Автор открытия, известный археолог из Пловдива Богдан Богданов в беседе с нашим корреспондентом отметил, что, по его мнению, погребенный не имеет к Варницкому стойбищу ни малейшего отношения. Очевидно, это современник гораздо более поздней эпохи, и его останки оказались на столь значительной глубине в результате тектонической передвижки геологических слоев. Это подтверждается хотя бы фактом обнаружения вблизи места захоронения меча, относящегося, вне всякого сомнения, к бронзовому веку.
Что же касается материала загадочной дубинки, то болгарский ученый счел своим долгом заранее опровергнуть несерьезную шумиху о пришельцах из космоса, которая, несомненно, поднимается вокруг этого вопроса. Доктор Богданов считает, что здесь мы имеем дело с неким секретом мастеров древности, который в настоящее время, к сожалению, утерян.
«История, — подчеркнул ученый, — знает немало подобных примеров».
Наташа откинулась на спинку кресла, тихонько сказала:
— Все.
Виктор растерянно всматривался в ее странно заискрившиеся глаза, кусал губы:
— Получается, что Странный не обманул Хромого тогда, у ручья.
— Получается... — Наташа снова потупилась, низко-низко наклонила голову. — А про Варницкое стойбище ты тоже понял?
— Старые Хижины?
— Ну конечно. И значит, все то, что было — оно было, Вить. Все-все было. Вот тебе и однозначность, и определенность, о которых ты так сокрушался...
Виктор тяжело поднялся, подошел к окну, побарабанил ногтями по прохладному стеклу. Потом снова повернулся к Наташе:
— Слушай, а что это за газета?
— Не знаю. Тут только половина листа — ни названия, ни даты... В нее книжка была завернута. Библиотечная книжка, старая такая, трепаная-трепаная... Вашей, кстати, библиотеки, институтской. Наверное, это Глеб ее взял. Ну, я подумала, что вернуть ее надо, только не хотела, чтобы в таком виде, хотела обернуть хорошей бумагой. Ну и наткнулась. Знаешь, а ведь обидно очень... Ну, вот что Глеб — он же часто-часто ее в руки брал, эту книгу, читал, там пометки его везде. А на газету внимания так и не обратил...
Виктор вздохнул:
— Обидно, конечно... — он снова вздохнул. — А что за книга?
— Да вон, лежит на столе... — Наташа уперлась локтями в колени, подбородок положила на стиснутые кулачки, пригорюнилась. — Ты возьми, кстати и сдашь завтра...
Она действительно была затрепана до предела — тоненькая, изрядно уже пожелтевшая книжица без обложки и трех первых страниц. Виктор рассеянно открыл ее, полистал. Изветшавшие, затертые до бахромы по краям листы переворачивались с вялым безразличным шелестом. Этот шелест умирающей бумаги, на которой, быть может, самые нужные и важные для кого-то мысли блекли, выцветали, рассыпались нечеткими буквами среди жирных пятен и следов грязных пальцев, нагонял тоскливое оцепенение. И поэтому Виктор трижды прочел абзац, подчеркнутый красным карандашом (четкая, будто под линейку, черта, разборчивая подпись Глеба на полях), прежде, чем понял, что именно он читает.
«Из двух равновероятных событий всегда происходит наименее желаемое. Эта формулировка, вероятно, известна читателю, как закон бутерброда, закон Мэрфи, или, может быть, закон Паркинсона.»
Вполне возможно, что Виктор так бы и не понял, почему Глебу эта далеко не новая информация показалась заслуживающей внимания, если бы следующий абзац, в котором речь велась совсем уже о другом, не начинался со слова «равновесие». И это слово Глеб тоже подчеркнул красным.
Равновесие. Равновесная система. Последняя запись в папке Глеба. И восемь восклицательных знаков после слова «сволочи». И закон бутерброда.
— Наташ... — Виктор положил книгу на подоконник, прихлопнул по ней ладонью. — Я, кажется, понял, зачем мы нужны упырями.
Он помолчал немного, потеребил усы. Наташа терпеливо ждала.
— Понимаешь, — снова заговорил Виктор, — вот если стоишь и ждешь трамвая, а его все нету и нету — стоит только закурить, как он сразу появится. При чем, если закурить чужую сигарету, которую не жалко, то никакого эффекта. А вот если свою... Ты подожди, Наташа, ты послушай...
В нашем мире дело обстоит так: если есть вероятность, что случится гадость какая-нибудь, то эта гадость непременно случается. Бутерброд, если упадет, то обязательно маслом вниз... Если один-единственный билет не подготовил — его на экзамене и вытащишь... Если заранее начинаешь к поездке готовиться — старательно, с удовольствием, предвкушая — сорвется поездка... Ну и так далее. Ты, наверное, и сама замечала, правда?
Наташа кивнула: правда.
— Ну, вот... — Виктор пощелкал пальцами, подыскивая нужные слова. — Ты только представь, как далеко мы бы ушли вперед, если бы не этот закон... Ведь это действительно закон, Наташ, это самая что ни на есть объективная реальность. Это уже давным-давно замечено и сформулировано не раз — в основном, конечно, в шутливой форме, потому что уж больно нелепым кажется на первый взгляд, но... ну, вот еще пример: визит-эффект. Если на пуск установки, скажем, является высокое начальство, пуск, как правило, срывается. При чем до прихода начальства все срабатывает отлично, и после ухода — тоже, а при начальстве — фиг... Это же факт, у меня у самого сколько раз так бывало! А термин, кстати, инженеры из НАСА придумали... Понимаешь?
Наташа нетерпеливо двинула плечом:
— Это я все понимаю. Я вот чего понять ну совсем не могу: упыри-то здесь при чем?
— А вот при чем... — Виктор прошелся по комнате, плюхнулся в кресло. — Всякая система может существовать только находясь в состоянии внутреннего равновесия. Теперь представь себе, что наш мир и мир упырей — это уравновешенная, сбалансированная система. Система, в которой действуют законы математической статистики. По этим законам бутерброд должен падать маслом вниз с вероятностью одна вторая. Но в нашем мире эта вероятность больше одной второй, то-есть равновесие у нас сдвинуто в сторону наименее желаемого события. Значит, в мире упырей — наоборот. Понимаешь?
Наташа округлила глаза:
— То-есть ты хочешь сказать, что наш мир они специально таким сотворили? Ну, чтобы все время маслом вниз? И это — чтобы в их мире всегда-всегда случалось благоприятное?..
— Ну, не всегда, конечно, — пожал плечами Виктор. — Но с вероятностью больше одной второй. А это уже очень много, Наташ. Грубо говоря, им всегда везет за наш счет. Так что уютно они устроились... На нашей шее.
