Страница:
«Ты знаешь, — сказал он, — я не могу точно ответить на этот вопрос. Где и когда впервые? Не было такого точного места и времени. Эта идея навалилась на меня как-то спонтанно. В мыслях и на бумаге я рисовал и прикидывал всякие, иногда глупые, компоновки. ЖРД был уже изобретен давно и казался очень простым. О турбореактивных двигателях толковой информации не было. Одни идеи. Я с трудом пробился в Лихоборы. Там впервые на стенде увидел жидкостной ракетный двигатель, по форме напоминавший бутылку. Когда я понял, какая это прожорливая бутылка, сколько она сжигает топлива, то решил плюнуть и забыть. Но ведь ничего другого не было. Ну совсем ничего.»
Дальнейшим уточнениям подробностей рождения идеи знаменитого БИ помешала закусочная, в которую мы зашли после утомительного похода. Для восстановления сил мы взяли по стакану густейшей сметаны, запивали ее сухим вином и мечтали все вспомнить и записать. В те годы нам было жалко тратить время на историю.
После трудного учебного года и в предвидении дипломного проектирования Гермоген Поспелов уговорил меня отдохнуть в Коктебеле. У Коктебеля имелись два преимущества: во-первых, там находился пансионат МЭИ, пребывание в котором студентам стоило гроши, и, во-вторых, Коктебель — лучшее место на всем Черноморском побережье. Летом 1939 года мы с Поспеловым провели там чудесный месяц в заплывах и скалолазании по Карадагу. В нашу компанию вошел тогда еще один студент — химик Михаил Слинько. Через много лет мы все трое стали членами Академии наук СССР. На общих академических собраниях мы не упускаем случая подтрунивать друг над другом по поводу сегодняшних старческих недомоганий и недосягаемости прекрасных «брегов Тавриды» и сияющих скал Карадага студенческих времен.
На работе в присутствии Исаева я проговорился о сказочном Коктебеле. Исаев тут же потребовал от меня достать путевки в пансионат МЭИ для всей его бригады.
Теперь мне представляется удивительной тогдашняя уверенность в нашей полной безопасности и спокойное восприятие событий, потрясавших мир. 1 сентября 1939 года началась вторая мировая война. В марте 1940 года закончилась наша бесславная война с Финляндией. За два летних месяца 1940 года перед фашистской Германией капитулировали Голландия, Бельгия и Франция. Немцы оккупировали Норвегию, советские войска вступили в Литву, Латвию и Эстонию. Во всей Европе только Англия в одиночестве противостояла гитлеровской Германии. И в такой обстановке мы с Исаевым увлеченно обсуждали проблемы коллективного отдыха в Крыму.
Для очистки совести пошли советоваться к патрону. Он спокойно отнесся к нашей просьбе, рассудив, что год был тяжелый, надо отдохнуть, и успокоил: «Воевать мы будем. Но не раньше, чем года через два. Чем — это другой вопрос. Но за месяц вы все равно ни „Б“, ни „И“ не закончите». Наш патрон был страстным яхтсменом и сам собирался отдохнуть в походе под парусами. Отказать нам он не мог. Я уговорил войти в нашу компанию Катю, оставив полуторагодовалого Валентина на попечение бабушки. Исаев свою жену Татьяну не рискнул приглашать в Крым. Его первенцу было всего четыре месяца.
Таким вот образом в последнее мирное для страны лето мы с Катей отдыхали в Коктебеле в обществе Исаева, его конструкторской бригады и примкнувшего к нам Чижикова.
Исаев познакомил нас со своим другом Юрием Беклемишевым, который был известен как писатель Юрий Крымов. Его повесть «Танкер „Дербент“«имела большой успех. Крымов отдыхал здесь же, в Коктебеле, на даче поэта Максимилиана Волошина, преобразованной в Дом творчества советских писателей. Крымов поведал, что взял псевдоним в память о замечательном времени, проведенном в Коктебеле, и совместных с Исаевым крымских приключениях. Перебивая друг друга, оба они с увлечением рассказывали о своих похождениях времен не такой еще далекой юности. Оба были прекрасными рассказчиками.
Только в Коктебеле я впервые услышал откровения Исаева о том, с каким трудом он попал на работу к Болховитинову. Отдел кадров его не принял по причине специальности — он имел диплом горного инженера. Тогда он написал трогательное заявление на имя «уважаемого товарища директора», в котором уверял, что риск не велик, а авиационным инженером он станет за год. «Уважаемым директором» в конце 1934 года была Ольга Миткевич. Заявление Исаева тронуло ее своей непосредственностью и выражением страстного желания работать в авиации. Миткевич приказала принять Исаева на работу и направить в новое ОКБ к Болховитинову. Уже одним только этим решением Миткевич сделала важный вклад в ракетную технику.
Мы совершали трудные походы по скальному побережью, изучили все бухты и добирались вплавь до Золотых Ворот, азартно играли в крокет и волейбол. Однако мысли о брошенных проектах не выходили из головы.
Истребитель «И», за который Исаев считал себя ответственным, содержал множество оригинальных решений. Его главной особенностью было использование все той же спарки двух моторов, но не с тянущими, а с толкающими винтами. Кабина пилота, вооруженная двумя пушками и двумя крупнокалиберными пулеметами, располагалась впереди толкающей спарки. Фюзеляж заменяли две балки. Между ними за хвостовым оперением стоял пулемет с дистанционным управлением. Исаев надеялся, что я выполню обещание по дистанционному управлению этим пулеметом из кабины пилота. Я действительно обещал, но каким образом пилот будет прицеливаться в противника, атакующего с задней полусферы, — этого я никак придумать не мог. Да и мозги мои были заняты тяжелым «Б» и переменным током.
Газет мы не получали, радио в пансионате не было, и все новости нам приносил Чижиков, который проводил время со знакомыми в соседнем пансионате военной академии. Однажды он встретил нас сообщением о начале воздушной битвы за Англию. Наше радио со ссылкой на немецкие источники передавало о грандиозных пожарах и разрушениях в Лондоне.
Первым не выдержал Крымов. «Беспечно плавать в теплом море и нежиться на солнце, когда такое творится, я не могу. Если Гитлер расправится с Англией, то нам не избежать войны», — предсказал он.
Мы тоже не выдержали и дня за три до намеченного срока покинули Коктебель.
