящих на другом языке или молящихся другому Богу соседей, с которыми они до этого, пусть и без особой любви, много лет прожили вместе, недостаточно появления преступника или маньяка в президентском дворце.
Преступники и авантюристы на политической арене есть всегда, и призывы к убийству и насилию в той или иной форме существуют, практически, в любой стране, везде есть экстремистские организации. Важно понять, в каком случае средний человек становится сензитивен к безумным кровавым призывам.
Стремясь объяснить явление геноцида, американский психолог Ирвин Стауб ввел понятие «тяжелых времен», которые, по его мнению, всегда предшествуют геноциду. Тяжелые времена – это не обязательно самый трудный или очень трудный период социальноэкономического развития страны. Это психологическое понятие. Тяжелые времена – это ощущение депрессии, безнадежности, окруженности врагами, ощущение несправедливости, совершаемой по отношению к «моему народу», «моей религии», «моему городу». Именно этот комплекс чувств, по Стаубу, является необходимой предпосылкой массовых убийств и геноцида. За годы «тяжелых времен» в обществе накапливаются раздражение и агрессия, которые потом находят выход в варварских актах геноцида.
Вторым, совершенно необходимым условием геноцида является наличие врага, который, во-первых, ответственен за неприятности и несчастья, и, во-вторых, с устранением которого станет лучше. Иначе говоря, геноцид осуществляется не только как мщение. Опыт осуществлявшихся геноцидов показывает, что большинство людей, в геноцидах участвовавших, не только мстят этому врагу за те проблемы, которые по его, как они считают, вине возникли, но и надеются, что устранение врага поможет в решении этих проблем. Не в том (не только в том) дело, что «они» (арабы, евреи, армяне, негры) виноваты в наших несчастьях, а в том, что, если «их» не станет, то жизнь станет лучше.
Геноцид невозможен без острого чувства ненависти к народу или религии, предназначенным на роль жертвы. Эта ненависть должна быть столь сильной, что позволяет человеку нарушать даже заповедь «не убий» и продолжать считать себя вполне достойным Царства Божия. Эта ненависть долго воспитывается и развивается. Корни ее – в школьных учебниках, где рассказывается о том, какой замечательной была жизнь моих предков в прошлом, когда еще не было «их», каким могущественным и справедливым было мое государство до того, как пришли или даже напали «они», о том, какие ужасные заговоры «они» всегда строили против моей страны. Корни ненависти – в привычной и, как будто естественной, бытовой дискриминации – в скамейках «только для белых», в анекдотах про хохлов или москалей, в оскорбительных кличках. Корни ненависти – в диких представлениях, связывающих преступность с каким-либо одним этносом, в псевдонаучных публикациях, обосновывающих то, что иного отношения «они» и не заслуживают. Все это подготавливает людей к участию в акте геноцида, убеждает потенциальных убийц в том, что жертвы, в общем, и не заслуживают другой участи.
В конце шестидесятых годов канадский психолог Мелвин Лернер разработал т.н. теорию веры в справедливый мир. Согласно этой теории, люди предпочитают верить, что мир, в котором они живут, имманентно справедлив. Добро в нем вознаграждается, а зло наказывается, честный труд ведет к успеху, а жулик, в конце концов, остается ни с чем. Следствием этой веры является, в частности, жестокое отношение к жертвам различных несчастий – если человеку не повезло, значит, он сам и виноват. Ведь если не повезло хорошему человеку, значит, мир несправедлив. К сожалению, дискриминация тех, кому не повезло, распространяется и на жертв погромов и массовых убийств. После войны, когда мир узнал о преступлениях гитлеровцев против евреев, в странах антигитлеровской коалиции был зафиксирован рост антисемитизма. После погрома в Сумгаите в 1988 году – первого массового кровопролития по этническому признаку на территории Советского Союза после сталинских репрессий – делались заявления о том, что, хотя погром – это, конечно, плохо, но в армянах есть что-то такое, что провоцирует погромщиков. Иными словами, армяне сами виноваты…