Некоторое время Наташа напряженно думала, прижав пальцы к вискам. Потом медленно покачала головой:
— Да нет, Вить, не получается по-твоему. У нас ведь часто бывает так, что очень-очень везет, ну ненормально просто. Вот хотя бы нам в последнее время. Толик в пещере оказался как раз тогда, когда замазка отслаиваться начала... Заметку эту газетную, ну где про Странного... Глеб не нашел, а я нашла... И еще много-много у нас такого везения было. Так что не выходит это — про бутерброд...
Виктор теребил усы, искоса поглядывая на Наташу, вздыхал.
— Ладно, — сказал он наконец. — Это все мы еще будем обмозговывать. Главное, что наконец-то нашлось реальное подтверждение догадкам Глеба. Так как, свистать всех наверх?
Обочина заросла бурьянами; их мясистые жаркие листья пахли бензиновой гарью и пылью. Эта пыль — душная, едкая, белая — мстительно взвивалась с шоссе вслед остервенело проносившимся автомобилям, а потом лениво оплывала на лица, листья, на шелушащуюся ржавчиной жестяную табличку автобусной остановки; и дальше — на серые тоскливые стены, на тусклые блики оконных стекол...
Обычный пригород. Панельный, крупноблочный, многоэтажный. Неопрятный и скучный, обыденный до омерзения. Ну, и что теперь?
Они стояли, ошарашенные и понурые, стараясь не смотреть друг на друга, стараясь не замечать сваленную в кювете поклажу. Рюкзак со взрывпакетами и смонтированный в чертежном тубусе огнемет — творения Антона; увесистый прорезиненный футляр и металлоискатель, позаимствованный Толиком на работе... Смешно все это и глупо, когда вокруг обычные люди спешат по обычным делам, когда из дверей гастрономчика торчит очередь старушек, гадающих, достанется ли им сегодня докторская колбаса — четыреста грамм в одни руки... А в грязных песочницах азартно визжат дети, а где-то на балконе пронзительный женский голос надсаживается до хрипоты: «Степа, домой! Степка, кому сказала!..»
— Ну, хватит! — Виктор отшвырнул окурок, сплюнул. — Чего вы, собственно, ожидали? Осьминога с пулеметом и плакат: «Землянам вход воспрещен»? Наташ, доставай кость. Надо сориентироваться.
Наташа послушно раскрыла сумочку, повертелась на одном месте, стараясь определить направление, замерла, ткнула пальцем вдоль казавшегося бесконечным ряда безобразно одинаковых домов: туда.
И они пошли. Виктор придерживал под локоть бредущую, как сомнамбула, Наташу, в руках у которой тихо пищала прикрытая платком кость. Антон, шедший следом, смотрел больше в спину Наташе, чем под ноги. Он часто спотыкался, и тогда в тубусе у него что-то булькало, а взрывпакеты в рюкзаке с силой грохали друг о друга, и от этого грохота спина Виктора обливалась холодным потом. Галочка и Толик поотстали, о чем-то оживленно перешептывались на ходу. Кажется, они препирались, кому нести металлоискатель.
Идти было жарко, пыльно и неудобно. Кость вела по прямой, улица же извивалась давленым ужом и в судорожных ее изгибах не прослеживалось и намека на закономерность. Раз за разом на пути вырастали стены домов, бесконечные заборы, и приходилось идти то вправо, то влево, то возвращаться, и казалось, что бредут они куда угодно, только не туда, куда надо.
А мутное дымное небо стекало на землю томящим зноем. Он плавил асфальт, этот зной, струился над ним лживыми миражами искристых луж, поднимался обратно к небу переливчатым душным маревом, и крохотные новорожденные паучки летали, резвились в дрожании горячего воздуха, путались в волосах невидимыми паутинками, шныряли по распаренным лицам...
Они шли и шли. Сперва — молча, а потом заворчал Толик. Все громче, заводя себя, он бубнил, что соваться к источнику пеленгуемых сигналов вот так, нахрапом — верх идиотизма, что в начале надо было толком определить место, а потом уже тащить сюда огнеметы, взрывпакеты и прочую пиротехнику, что невозможно придумать глупость нелепее, чем шляться вооруженной толпой по дворикам и детским садикам у всех на виду, что...
Эти толиковы «что» плодились, как дизентерийные палочки, с полушепота он перешел на полный голос и нечастые прохожие стали оглядываться на него и на прочих. Галочка старалась унять, дергала за рукав, шептала что-то, семеня рядом на цыпочках, с трудом дотягиваясь губами до уха будущего супруга, но, вероятно, это был именно тот случай, когда не в состоянии помочь даже психолог высокой квалификации. Зато в состоянии помочь оказался Антон. Он вдруг резко обернулся к Толику, сгреб его за ворот, рявкнул в лицо:
— Заткнись, истерик!
Толик покраснел, обиделся и заткнулся.
Антон глянул в испуганные галочкины глаза, пояснил:
— Ничего страшного. Это бывает... — Он снова повернулся к Толику. — А что касается той околесицы, которую ты порол... Пойми, голова твоя кочерыжкой: у нас только одна попытка. Не выйдет сразу — хрен тебя упыри еще раз сюда допустят. Рекогносцировка ему, видите ли, понадобилась! Лопух... А что касается глупостей, то верхом идиотизма было тащить с собой девушек, — он искоса зыркнул на Виктора. — Ты мне не хмыкай там, это и тебя касается.
— Попробовали бы мы их не взять! — буркнул Виктор.
— Ладно, хватит трепаться, — Антон встряхнул рюкзак. — Пошли дальше. И давайте-ка нервочки свои теперь держать в кулачишках. А то за трепом да выяснением отношений я уже и направление потерял. Куда нам, Наташа?
Наташа поколебалась с минуту, потом как-то не очень уверенно махнула рукой, указывая направление.
— Пошли, — почти шепотом сказала она. — Надо спешить.
— Пошли, — сказал Антон, расправив мощные плечи, непреклонно отвердив суровые черты лица своего.
И Толик, победивший секундную слабость, по прежнему и как всегда отважный и мудрый, отчеканил:
— Вперед! Смерть упырям!
И прочие повторили, будто поклялись вдохновенно и грозно:
— Смерть!
Они сорвались с места, стремительно и мощно зашагали туда, где угнездилась злобная мразь, чтобы обрушить на нее всю мощь земного оружия, раздавить, выжечь, втоптать, разметать, уничтожить саму память о гнусных нелюдях, в омерзительной самонадеянности дерзнувших.
Идти было легко, и земля колокольно звенела под тяжелым и слитным шагом, и прочь ее, нелепую, жалкую мыслишку, ничтожным червячком копошащуюся где-то на задворках разума. Прочь ее, потому что — чеканный шаг, и рядом — друзья, и впереди — Цель (да, так, с большой буквы!), и колебания глупы и постыдны.