В НАЧАЛЕ ВОЙНЫ
Дальнейшим уточнениям подробностей рождения идеи знаменитого БИ помешала закусочная, в которую мы зашли после утомительного похода. Для восстановления сил мы взяли по стакану густейшей сметаны, запивали ее сухим вином и мечтали все вспомнить и записать. В те годы нам было жалко тратить время на историю.
После трудного учебного года и в предвидении дипломного проектирования Гермоген Поспелов уговорил меня отдохнуть в Коктебеле. У Коктебеля имелись два преимущества: во-первых, там находился пансионат МЭИ, пребывание в котором студентам стоило гроши, и, во-вторых, Коктебель — лучшее место на всем Черноморском побережье. Летом 1939 года мы с Поспеловым провели там чудесный месяц в заплывах и скалолазании по Карадагу. В нашу компанию вошел тогда еще один студент — химик Михаил Слинько. Через много лет мы все трое стали членами Академии наук СССР. На общих академических собраниях мы не упускаем случая подтрунивать друг над другом по поводу сегодняшних старческих недомоганий и недосягаемости прекрасных «брегов Тавриды» и сияющих скал Карадага студенческих времен.
На работе в присутствии Исаева я проговорился о сказочном Коктебеле. Исаев тут же потребовал от меня достать путевки в пансионат МЭИ для всей его бригады.
Теперь мне представляется удивительной тогдашняя уверенность в нашей полной безопасности и спокойное восприятие событий, потрясавших мир. 1 сентября 1939 года началась вторая мировая война. В марте 1940 года закончилась наша бесславная война с Финляндией. За два летних месяца 1940 года перед фашистской Германией капитулировали Голландия, Бельгия и Франция. Немцы оккупировали Норвегию, советские войска вступили в Литву, Латвию и Эстонию. Во всей Европе только Англия в одиночестве противостояла гитлеровской Германии. И в такой обстановке мы с Исаевым увлеченно обсуждали проблемы коллективного отдыха в Крыму.
Для очистки совести пошли советоваться к патрону. Он спокойно отнесся к нашей просьбе, рассудив, что год был тяжелый, надо отдохнуть, и успокоил: «Воевать мы будем. Но не раньше, чем года через два. Чем — это другой вопрос. Но за месяц вы все равно ни „Б“, ни „И“ не закончите». Наш патрон был страстным яхтсменом и сам собирался отдохнуть в походе под парусами. Отказать нам он не мог. Я уговорил войти в нашу компанию Катю, оставив полуторагодовалого Валентина на попечение бабушки. Исаев свою жену Татьяну не рискнул приглашать в Крым. Его первенцу было всего четыре месяца.
Таким вот образом в последнее мирное для страны лето мы с Катей отдыхали в Коктебеле в обществе Исаева, его конструкторской бригады и примкнувшего к нам Чижикова.
Исаев познакомил нас со своим другом Юрием Беклемишевым, который был известен как писатель Юрий Крымов. Его повесть «Танкер „Дербент“«имела большой успех. Крымов отдыхал здесь же, в Коктебеле, на даче поэта Максимилиана Волошина, преобразованной в Дом творчества советских писателей. Крымов поведал, что взял псевдоним в память о замечательном времени, проведенном в Коктебеле, и совместных с Исаевым крымских приключениях. Перебивая друг друга, оба они с увлечением рассказывали о своих похождениях времен не такой еще далекой юности. Оба были прекрасными рассказчиками.
Только в Коктебеле я впервые услышал откровения Исаева о том, с каким трудом он попал на работу к Болховитинову. Отдел кадров его не принял по причине специальности — он имел диплом горного инженера. Тогда он написал трогательное заявление на имя «уважаемого товарища директора», в котором уверял, что риск не велик, а авиационным инженером он станет за год. «Уважаемым директором» в конце 1934 года была Ольга Миткевич. Заявление Исаева тронуло ее своей непосредственностью и выражением страстного желания работать в авиации. Миткевич приказала принять Исаева на работу и направить в новое ОКБ к Болховитинову. Уже одним только этим решением Миткевич сделала важный вклад в ракетную технику.
Мы совершали трудные походы по скальному побережью, изучили все бухты и добирались вплавь до Золотых Ворот, азартно играли в крокет и волейбол. Однако мысли о брошенных проектах не выходили из головы.
Истребитель «И», за который Исаев считал себя ответственным, содержал множество оригинальных решений. Его главной особенностью было использование все той же спарки двух моторов, но не с тянущими, а с толкающими винтами. Кабина пилота, вооруженная двумя пушками и двумя крупнокалиберными пулеметами, располагалась впереди толкающей спарки. Фюзеляж заменяли две балки. Между ними за хвостовым оперением стоял пулемет с дистанционным управлением. Исаев надеялся, что я выполню обещание по дистанционному управлению этим пулеметом из кабины пилота. Я действительно обещал, но каким образом пилот будет прицеливаться в противника, атакующего с задней полусферы, — этого я никак придумать не мог. Да и мозги мои были заняты тяжелым «Б» и переменным током.
Газет мы не получали, радио в пансионате не было, и все новости нам приносил Чижиков, который проводил время со знакомыми в соседнем пансионате военной академии. Однажды он встретил нас сообщением о начале воздушной битвы за Англию. Наше радио со ссылкой на немецкие источники передавало о грандиозных пожарах и разрушениях в Лондоне.
Первым не выдержал Крымов. «Беспечно плавать в теплом море и нежиться на солнце, когда такое творится, я не могу. Если Гитлер расправится с Англией, то нам не избежать войны», — предсказал он.
Мы тоже не выдержали и дня за три до намеченного срока покинули Коктебель.
В НАЧАЛЕ ВОЙНЫ
Весной 1941 года надежд на серийное производство бомбардировщиков ДБ-А уже не оставалось. На Казанском авиационном заводе была заложена серия в 16 самолетов, но ДБ-А не выдерживал конкуренции с туполевским ТБ-7 по летным качествам. Несмотря на то, что Туполев стал «врагом народа», ТБ-7 (Пе-8) все же запустили в серию. К концу 1940 года, после выпуска 12 самолетов, работы по нашей «Аннушке» были прекращены.
Самолет «С» несмотря на ряд доработок, которые проводили опытные конструкторы Залман Ицкович и Илья Флеров, не выдерживал конкуренции с петляковским Пе-2. Надежды на серийное производство «С» после принятия на вооружение многоцелевого пикирующего бомбардировщика Пе-2 не оставалось.