Вот только мысль эта, этот поганенький червячишко, затерявшийся меж гулко-набатных образов, — не отстает, мозжит, не пускает отдаться до конца, без остатка, ликующему чувству святого долга... Что же это за мысль такая?
Неимоверным усилием Виктору удалось отрешиться от всего, кроме этой мысли, вникнуть в нее, понять. И он ужаснулся, закричал — отчаянно, до хрипа, и с писком шарахнулись возившиеся в палисадничках дети, и перепугано вскинулись дремавшие на скамеечках старушки, а он все кричал, орал, вопил, пока не увидел пробуждающуюся осмысленность в обращенных к нему осоловелых глазах друзей. Тогда он оборвал крик и неожиданно спокойно спросил:
— А не кажется ли вам, что мы идем туда, откуда пришли? Наташ, проверь ка направление еще раз.
— Не надо... — Наташа хмуро смотрела под ноги. — Я и так знаю, куда нам нужно. Только не хочется мне туда идти, ну никак не хочется...
— И мне не хочется, — криво усмехнулся Виктор. — И никому не хочется. Понимаем, что надо идти, что обязательно надо, но — идем обратно. Уходим от цели, воображая, что приближаемся к ней; убегаем, но воображаем, что атакуем. Самообман подсознания, спасающий разум от разрушительной нелепости поведения, навеянного извне. Усекли? Центр близко, ребята...
Антон поскреб бороду, спросил:
— Думаешь, упыри пытаются сделать из нас психов?
— Вряд ли, — Виктор пожал плечами. — Мы ведь знали, куда идем, потому так и подействовало. А случайный прохожий просто не пошел бы дальше, и все. Без всяких эмоций. Это всего лишь защита от дурака — первая линия обороны.
— А нас, значит, до гадкой истерики довели, — нехорошо оскалился Антон. — Это они зря. Вот теперь мне захотелось по-настоящему...
Они с трудом заставили себя вернуться к месту, где началось это наваждение. Еще труднее оказалось войти в узкий, заросший кустами и бурьяном переулочек, стиснутый между двух обветшалых бараков — безжизненных, порушенных, в незапамятные времена определенных на слом, да так и забытых. Неуютным был этот переулок, и вел он в места еще более неуютные.
Пологий и длинный песчаный откос, прорастающий редкими хвощами и дрянной колючкой, а дальше... Не то — стройка, заброшенная в самом начале, не то — выработанный карьер... Котлованы, гигантские груды песка и глины, безобразно нелепые конструкции, осыпающиеся серым бетонным щебнем, корчащиеся ржавыми щупальцами оголяющейся арматуры... И так — далеко-далеко, без конца и края, потому что край этого обширного грязно-желтого пустыря съеден зыбким искристым маревом и что там, в нем, знает один только Бог.
Спускаться с откоса было легко, по плотному песку ноги как будто сами несли — все быстрей и быстрей, и не шагом уже, а этакой легкомысленной трусцой, но Антон вдруг вскинул руку:
— А ну-ка, стоп!
Стали сразу, как вкопанные. Антон, прищурившись, оглядел обернувшиеся к нему встревоженные, напряженные ожиданием лица, спросил:
— Ничего не чувствуете?
Замотали головами: нет. Наверное, если бы чувствовали, испугались бы меньше.
Антон хмыкнул:
— Да ничего страшного. Просто ЭТО исчезло, нежелание идти.
— А ведь точно... — Виктор облегченно вздохнул. — Значит, первую линию обороны мы проскочимши.
— Не волнуйся, будет и вторая, — мрачно пообещал Толик. — И, наверное, третья... Если дойдем.
— Не каркай, — дернула его за руку Галочка.
Наташа помалкивала, жалась поближе к Виктору. Антон снова оглядел всех, сказал незнакомым голосом:
— Предлагаю дальше идти так: мы с Витькой — впереди, за нами — девушки, Толик — замыкающий. Идти будем быстро, а в случае опасности предлагаю драпать со всех ног. Только не назад, а вперед. Возражения есть? Нету возражений. Тогда... — он свинтил и отшвырнул крышку тубуса (тонкий ствол огнемета жидко заблестел на свету), потом снял рюкзак, протянул его Виктору. — Расстегни и держи наготове. И если что — сначала кидай взрывпакет, а потом уже думай. Не бойся, обычных людей здесь не будет. Все. Контрпредложения есть?
Контрпредложений не было.
— Тогда шагом марш, — сказал Антон.
Но шагом не получилось. Потому, что вторая линия обороны была совсем рядом — рукой подать. И будто само небо обрушилось на них внезапной лавиной тошнотворной вони... нет, не просто вони. Это было хуже, чем вонь, это изводило выворачивающим отвращением все органы чувств.
Окружающее вдруг проявило скрытую до сих пор извращенную омерзительность своих очертаний, заныло, заблажило тошнотворными пакостными голосами, сквозь которые еле пробился пронзительный выкрик Антона: «Вперед!»
Антон мчался, не разбирая дороги, оборачивался, свирепо понукал: быстрее, быстрее! И они бежали изо всех сил, спотыкаясь, надсадно дыша, но Галочку и Наташу вскоре пришлось тащить на руках. А песок под ногами брызгал мутной гнойной жижей, и кожа наливалась мерзостной липкостью, и в судорожно исковерканных ртах креп отчетливый вкус рвоты, и с каждым вдохом в ноздри врывалась гнусная вонь, вонь, вонь...
Все кончилось так же внезапно, как и началось.
Они повалились на снова ставший песком песок, и не было у них ни сил, ни мыслей — только лихорадочная знобкая дрожь во всем теле, только неистовые удары, взламывающие изнутри тупой пульсирующей болью грудь и виски, только радужное мельтешение в воспаленных глазах... Первым зашевелился Виктор. Приподнялся, упираясь непослушными руками в шершавый песок, подполз к Наташе, потормошил:
— Ты как? В порядке?
— Кажется... — простонала Наташа, не открывая глаз.
Заговорили, завозились и остальные, понемногу возвращалось к ним умение управлять своим телом. Толик и Галочка уже сидели, опираясь спинами друг о друга, переговариваясь тихо, неслышно для прочих. Антону удалось даже встать (правда, с третьей попытки). Он покачивался на подгибающихся ногах, долго растирал ладонями лицо. Потом сказал — не прохрипел, а сказал, четко и внятно:
— Ребята, надо идти.
Виктор встал на колени, помог Наташе сесть, огляделся. Вокруг зубчатыми горными хребтами громоздились рыжие насыпи комковатой глины. Господи, и куда же это занесла нелегкая? Кратер какой-то...