Дальнейшее развитие тандема двух двигателей привело к проекту самолета «И» — пикирующего бомбардировщика двухбалочной схемы с толкающей спаркой. Исаев, поставленный Болховитиновым во главе этой работы, вместе с Ицковичем и профессором Военно-воздушной академии Дзюбой внесли в проект множество элементов конструкторской новизны, в том числе впервые было разработано катапультируемое сиденье летчика. Много необычных схем электропривода изобреталось мною для дистанционного управления оружием. После того как Исаев и Березняк увлеклись ракетным перехватчиком, работы над «И» замедлились, а после 22 июня и вовсе были прекращены.
Восстановив разрушенную было в 1937 году с переездом в Казань совместную работу с профессурой Военно-воздушной академии, Болховитинов реанимировал идею скоростного высотного дальнего бомбардировщика. Ему условно вместо «Б» присвоили новый индекс «Д». Это был проект четырехмоторного скоростного бомбардировщика с двумя спарками двигателей с тянущими и толкающими винтами. Экипаж размещался в герметических кабинах. Управление самолетом предполагалось осуществлять с помощью электрических приводов.
Вот для этого самолета я и работал над системой электрооборудования на переменном токе, изобретал схемы дистанционного управления рулями, закрылками, пушками, пулеметами и надеялся возродить электронный бомбосбрасыватель.
Все, что относилось к конструкции бомбардировщика «Д», к лету 1941 года дальше бумаги не продвинулось. Кроме моих работ по переменному току. Генераторы на постоянных магнитах, всевозможные электроприводы переменного тока вместе с редукторами, стабилизаторы напряжения и частоты постепенно заполняли все свободное пространство в моем, отделе спецоборудования. Это давало повод для шуток и злословия соседей по тесному зданию в адрес мой и патрона: «Все средства, отпущенные для „Д“, ушли на переменный ток, а для самого самолета уже ничего не осталось».
Самый последний по времени проект истребителя-перехватчика с ЖРД получил одобрение патрона и был включен в планы работ на правах факультативного в апреле 1941 года.
Для небольшой бригады разработчиков эскизного проекта, которому уже присвоили индекс БИ, Болховитинов распорядился выделить отдельное помещение. Главный инженер завода инженер-полковник Волков, считавший, как и многие другие «авиационные волки», занятие Исаева и Березняка ребяческой затеей, выделил им комнату, 25 квадратных метров. Там и началась работа над эскизным проектом. Утром 21 июня 1941 года я нашел Исаева и Березняка, горячо спорящих в этой «секретной» комнате. Я хотел согласовать предложения по автоматике управления запуском ЖРД, появившиеся после обсуждения со Штоколовым в РНИИ — НИИ-3. Кроме того, для электрической схемы мне требовалось узнать последний вариант вооружения: четыре пулемета или две пушки?
Березняк сообщил мне, что все пулеметы надо выбросить, оставить две пушки ШВАК и к ним 90 снарядов. Что касается схемы запуска ЖРД, то все, о чем я договорился со Штоколовым, можно забыть. Турбонасосный агрегат у Душкина в самом плачевном состоянии и надежды получить его в ближайший год практически нет.
Здесь Исаев и объявил, что сегодня ночью и завтра в воскресенье он дома все пересчитает и с понедельника мы начнем заново эскизный проект, в котором не потребуется ТНА. На том мы и расстались, чтобы вновь встретиться в понедельник.
В субботу вечером я уехал в Удельную. У бабушки, Катиной мамы, в хвойной атмосфере соснового леса двухлетний Валентин чувствовал себя привольнее, чем на территории фабрики, где мы жили с моими родителями.
Воскресное утро 22 июня обещало солнечный жаркий день. Мы с Катей собрались совершить поход к ближайшим прудам для купания и первого приобщения Валентина к холодной воде. Кто-то из соседей перед самым нашим уходом крикнул: «В 12 часов будет передано правительственное сообщение». Мы задержались. Все обитатели дачного участка собрались у черной «тарелки» трансляционной сети — громкоговорителя «Рекорд». Короткое выступление Молотова разрубило время на две эпохи: «до войны» и «во время войны».
«… Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». В этих словах не давалось конкретных указаний — что же теперь каждому делать. Было ясно: мирная жизнь кончилась — теперь всем немедленно надо что-то делать, чтобы «победа была за нами». В этот летний день у каждого были свои личные радости, счастье и горести. Для всех все личное вдруг было отодвинуто и сразу появилась одна — общая беда и забота — война.
Валюшка непонимающе смотрел на расстроенных папу и маму: «А когда мы пойдем на пруды?» Какое уж тут купание, какие пруды?! Я был уверен, что этой же ночью немцы начнут бомбардировку Москвы. Мы решили на участке выкопать «щели» — укрытия. После обсуждения техники таких оборонных мероприятий я отправился в Химки. Электрички были необычно переполнены. Дачники и отдыхающие бросились в Москву.
Когда я добрался до завода, у проходной уже стояла толпа знакомых. Собравшиеся обсуждали, где начальство и что теперь надо делать. Каждому было ясно, что работы над «С», «И» и тем более «Д» сейчас смысла не имеют.
К вечеру дождались прибытия патрона. К воротам с треском подкатил мотоцикл. За рулем сидел Исаев, а сзади, обхватив его, сам патрон в расстегнутой гимнастерке. Не спрашивая разрешения, все зашли в просторный кабинет. Болховитинов очень спокойно, своим обычным тихим голосом, сказал, что надо немедленно пересмотреть планы. Сейчас самой главной будет работа над перехватчиком с ЖРД. С завтрашнего дня все, кто не будет призван в армию, должны перейти на казарменное положение.
Он обратился к своим замам: нужно организовать койки в цехах и КБ, позаботиться о трехразовом питании, оборудовать надежное бомбоубежище, усилить охрану.
На следующий день Исаев поведал близким товарищам о своем воскресном путешествии за патроном. Почти всю ночь Исаев трудился над новой компоновкой самолета. Он решил выбросить ТНА и ввести подачу компонентов в двигатель сжатым воздухом. Требовалось определить общий объем сжатого воздуха, число баллонов, найти им место, просчитать заново центровку, заменить баки на более прочные, снова проверить веса и… К утру, когда казалось, что все получится, он заснул.