— Ребята, надо идти, — настойчиво повторил Антон. — Эти две линии были рассчитаны на случайных гуляющих. Мы их прошли. Теперь упыри знают, что мы не просто так шляемся, а прорываемся к центру. С минуты на минуту они возьмутся за нас всерьез. Надо спешить, ребята.
— Дай отдохнуть, — поморщился Толик. — Девушки совсем из сил выбились. Ничего нам твои упыри не сделают, вот они у меня где, твои упыри... — он хлопнул ладонью по гулкому прорезиненному футляру, заговорил снова, и в голосе его была мечтательность. — А все-таки я это здорово придумал, вот. Главное, стоило только мне понять, что корешки, которыми машина упырей врастала в головы Хромого и Кошки — это провода, как сразу все и придумалось. Раз центр передает, значит, должна быть антенна. Раз энергия упырей идет по металлическим проводам (помнишь, Наталья, я тебя допрашивал, как выглядели корешки?), значит, и антенна металлическая, вот. Ка-ак звезданем по этой антенне, да ка-ак пойдет по проводам... Может, и не надолго, но все у них вырубится, все... — он нежно погладил футляр, прижался к нему щекой. — Пятьдесят микрофарад! Семьдесят киловольт! Мечта...
Галочка с легким раздражением одернула будущего супруга:
— Помолчи, хвастун. А если неймется поболтать, то уж лучше объясни, как работает металлоискатель.
Толик покорно принялся объяснять, но Виктор прикрикнул вдруг:
— А ну, тихо! Антон, быстро: о чем ты сейчас думаешь?!
— Об огнемете... — Антон растерянно поморгал, и вдруг понял, уставился на Виктора круглыми глазами. — Считаешь, что потрошат мозги на предмет выяснения наших возможностей?
Виктор закусил губу, кивнул:
— Ага. Я, к примеру, сейчас размышлял об устройстве взрывпакета. Вдумчиво так размышлял, детально. А Наташа — гад буду, если она думала не про кость... Так, Наташ?
Ответа не последовало, потому что Наташи не было рядом. Наташа осторожно и медленно уходила к дальней глинистой гряде.
Виктор вскочил:
— Наташа, вернись!
Она не оглянулась, не замедлила шаг. Только раздраженно отмахнулась: не мешай...
— О, господи! — перепуганный Виктор в три прыжка догнал ее, схватил за плечи, встряхнул. — Что с тобой, что?!
— Да не бойся, глупый, — Наташа коротко глянула ему в глаза, улыбнулась мельком. — Тише, спугнешь...
— Кого?!
— Смотри, — Наташа говорила срывающимся шепотом. — На самом гребне, чуть-чуть левее серого камня — видишь?
Нет, Виктор не видел. То-есть гребень он видел, и камень — растрескавшийся кусок бетона в ржавой путанице арматуры — тоже, но больше не видел ничего.
— Собачка, — сказала Наташа.
Да, действительно... Маленький песик, кудлатенький, рыженький — поэтому, наверное, и не замечал его Виктор на рыжей глине. Острая мордочка, забавные лопушки ушей, хвост уложен на спину кренделем... Симпатичный такой песик, серьезный. Откуда он здесь?
Наташа позвала тихонько:
— Песька, песенька! Иди сюда.
Не шевельнулся песенька, только задергал влажной пуговкой носа да зарычал — негромко, но вполне слышимо, не по размеру как-то.
— Глупый, — Наташа сделала еще несколько осторожных шагов вперед. — Не бойся, маленький. Иди к нам.
Но песик не хотел к ним. Песик отпрянул назад, метнулся туда-сюда по неровному сыпучему гребню (сухая глина шуршащими ручейками потекла из-под его лап) и вдруг вскинул мордочку к выцветшему горячему небу, залаял — тонко, отрывисто, зло. А глина шуршала, струилась по запекшемуся гладкому склону, сильней, все сильней... Не многовато ли для слабеньких лапок крошечной собачки? И вдруг — будто шевельнулись хищные зубчатые изломы глинистого гребня, будто вдруг стало их больше: вспухли, выпятились из-за них, зачернели на фоне неба остроухие головы.
Было тихо — только шорох льющейся глины и частое влажное дыхание множества нетерпеливых пастей, щерящихся там, наверху. А потом по нервам полоснул истошный визг Антона: «Назад, идиоты!!! Витька, назад!!!», и гребень сорвался беснующейся лавиной многоголосого, клокочущего осатанелой яростью лая.
И Виктор не выдержал. Опрометью, волоча растерявшуюся Наташу за шиворот — уж прости, не до нежностей! — кинулся он обратно, к остальным, под защиту антонового огнемета. И свора, увидев спины бегущих, обрушилась вниз по сыпучей крутизне — дикое стремительное месиво рыжей пыли и рыжей шерсти, желтых слюнявых клыков, глаз, полыхающих зеленым племенем зверства...
А Антон надсаживался в яростном крике: «Падайте, кретины! Падайте!» Но Виктор не соображал, что они с Наташей бегут прямо на огнемет и не дают стрелять, а когда сообразил, было уже почти поздно.
В последний миг, готовясь услышать треск собственного мяса под жадными вспарывающими клыками, отчаянным рывком Виктор успел швырнуть Наташу вперед, под ноги Антону, и рухнул — с маху, плашмя — на душный горячий песок.
Сжавшись, готовясь принять каменеющей спиной неминуемый ураган боли, Виктор увидел, как страшно оскалился Антон, как его огнемет выплюнул веселую струю искристой жидкости, и она вдруг полыхнула мутным стремительным пламенем, эта струя, и затрещали, дымясь, волосы на голове Виктора — пусть, не беда, потому что бешеный лай и рев за спиной взорвались отчаянными жалкими взвизгами, и что-то прокатилось мимо бесформенным клубком чадного жара, забилось, закорчилось, захлебываясь надрывным жалобным плачем...
А потом знойный солнечный свет рухнул на землю тяжелой хлесткой волной, сметая разум и ощущения, и пришла темнота.
А после темноты пришла смерть.
Близко-близко, у самых глаз — странные черные стебли, нелепо растущие и сверху, и снизу. Они размытые, нечеткие, эти стебли, они подрагивают, то отдаляясь, то наплывая, сливаясь в сплошное черное марево. А там, за ними — тихий ласковый свет. Там хорошо и спокойно, но туда не пускает эта черная путаница, залепившая глаза. Хочется разорвать ее, развести, дать глазам вволю напиться света — нельзя. Руки не хотят слушаться, потому что им слишком уютно лежать на теплом и нежном, вот только веки сжигает налипшая путаная чернота, эти стебли, а может быть — ветки, а может... Ха-ха! Да это же ресницы, господи, как смешно! И значит, можно просто распахнуть тяжесть век, распахнуть для мягкой и светлой ласковости того, что вокруг...