Его разбудило выступление Молотова. Услышав страшную новость, Исаев заправил стоявший у дома мотоцикл и помчался на дачу к Болховитинову. Дача находилась на берегу канала Москва-Волга. Когда приехал, узнал от домашних, что Виктор Федорович утром на своей яхте ушел на Пестовское, Яхромское или Клязьминское водохранилище. Никакого радиоприемника на яхте нет. Что было делать? Исаев расположился на берегу и в ожидании патрона продолжал улучшать ночной проект.
Дождавшись загорелого яхтсмена, Исаев выплеснул на него последнюю новость и предложение ехать с ним в наркомат к Шахурину с предложением немедленно делать ракетные перехватчики. Болховитинов переоделся, чтобы явиться к наркому по всей форме, пристроился на заднем сидении мотоцикла, и они помчались в Москву в Уланский переулок.
Наркомат гудел, как растревоженный улей. Шахурин нашел пять минут, чтобы принять Болховитинова. Нарком предложил за неделю закончить эскизный проект и представить его для рассмотрения. Только на пути из наркомата в Химки Исаев объяснил патрону, что эскизный проект надо начинать с нуля. Однако при отказе от турбонасосной подачи машина получается более легкой, топлива требуется меньше, все проще, сроки резко сокращаются. От Костикова и Душкина требуется только «бутылка».
Со вторника все, не живущие в Химках, вблизи завода, действительно перешли на казарменный режим. Эскизное проектирование закончили за 12 дней. Самолет по проекту имел размах крыльев всего 6,5 метра, длину 6,4 метра, шасси полностью убиралось пневматическим приводом, взлетный вес составил 1650 кг, из них 710 кг — азотная кислота и керосин.
Отказ от ТНА и переход на вытеснителъную подачу Костиков и Душкин встретили без всякого энтузиазма, но в конце концов согласились. Двое суток ушло на сочинение письма наркому с перечислением всех преимуществ и минимума мероприятий для постройки самолета за три-четыре месяца. Месяц отводился на государственные испытания и в ноябре было намечено принятие решения о запуске в серию. При согласовании сроков возникали споры, нужны ли будут такие самолеты через полгода. К тому времени война кончится -»победа будет за нами».
Письмо подписали Болховитинов, Костиков, Душкин, Исаев, Березняк, военпреды РНИИ и завода № 293.
9 июля письмо было у Шахурина. Шахурин лично доложил предложение Сталину, и на следующий день Болховитинов, Костиков, Исаев и Березняк были вызваны в Кремль, где они формулировали проект постановления недавно созданного Государственного комитета обороны (ГКО). Еще через день постановление было подписано Сталиным. Шахурин подготовил подробный приказ, в котором на постройку первого самолета для летных испытаний отводился один месяц. Это вызвало у нас на заводе шок. В производстве не было еще ни единого чертежа.
В РНИИ экспериментальный двигатель пока развивал тягу не более 600 кг вместо требуемых по эскизному проекту 1100.
«Идет война. Должно быть другое отношение к срокам», — так Болховитинов передал слова Шахурина, который в окончательной редакции приказа все же прибавил пять дней.
Хорошо, что конструкция самолета была цельнодеревянная. Строительство началось без детальных чертежей. Основные элементы вычерчивали в натуральную величину на фанере. Это была так называемая плазово-шаблонная технология. Столяры с ближайшей мебельной фабрики работали так, словно всю жизнь строили самолеты. Им требовались пожелания конструктора, а вовсе не чертежи.
Но стальные баллоны для сжатого воздуха, прочные сварные баки для азотки и керосина, редукторы, трубопроводы, клапаны, рулевое управление, шасси, приборы, элементарное электрооборудование — все это требовало других сроков конструирования и изготовления.
Война разгоралась по совершенно непредвиденному сценарию. Уже никто не заикался о нашей победе до конца года. На химкинском аэродроме в конце июня появились боевые истребители, а в июле он стал одним из аэродромов ПВО, прикрывавшим Москву с северо-запада.
22 июля я получил отпуск на сутки, чтобы проведать семью. Именно в этот вечер был совершен первый крупный воздушный налет немецкой авиации на Москву. Воздушная тревога застала меня в Петровском парке у метро «Динамо». Я спешил пешком на Хорошевское шоссе и не укрылся в метро. Десятки прожекторов скрещивали свои лучи на светящихся точках. В вечернем небе вспыхивали сотни разрывов зенитных снарядов. Вокруг стоял грохот канонады, на землю сыпались осколки, но ни одного разрыва бомбы поблизости не было. Когда я уже в полной темноте добрался до родительского дома, налет еще продолжался. Родителей я нашел вместе с рабочими фабрики в «щели» — укрытии, отрытом на берегу пруда. Невидимые зенитки продолжали грохотать, прожектора шарили по небу, где-то над Ходынкой разгоралось зарево, но бомбардировка, как я себе ее представлял, у немцев не получилась. Служба ПВО Москвы справилась с отражением первого воздушного налета.
1 сентября с опозданием на пять дней относительно сроков приказа Шахурина первый самолет БИ был отправлен в ЛИИ для начала летных испытаний. Собственно, это был не самолет, а планер. Двигателя не было. Костиков и Душкин не рискнули поставить нам недоработанный и часто взрывающийся агрегат.
Испытания самолета-планера БИ были поручены летчику-испытателю Борису Кудрину. До этого он проводил испытания спарки и в коллективе Болховитинова был своим летчиком. Испытания начались с пробежки по аэродрому за самолетом-буксировщиком.
В эти первые сентябрьские дни весь коллектив завода, кроме людей, непосредственно связанных с началом летных испытаний, был мобилизован на сооружение противотанковых рвов у деревни Черная Грязь по Ленинградскому шоссе. По обе стороны нашего участка, насколько хватал глаз, рыли землю тысячи женщин и подростков. Немногие мужчины, получившие бронь от мобилизации, чувствовали себя неудобно. Работали мы там «от зари до зари», с двумя короткими перерывами для еды. В это время парторг завода сообщал последние новости о ходе Смоленского сражения. Первые успехи Красной Армии, освободившей 6 сентября Ельню, вызвали взрыв энтузиазма — зачем возводить укрепления у самой Москвы, если враг уже остановлен. Мы верили, что вот-вот фашистов погонят на запад. Но радость была недолгой.