А вокруг — стены. Небольшая комната, уютная, чистая. Почему, откуда? Перед глазами — дверь. Узкая, высокая, закрытая очень плотно, она почти сливается со светлой стеной. И там, за этой дверью — шаги. Неторопливые, спокойные, приближающиеся.
Что же касается материала загадочной дубинки, то болгарский ученый счел своим долгом заранее опровергнуть несерьезную шумиху о пришельцах из космоса, которая, несомненно, поднимается вокруг этого вопроса. Доктор Богданов считает, что здесь мы имеем дело с неким секретом мастеров древности, который в настоящее время, к сожалению, утерян.
«История, — подчеркнул ученый, — знает немало подобных примеров».
Наташа откинулась на спинку кресла, тихонько сказала:
— Все.
Виктор растерянно всматривался в ее странно заискрившиеся глаза, кусал губы:
— Получается, что Странный не обманул Хромого тогда, у ручья.
— Получается... — Наташа снова потупилась, низко-низко наклонила голову. — А про Варницкое стойбище ты тоже понял?
— Старые Хижины?
— Ну конечно. И значит, все то, что было — оно было, Вить. Все-все было. Вот тебе и однозначность, и определенность, о которых ты так сокрушался...
Виктор тяжело поднялся, подошел к окну, побарабанил ногтями по прохладному стеклу. Потом снова повернулся к Наташе:
— Слушай, а что это за газета?
— Не знаю. Тут только половина листа — ни названия, ни даты... В нее книжка была завернута. Библиотечная книжка, старая такая, трепаная-трепаная... Вашей, кстати, библиотеки, институтской. Наверное, это Глеб ее взял. Ну, я подумала, что вернуть ее надо, только не хотела, чтобы в таком виде, хотела обернуть хорошей бумагой. Ну и наткнулась. Знаешь, а ведь обидно очень... Ну, вот что Глеб — он же часто-часто ее в руки брал, эту книгу, читал, там пометки его везде. А на газету внимания так и не обратил...
Виктор вздохнул:
— Обидно, конечно... — он снова вздохнул. — А что за книга?
— Да вон, лежит на столе... — Наташа уперлась локтями в колени, подбородок положила на стиснутые кулачки, пригорюнилась. — Ты возьми, кстати и сдашь завтра...
Она действительно была затрепана до предела — тоненькая, изрядно уже пожелтевшая книжица без обложки и трех первых страниц. Виктор рассеянно открыл ее, полистал. Изветшавшие, затертые до бахромы по краям листы переворачивались с вялым безразличным шелестом. Этот шелест умирающей бумаги, на которой, быть может, самые нужные и важные для кого-то мысли блекли, выцветали, рассыпались нечеткими буквами среди жирных пятен и следов грязных пальцев, нагонял тоскливое оцепенение. И поэтому Виктор трижды прочел абзац, подчеркнутый красным карандашом (четкая, будто под линейку, черта, разборчивая подпись Глеба на полях), прежде, чем понял, что именно он читает.
«Из двух равновероятных событий всегда происходит наименее желаемое. Эта формулировка, вероятно, известна читателю, как закон бутерброда, закон Мэрфи, или, может быть, закон Паркинсона.»
Вполне возможно, что Виктор так бы и не понял, почему Глебу эта далеко не новая информация показалась заслуживающей внимания, если бы следующий абзац, в котором речь велась совсем уже о другом, не начинался со слова «равновесие». И это слово Глеб тоже подчеркнул красным.
Равновесие. Равновесная система. Последняя запись в папке Глеба. И восемь восклицательных знаков после слова «сволочи». И закон бутерброда.
— Наташ... — Виктор положил книгу на подоконник, прихлопнул по ней ладонью. — Я, кажется, понял, зачем мы нужны упырями.
Он помолчал немного, потеребил усы. Наташа терпеливо ждала.
— Понимаешь, — снова заговорил Виктор, — вот если стоишь и ждешь трамвая, а его все нету и нету — стоит только закурить, как он сразу появится. При чем, если закурить чужую сигарету, которую не жалко, то никакого эффекта. А вот если свою... Ты подожди, Наташа, ты послушай...
В нашем мире дело обстоит так: если есть вероятность, что случится гадость какая-нибудь, то эта гадость непременно случается. Бутерброд, если упадет, то обязательно маслом вниз... Если один-единственный билет не подготовил — его на экзамене и вытащишь... Если заранее начинаешь к поездке готовиться — старательно, с удовольствием, предвкушая — сорвется поездка... Ну и так далее. Ты, наверное, и сама замечала, правда?
Наташа кивнула: правда.
— Ну, вот... — Виктор пощелкал пальцами, подыскивая нужные слова. — Ты только представь, как далеко мы бы ушли вперед, если бы не этот закон... Ведь это действительно закон, Наташ, это самая что ни на есть объективная реальность. Это уже давным-давно замечено и сформулировано не раз — в основном, конечно, в шутливой форме, потому что уж больно нелепым кажется на первый взгляд, но... ну, вот еще пример: визит-эффект. Если на пуск установки, скажем, является высокое начальство, пуск, как правило, срывается. При чем до прихода начальства все срабатывает отлично, и после ухода — тоже, а при начальстве — фиг... Это же факт, у меня у самого сколько раз так бывало! А термин, кстати, инженеры из НАСА придумали... Понимаешь?
Наташа нетерпеливо двинула плечом:
— Это я все понимаю. Я вот чего понять ну совсем не могу: упыри-то здесь при чем?
— А вот при чем... — Виктор прошелся по комнате, плюхнулся в кресло. — Всякая система может существовать только находясь в состоянии внутреннего равновесия. Теперь представь себе, что наш мир и мир упырей — это уравновешенная, сбалансированная система. Система, в которой действуют законы математической статистики. По этим законам бутерброд должен падать маслом вниз с вероятностью одна вторая. Но в нашем мире эта вероятность больше одной второй, то-есть равновесие у нас сдвинуто в сторону наименее желаемого события. Значит, в мире упырей — наоборот. Понимаешь?
Наташа округлила глаза:
— То-есть ты хочешь сказать, что наш мир они специально таким сотворили? Ну, чтобы все время маслом вниз? И это — чтобы в их мире всегда-всегда случалось благоприятное?..
— Ну, не всегда, конечно, — пожал плечами Виктор. — Но с вероятностью больше одной второй. А это уже очень много, Наташ. Грубо говоря, им всегда везет за наш счет. Так что уютно они устроились... На нашей шее.
Некоторое время Наташа напряженно думала, прижав пальцы к вискам. Потом медленно покачала головой:
— Да нет, Вить, не получается по-твоему. У нас ведь часто бывает так, что очень-очень везет, ну ненормально просто. Вот хотя бы нам в последнее время. Толик в пещере оказался как раз тогда, когда замазка отслаиваться начала... Заметку эту газетную, ну где про Странного... Глеб не нашел, а я нашла... И еще много-много у нас такого везения было. Так что не выходит это — про бутерброд...