Вернувшись с земляных работ на завод, я узнал о происшествии на аэродроме в ЛИИ. Наша бригада, готовившая самолет, явившись утром, не обнаружила его в ангаре. Оказалось, что накануне приезжал заместитель наркома по опытному самолетостроению Александр Сергеевич Яковлев. За глаза другие главные конструкторы звали его АСЯ. Увидев самолет Болховитинова, он поинтересовался результатами аэродинамических продувок. Оказалось, что в «трубе ЦАГИ» самолет не был. Яковлев распорядился немедленно отбуксировать единственный пока планер на территорию ЦАГИ для продувки в новой трубе, благо она находилась совсем недалеко от аэродрома.
Березняк и Исаев были возмущены, усмотрев в этом антиболховитиновские происки АСИ. Справедливости ради надо сказать, что яковлевское распоряжение пошло на пользу. Продувки проводились под руководством 25-летнего ведущего инженера Бюшгенса. Это было его первое приобщение к ракетной технике. Через 45 лет академик Георгий Сергеевич Бюшгенс, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии и премии имени Н.Е. Жуковского, кавалер многих орденов, давал заключения по аэро — и газодинамике орбитального корабля «Буран».
Продувки БИ показали недостаточную путевую устойчивость. В полете самолет мог «рыскать» по курсу. Патрон, несмотря на нетерпение Исаева и Березняка, дал указание нарастить руль поворота по задней кромке, поставить две шайбы на горизонтальное оперение и увеличить обтекатель костыля. На всех исторических фотографиях 1942 года хорошо видны две вертикальные шайбы, появившиеся после продувок. Наконец, Кудрин взлетел на планере без двигателя и пушек на буксире бомбардировщика Пе-2. На высоте 3000 метров Кудрин отцепился и перешел в режим планирования. Он был опытным планеристом, безмоторный полет был ему не в новинку.
Всего было сделано 15 полетов с помощью буксировщика. Кудрин и другие летчики, управлявшие планером БИ, подтвердили, что после выключения ракетного двигателя перехватчик с высоты 3000 -5000 метров, как это и было задумано, может вернуться на свой или другой ближайший аэродром в режиме планирования. Летные испытания совпали с некоторым затишьем на Центральном фронте. К воздушным тревогам москвичи привыкли и послушно спускались в метро, ближайшие бомбоубежища или отрытые на пустырях щели.
В конце сентября, навестив родителей, я узнал, что Миша, мой старший двоюродный брат, ушедший добровольцем на фронт из аппарата наркома И.Ф. Тевосяна, ранен в Смоленском сражении и находится в госпитале. Он прислал письмо, полное оптимизма, веры в нашу победу, но предсказывал, что следующая наша большая война будет с Китаем. Поспорить мне с ним так и не пришлось. Через месяц он вернулся на фронт и погиб под Вязьмой.
30 сентября началось новое немецкое наступление на Москву. Затаив дыхание, мы каждое утро вслушивались в сводки Совинформбюро. По спине шел неприятный холодок, когда упоминались такие близкие города: Калуга, Гжатск, Медынь, Можайск, Волоколамск. Собираясь у карты, мы по-своему толковали короткие сообщения Совинформбюро, С каждым днем становилось понятнее, что Москва оказалась под непосредственным фронтальным ударом немцев, которые одновременно обходили ее с севера и юга. С северо-запада столицу прикрывал водный рубеж — канал Москва — Волга. В случае стремительного прорыва танковых армий фашистов, мы в Химках со своим заводом и всем заделом по самолету БИ оказывались на «немецкой стороне».
Из Москвы доходили все более тревожные сведения об эвакуации одного за другим военных заводов. После одной из очередных неутешительных сводок Исаев имел со мной конфиденциальную беседу. Он предложил создать партизанский отряд. Исаев говорил с таким увлечением, словно предлагал участие в туристическом походе. Этот разговор состоялся накануне прорыва немецко-фашистских войск на Можайском и Волоколамском направлениях.
15 октября Государственный комитет обороны принял решение о срочной эвакуации всех центральных партийных и государственных учреждений из Москвы. 16 октября началась массовая эвакуация, вошедшая в неофициальную историю войны как «московская паника». В этот день наркомы, руководители всех центральных учреждений, директора заводов получили строжайший приказ выехать любым способом на восток к новым местам дислокации их учреждений и предприятий.
Не предупредив никого из подчиненных, 16 октября исчезли Болховитинов и главный инженер Волков. Позднее мы узнали, что они не струсили, а выполнили приказ Шахурина, который вызвал в наркомат директоров и главных конструкторов и приказал, не возвращаясь к себе на работу, немедленно выехать из Москвы. Болховитинов и Волков поехали на Урал к указанному Шахуриным населенному пункту Билимбай в шестидесяти километрах западнее Свердловска. Им, как и другим руководителям, надлежало с местными властями подготовить встречу эвакуированного предприятия для немедленного продолжения работ.
На следующий день московская паника дошла и до Химок, но официального приказа об эвакуации завода мы не получили.
Все взорвать, уничтожить, а самим уйти в партизаны — с таким настроем я отправился 17 октября в Москву, надеясь, что Катя, находившаяся в Удельной, приехала в музей Голубкиной к своей двоюродной сестре Вере — директору музея. Действительно, услышав о панике, Катя связала в узел все вещички и, подхватив сына, бросилась на станцию. Из Москвы один за другим без остановок проносились переполненные поезда. В составах были даже вагоны метро. Но в Москву — ни одного! Наконец, какой-то идущий в Москву переполненный поезд остановился в Удельной.
С помощью матери и сестры она с сыном втиснулась в переполненный вагон. Каким-то образом Катя с огромным узлом и двухлетним малышом добралась с вокзала до Большого Левшинского переулка. Здесь я их и нашел. Но до меня здесь побывала Поля Зверева, бывшая жена Сергея Горбунова. Через несколько лет после гибели Горбунова она вышла замуж за известного летчика-испытателя, работавшего в ЛИИ. В день паники она вспомнила о зарайских земляках, заехала к Голубкиным и предложила эвакуироваться эшелонами ЛИИ и ЦАГИ в Новосибирск. Вера заявила, что музея она не бросит, к эвакуации не готова, а Катя с сыном пусть воспользуются таким случаем.