Виктор теребил усы, искоса поглядывая на Наташу, вздыхал.
— Ладно, — сказал он наконец. — Это все мы еще будем обмозговывать. Главное, что наконец-то нашлось реальное подтверждение догадкам Глеба. Так как, свистать всех наверх?
Обочина заросла бурьянами; их мясистые жаркие листья пахли бензиновой гарью и пылью. Эта пыль — душная, едкая, белая — мстительно взвивалась с шоссе вслед остервенело проносившимся автомобилям, а потом лениво оплывала на лица, листья, на шелушащуюся ржавчиной жестяную табличку автобусной остановки; и дальше — на серые тоскливые стены, на тусклые блики оконных стекол...
Обычный пригород. Панельный, крупноблочный, многоэтажный. Неопрятный и скучный, обыденный до омерзения. Ну, и что теперь?
Они стояли, ошарашенные и понурые, стараясь не смотреть друг на друга, стараясь не замечать сваленную в кювете поклажу. Рюкзак со взрывпакетами и смонтированный в чертежном тубусе огнемет — творения Антона; увесистый прорезиненный футляр и металлоискатель, позаимствованный Толиком на работе... Смешно все это и глупо, когда вокруг обычные люди спешат по обычным делам, когда из дверей гастрономчика торчит очередь старушек, гадающих, достанется ли им сегодня докторская колбаса — четыреста грамм в одни руки... А в грязных песочницах азартно визжат дети, а где-то на балконе пронзительный женский голос надсаживается до хрипоты: «Степа, домой! Степка, кому сказала!..»
— Ну, хватит! — Виктор отшвырнул окурок, сплюнул. — Чего вы, собственно, ожидали? Осьминога с пулеметом и плакат: «Землянам вход воспрещен»? Наташ, доставай кость. Надо сориентироваться.
Наташа послушно раскрыла сумочку, повертелась на одном месте, стараясь определить направление, замерла, ткнула пальцем вдоль казавшегося бесконечным ряда безобразно одинаковых домов: туда.
И они пошли. Виктор придерживал под локоть бредущую, как сомнамбула, Наташу, в руках у которой тихо пищала прикрытая платком кость. Антон, шедший следом, смотрел больше в спину Наташе, чем под ноги. Он часто спотыкался, и тогда в тубусе у него что-то булькало, а взрывпакеты в рюкзаке с силой грохали друг о друга, и от этого грохота спина Виктора обливалась холодным потом. Галочка и Толик поотстали, о чем-то оживленно перешептывались на ходу. Кажется, они препирались, кому нести металлоискатель.
Идти было жарко, пыльно и неудобно. Кость вела по прямой, улица же извивалась давленым ужом и в судорожных ее изгибах не прослеживалось и намека на закономерность. Раз за разом на пути вырастали стены домов, бесконечные заборы, и приходилось идти то вправо, то влево, то возвращаться, и казалось, что бредут они куда угодно, только не туда, куда надо.
А мутное дымное небо стекало на землю томящим зноем. Он плавил асфальт, этот зной, струился над ним лживыми миражами искристых луж, поднимался обратно к небу переливчатым душным маревом, и крохотные новорожденные паучки летали, резвились в дрожании горячего воздуха, путались в волосах невидимыми паутинками, шныряли по распаренным лицам...
Они шли и шли. Сперва — молча, а потом заворчал Толик. Все громче, заводя себя, он бубнил, что соваться к источнику пеленгуемых сигналов вот так, нахрапом — верх идиотизма, что в начале надо было толком определить место, а потом уже тащить сюда огнеметы, взрывпакеты и прочую пиротехнику, что невозможно придумать глупость нелепее, чем шляться вооруженной толпой по дворикам и детским садикам у всех на виду, что...
Эти толиковы «что» плодились, как дизентерийные палочки, с полушепота он перешел на полный голос и нечастые прохожие стали оглядываться на него и на прочих. Галочка старалась унять, дергала за рукав, шептала что-то, семеня рядом на цыпочках, с трудом дотягиваясь губами до уха будущего супруга, но, вероятно, это был именно тот случай, когда не в состоянии помочь даже психолог высокой квалификации. Зато в состоянии помочь оказался Антон. Он вдруг резко обернулся к Толику, сгреб его за ворот, рявкнул в лицо:
— Заткнись, истерик!
Толик покраснел, обиделся и заткнулся.
Антон глянул в испуганные галочкины глаза, пояснил:
— Ничего страшного. Это бывает... — Он снова повернулся к Толику. — А что касается той околесицы, которую ты порол... Пойми, голова твоя кочерыжкой: у нас только одна попытка. Не выйдет сразу — хрен тебя упыри еще раз сюда допустят. Рекогносцировка ему, видите ли, понадобилась! Лопух... А что касается глупостей, то верхом идиотизма было тащить с собой девушек, — он искоса зыркнул на Виктора. — Ты мне не хмыкай там, это и тебя касается.
— Попробовали бы мы их не взять! — буркнул Виктор.
— Ладно, хватит трепаться, — Антон встряхнул рюкзак. — Пошли дальше. И давайте-ка нервочки свои теперь держать в кулачишках. А то за трепом да выяснением отношений я уже и направление потерял. Куда нам, Наташа?
Наташа поколебалась с минуту, потом как-то не очень уверенно махнула рукой, указывая направление.
— Пошли, — почти шепотом сказала она. — Надо спешить.
— Пошли, — сказал Антон, расправив мощные плечи, непреклонно отвердив суровые черты лица своего.
И Толик, победивший секундную слабость, по прежнему и как всегда отважный и мудрый, отчеканил:
— Вперед! Смерть упырям!
И прочие повторили, будто поклялись вдохновенно и грозно:
— Смерть!
Они сорвались с места, стремительно и мощно зашагали туда, где угнездилась злобная мразь, чтобы обрушить на нее всю мощь земного оружия, раздавить, выжечь, втоптать, разметать, уничтожить саму память о гнусных нелюдях, в омерзительной самонадеянности дерзнувших.
Идти было легко, и земля колокольно звенела под тяжелым и слитным шагом, и прочь ее, нелепую, жалкую мыслишку, ничтожным червячком копошащуюся где-то на задворках разума. Прочь ее, потому что — чеканный шаг, и рядом — друзья, и впереди — Цель (да, так, с большой буквы!), и колебания глупы и постыдны.
Вот только мысль эта, этот поганенький червячишко, затерявшийся меж гулко-набатных образов, — не отстает, мозжит, не пускает отдаться до конца, без остатка, ликующему чувству святого долга... Что же это за мысль такая?