Самолет «С» несмотря на ряд доработок, которые проводили опытные конструкторы Залман Ицкович и Илья Флеров, не выдерживал конкуренции с петляковским Пе-2. Надежды на серийное производство «С» после принятия на вооружение многоцелевого пикирующего бомбардировщика Пе-2 не оставалось.
Дальнейшее развитие тандема двух двигателей привело к проекту самолета «И» — пикирующего бомбардировщика двухбалочной схемы с толкающей спаркой. Исаев, поставленный Болховитиновым во главе этой работы, вместе с Ицковичем и профессором Военно-воздушной академии Дзюбой внесли в проект множество элементов конструкторской новизны, в том числе впервые было разработано катапультируемое сиденье летчика. Много необычных схем электропривода изобреталось мною для дистанционного управления оружием. После того как Исаев и Березняк увлеклись ракетным перехватчиком, работы над «И» замедлились, а после 22 июня и вовсе были прекращены.
Восстановив разрушенную было в 1937 году с переездом в Казань совместную работу с профессурой Военно-воздушной академии, Болховитинов реанимировал идею скоростного высотного дальнего бомбардировщика. Ему условно вместо «Б» присвоили новый индекс «Д». Это был проект четырехмоторного скоростного бомбардировщика с двумя спарками двигателей с тянущими и толкающими винтами. Экипаж размещался в герметических кабинах. Управление самолетом предполагалось осуществлять с помощью электрических приводов.
Вот для этого самолета я и работал над системой электрооборудования на переменном токе, изобретал схемы дистанционного управления рулями, закрылками, пушками, пулеметами и надеялся возродить электронный бомбосбрасыватель.
Все, что относилось к конструкции бомбардировщика «Д», к лету 1941 года дальше бумаги не продвинулось. Кроме моих работ по переменному току. Генераторы на постоянных магнитах, всевозможные электроприводы переменного тока вместе с редукторами, стабилизаторы напряжения и частоты постепенно заполняли все свободное пространство в моем, отделе спецоборудования. Это давало повод для шуток и злословия соседей по тесному зданию в адрес мой и патрона: «Все средства, отпущенные для „Д“, ушли на переменный ток, а для самого самолета уже ничего не осталось».
Самый последний по времени проект истребителя-перехватчика с ЖРД получил одобрение патрона и был включен в планы работ на правах факультативного в апреле 1941 года.
Для небольшой бригады разработчиков эскизного проекта, которому уже присвоили индекс БИ, Болховитинов распорядился выделить отдельное помещение. Главный инженер завода инженер-полковник Волков, считавший, как и многие другие «авиационные волки», занятие Исаева и Березняка ребяческой затеей, выделил им комнату, 25 квадратных метров. Там и началась работа над эскизным проектом. Утром 21 июня 1941 года я нашел Исаева и Березняка, горячо спорящих в этой «секретной» комнате. Я хотел согласовать предложения по автоматике управления запуском ЖРД, появившиеся после обсуждения со Штоколовым в РНИИ — НИИ-3. Кроме того, для электрической схемы мне требовалось узнать последний вариант вооружения: четыре пулемета или две пушки?
Березняк сообщил мне, что все пулеметы надо выбросить, оставить две пушки ШВАК и к ним 90 снарядов. Что касается схемы запуска ЖРД, то все, о чем я договорился со Штоколовым, можно забыть. Турбонасосный агрегат у Душкина в самом плачевном состоянии и надежды получить его в ближайший год практически нет.
Здесь Исаев и объявил, что сегодня ночью и завтра в воскресенье он дома все пересчитает и с понедельника мы начнем заново эскизный проект, в котором не потребуется ТНА. На том мы и расстались, чтобы вновь встретиться в понедельник.
В субботу вечером я уехал в Удельную. У бабушки, Катиной мамы, в хвойной атмосфере соснового леса двухлетний Валентин чувствовал себя привольнее, чем на территории фабрики, где мы жили с моими родителями.
Воскресное утро 22 июня обещало солнечный жаркий день. Мы с Катей собрались совершить поход к ближайшим прудам для купания и первого приобщения Валентина к холодной воде. Кто-то из соседей перед самым нашим уходом крикнул: «В 12 часов будет передано правительственное сообщение». Мы задержались. Все обитатели дачного участка собрались у черной «тарелки» трансляционной сети — громкоговорителя «Рекорд». Короткое выступление Молотова разрубило время на две эпохи: «до войны» и «во время войны».
«… Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». В этих словах не давалось конкретных указаний — что же теперь каждому делать. Было ясно: мирная жизнь кончилась — теперь всем немедленно надо что-то делать, чтобы «победа была за нами». В этот летний день у каждого были свои личные радости, счастье и горести. Для всех все личное вдруг было отодвинуто и сразу появилась одна — общая беда и забота — война.
Валюшка непонимающе смотрел на расстроенных папу и маму: «А когда мы пойдем на пруды?» Какое уж тут купание, какие пруды?! Я был уверен, что этой же ночью немцы начнут бомбардировку Москвы. Мы решили на участке выкопать «щели» — укрытия. После обсуждения техники таких оборонных мероприятий я отправился в Химки. Электрички были необычно переполнены. Дачники и отдыхающие бросились в Москву.
Когда я добрался до завода, у проходной уже стояла толпа знакомых. Собравшиеся обсуждали, где начальство и что теперь надо делать. Каждому было ясно, что работы над «С», «И» и тем более «Д» сейчас смысла не имеют.
К вечеру дождались прибытия патрона. К воротам с треском подкатил мотоцикл. За рулем сидел Исаев, а сзади, обхватив его, сам патрон в расстегнутой гимнастерке. Не спрашивая разрешения, все зашли в просторный кабинет. Болховитинов очень спокойно, своим обычным тихим голосом, сказал, что надо немедленно пересмотреть планы. Сейчас самой главной будет работа над перехватчиком с ЖРД. С завтрашнего дня все, кто не будет призван в армию, должны перейти на казарменное положение.
Он обратился к своим замам: нужно организовать койки в цехах и КБ, позаботиться о трехразовом питании, оборудовать надежное бомбоубежище, усилить охрану.
На следующий день Исаев поведал близким товарищам о своем воскресном путешествии за патроном. Почти всю ночь Исаев трудился над новой компоновкой самолета. Он решил выбросить ТНА и ввести подачу компонентов в двигатель сжатым воздухом. Требовалось определить общий объем сжатого воздуха, число баллонов, найти им место, просчитать заново центровку, заменить баки на более прочные, снова проверить веса и… К утру, когда казалось, что все получится, он заснул.