Неимоверным усилием Виктору удалось отрешиться от всего, кроме этой мысли, вникнуть в нее, понять. И он ужаснулся, закричал — отчаянно, до хрипа, и с писком шарахнулись возившиеся в палисадничках дети, и перепугано вскинулись дремавшие на скамеечках старушки, а он все кричал, орал, вопил, пока не увидел пробуждающуюся осмысленность в обращенных к нему осоловелых глазах друзей. Тогда он оборвал крик и неожиданно спокойно спросил:
— А не кажется ли вам, что мы идем туда, откуда пришли? Наташ, проверь ка направление еще раз.
— Не надо... — Наташа хмуро смотрела под ноги. — Я и так знаю, куда нам нужно. Только не хочется мне туда идти, ну никак не хочется...
— И мне не хочется, — криво усмехнулся Виктор. — И никому не хочется. Понимаем, что надо идти, что обязательно надо, но — идем обратно. Уходим от цели, воображая, что приближаемся к ней; убегаем, но воображаем, что атакуем. Самообман подсознания, спасающий разум от разрушительной нелепости поведения, навеянного извне. Усекли? Центр близко, ребята...
Антон поскреб бороду, спросил:
— Думаешь, упыри пытаются сделать из нас психов?
— Вряд ли, — Виктор пожал плечами. — Мы ведь знали, куда идем, потому так и подействовало. А случайный прохожий просто не пошел бы дальше, и все. Без всяких эмоций. Это всего лишь защита от дурака — первая линия обороны.
— А нас, значит, до гадкой истерики довели, — нехорошо оскалился Антон. — Это они зря. Вот теперь мне захотелось по-настоящему...
Они с трудом заставили себя вернуться к месту, где началось это наваждение. Еще труднее оказалось войти в узкий, заросший кустами и бурьяном переулочек, стиснутый между двух обветшалых бараков — безжизненных, порушенных, в незапамятные времена определенных на слом, да так и забытых. Неуютным был этот переулок, и вел он в места еще более неуютные.
Пологий и длинный песчаный откос, прорастающий редкими хвощами и дрянной колючкой, а дальше... Не то — стройка, заброшенная в самом начале, не то — выработанный карьер... Котлованы, гигантские груды песка и глины, безобразно нелепые конструкции, осыпающиеся серым бетонным щебнем, корчащиеся ржавыми щупальцами оголяющейся арматуры... И так — далеко-далеко, без конца и края, потому что край этого обширного грязно-желтого пустыря съеден зыбким искристым маревом и что там, в нем, знает один только Бог.
Спускаться с откоса было легко, по плотному песку ноги как будто сами несли — все быстрей и быстрей, и не шагом уже, а этакой легкомысленной трусцой, но Антон вдруг вскинул руку:
— А ну-ка, стоп!
Стали сразу, как вкопанные. Антон, прищурившись, оглядел обернувшиеся к нему встревоженные, напряженные ожиданием лица, спросил:
— Ничего не чувствуете?
Замотали головами: нет. Наверное, если бы чувствовали, испугались бы меньше.
Антон хмыкнул:
— Да ничего страшного. Просто ЭТО исчезло, нежелание идти.
— А ведь точно... — Виктор облегченно вздохнул. — Значит, первую линию обороны мы проскочимши.
— Не волнуйся, будет и вторая, — мрачно пообещал Толик. — И, наверное, третья... Если дойдем.
— Не каркай, — дернула его за руку Галочка.
Наташа помалкивала, жалась поближе к Виктору. Антон снова оглядел всех, сказал незнакомым голосом:
— Предлагаю дальше идти так: мы с Витькой — впереди, за нами — девушки, Толик — замыкающий. Идти будем быстро, а в случае опасности предлагаю драпать со всех ног. Только не назад, а вперед. Возражения есть? Нету возражений. Тогда... — он свинтил и отшвырнул крышку тубуса (тонкий ствол огнемета жидко заблестел на свету), потом снял рюкзак, протянул его Виктору. — Расстегни и держи наготове. И если что — сначала кидай взрывпакет, а потом уже думай. Не бойся, обычных людей здесь не будет. Все. Контрпредложения есть?
Контрпредложений не было.
— Тогда шагом марш, — сказал Антон.
Но шагом не получилось. Потому, что вторая линия обороны была совсем рядом — рукой подать. И будто само небо обрушилось на них внезапной лавиной тошнотворной вони... нет, не просто вони. Это было хуже, чем вонь, это изводило выворачивающим отвращением все органы чувств.
Окружающее вдруг проявило скрытую до сих пор извращенную омерзительность своих очертаний, заныло, заблажило тошнотворными пакостными голосами, сквозь которые еле пробился пронзительный выкрик Антона: «Вперед!»
Антон мчался, не разбирая дороги, оборачивался, свирепо понукал: быстрее, быстрее! И они бежали изо всех сил, спотыкаясь, надсадно дыша, но Галочку и Наташу вскоре пришлось тащить на руках. А песок под ногами брызгал мутной гнойной жижей, и кожа наливалась мерзостной липкостью, и в судорожно исковерканных ртах креп отчетливый вкус рвоты, и с каждым вдохом в ноздри врывалась гнусная вонь, вонь, вонь...
Все кончилось так же внезапно, как и началось.
Они повалились на снова ставший песком песок, и не было у них ни сил, ни мыслей — только лихорадочная знобкая дрожь во всем теле, только неистовые удары, взламывающие изнутри тупой пульсирующей болью грудь и виски, только радужное мельтешение в воспаленных глазах... Первым зашевелился Виктор. Приподнялся, упираясь непослушными руками в шершавый песок, подполз к Наташе, потормошил:
— Ты как? В порядке?
— Кажется... — простонала Наташа, не открывая глаз.
Заговорили, завозились и остальные, понемногу возвращалось к ним умение управлять своим телом. Толик и Галочка уже сидели, опираясь спинами друг о друга, переговариваясь тихо, неслышно для прочих. Антону удалось даже встать (правда, с третьей попытки). Он покачивался на подгибающихся ногах, долго растирал ладонями лицо. Потом сказал — не прохрипел, а сказал, четко и внятно:
— Ребята, надо идти.
Виктор встал на колени, помог Наташе сесть, огляделся. Вокруг зубчатыми горными хребтами громоздились рыжие насыпи комковатой глины. Господи, и куда же это занесла нелегкая? Кратер какой-то...
— Ребята, надо идти, — настойчиво повторил Антон. — Эти две линии были рассчитаны на случайных гуляющих. Мы их прошли. Теперь упыри знают, что мы не просто так шляемся, а прорываемся к центру. С минуты на минуту они возьмутся за нас всерьез. Надо спешить, ребята.