Его разбудило выступление Молотова. Услышав страшную новость, Исаев заправил стоявший у дома мотоцикл и помчался на дачу к Болховитинову. Дача находилась на берегу канала Москва-Волга. Когда приехал, узнал от домашних, что Виктор Федорович утром на своей яхте ушел на Пестовское, Яхромское или Клязьминское водохранилище. Никакого радиоприемника на яхте нет. Что было делать? Исаев расположился на берегу и в ожидании патрона продолжал улучшать ночной проект.
Дождавшись загорелого яхтсмена, Исаев выплеснул на него последнюю новость и предложение ехать с ним в наркомат к Шахурину с предложением немедленно делать ракетные перехватчики. Болховитинов переоделся, чтобы явиться к наркому по всей форме, пристроился на заднем сидении мотоцикла, и они помчались в Москву в Уланский переулок.
Наркомат гудел, как растревоженный улей. Шахурин нашел пять минут, чтобы принять Болховитинова. Нарком предложил за неделю закончить эскизный проект и представить его для рассмотрения. Только на пути из наркомата в Химки Исаев объяснил патрону, что эскизный проект надо начинать с нуля. Однако при отказе от турбонасосной подачи машина получается более легкой, топлива требуется меньше, все проще, сроки резко сокращаются. От Костикова и Душкина требуется только «бутылка».
Со вторника все, не живущие в Химках, вблизи завода, действительно перешли на казарменный режим. Эскизное проектирование закончили за 12 дней. Самолет по проекту имел размах крыльев всего 6,5 метра, длину 6,4 метра, шасси полностью убиралось пневматическим приводом, взлетный вес составил 1650 кг, из них 710 кг — азотная кислота и керосин.
Отказ от ТНА и переход на вытеснителъную подачу Костиков и Душкин встретили без всякого энтузиазма, но в конце концов согласились. Двое суток ушло на сочинение письма наркому с перечислением всех преимуществ и минимума мероприятий для постройки самолета за три-четыре месяца. Месяц отводился на государственные испытания и в ноябре было намечено принятие решения о запуске в серию. При согласовании сроков возникали споры, нужны ли будут такие самолеты через полгода. К тому времени война кончится -»победа будет за нами».
Письмо подписали Болховитинов, Костиков, Душкин, Исаев, Березняк, военпреды РНИИ и завода № 293.
9 июля письмо было у Шахурина. Шахурин лично доложил предложение Сталину, и на следующий день Болховитинов, Костиков, Исаев и Березняк были вызваны в Кремль, где они формулировали проект постановления недавно созданного Государственного комитета обороны (ГКО). Еще через день постановление было подписано Сталиным. Шахурин подготовил подробный приказ, в котором на постройку первого самолета для летных испытаний отводился один месяц. Это вызвало у нас на заводе шок. В производстве не было еще ни единого чертежа.
В РНИИ экспериментальный двигатель пока развивал тягу не более 600 кг вместо требуемых по эскизному проекту 1100.
«Идет война. Должно быть другое отношение к срокам», — так Болховитинов передал слова Шахурина, который в окончательной редакции приказа все же прибавил пять дней.
Хорошо, что конструкция самолета была цельнодеревянная. Строительство началось без детальных чертежей. Основные элементы вычерчивали в натуральную величину на фанере. Это была так называемая плазово-шаблонная технология. Столяры с ближайшей мебельной фабрики работали так, словно всю жизнь строили самолеты. Им требовались пожелания конструктора, а вовсе не чертежи.
Но стальные баллоны для сжатого воздуха, прочные сварные баки для азотки и керосина, редукторы, трубопроводы, клапаны, рулевое управление, шасси, приборы, элементарное электрооборудование — все это требовало других сроков конструирования и изготовления.
Война разгоралась по совершенно непредвиденному сценарию. Уже никто не заикался о нашей победе до конца года. На химкинском аэродроме в конце июня появились боевые истребители, а в июле он стал одним из аэродромов ПВО, прикрывавшим Москву с северо-запада.
22 июля я получил отпуск на сутки, чтобы проведать семью. Именно в этот вечер был совершен первый крупный воздушный налет немецкой авиации на Москву. Воздушная тревога застала меня в Петровском парке у метро «Динамо». Я спешил пешком на Хорошевское шоссе и не укрылся в метро. Десятки прожекторов скрещивали свои лучи на светящихся точках. В вечернем небе вспыхивали сотни разрывов зенитных снарядов. Вокруг стоял грохот канонады, на землю сыпались осколки, но ни одного разрыва бомбы поблизости не было. Когда я уже в полной темноте добрался до родительского дома, налет еще продолжался. Родителей я нашел вместе с рабочими фабрики в «щели» — укрытии, отрытом на берегу пруда. Невидимые зенитки продолжали грохотать, прожектора шарили по небу, где-то над Ходынкой разгоралось зарево, но бомбардировка, как я себе ее представлял, у немцев не получилась. Служба ПВО Москвы справилась с отражением первого воздушного налета.
1 сентября с опозданием на пять дней относительно сроков приказа Шахурина первый самолет БИ был отправлен в ЛИИ для начала летных испытаний. Собственно, это был не самолет, а планер. Двигателя не было. Костиков и Душкин не рискнули поставить нам недоработанный и часто взрывающийся агрегат.
Испытания самолета-планера БИ были поручены летчику-испытателю Борису Кудрину. До этого он проводил испытания спарки и в коллективе Болховитинова был своим летчиком. Испытания начались с пробежки по аэродрому за самолетом-буксировщиком.
В эти первые сентябрьские дни весь коллектив завода, кроме людей, непосредственно связанных с началом летных испытаний, был мобилизован на сооружение противотанковых рвов у деревни Черная Грязь по Ленинградскому шоссе. По обе стороны нашего участка, насколько хватал глаз, рыли землю тысячи женщин и подростков. Немногие мужчины, получившие бронь от мобилизации, чувствовали себя неудобно. Работали мы там «от зари до зари», с двумя короткими перерывами для еды. В это время парторг завода сообщал последние новости о ходе Смоленского сражения. Первые успехи Красной Армии, освободившей 6 сентября Ельню, вызвали взрыв энтузиазма — зачем возводить укрепления у самой Москвы, если враг уже остановлен. Мы верили, что вот-вот фашистов погонят на запад. Но радость была недолгой.
Вернувшись с земляных работ на завод, я узнал о происшествии на аэродроме в ЛИИ. Наша бригада, готовившая самолет, явившись утром, не обнаружила его в ангаре. Оказалось, что накануне приезжал заместитель наркома по опытному самолетостроению Александр Сергеевич Яковлев. За глаза другие главные конструкторы звали его АСЯ. Увидев самолет Болховитинова, он поинтересовался результатами аэродинамических продувок. Оказалось, что в «трубе ЦАГИ» самолет не был. Яковлев распорядился немедленно отбуксировать единственный пока планер на территорию ЦАГИ для продувки в новой трубе, благо она находилась совсем недалеко от аэродрома.
Березняк и Исаев были возмущены, усмотрев в этом антиболховитиновские происки АСИ. Справедливости ради надо сказать, что яковлевское распоряжение пошло на пользу. Продувки проводились под руководством 25-летнего ведущего инженера Бюшгенса. Это было его первое приобщение к ракетной технике. Через 45 лет академик Георгий Сергеевич Бюшгенс, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии и премии имени Н.Е. Жуковского, кавалер многих орденов, давал заключения по аэро — и газодинамике орбитального корабля «Буран».
Продувки БИ показали недостаточную путевую устойчивость. В полете самолет мог «рыскать» по курсу. Патрон, несмотря на нетерпение Исаева и Березняка, дал указание нарастить руль поворота по задней кромке, поставить две шайбы на горизонтальное оперение и увеличить обтекатель костыля. На всех исторических фотографиях 1942 года хорошо видны две вертикальные шайбы, появившиеся после продувок. Наконец, Кудрин взлетел на планере без двигателя и пушек на буксире бомбардировщика Пе-2. На высоте 3000 метров Кудрин отцепился и перешел в режим планирования. Он был опытным планеристом, безмоторный полет был ему не в новинку.
Всего было сделано 15 полетов с помощью буксировщика. Кудрин и другие летчики, управлявшие планером БИ, подтвердили, что после выключения ракетного двигателя перехватчик с высоты 3000 -5000 метров, как это и было задумано, может вернуться на свой или другой ближайший аэродром в режиме планирования. Летные испытания совпали с некоторым затишьем на Центральном фронте. К воздушным тревогам москвичи привыкли и послушно спускались в метро, ближайшие бомбоубежища или отрытые на пустырях щели.
В конце сентября, навестив родителей, я узнал, что Миша, мой старший двоюродный брат, ушедший добровольцем на фронт из аппарата наркома И.Ф. Тевосяна, ранен в Смоленском сражении и находится в госпитале. Он прислал письмо, полное оптимизма, веры в нашу победу, но предсказывал, что следующая наша большая война будет с Китаем. Поспорить мне с ним так и не пришлось. Через месяц он вернулся на фронт и погиб под Вязьмой.
30 сентября началось новое немецкое наступление на Москву. Затаив дыхание, мы каждое утро вслушивались в сводки Совинформбюро. По спине шел неприятный холодок, когда упоминались такие близкие города: Калуга, Гжатск, Медынь, Можайск, Волоколамск. Собираясь у карты, мы по-своему толковали короткие сообщения Совинформбюро, С каждым днем становилось понятнее, что Москва оказалась под непосредственным фронтальным ударом немцев, которые одновременно обходили ее с севера и юга. С северо-запада столицу прикрывал водный рубеж — канал Москва — Волга. В случае стремительного прорыва танковых армий фашистов, мы в Химках со своим заводом и всем заделом по самолету БИ оказывались на «немецкой стороне».
Из Москвы доходили все более тревожные сведения об эвакуации одного за другим военных заводов. После одной из очередных неутешительных сводок Исаев имел со мной конфиденциальную беседу. Он предложил создать партизанский отряд. Исаев говорил с таким увлечением, словно предлагал участие в туристическом походе. Этот разговор состоялся накануне прорыва немецко-фашистских войск на Можайском и Волоколамском направлениях.
15 октября Государственный комитет обороны принял решение о срочной эвакуации всех центральных партийных и государственных учреждений из Москвы. 16 октября началась массовая эвакуация, вошедшая в неофициальную историю войны как «московская паника». В этот день наркомы, руководители всех центральных учреждений, директора заводов получили строжайший приказ выехать любым способом на восток к новым местам дислокации их учреждений и предприятий.
Не предупредив никого из подчиненных, 16 октября исчезли Болховитинов и главный инженер Волков. Позднее мы узнали, что они не струсили, а выполнили приказ Шахурина, который вызвал в наркомат директоров и главных конструкторов и приказал, не возвращаясь к себе на работу, немедленно выехать из Москвы. Болховитинов и Волков поехали на Урал к указанному Шахуриным населенному пункту Билимбай в шестидесяти километрах западнее Свердловска. Им, как и другим руководителям, надлежало с местными властями подготовить встречу эвакуированного предприятия для немедленного продолжения работ.
На следующий день московская паника дошла и до Химок, но официального приказа об эвакуации завода мы не получили.
Все взорвать, уничтожить, а самим уйти в партизаны — с таким настроем я отправился 17 октября в Москву, надеясь, что Катя, находившаяся в Удельной, приехала в музей Голубкиной к своей двоюродной сестре Вере — директору музея. Действительно, услышав о панике, Катя связала в узел все вещички и, подхватив сына, бросилась на станцию. Из Москвы один за другим без остановок проносились переполненные поезда. В составах были даже вагоны метро. Но в Москву — ни одного! Наконец, какой-то идущий в Москву переполненный поезд остановился в Удельной.
С помощью матери и сестры она с сыном втиснулась в переполненный вагон. Каким-то образом Катя с огромным узлом и двухлетним малышом добралась с вокзала до Большого Левшинского переулка. Здесь я их и нашел. Но до меня здесь побывала Поля Зверева, бывшая жена Сергея Горбунова. Через несколько лет после гибели Горбунова она вышла замуж за известного летчика-испытателя, работавшего в ЛИИ. В день паники она вспомнила о зарайских земляках, заехала к Голубкиным и предложила эвакуироваться эшелонами ЛИИ и ЦАГИ в Новосибирск. Вера заявила, что музея она не бросит, к эвакуации не готова, а Катя с сыном пусть воспользуются таким случаем.