— Дай отдохнуть, — поморщился Толик. — Девушки совсем из сил выбились. Ничего нам твои упыри не сделают, вот они у меня где, твои упыри... — он хлопнул ладонью по гулкому прорезиненному футляру, заговорил снова, и в голосе его была мечтательность. — А все-таки я это здорово придумал, вот. Главное, стоило только мне понять, что корешки, которыми машина упырей врастала в головы Хромого и Кошки — это провода, как сразу все и придумалось. Раз центр передает, значит, должна быть антенна. Раз энергия упырей идет по металлическим проводам (помнишь, Наталья, я тебя допрашивал, как выглядели корешки?), значит, и антенна металлическая, вот. Ка-ак звезданем по этой антенне, да ка-ак пойдет по проводам... Может, и не надолго, но все у них вырубится, все... — он нежно погладил футляр, прижался к нему щекой. — Пятьдесят микрофарад! Семьдесят киловольт! Мечта...
Галочка с легким раздражением одернула будущего супруга:
— Помолчи, хвастун. А если неймется поболтать, то уж лучше объясни, как работает металлоискатель.
Толик покорно принялся объяснять, но Виктор прикрикнул вдруг:
— А ну, тихо! Антон, быстро: о чем ты сейчас думаешь?!
— Об огнемете... — Антон растерянно поморгал, и вдруг понял, уставился на Виктора круглыми глазами. — Считаешь, что потрошат мозги на предмет выяснения наших возможностей?
Виктор закусил губу, кивнул:
— Ага. Я, к примеру, сейчас размышлял об устройстве взрывпакета. Вдумчиво так размышлял, детально. А Наташа — гад буду, если она думала не про кость... Так, Наташ?
Ответа не последовало, потому что Наташи не было рядом. Наташа осторожно и медленно уходила к дальней глинистой гряде.
Виктор вскочил:
— Наташа, вернись!
Она не оглянулась, не замедлила шаг. Только раздраженно отмахнулась: не мешай...
— О, господи! — перепуганный Виктор в три прыжка догнал ее, схватил за плечи, встряхнул. — Что с тобой, что?!
— Да не бойся, глупый, — Наташа коротко глянула ему в глаза, улыбнулась мельком. — Тише, спугнешь...
— Кого?!
— Смотри, — Наташа говорила срывающимся шепотом. — На самом гребне, чуть-чуть левее серого камня — видишь?
Нет, Виктор не видел. То-есть гребень он видел, и камень — растрескавшийся кусок бетона в ржавой путанице арматуры — тоже, но больше не видел ничего.
— Собачка, — сказала Наташа.
Да, действительно... Маленький песик, кудлатенький, рыженький — поэтому, наверное, и не замечал его Виктор на рыжей глине. Острая мордочка, забавные лопушки ушей, хвост уложен на спину кренделем... Симпатичный такой песик, серьезный. Откуда он здесь?
Наташа позвала тихонько:
— Песька, песенька! Иди сюда.
Не шевельнулся песенька, только задергал влажной пуговкой носа да зарычал — негромко, но вполне слышимо, не по размеру как-то.
— Глупый, — Наташа сделала еще несколько осторожных шагов вперед. — Не бойся, маленький. Иди к нам.
Но песик не хотел к ним. Песик отпрянул назад, метнулся туда-сюда по неровному сыпучему гребню (сухая глина шуршащими ручейками потекла из-под его лап) и вдруг вскинул мордочку к выцветшему горячему небу, залаял — тонко, отрывисто, зло. А глина шуршала, струилась по запекшемуся гладкому склону, сильней, все сильней... Не многовато ли для слабеньких лапок крошечной собачки? И вдруг — будто шевельнулись хищные зубчатые изломы глинистого гребня, будто вдруг стало их больше: вспухли, выпятились из-за них, зачернели на фоне неба остроухие головы.
Было тихо — только шорох льющейся глины и частое влажное дыхание множества нетерпеливых пастей, щерящихся там, наверху. А потом по нервам полоснул истошный визг Антона: «Назад, идиоты!!! Витька, назад!!!», и гребень сорвался беснующейся лавиной многоголосого, клокочущего осатанелой яростью лая.
И Виктор не выдержал. Опрометью, волоча растерявшуюся Наташу за шиворот — уж прости, не до нежностей! — кинулся он обратно, к остальным, под защиту антонового огнемета. И свора, увидев спины бегущих, обрушилась вниз по сыпучей крутизне — дикое стремительное месиво рыжей пыли и рыжей шерсти, желтых слюнявых клыков, глаз, полыхающих зеленым племенем зверства...
А Антон надсаживался в яростном крике: «Падайте, кретины! Падайте!» Но Виктор не соображал, что они с Наташей бегут прямо на огнемет и не дают стрелять, а когда сообразил, было уже почти поздно.
В последний миг, готовясь услышать треск собственного мяса под жадными вспарывающими клыками, отчаянным рывком Виктор успел швырнуть Наташу вперед, под ноги Антону, и рухнул — с маху, плашмя — на душный горячий песок.
Сжавшись, готовясь принять каменеющей спиной неминуемый ураган боли, Виктор увидел, как страшно оскалился Антон, как его огнемет выплюнул веселую струю искристой жидкости, и она вдруг полыхнула мутным стремительным пламенем, эта струя, и затрещали, дымясь, волосы на голове Виктора — пусть, не беда, потому что бешеный лай и рев за спиной взорвались отчаянными жалкими взвизгами, и что-то прокатилось мимо бесформенным клубком чадного жара, забилось, закорчилось, захлебываясь надрывным жалобным плачем...
А потом знойный солнечный свет рухнул на землю тяжелой хлесткой волной, сметая разум и ощущения, и пришла темнота.
А после темноты пришла смерть.
Близко-близко, у самых глаз — странные черные стебли, нелепо растущие и сверху, и снизу. Они размытые, нечеткие, эти стебли, они подрагивают, то отдаляясь, то наплывая, сливаясь в сплошное черное марево. А там, за ними — тихий ласковый свет. Там хорошо и спокойно, но туда не пускает эта черная путаница, залепившая глаза. Хочется разорвать ее, развести, дать глазам вволю напиться света — нельзя. Руки не хотят слушаться, потому что им слишком уютно лежать на теплом и нежном, вот только веки сжигает налипшая путаная чернота, эти стебли, а может быть — ветки, а может... Ха-ха! Да это же ресницы, господи, как смешно! И значит, можно просто распахнуть тяжесть век, распахнуть для мягкой и светлой ласковости того, что вокруг...
А вокруг — стены. Небольшая комната, уютная, чистая. Почему, откуда? Перед глазами — дверь. Узкая, высокая, закрытая очень плотно, она почти сливается со светлой стеной. И там, за этой дверью — шаги. Неторопливые, спокойные, приближающиеся.